Страница:
Обстановка в зоне действия заставы, которую мы здесь будем именовать «Озеро» (хотя на самом деле она именовалась совершенно по-другому, и мне неизвестно, как именно), и без того была донельзя сложной. По ту сторону располагалась Маньчжурия, а это предполагало полный набор всех мыслимых неприятностей и всех разновидностей нарушителей.
Через границу ходили носители опиума – во всех мыслимых обличьях, с массой хитрых приемчиков. Наркомания, знаете ли, родилась не вчера. В особенности на Дальнем Востоке. Еще при царе переправка наркотиков с китайской территории была бизнесом крупным и серьезным. Настолько, что бесследно исчезали не разысканные до сих пор полицейские офицеры, командированные из столицы, а в иные районы и города полиция не совалась вообще. С этими районами в начале двадцатых покончила только советская ЧК, пусть и не самыми джентльменскими методами – их попросту оцепили спецчастями, запалили с четырех концов и клали пулеметными очередями спасавшийся в панике криминальный элемент. Негуманно, но эффективно. Для брезгливых либералов можно уточнить, что французы в первые месяцы Первой мировой именно так почистили Париж – без всяких судов и прочих юридических процедур согнали в Венсенскую крепость всех, кто по делам оперативного учета проходил как уголовники со стажем, выставили пулеметы и порезали всех до одного без оглядки на права человека и парламентскую демократию…
В общем, через границу ходили носители опиума. Заглядывали москитные банды – группочки в несколько человек из живших на той стороне белоказаков, хорошо вооруженные, умевшие воевать и устраивать молниеносные диверсии, а потом растворяться в тайге, как сахар в кипятке.
С той стороны, от маньчжурских властей и японцев (что, собственно, было одно и то же), бежали в Советский Союз угнетенные китайцы обоего пола и всех возрастов. Среди этой публики, как легко догадаться, хватало шпионов, существовавших отнюдь не только в романах, кинофильмах и воспаленном воображении злых энкаведешников. Японцы агентуру засылали массово и умело. Был случай, когда с той стороны перебежал китайский партизан, чудом вырвавшийся из маньчжурской тюрьмы, где ему по тамошнему милому обычаю отрезали оба уха. Потерпевшего товарища приютили и подыскали работу – и только в сорок втором разоблачили. Достоверно выяснив, что это не китаец, а японец из хорошей самурайской фамилии, уши ему отрезал под наркозом военный доктор. Азия-с… Его, конечно, шлепнули после соответствующих юридических процедур, но отнеслись с уважением. Профессионала, согласившегося, чтобы ему ради выполнения задания отрезали уши, следует уважать…
Так вот, главной головной болью на заставе «Озеро» был китаец с каким-то простым и распространенным именем, то ли Ван, то ли Чжао, а кличка ему была Хуй Хули. Это в русском языке сии словечки звучат невероятно матерно, а по-китайски прозвище означает «Мудрая Лиса». Если кто-то сомневается, может проверить. (Кстати, «е-бань» по-китайски означает всего-навсего «ночная смена».)
Китаец с прозвищем, напоминавшим индейское имя, свою кличку оправдал давно. Досье на него имелось толщиной с кирпич, точно знали, что означенный экземпляр таскает опиум и прочую контрабанду, а вдобавок путается с японской разведкой (контрабанда и спецслужбы всегда были тесно сплетены), но взять его никак не удавалось. Уходил, как песок сквозь пальцы, всякий раз напоминая тем самым незадачливым ловцам, что кличку получил не зря. Кое-кто из местного населения (в том числе и источники НКВД) твердил, что Мудрая Лиса знается с нечистой силой, мол, этим и объясняется неуловимость и все прочее: сверхъестественное чутье на засады, умение исчезать из самых надежных ловушек… Кураторы из НКВД, как легко догадаться, эти разговорчики и подобные настроения пресекали в корне, чтобы не разводить глупой мистики, которой место исключительно на свалке истории.
Именно так полагал и человек, с которым приключилась нижеследующая история. Полагал до определенного времени…
Командование принимает решения быстро и неожиданно. А посему для нашего героя очередной приказ был громом с ясного неба – но исключительно в смысле неожиданности. Человек это был опытный, служил не первый год. Трое выделенных ему в подчиненные тоже были не зеленые новобранцы. Осназ НКВД – это, знаете ли, были те еще ребятки, способные размазать любых Джеймсов Бондов и Шварценеггеров…
Вводная оказалась не такой уж сложной. Есть кореец, который по каким-то своим личным причинам (кои никого, в общем, не интересуют) хочет сдать советским Мудрую Лису, у которого шестерил года два, а потом отчего-то решил завязать. И группе надлежит выдвинуться в указанную точку на самой границе, дабы встретиться с этой отчего-то прозревшей и перековавшейся шестеркой, а там он подробно расскажет, где именно следует изловить Лису.
Задание самое обычное. Бывали и посложнее, и поопаснее. И то, что в углу комнаты все время, пока облеченный полномочиями краском проводил инструктаж, сидел незнакомый человек, тоже было ситуацией привычной. Мало ли кто и откуда. Особист из области, а то и, учитывая важность задания, товарищ из наркомата. Такие частенько маячили в некотором отдалении.
Вот только, учитывая последующее, этот незнакомец запомнился рассказчику как никто другой. Худое лицо, обтянутый кожей череп, довольно неприятный (последнее никак не может служить особой приметой, поскольку шишки из системы, как правило, обаянием и не блистали). На левом рукаве шинели – герб Советского Союза, но петлиц на воротнике нет. А на петлицах гимнастерки видны из-под распахнутого ворота по три полоски, но сколько на них звездочек, разглядеть не удалось.
Он все время инструктажа просидел неподвижно, вроде бы и не дыша. Только потом, когда командир закончил, пересел поближе, не спеша обозрел четверку не самым приятным взглядом – и заговорил. Голос у него был примечательный – словно человек, никак не привыкший быть добрым и душевным, искренне пытался говорить с некоторой долей неофициальности и теплоты.
– Вот тут такое дело, ребята… – сказал он, не глядя в глаза. – Если что-то не получится, если что-то начнет не складываться… Ладно, давайте без дипломатии. Если начнется что-то странное, непонятное, необычное… – он определенно сделал над собой усилие. – В общем, если начнется какая-нибудь чертовщина, разрешаю прервать выполнение задания и вернуться назад. Более того, даже не разрешаю, а требую, приказываю…
И командир их закивал, все это полностью подтверждая.
