Страница:
– Едем. То есть, сначала пойдем позвоним. Если золотишко и в самом деле грабленое…
– Жопой чую, прости за вульгарность.
– Тогда держать его в тайниках – чревато, это тебе не купюры без особых примет. Да и продать в Екатеринбурге будет трудновато – мы ж там рассчитываем с самого начала записаться в приличные люди…
…Таинственный скупщик добытых неправедным путем ценностей обитал, как оказалось, на тихой и короткой улочке имени полузабытого героя гражданской войны матроса Чуманова, славного в узком кругу краеведов главным образом тем, что именно он в двадцатом году по пьянке утопил в Шантаре единственный красный бронеавтомобиль буржуазной марки «Остин» – вместе с комиссаром полка латышом Янисом Пенисом. Суровый непьющий латыш захлебнулся, но так и не покинул находившийся в броневике железный ящик с протоколами партсобраний, а Чуманов выплыл – и погиб за дело рабочих и крестьян полугодом позже (заехал спьяну в расположение семеновцев, каковые его с удовольствием и повесили, чего бравый матрос, впрочем, так и не сумел осознать, ибо, согласно показаниям отпущенного казаками шофера, пребывал в бесчувственном виде до самого финала).
Улочка, собственно, состояла из десятка двухэтажных домиков довоенной постройки, крашенных в мутно-розовый цвет. Дома, правда, были вполне добротные – сложены из кирпича, упрятанного под толстой штукатуркой. Номера имелись только нечетные, а вместо четных раскинулся огромный и запущенный парк Космонавтов, куда добрые люди с наступлением сумерек носа не казали. В года студенческие Родиону не раз доводилось и выпивать там на скамеечке, и драться с курсантами, так что он смотрел на знакомые места чуть ностальгически. Но не было времени предаваться умиленным воспоминаниям, оба прошли улочку из конца в конец, что отняло минуты две (машину из осторожности оставили за поворотом, у швейной фабрики), поднялись на второй этаж.
Дверь оказалась не железная – но вышибить плечом ее было бы затруднительно, строители сталинских времен хлипкой прессованной фанерки не использовали. Соня решительно позвонила. Из-за двери чуть слышно доносилась музыка – точнее, сумбур вместо музыки, в стиле, кажется, «техно».
Ярко освещенный изнутри кружочек панорамного дверного глазка потемнел. Разглядывали их недолго, почти сразу же клацнул несмазанный замок, и дверь распахнулась, явив взору коротко стриженного парня в тренировочных брюках и белой майке. Родиону он не понравился с первого взгляда, еще до того, как разинул рот.
– Соньчик-фасончик! – радостно заорал хозяин. – Ты что такая примороженная?
– Не ори, Витек… – недовольно бросила она, побыстрее прошла в прихожую, увлекая за собой Родиона. – А ты с чего такой развязанный?
– С радости, – проинформировал подпольный ювелир, небрежно защелкнув замок. – Сто лет тебя не видел, сто лет тебя не мацал… Пошли, Софочка, на софу?
Родион ощетинился, но Соня, мимолетно похлопав его по руке, непринужденно отмахнулась:
– Что, надоело в кулак сливать? Откуда у тебя софа, хрюндик?
– Не в софе дело, – сказал хозяин, пошатнувшись. – Ты взгляни, места исторические, я ж тебя у этого самого стола рачком ставил, пока мяукать не начинала, – и, будто впервые увидев Родиона, но ничуть не удивившись явлению рядом с собой постороннего лица, продолжал без перехода: – Ставлю это я ее рачком, братила, под нос на стол – стакан, чтоб не скучала в процессе…
Вполне возможно, он не врал. Родион, стиснув зубы, прошел в большую комнату, захламленную множеством разбросанных видеокассет, одежды и непонятных свертков в мятой газетной бумаге. Крепко попахивало то ли сухой горелой травой, то ли непонятной химией, и Родион стал подозревать, что хозяин, точно, под наркотой – спиртным не пахнет совершенно, но все движения странно развинченные, с долей ненужной вычурности, зрачки сужены в точку, а речь как-то диковинно плывет…
– Ввинтился? – уверенно спросила Соня.