Рассказчик, старший группы, забыв о дисциплине, так и вылупился на незнакомца, как баран на новые ворота (его собственное выражение). Подобного за все время службы ему слышать не приходилось…
– Вопросы есть?
Он решился, спросил насколько мог безразличнее:
– Простите, как это понимать, товарищ…
Незнакомец так и не произнес своего звания. Он зыркнул вовсе уж неприязненно и сказал, как отрезал:
– Так и понимайте. Что вам, пять лет? При любой непонятной чертовщине – поворот кругом, и что есть прыти домой… Дискуссия окончена. Можете идти.
И они отправились в тайгу. Четверо красных орлов, привыкшие ко всему на свете, осназ. Сухпаек, которого в обычной пехоте сроду не видели, отличный компас, пистолеты-гранаты, ножи-карабины, им ввиду серьезности задания даже выдали пистолет-пулемет американской системы Томпсона с двумя запасными дисками. Откуда перед войной у осназа НКВД пистолет-пулемет Томпсона? Да что вы как дети малые? На дороге нашли, так и лежал в заводской смазке. Этаким манером не то что иностранные автоматы, но и танки находили…
По тайге они ходить умели – бесшумно и не плутая. И, выступив на рассвете, к трем часам пополудни уже осторожно приближались к заброшенной, полуразвалившейся охотничьей избушке, где, согласно инструктажу, должен был ждать прозревший кореец.
Едва завидев избушку далеко впереди, они рассредоточились, окружили ее с четырех сторон, держась достаточно далеко, и стали наблюдать, благо бинокли были цейсовские, тоже где-то на обочине найденные…
От избушки, собственно говоря, осталась одна стена, а остальные три давно рухнули. Крыши не имелось. И они буквально сразу увидели, что у бывшего крылечка, опершись спиной на потемневшие бревна, сидит человек в синем хантэне [6]– неподвижно, в неудобной позе.
И очень быстро рассмотрели, что человек мертв. Тот самый кореец, как его описывали, – синий хантэн, полосатые хлопчатобумажные брюки, ичиги, золотой зуб слева…
Рассказчик затейливо выматерился. Ясно было, что этот сучий потрох, Мудрая Лиса, в очередной раз оправдал прозвище. Опередил и принял меры…
Для надежности они еще не менее получаса наблюдали за избой и окрестностями. При необходимости умели ждать и часами. Потом, держа оружие наизготовку, выдвинулись с четырех сторон к трупу.
У корейца в лобешнике чернело входное отверстие – судя по размерам, пистолетный калибр. А на затылке – соответствующее выходное отверстие. Мудрая Лиса стрелял отлично.
Они стояли и смотрели. Кореец успел окоченеть, сидел себе с безмятежно открытыми глазами, и на лице у него, что характерно, прямо-таки цвела спокойная улыбка. С трупами иногда такое случается – посмертный оскал кажется улыбкой – но в этот раз так и осталось полное впечатление, что мертвец именно улыбается, и это было неприятно…
Обыскали, конечно, без всякой брезгливости. Не нашли ничего интересного – обычная мелочевка, но ее, разумеется, собрали в мешочек, как и полагалось…
Потом они обнаружили неподалеку след, в котором было нечто странное. Вообще-то это был самый обычный след ичига, а там обнаружились и другие, похожие – но странность в том, что земля была ничуть не мокрой (дождей не было недели две), а следы, тем не менее, как две капли воды походили на отпечатки подошв, оставленные на сырой, влажной, пропитанной водой земле, на грязи. («Как-то трудно это описать, – сказал рассказчик. – Это надо было видеть. Ну, как будто… как будто их каким-то штемпелем на земле оттиснули. Или весу в прохожем было не менее тонны. На обычной, не мокрой земле таких следов попросту не бывает, а они там были…»)
Это было необычно, но чертовщиной все же не выглядело – и рассказчик, поразмыслив, дал приказ двигаться по следам. Они углубились в распадок, двигаясь со звериной чуткостью, держа стволы наготове, слушая таежные звуки…
Следы не кончались. Цепочка так и тянулась перед ними – отпечатки подошв спокойно идущего человека, которым не полагалось такими вот быть. Вдавленная трава, еще не успевшая выпрямиться, подвергшаяся воздействию то ли тоже гипотетического штемпеля, то ли давлению нешуточной тяжести…
Пройдя пять-шесть километров, они издали увидели труп. В сидячем положении, прислонившийся спиной к дереву.
Так вот, верит кто-нибудь рассказчику или нет, это был тот самый труп. Тот самый кореец. Та же физиономия с золотым зубом слева на верхней челюсти, тот же синий хантэн, те же штаны, ичиги, то же пулевое отверстие во лбу… Никак нельзя было ошибиться.
Они потрогали тело – та же степень окоченения.
– Близнецы? – негромко предположил кто-то.
Других реплик не последовало. Все переглядывались – и кое-что в этих взглядах рассказчику не понравилось крайне. Не должно быть у советских чекистов таких взглядов – растерянных, еще не испуганных, но полных некоей непривычной тревоги…
– Может, это как раз… – сказал второй.
Старший прекрасно понял, что подчиненный имеет в виду. Но предпочел сделать вид, будто не понимает. Он был молод, но не без оснований считал себя хорошим служакой, вся его предшествующая жизнь, все воспитание и опыт отвращали от какой бы то ни было мистики. Несмотря на странный приказ, он не верил до конца и не привык сдаваться…
Он попросту приказал:
– Вперед!
Прелесть командирского положения в том, что приказы старшего по званию либо назначенного старшим группы не положено не то что оспаривать, но даже и обсуждать. Все трое его подчиненных были отнюдь не первогодками – осназ… Мало ли что они про себя думали, но двинулись дальше в прежнем порядке, не оглядываясь на новый труп…
Странные следы по-прежнему тянулись аккуратной цепочкой, и они шли по следам, потому что ничего другого просто не оставалось, и вокруг не наблюдалось ничего, подходившего бы под понятие «чертовщина».