– Ну малость, на два витка штопора… Это кто?
– Человек. С товаром.
– Товар – деньги, деньги – шлак… Забьешь, Софочка?
– Перебьюсь.
– А перепихнуться?
– Перебьешься. Витек, если ты не в кондиции для бизнесов, так и спой…
– Я, соска, всегда в кондиции… Кажи товар, человек. Во всем великолепии и в полном объеме.
Родион переглянулся с Соней, она чуть заметно кивнула. На столе оказалась вся их сегодняшняя добыча – монеты отдельно, цепочки-кольца отдельно, лом в своем мешочке.
– Надо же, какие вы сегодня загадочные, сколько натащили… – Витек удивительно ловко для своего состояния расставлял на столе стеклянные пузыречки. – Кого ломанули? Если частников, сразу поворачивайте оглобли. Отвечаете?
– Иногородняя рыжева, браток, – наученный Соней, осклабился Родион. – И далекая…
– Ну, главное, отвечаешь… Падайте пока, а хотите, потрахайтесь… – Витек положил наугад выбранную цепочку на блюдце, покапал на нее прозрачной жидкости, норовя попасть в разные места. Внимательно присмотрелся. – Не шипит, не ползет, следовательно, не наврали, товар надежный… Это сколько же я часов убью, чтобы каждую проверить, подумать страшно, а делать тем более…
– Умелец… – поморщилась Соня. – Сбрось все в колбу…
– Софочка, я ж тебя не учу, как за щеку брать у пьяного ежика… Ладно, что там колбы, я и так вижу… Торговаться будем?
– Он цену знает, – сказала Соня. – Взвешивай.
– Щас будут и весы… – Он направился в другую комнату, чуть пошатываясь.
Соня моментально прильнула к Родиону, отчаянно зашептала в ухо:
– Осторожней, все не по правилам идет…
Так и не поняв, в чем заключается нарушение правил, Родион насторожился, полностью полагаясь на нее. Пистолет был под курткой, слева, в кобуре с отстегнутым ремешком, патрон в ствол он загнал еще в машине, а сейчас с колотящимся сердцем отвел предохранитель. Торопливо отдернул руку, притворился, что чешет живот – показался Витек. Мимоходом выбросив руку, не глядя, крутнул колесико на панели магнитофона, и примолкшая было с их приходом импортная машина прямо-таки взвыла.
– Ой, да сделай потише… – досадливо морщась, прокричала Соня сквозь грохот лязгающих ритмов.
– Щас… – Он сделал чуть потише.
И резким движением вырвал руку из-за спины. Черный, местами обшарпанный наган нацелился в пустое пространство меж Родионом и Соней. Витек оскалился в глуповатой улыбке. Немая сцена.
Впервые в жизни Родион стоял под прицелом боевого оружия – он как-то сразу поверил, что револьвер настоящий, такой уж у него был вид. Однако страха не испытал – только раздражение и злость. Дуло слегка переместилось в его сторону, вернулось к Соне. Веселым, плывущим голосом, растягивая каждую гласную, Витек сообщил:
– А теперь быстренько пошевелили жопами и быстренько слиняли. Вы отдельно, а золото отдельно. Ну к чему тебе деньги, очкарик? А золото и совсем ни к городу, от него все и зло в этой жизни. Не тянешь ты на делового, так и не дрочи мозги…
Соня не шелохнулась, глаза стали в пол-лица – и Родион окончательно уверился, что оружие настоящее, как-никак она знала этого типа, и даже… Злость достигла предела, но он, мельком удивившись собственному хладнокровию, словно со стороны услышал свой голос:
– А в спину не жахнешь с большого ума, чудило? Витек, сняв указательный палец со спускового крючка и придерживая им барабан, приподнял дуло вверх, усмехнулся:
– Кристально мыслит мушшына, не залупается… Шагайте, не буду ж я пол пачкать…
Родион повернулся вправо, левым боком к хозяину так, чтобы пола ветровки заслонила его правую руку.