Еще через несколько километров они вышли к речке. Речка была знакомая, нанесенная на все карты, неглубокая и неширокая. Серая вода неспешно несла всякий мусор, последний след обрывался у самого берега…
Рассказчику понемногу становилось не по себе. Он никак не мог отделаться от стойкого впечатления, что видит на воде некие зыбкие, но устойчивые контуры, более всего напоминавшие те самые отпечатки ичигов, цепочку призрачных следов, как по ниточке тянувшуюся на тот берег через серую ленивую воду. А еще он, искоса поглядывая на своих орлов, не мог отделаться и от впечатления, что они видят то же самое…
Потом из-за излучины выплыло что-то синее. Это был труп. Он лежал на серой воде, разбросав руки, его несло столь же неспешно, как мусор, крутя и поворачивая. Оскалившийся в беззаботной улыбке кореец в синем хантэне и полосатых штанах, с золотым зубом слева на верхней челюсти и пулевой дыркой во лбу…
Он зацепился за корягу на другом берегу, почти напротив того места, где стояли четверо – да так там и остался. Серая вода его обтекала, чуть вспениваясь у препятствия.
И снова никто ничего не сказал. Но взгляды…
– Ано-нэ [7], ребята… – начал кто-то и тут же умолк.
Они любили меж собой щеголять словечками из местных языков, хотя ни одного не знали толком. Такая уж была мода.
Казалось, что самые обычные слова звучали как-то странно. Казалось, что и небо какое-то не такое, и солнце, и вода какая-то не такая. Было жутко.
И только тогда рассказчик решился. Он не был подмят страхом, но становилось ясно, что не стоит лезть на рожон.
В общем, он дал команду возвращаться. И они добрались до своих без всяких неожиданностей и поганых сюрпризов. Между прочим, второй труп, когда они проходили той же дорогой, остался на прежнем месте – но мимо него прошли, старательно отворачиваясь, притворяясь, будто ничего не видят, как и мимо первого, у развалившейся избушки, который так и сидел у единственной уцелевшей стены…
Неприятный им мотал нервы чуть ли не до завтрашнего полудня – слушал каждого по отдельности, заставлял подробнейшим образом излагать все на бумаге (и, надо полагать, сравнивал показания). А потом, собрав всех вместе и уставясь глазами-дырочками, сказал словно бы лениво:
– Ничего этого не было, понятно? А кто сболтнет хоть слово на стороне – не взыщите…
Он не повысил голоса, не грозил. Он просто выглядел человеком, способным стереть в лагерную пыль сотню таких, как они, и это поневоле впечатляло…
Потом он уехал – неизвестно когда и куда. А рассказчик служил себе дальше, ни разу в жизни больше не столкнувшись с чем-то необычайным. И молчал о случившемся долго, очень долго…
Между прочим, Мудрую Лису пристукнули через два месяца. При самых что ни на есть прозаических обстоятельствах, без всяких хитрых комбинаций и напряжений ума. Один из пограничных нарядов на рассвете засек группу в пять человек, переходившую с той стороны. И, поскольку приказа брать живьем не было, пулеметчик попросту высадил по ним диск «дегтяря». Положил всех. Среди убитых потом достоверно опознали Мудрую Лису. Кто бы он там ни был, но от пули, надо полагать, был не заговорен…
Комментарий.
Собственно, небольшое уточнение, касающееся времени действия, которое можно установить довольно точно. Петлицы на воротник с продольными полосками и звездочками на них были введены приказом по НКВД СССР в июне 1936-го и отменены в августе 1938-го. Точного количества звездочек рассказчик не видел, но три полоски сами по себе уже означали звание, как минимум соответствующее армейскому полковнику.
По описанию незнакомец, как стало ясно впоследствии, крайне напоминает небезызвестного Глеба Бокия, густо замазанного во всякой чертовщине, оккультизме и прочей мистике. Но рассказчика об этом уже не спросишь – он умер задолго до того, как фотографии Бокия появились в книгах. Да и потом, описание загадочного незнакомца в немалых чинах вряд ли приложимо к одному Бокию. Мало ли было неприятных субъектов с обтянутым кожей черепом и глазами-дырочками.
А комментариев у меня попросту нет. Как выражался рассказчик, каматта-нэ…
4. Вот пуля пролетела…
5. Белый огонь
Через границу ходили носители опиума – во всех мыслимых обличьях, с массой хитрых приемчиков. Наркомания, знаете ли, родилась не вчера. В особенности на Дальнем Востоке. Еще при царе переправка наркотиков с китайской территории была бизнесом крупным и серьезным. Настолько, что бесследно исчезали не разысканные до сих пор полицейские офицеры, командированные из столицы, а в иные районы и города полиция не совалась вообще. С этими районами в начале двадцатых покончила только советская ЧК, пусть и не самыми джентльменскими методами – их попросту оцепили спецчастями, запалили с четырех концов и клали пулеметными очередями спасавшийся в панике криминальный элемент. Негуманно, но эффективно. Для брезгливых либералов можно уточнить, что французы в первые месяцы Первой мировой именно так почистили Париж – без всяких судов и прочих юридических процедур согнали в Венсенскую крепость всех, кто по делам оперативного учета проходил как уголовники со стажем, выставили пулеметы и порезали всех до одного без оглядки на права человека и парламентскую демократию…
В общем, через границу ходили носители опиума. Заглядывали москитные банды – группочки в несколько человек из живших на той стороне белоказаков, хорошо вооруженные, умевшие воевать и устраивать молниеносные диверсии, а потом растворяться в тайге, как сахар в кипятке.
С той стороны, от маньчжурских властей и японцев (что, собственно, было одно и то же), бежали в Советский Союз угнетенные китайцы обоего пола и всех возрастов. Среди этой публики, как легко догадаться, хватало шпионов, существовавших отнюдь не только в романах, кинофильмах и воспаленном воображении злых энкаведешников. Японцы агентуру засылали массово и умело. Был случай, когда с той стороны перебежал китайский партизан, чудом вырвавшийся из маньчжурской тюрьмы, где ему по тамошнему милому обычаю отрезали оба уха. Потерпевшего товарища приютили и подыскали работу – и только в сорок втором разоблачили. Достоверно выяснив, что это не китаец, а японец из хорошей самурайской фамилии, уши ему отрезал под наркозом военный доктор. Азия-с… Его, конечно, шлепнули после соответствующих юридических процедур, но отнеслись с уважением. Профессионала, согласившегося, чтобы ему ради выполнения задания отрезали уши, следует уважать…
Так вот, главной головной болью на заставе «Озеро» был китаец с каким-то простым и распространенным именем, то ли Ван, то ли Чжао, а кличка ему была Хуй Хули. Это в русском языке сии словечки звучат невероятно матерно, а по-китайски прозвище означает «Мудрая Лиса». Если кто-то сомневается, может проверить. (Кстати, «е-бань» по-китайски означает всего-навсего «ночная смена».)
Китаец с прозвищем, напоминавшим индейское имя, свою кличку оправдал давно. Досье на него имелось толщиной с кирпич, точно знали, что означенный экземпляр таскает опиум и прочую контрабанду, а вдобавок путается с японской разведкой (контрабанда и спецслужбы всегда были тесно сплетены), но взять его никак не удавалось. Уходил, как песок сквозь пальцы, всякий раз напоминая тем самым незадачливым ловцам, что кличку получил не зря. Кое-кто из местного населения (в том числе и источники НКВД) твердил, что Мудрая Лиса знается с нечистой силой, мол, этим и объясняется неуловимость и все прочее: сверхъестественное чутье на засады, умение исчезать из самых надежных ловушек… Кураторы из НКВД, как легко догадаться, эти разговорчики и подобные настроения пресекали в корне, чтобы не разводить глупой мистики, которой место исключительно на свалке истории.
Именно так полагал и человек, с которым приключилась нижеследующая история. Полагал до определенного времени…
Командование принимает решения быстро и неожиданно. А посему для нашего героя очередной приказ был громом с ясного неба – но исключительно в смысле неожиданности. Человек это был опытный, служил не первый год. Трое выделенных ему в подчиненные тоже были не зеленые новобранцы. Осназ НКВД – это, знаете ли, были те еще ребятки, способные размазать любых Джеймсов Бондов и Шварценеггеров…
Вводная оказалась не такой уж сложной. Есть кореец, который по каким-то своим личным причинам (кои никого, в общем, не интересуют) хочет сдать советским Мудрую Лису, у которого шестерил года два, а потом отчего-то решил завязать. И группе надлежит выдвинуться в указанную точку на самой границе, дабы встретиться с этой отчего-то прозревшей и перековавшейся шестеркой, а там он подробно расскажет, где именно следует изловить Лису.
Задание самое обычное. Бывали и посложнее, и поопаснее. И то, что в углу комнаты все время, пока облеченный полномочиями краском проводил инструктаж, сидел незнакомый человек, тоже было ситуацией привычной. Мало ли кто и откуда. Особист из области, а то и, учитывая важность задания, товарищ из наркомата. Такие частенько маячили в некотором отдалении.
Вот только, учитывая последующее, этот незнакомец запомнился рассказчику как никто другой. Худое лицо, обтянутый кожей череп, довольно неприятный (последнее никак не может служить особой приметой, поскольку шишки из системы, как правило, обаянием и не блистали). На левом рукаве шинели – герб Советского Союза, но петлиц на воротнике нет. А на петлицах гимнастерки видны из-под распахнутого ворота по три полоски, но сколько на них звездочек, разглядеть не удалось.
Он все время инструктажа просидел неподвижно, вроде бы и не дыша. Только потом, когда командир закончил, пересел поближе, не спеша обозрел четверку не самым приятным взглядом – и заговорил. Голос у него был примечательный – словно человек, никак не привыкший быть добрым и душевным, искренне пытался говорить с некоторой долей неофициальности и теплоты.
– Вот тут такое дело, ребята… – сказал он, не глядя в глаза. – Если что-то не получится, если что-то начнет не складываться… Ладно, давайте без дипломатии. Если начнется что-то странное, непонятное, необычное… – он определенно сделал над собой усилие. – В общем, если начнется какая-нибудь чертовщина, разрешаю прервать выполнение задания и вернуться назад. Более того, даже не разрешаю, а требую, приказываю…
И командир их закивал, все это полностью подтверждая.
Рассказчик, старший группы, забыв о дисциплине, так и вылупился на незнакомца, как баран на новые ворота (его собственное выражение). Подобного за все время службы ему слышать не приходилось…
– Вопросы есть?
Он решился, спросил насколько мог безразличнее:
– Простите, как это понимать, товарищ…
Незнакомец так и не произнес своего звания. Он зыркнул вовсе уж неприязненно и сказал, как отрезал:
– Так и понимайте. Что вам, пять лет? При любой непонятной чертовщине – поворот кругом, и что есть прыти домой… Дискуссия окончена. Можете идти.
И они отправились в тайгу. Четверо красных орлов, привыкшие ко всему на свете, осназ. Сухпаек, которого в обычной пехоте сроду не видели, отличный компас, пистолеты-гранаты, ножи-карабины, им ввиду серьезности задания даже выдали пистолет-пулемет американской системы Томпсона с двумя запасными дисками. Откуда перед войной у осназа НКВД пистолет-пулемет Томпсона? Да что вы как дети малые? На дороге нашли, так и лежал в заводской смазке. Этаким манером не то что иностранные автоматы, но и танки находили…
По тайге они ходить умели – бесшумно и не плутая. И, выступив на рассвете, к трем часам пополудни уже осторожно приближались к заброшенной, полуразвалившейся охотничьей избушке, где, согласно инструктажу, должен был ждать прозревший кореец.
Едва завидев избушку далеко впереди, они рассредоточились, окружили ее с четырех сторон, держась достаточно далеко, и стали наблюдать, благо бинокли были цейсовские, тоже где-то на обочине найденные…
От избушки, собственно говоря, осталась одна стена, а остальные три давно рухнули. Крыши не имелось. И они буквально сразу увидели, что у бывшего крылечка, опершись спиной на потемневшие бревна, сидит человек в синем хантэне [6]– неподвижно, в неудобной позе.
И очень быстро рассмотрели, что человек мертв. Тот самый кореец, как его описывали, – синий хантэн, полосатые хлопчатобумажные брюки, ичиги, золотой зуб слева…
Рассказчик затейливо выматерился. Ясно было, что этот сучий потрох, Мудрая Лиса, в очередной раз оправдал прозвище. Опередил и принял меры…
Для надежности они еще не менее получаса наблюдали за избой и окрестностями. При необходимости умели ждать и часами. Потом, держа оружие наизготовку, выдвинулись с четырех сторон к трупу.
У корейца в лобешнике чернело входное отверстие – судя по размерам, пистолетный калибр. А на затылке – соответствующее выходное отверстие. Мудрая Лиса стрелял отлично.