Казалось, телом овладел кто-то чужой, посторонний. Оно словно знало все наперед и действовало с незнакомой, нелюдской собранностью. Действительность распалась на несколько молниеносных движений. Раз – рука вырывает пистолет из кобуры, два – поворачивает его к мишени, три – палец ложится на спуск…
Выстрела за музыкой Родион так и не расслышал – только пистолет дернулся в руке.
Время остановилось.
Родион ждал, что хозяин отлетит назад, словно от могучего удара невидимого кулака, – в кино всегда было именно так. Ничего похожего: на белой футболке в мгновение ока вдруг оказалось широкое багровое пятно, Витек нескончаемо долгий миг постоял в прежней позе, потом, неуловимо подсекшись, разжимая пальцы, конвульсивно подтягивая согнутые руки к груди, стал скрючиваться, горбиться, падать…
Гремела музыка. Родион стоял с пистолетом в руке. Умом он понимал, что убил человека, но так и не мог поверить до конца. И не представлял, что же теперь делать – ведь нужно же что-то делать? Полагается делать что-то особое, не такое, убив человека?
Соня прошла мимо него, бочком-бочком, не сводя глаз с лежащего, выключила магнитофон. Лицо у нее было застывшее и словно бы незнакомое. Осталась стоять возле стеклянного столика с черным «Грюндигом».
Что-то ожило в нем, прошел паралич. Он нагнулся, отыскал гильзу и сунул в карман. Убитый лежал вниз лицом, и на спине, правее позвоночника, расползлось еще более широкое пятно – выходное отверстие. Немецкая машинка работала добротно.
– Бог ты мой… – прошептала Соня. – Бо-ог ты мой…
Охваченный на миг приступом нерассуждающей злости, Родион прицелился было ладонью отвесить ей пощечину, но Соня, мотнув головой, крикнула шепотом:
– Иди ты! Никаких истерик… – и с застывшим лицом двинулась на кухню.
– Ты чего? – глупо спросил Родион.
Она почти спокойно отозвалась:
– Нож поискать или что-то вроде, пулю выковырять из стены…
Родион шагнул к столу и механическими движениями принялся запихивать золотые вещи обратно в мешочки. Появилась Соня с японской пикой для льда, длинной и трехгранной.
Довольно быстро ему удалось выковырять смятый, тяжелый кусок свинца, наполовину выползшего из лопнувшей медной оболочки. Не обменявшись ни единым словом, не сговариваясь, они принялись выдвигать ящики старомодного письменного стола на гнутых ножках – будто так и полагалось себя вести согласно правилам хорошего тона.
Добыча была, в общем, пустяковой – миллиона три в рублях, несколько стодолларовых бумажек… Вполне возможно, тщательный обыск принес бы гораздо больше – но столом они по некоему неписаному уговору и ограничились. Стерев отпечатки пальцев, вышли на лестницу, стараясь не ускорять шага, прошли вдоль розовых домиков, ступая с размеренной целеустремленностью роботов. Сели в машину, бессмысленно уставились перед собой. Смеркалось. К парку кучками стягивалось молодое поколение, не обращая внимания за старую «копейку».
– Ну, и что теперь? – мертвым голосом спросил он.