Они стояли и смотрели. Кореец успел окоченеть, сидел себе с безмятежно открытыми глазами, и на лице у него, что характерно, прямо-таки цвела спокойная улыбка. С трупами иногда такое случается – посмертный оскал кажется улыбкой – но в этот раз так и осталось полное впечатление, что мертвец именно улыбается, и это было неприятно…
Обыскали, конечно, без всякой брезгливости. Не нашли ничего интересного – обычная мелочевка, но ее, разумеется, собрали в мешочек, как и полагалось…
Потом они обнаружили неподалеку след, в котором было нечто странное. Вообще-то это был самый обычный след ичига, а там обнаружились и другие, похожие – но странность в том, что земля была ничуть не мокрой (дождей не было недели две), а следы, тем не менее, как две капли воды походили на отпечатки подошв, оставленные на сырой, влажной, пропитанной водой земле, на грязи. («Как-то трудно это описать, – сказал рассказчик. – Это надо было видеть. Ну, как будто… как будто их каким-то штемпелем на земле оттиснули. Или весу в прохожем было не менее тонны. На обычной, не мокрой земле таких следов попросту не бывает, а они там были…»)
Это было необычно, но чертовщиной все же не выглядело – и рассказчик, поразмыслив, дал приказ двигаться по следам. Они углубились в распадок, двигаясь со звериной чуткостью, держа стволы наготове, слушая таежные звуки…
Следы не кончались. Цепочка так и тянулась перед ними – отпечатки подошв спокойно идущего человека, которым не полагалось такими вот быть. Вдавленная трава, еще не успевшая выпрямиться, подвергшаяся воздействию то ли тоже гипотетического штемпеля, то ли давлению нешуточной тяжести…
Пройдя пять-шесть километров, они издали увидели труп. В сидячем положении, прислонившийся спиной к дереву.
Так вот, верит кто-нибудь рассказчику или нет, это был тот самый труп. Тот самый кореец. Та же физиономия с золотым зубом слева на верхней челюсти, тот же синий хантэн, те же штаны, ичиги, то же пулевое отверстие во лбу… Никак нельзя было ошибиться.
Они потрогали тело – та же степень окоченения.
– Близнецы? – негромко предположил кто-то.
Других реплик не последовало. Все переглядывались – и кое-что в этих взглядах рассказчику не понравилось крайне. Не должно быть у советских чекистов таких взглядов – растерянных, еще не испуганных, но полных некоей непривычной тревоги…
– Может, это как раз… – сказал второй.
Старший прекрасно понял, что подчиненный имеет в виду. Но предпочел сделать вид, будто не понимает. Он был молод, но не без оснований считал себя хорошим служакой, вся его предшествующая жизнь, все воспитание и опыт отвращали от какой бы то ни было мистики. Несмотря на странный приказ, он не верил до конца и не привык сдаваться…
Он попросту приказал:
– Вперед!
Прелесть командирского положения в том, что приказы старшего по званию либо назначенного старшим группы не положено не то что оспаривать, но даже и обсуждать. Все трое его подчиненных были отнюдь не первогодками – осназ… Мало ли что они про себя думали, но двинулись дальше в прежнем порядке, не оглядываясь на новый труп…
Странные следы по-прежнему тянулись аккуратной цепочкой, и они шли по следам, потому что ничего другого просто не оставалось, и вокруг не наблюдалось ничего, подходившего бы под понятие «чертовщина».
Еще через несколько километров они вышли к речке. Речка была знакомая, нанесенная на все карты, неглубокая и неширокая. Серая вода неспешно несла всякий мусор, последний след обрывался у самого берега…
Рассказчику понемногу становилось не по себе. Он никак не мог отделаться от стойкого впечатления, что видит на воде некие зыбкие, но устойчивые контуры, более всего напоминавшие те самые отпечатки ичигов, цепочку призрачных следов, как по ниточке тянувшуюся на тот берег через серую ленивую воду. А еще он, искоса поглядывая на своих орлов, не мог отделаться и от впечатления, что они видят то же самое…
Потом из-за излучины выплыло что-то синее. Это был труп. Он лежал на серой воде, разбросав руки, его несло столь же неспешно, как мусор, крутя и поворачивая. Оскалившийся в беззаботной улыбке кореец в синем хантэне и полосатых штанах, с золотым зубом слева на верхней челюсти и пулевой дыркой во лбу…
Он зацепился за корягу на другом берегу, почти напротив того места, где стояли четверо – да так там и остался. Серая вода его обтекала, чуть вспениваясь у препятствия.
И снова никто ничего не сказал. Но взгляды…
– Ано-нэ [7], ребята… – начал кто-то и тут же умолк.
Они любили меж собой щеголять словечками из местных языков, хотя ни одного не знали толком. Такая уж была мода.
Казалось, что самые обычные слова звучали как-то странно. Казалось, что и небо какое-то не такое, и солнце, и вода какая-то не такая. Было жутко.
И только тогда рассказчик решился. Он не был подмят страхом, но становилось ясно, что не стоит лезть на рожон.
В общем, он дал команду возвращаться. И они добрались до своих без всяких неожиданностей и поганых сюрпризов. Между прочим, второй труп, когда они проходили той же дорогой, остался на прежнем месте – но мимо него прошли, старательно отворачиваясь, притворяясь, будто ничего не видят, как и мимо первого, у развалившейся избушки, который так и сидел у единственной уцелевшей стены…
Неприятный им мотал нервы чуть ли не до завтрашнего полудня – слушал каждого по отдельности, заставлял подробнейшим образом излагать все на бумаге (и, надо полагать, сравнивал показания). А потом, собрав всех вместе и уставясь глазами-дырочками, сказал словно бы лениво:
– Ничего этого не было, понятно? А кто сболтнет хоть слово на стороне – не взыщите…
Он не повысил голоса, не грозил. Он просто выглядел человеком, способным стереть в лагерную пыль сотню таких, как они, и это поневоле впечатляло…
Потом он уехал – неизвестно когда и куда. А рассказчик служил себе дальше, ни разу в жизни больше не столкнувшись с чем-то необычайным. И молчал о случившемся долго, очень долго…
Между прочим, Мудрую Лису пристукнули через два месяца. При самых что ни на есть прозаических обстоятельствах, без всяких хитрых комбинаций и напряжений ума. Один из пограничных нарядов на рассвете засек группу в пять человек, переходившую с той стороны. И, поскольку приказа брать живьем не было, пулеметчик попросту высадил по ним диск «дегтяря». Положил всех. Среди убитых потом достоверно опознали Мудрую Лису. Кто бы он там ни был, но от пули, надо полагать, был не заговорен…
Комментарий.
Собственно, небольшое уточнение, касающееся времени действия, которое можно установить довольно точно. Петлицы на воротник с продольными полосками и звездочками на них были введены приказом по НКВД СССР в июне 1936-го и отменены в августе 1938-го. Точного количества звездочек рассказчик не видел, но три полоски сами по себе уже означали звание, как минимум соответствующее армейскому полковнику.
По описанию незнакомец, как стало ясно впоследствии, крайне напоминает небезызвестного Глеба Бокия, густо замазанного во всякой чертовщине, оккультизме и прочей мистике. Но рассказчика об этом уже не спросишь – он умер задолго до того, как фотографии Бокия появились в книгах. Да и потом, описание загадочного незнакомца в немалых чинах вряд ли приложимо к одному Бокию. Мало ли было неприятных субъектов с обтянутым кожей черепом и глазами-дырочками.
А комментариев у меня попросту нет. Как выражался рассказчик, каматта-нэ…
4. Вот пуля пролетела…
Произошло это опять-таки на Дальнем Востоке (но рассказано совершенно другим человеком).
Пограничный наряд преследовал пришедшую из-за кордона банду, крепко напакостившую на нашей стороне и пытавшуюся скрыться на своей. И преследователи, и погоня были пешими. Пограничников было четверо, а бандюков – сначала трое, но к тому моменту, когда им зашли наперерез и прижали в распадке, осталось двое.
Этих двоих хотели взять на рывок. Необходимы были «языки» из этой именно банды. И потому, давши залп в воздух из-за кустов, четверо опрометью бросились вперед, петляя и уклоняясь от выстрелов по всем правилам. Такая атака – дело рискованное, но был четкий приказ…
Одного и взяли, почти сразу же – он не стал отстреливаться, кинулся бежать, вот его и догнали, угостили прикладом, сбили с ног, повязали…
Рассказчик несся прямо на второго, их разделяло метров полсотни. И вот этот второй, будучи, надо полагать, малость хладнокровнее напарника, уносить ноги не стал. Он остановился, развернулся к настигающему и, прочно утвердившись ногами на земле, вскинул ручной пулемет Льюиса – оружие по тем временам хоть и безнадежно устаревшее, но тем не менее по-прежнему способное вмиг наделать в живом человеке чертову уйму дырок, категорически не совместимых с жизнью…
Ситуация для нападающего была безнадежная – тут уж петляй не петляй, а срежут тебя все равно. Будь расстояние меж ними поменьше, еще обошлось бы… Но ничего уже не поделаешь, голое место, где не заляжешь и не спрячешься, оставалось бежать опрометью, надеясь на чудо…
И чудо стряслось, знаете ли. Произошло нечто.
Как потом ни ломал голову рассказчик, как ни пытался вспомнить, что же, собственно, случилось и в чем заключалась странность происходящего, сам себе ответить не смог.
Попросту – что-то произошло. Как будто все остановилось вокруг, абсолютно все. Рассказчик отчетливо видел, как из ствола ему навстречу появилось с десяток пуль – то есть видел то, чего, учитывая скорость полета пули, человек видеть не в состоянии. Пули одна за другой появлялись из ствола и этакой неспешной вереницей, что твои журавли, плыли к подбегавшему пограничнику. Плыли со скоростью спокойно идущего человека, не быстрее. А он осознавал себя так, словно бежал правильно, со всех ног, летел сломя голову.
В общем, пули плыли навстречу. Плыли, плыли… Бандит со вскинутым «Льюисом» казался оцепеневшей огромной фотографией, он выглядел плоским, неживым, странной картинкой…
Не было времени ни о чем думать. Пули плыли медленно, и все тут. Человеком в такой миг руководят рефлексы, инстинкты, нечто звериное…
Наш пограничник попросту, видя такое дело, не рассуждая и не удивляясь, обогнул эту неспешно ползущую цепочку пуль, уже насчитывавшую штук двадцать. Обежал, как некое неподвижное препятствие, рванулся в сторону, зашел справа, размахнулся карабином, будто на учении…
И все пришло в прежнюю норму, исчезла эта непонятная странность окружающего. Он вмазал прикладом пулеметчику по шее, сбоку, каким-то чудом оказавшись рядом, сбил с ног, свалил… Взяли и этого.
Потом, правда, друзья удивлялись: как сумел извернуться? Ведь палил этот гад буквально в лоб, навстречу… Но удивлялись мельком, быстро забыли – мало ли что случается в скоротечной схватке. Никто ведь толком не присматривался…
Пограничный наряд преследовал пришедшую из-за кордона банду, крепко напакостившую на нашей стороне и пытавшуюся скрыться на своей. И преследователи, и погоня были пешими. Пограничников было четверо, а бандюков – сначала трое, но к тому моменту, когда им зашли наперерез и прижали в распадке, осталось двое.
Этих двоих хотели взять на рывок. Необходимы были «языки» из этой именно банды. И потому, давши залп в воздух из-за кустов, четверо опрометью бросились вперед, петляя и уклоняясь от выстрелов по всем правилам. Такая атака – дело рискованное, но был четкий приказ…
Одного и взяли, почти сразу же – он не стал отстреливаться, кинулся бежать, вот его и догнали, угостили прикладом, сбили с ног, повязали…
Рассказчик несся прямо на второго, их разделяло метров полсотни. И вот этот второй, будучи, надо полагать, малость хладнокровнее напарника, уносить ноги не стал. Он остановился, развернулся к настигающему и, прочно утвердившись ногами на земле, вскинул ручной пулемет Льюиса – оружие по тем временам хоть и безнадежно устаревшее, но тем не менее по-прежнему способное вмиг наделать в живом человеке чертову уйму дырок, категорически не совместимых с жизнью…
Ситуация для нападающего была безнадежная – тут уж петляй не петляй, а срежут тебя все равно. Будь расстояние меж ними поменьше, еще обошлось бы… Но ничего уже не поделаешь, голое место, где не заляжешь и не спрячешься, оставалось бежать опрометью, надеясь на чудо…
И чудо стряслось, знаете ли. Произошло нечто.
Как потом ни ломал голову рассказчик, как ни пытался вспомнить, что же, собственно, случилось и в чем заключалась странность происходящего, сам себе ответить не смог.