– А ничего, – глядя на него огромными сухими глазами, сказала Соня. – Ничего и не было… Кто нас видел? Или рыдать по нему прикажешь? Гондон подколотый… Кинуть хотел…
Прислушавшись к собственным ощущениям, Родион сообразил, что ничего почти не испытывает – ни раскаяния, ни страха, ни тошноты. Мерзковато на душе – вот и все…
– Поехали, – глядя перед собой, сказала Соня. – К тебе, на ту квартиру. Мне выпить надо, иначе не удержусь, орать начну на весь город, накатывает отходняк…
…Домой он попал к полуночи, после нескольких часов, проведенных с Соней в «разбойничьей берлоге». Нельзя сказать, что верная сообщница раскисла или особенно печалилась – но настроение упало до нуля, ниже нижнего, и она долго просидела на диване, уставясь в пространство, то и дело пригубливая коньячок. Потом немного отошла, дело кончилось слиянием тел на том же диване – продолжительно и молча, без единого словечка. В конце концов она немного повеселела, они даже обсудили преспокойно свои шансы выскользнуть сухими из воды и сошлись на том, что шансов насчитывается девяносто девять из ста – деформированная пуля выброшена в реку, никто их не видел на месте преступления, а круг общения незадачливого подпольного ювелира, по заверениям Сони, велик и необъятен, и милиция в нем увязнет, как в болоте. Единственной эпитафией покойному стало брошенное мельком замечание Сони (когда она полностью восстановила душевное равновесие):
– Не прыгал бы с наганом, остался бы живой…
Родион считал, что лучше и придумать невозможно. Когда он приехал домой, жена и дочь уже спали, и он долго проторчал в прихожей перед высоким зеркалом в вычурной раме (ярлычок «куплено Ликой»), старательно пытаясь отыскать на своей усталой физиономии некую каинову печать, отличавшую бы его от мирных обывателей.
И ничего не усмотрел. Самый обычный человек. Произнесенное мысленно слово «убийца» после повторения несколько раз стало напоминать бессмысленный набор букв, причудливый и нелепый. Он не чувствовал себя убийцей, такие дела. Он вынужден был защищаться. Осталось сознание собственной правоты – и прежнего превосходства над замороченными людишками из толпы, слишком пугливыми и слабыми, чтобы нарушать закон, не говоря уж о том, чтобы пристрелить врага, направившего на тебя оружие…
Пистолет он чистил и смазывал с каким-то новым чувством: как ни крути, до сегодняшнего «Зауэр» был игрушкой, и лишь теперь стал орудием смерти…
Глава девятнадцатая
– Жопой чую, прости за вульгарность.
– Тогда держать его в тайниках – чревато, это тебе не купюры без особых примет. Да и продать в Екатеринбурге будет трудновато – мы ж там рассчитываем с самого начала записаться в приличные люди…
…Таинственный скупщик добытых неправедным путем ценностей обитал, как оказалось, на тихой и короткой улочке имени полузабытого героя гражданской войны матроса Чуманова, славного в узком кругу краеведов главным образом тем, что именно он в двадцатом году по пьянке утопил в Шантаре единственный красный бронеавтомобиль буржуазной марки «Остин» – вместе с комиссаром полка латышом Янисом Пенисом. Суровый непьющий латыш захлебнулся, но так и не покинул находившийся в броневике железный ящик с протоколами партсобраний, а Чуманов выплыл – и погиб за дело рабочих и крестьян полугодом позже (заехал спьяну в расположение семеновцев, каковые его с удовольствием и повесили, чего бравый матрос, впрочем, так и не сумел осознать, ибо, согласно показаниям отпущенного казаками шофера, пребывал в бесчувственном виде до самого финала).
Улочка, собственно, состояла из десятка двухэтажных домиков довоенной постройки, крашенных в мутно-розовый цвет. Дома, правда, были вполне добротные – сложены из кирпича, упрятанного под толстой штукатуркой. Номера имелись только нечетные, а вместо четных раскинулся огромный и запущенный парк Космонавтов, куда добрые люди с наступлением сумерек носа не казали. В года студенческие Родиону не раз доводилось и выпивать там на скамеечке, и драться с курсантами, так что он смотрел на знакомые места чуть ностальгически. Но не было времени предаваться умиленным воспоминаниям, оба прошли улочку из конца в конец, что отняло минуты две (машину из осторожности оставили за поворотом, у швейной фабрики), поднялись на второй этаж.