Попросту – что-то произошло. Как будто все остановилось вокруг, абсолютно все. Рассказчик отчетливо видел, как из ствола ему навстречу появилось с десяток пуль – то есть видел то, чего, учитывая скорость полета пули, человек видеть не в состоянии. Пули одна за другой появлялись из ствола и этакой неспешной вереницей, что твои журавли, плыли к подбегавшему пограничнику. Плыли со скоростью спокойно идущего человека, не быстрее. А он осознавал себя так, словно бежал правильно, со всех ног, летел сломя голову.
В общем, пули плыли навстречу. Плыли, плыли… Бандит со вскинутым «Льюисом» казался оцепеневшей огромной фотографией, он выглядел плоским, неживым, странной картинкой…
Не было времени ни о чем думать. Пули плыли медленно, и все тут. Человеком в такой миг руководят рефлексы, инстинкты, нечто звериное…
Наш пограничник попросту, видя такое дело, не рассуждая и не удивляясь, обогнул эту неспешно ползущую цепочку пуль, уже насчитывавшую штук двадцать. Обежал, как некое неподвижное препятствие, рванулся в сторону, зашел справа, размахнулся карабином, будто на учении…
И все пришло в прежнюю норму, исчезла эта непонятная странность окружающего. Он вмазал прикладом пулеметчику по шее, сбоку, каким-то чудом оказавшись рядом, сбил с ног, свалил… Взяли и этого.
Потом, правда, друзья удивлялись: как сумел извернуться? Ведь палил этот гад буквально в лоб, навстречу… Но удивлялись мельком, быстро забыли – мало ли что случается в скоротечной схватке. Никто ведь толком не присматривался…
5. Белый огонь
Совсем незадолго до смерти Сталина, году то ли в пятьдесят первом, то ли пятьдесят втором, меня послали в командировку в Сибирь, в одно из тамошних областных управлений МГБ. Командировка была не активной – чисто бумажные дела. И провернул я все быстро. Перед отъездом мы с местными товарищами решили посидеть, как полагается по русскому обычаю. Коллективное употребление тогда не особо приветствовалось, следовало все это делать потихонечку, чтобы ни одна посторонняя душа… Да и кое-кто из своих тоже…
В общем, у местных товарищей была для таких целей надежная, как танк, конспиративная квартира. И надежность ее заключалась в том, что хозяином был не стукач какой-нибудь и не чья-то потайная любовница. Вовсе даже наоборот – ветеран. Заслуженный такой дедок, начинал буквально с самого начала, с семнадцатого, будучи уже в годах, на пенсию вышел в сорок шестом, а весь промежуток ухитрился прослужить совершенно без арестов, выражений политического недоверия и тому подобных неприятностей. Учитывая, скольких наших сотрудников подмели периодические оздоровления рядов, такого вот старичка нужно уважать… Больших чинов он не выслужил, особого иконостаса на свою богатырскую грудь не удостоился, как-никак, остался на свободе и на почетной пенсии, а это, скажу я вам, многое компенсирует. У иных вся грудь была в бляхах, на петлицах ромбы друг дружку теснят – и чем кончили? То-то…
Познакомили меня с ним, посидели, употребили. Меня заранее предупредили, что у дедугана есть свои бзики и, когда он начнет возвеличивать свое боевое прошлое и своих коллег, а нас, нынешних, легонечко вышучивать, не следует ни обижаться, ни лезть в дискуссии. Зря предупреждали. Я и сам прекрасно знал за нашими седенькими ветеранами этот пунктик. Конфликт поколений своего рода, понимаете ли. Отцы и дети, так сказать. Любили они при всяком удобном случае почирикать, что нам, молодым, с нашей техникой и организацией все достается очень уж легко. А у них, мол, были исключительно три «н»: ноги, нюх, наган… Я привык. При некотором навыке и опыте можно все это грамотно свести на нет…
В общем, у нас с ним общение наладилось. Болтали о том о сем, а попозже, когда хорошо посидели и размякли, отчего-то зашел разговор о всякой чертовщине. И выяснилось, что никто из присутствующих ни с чем подобным сам не сталкивался – но почти все от кого-то заслуживающего доверия что-то такое слышали…
И разговор на эту тему затянулся настолько и приобрел такой накал, что наш дедок, изрядно клюкнув, откровенно повелся. Начал с многозначительных оговорочек, а потом он, не выдержав, уже открытым текстом выдал, что он нас, молодых, и тут обошел. Потому что сам видел в двадцать восьмом такое…
Привожу по памяти, как запомнилось. Его манера выражаться подзабылась, уж извините, но детали и смысл постараюсь передать точно, без всякой отсебятины.
«Гнали мы по тайге есаула Калашина. В двадцать восьмом. Собственно говоря, был он такой же есаул, как и я, – по достовернейшим сведениям, выше вахмистра он не поднялся ни в царских казаках, ни у Семенова. Нравилось ему, видите ли, есаулом именоваться. Совсем другой коленкор, ежели атаман – есаул. Ну, что-то в этом есть верное…
Вражина был тот еще. Умный, хитрый, осторожный. С тех самых пор, как семеновцев вышибли за границу, лазил из-за кордона по пять раз в год. С небольшой, хваткой бандочкой. Очень он был зол на Советскую власть, потому что потерял много. Много… Батька его имел и табуны, и торговлю с Китаем, и хар-рошие кубышки были прикопаны. За все за это батьку в свое время к стенке и поставили, что Калашину ангельской кротости не добавило…
Шесть лет не могли мы повязать эту паскуду. Шестерок перешлепали и взяли немеренно, и пару-другую, как бы это выразиться, атаманских штабистов, вот только сам ни в одну ловушку ни разу не влез, и своих к нему внедрить не удавалось. С Лубковым было попроще… слышали про Лубкова? То-то. Удалось втиснуть к нему надежного человека, и угостил он Лубкова из маузера, ради исторической точности – в спину, ну, да с бандитом все средства хороши…
Отдельные элементы, не изжившие поповские предрассудки, украдкой болтали, что этот самозваный есаул душу продал черту. В промен на неуловимость и удачу. И особенно эти шепотки распространились, когда с ним из-за кордона стала приходить какая-то баба. По-научному, любовница, а по-простому, по-мужицки – евонная блядь. О ней у нас были некоторые сведения, без точного описания внешности. Говорили, тоже казачка, из харбинских. И еще говорили, что она-то и есть колдовка, по-городскому – ведьма. Что якобы она Калашина с самим сатаной и свела, а дальше понятно – договор с подписью кровушкой и все прочее…
Красивая, молодая. Но – с-сука! Распоследняя сучня. Зверствовала не хуже мужиков. Причем, когда лютовала, мужиков не трогала, ей было в особенное удовольствие примучить девку. Бывало, они сельских комсомолок захватывали, учительницу, один раз к ним попала инструкторша из райкома… Какими мы их потом находили – это, милая моя молодая смена, разговор не для застолья плотно покушавших людей. Скажу только, что видывал я в жизни многое, а такого… Мстила, ага. Кого-то мы у нее прислонили к стеночке, близкую родню, и не одного человека. И она, изволите видеть, клятву давала о зверском мщении, чуть ли не на сабле и при большом стечении белоказачни. Атаманша, бля…
Ясно было, что баба отчаянная. Точно было известно, что валяет ее один Калашин, а остальные не смеют и облизнуться – убьет. Вот этой детали я лично верю вполне: такая убьет и не поморщится…
В общем, у местных товарищей была для таких целей надежная, как танк, конспиративная квартира. И надежность ее заключалась в том, что хозяином был не стукач какой-нибудь и не чья-то потайная любовница. Вовсе даже наоборот – ветеран. Заслуженный такой дедок, начинал буквально с самого начала, с семнадцатого, будучи уже в годах, на пенсию вышел в сорок шестом, а весь промежуток ухитрился прослужить совершенно без арестов, выражений политического недоверия и тому подобных неприятностей. Учитывая, скольких наших сотрудников подмели периодические оздоровления рядов, такого вот старичка нужно уважать… Больших чинов он не выслужил, особого иконостаса на свою богатырскую грудь не удостоился, как-никак, остался на свободе и на почетной пенсии, а это, скажу я вам, многое компенсирует. У иных вся грудь была в бляхах, на петлицах ромбы друг дружку теснят – и чем кончили? То-то…
Познакомили меня с ним, посидели, употребили. Меня заранее предупредили, что у дедугана есть свои бзики и, когда он начнет возвеличивать свое боевое прошлое и своих коллег, а нас, нынешних, легонечко вышучивать, не следует ни обижаться, ни лезть в дискуссии. Зря предупреждали. Я и сам прекрасно знал за нашими седенькими ветеранами этот пунктик. Конфликт поколений своего рода, понимаете ли. Отцы и дети, так сказать. Любили они при всяком удобном случае почирикать, что нам, молодым, с нашей техникой и организацией все достается очень уж легко. А у них, мол, были исключительно три «н»: ноги, нюх, наган… Я привык. При некотором навыке и опыте можно все это грамотно свести на нет…
В общем, у нас с ним общение наладилось. Болтали о том о сем, а попозже, когда хорошо посидели и размякли, отчего-то зашел разговор о всякой чертовщине. И выяснилось, что никто из присутствующих ни с чем подобным сам не сталкивался – но почти все от кого-то заслуживающего доверия что-то такое слышали…
И разговор на эту тему затянулся настолько и приобрел такой накал, что наш дедок, изрядно клюкнув, откровенно повелся. Начал с многозначительных оговорочек, а потом он, не выдержав, уже открытым текстом выдал, что он нас, молодых, и тут обошел. Потому что сам видел в двадцать восьмом такое…
Привожу по памяти, как запомнилось. Его манера выражаться подзабылась, уж извините, но детали и смысл постараюсь передать точно, без всякой отсебятины.
«Гнали мы по тайге есаула Калашина. В двадцать восьмом. Собственно говоря, был он такой же есаул, как и я, – по достовернейшим сведениям, выше вахмистра он не поднялся ни в царских казаках, ни у Семенова. Нравилось ему, видите ли, есаулом именоваться. Совсем другой коленкор, ежели атаман – есаул. Ну, что-то в этом есть верное…
Вражина был тот еще. Умный, хитрый, осторожный. С тех самых пор, как семеновцев вышибли за границу, лазил из-за кордона по пять раз в год. С небольшой, хваткой бандочкой. Очень он был зол на Советскую власть, потому что потерял много. Много… Батька его имел и табуны, и торговлю с Китаем, и хар-рошие кубышки были прикопаны. За все за это батьку в свое время к стенке и поставили, что Калашину ангельской кротости не добавило…
Шесть лет не могли мы повязать эту паскуду. Шестерок перешлепали и взяли немеренно, и пару-другую, как бы это выразиться, атаманских штабистов, вот только сам ни в одну ловушку ни разу не влез, и своих к нему внедрить не удавалось. С Лубковым было попроще… слышали про Лубкова? То-то. Удалось втиснуть к нему надежного человека, и угостил он Лубкова из маузера, ради исторической точности – в спину, ну, да с бандитом все средства хороши…
Отдельные элементы, не изжившие поповские предрассудки, украдкой болтали, что этот самозваный есаул душу продал черту. В промен на неуловимость и удачу. И особенно эти шепотки распространились, когда с ним из-за кордона стала приходить какая-то баба. По-научному, любовница, а по-простому, по-мужицки – евонная блядь. О ней у нас были некоторые сведения, без точного описания внешности. Говорили, тоже казачка, из харбинских. И еще говорили, что она-то и есть колдовка, по-городскому – ведьма. Что якобы она Калашина с самим сатаной и свела, а дальше понятно – договор с подписью кровушкой и все прочее…
Красивая, молодая. Но – с-сука! Распоследняя сучня. Зверствовала не хуже мужиков. Причем, когда лютовала, мужиков не трогала, ей было в особенное удовольствие примучить девку. Бывало, они сельских комсомолок захватывали, учительницу, один раз к ним попала инструкторша из райкома… Какими мы их потом находили – это, милая моя молодая смена, разговор не для застолья плотно покушавших людей. Скажу только, что видывал я в жизни многое, а такого… Мстила, ага. Кого-то мы у нее прислонили к стеночке, близкую родню, и не одного человека. И она, изволите видеть, клятву давала о зверском мщении, чуть ли не на сабле и при большом стечении белоказачни. Атаманша, бля…
Ясно было, что баба отчаянная. Точно было известно, что валяет ее один Калашин, а остальные не смеют и облизнуться – убьет. Вот этой детали я лично верю вполне: такая убьет и не поморщится…