Дверь оказалась не железная – но вышибить плечом ее было бы затруднительно, строители сталинских времен хлипкой прессованной фанерки не использовали. Соня решительно позвонила. Из-за двери чуть слышно доносилась музыка – точнее, сумбур вместо музыки, в стиле, кажется, «техно».
Ярко освещенный изнутри кружочек панорамного дверного глазка потемнел. Разглядывали их недолго, почти сразу же клацнул несмазанный замок, и дверь распахнулась, явив взору коротко стриженного парня в тренировочных брюках и белой майке. Родиону он не понравился с первого взгляда, еще до того, как разинул рот.
– Соньчик-фасончик! – радостно заорал хозяин. – Ты что такая примороженная?
– Не ори, Витек… – недовольно бросила она, побыстрее прошла в прихожую, увлекая за собой Родиона. – А ты с чего такой развязанный?
– С радости, – проинформировал подпольный ювелир, небрежно защелкнув замок. – Сто лет тебя не видел, сто лет тебя не мацал… Пошли, Софочка, на софу?
Родион ощетинился, но Соня, мимолетно похлопав его по руке, непринужденно отмахнулась:
– Что, надоело в кулак сливать? Откуда у тебя софа, хрюндик?
– Не в софе дело, – сказал хозяин, пошатнувшись. – Ты взгляни, места исторические, я ж тебя у этого самого стола рачком ставил, пока мяукать не начинала, – и, будто впервые увидев Родиона, но ничуть не удивившись явлению рядом с собой постороннего лица, продолжал без перехода: – Ставлю это я ее рачком, братила, под нос на стол – стакан, чтоб не скучала в процессе…
Вполне возможно, он не врал. Родион, стиснув зубы, прошел в большую комнату, захламленную множеством разбросанных видеокассет, одежды и непонятных свертков в мятой газетной бумаге. Крепко попахивало то ли сухой горелой травой, то ли непонятной химией, и Родион стал подозревать, что хозяин, точно, под наркотой – спиртным не пахнет совершенно, но все движения странно развинченные, с долей ненужной вычурности, зрачки сужены в точку, а речь как-то диковинно плывет…
– Ввинтился? – уверенно спросила Соня.
– Ну малость, на два витка штопора… Это кто?
– Человек. С товаром.
– Товар – деньги, деньги – шлак… Забьешь, Софочка?
– Перебьюсь.
– А перепихнуться?
– Перебьешься. Витек, если ты не в кондиции для бизнесов, так и спой…
– Я, соска, всегда в кондиции… Кажи товар, человек. Во всем великолепии и в полном объеме.
Родион переглянулся с Соней, она чуть заметно кивнула. На столе оказалась вся их сегодняшняя добыча – монеты отдельно, цепочки-кольца отдельно, лом в своем мешочке.
– Надо же, какие вы сегодня загадочные, сколько натащили… – Витек удивительно ловко для своего состояния расставлял на столе стеклянные пузыречки. – Кого ломанули? Если частников, сразу поворачивайте оглобли. Отвечаете?
– Иногородняя рыжева, браток, – наученный Соней, осклабился Родион. – И далекая…
– Ну, главное, отвечаешь… Падайте пока, а хотите, потрахайтесь… – Витек положил наугад выбранную цепочку на блюдце, покапал на нее прозрачной жидкости, норовя попасть в разные места. Внимательно присмотрелся. – Не шипит, не ползет, следовательно, не наврали, товар надежный… Это сколько же я часов убью, чтобы каждую проверить, подумать страшно, а делать тем более…
– Умелец… – поморщилась Соня. – Сбрось все в колбу…
– Софочка, я ж тебя не учу, как за щеку брать у пьяного ежика… Ладно, что там колбы, я и так вижу… Торговаться будем?
– Он цену знает, – сказала Соня. – Взвешивай.
– Щас будут и весы… – Он направился в другую комнату, чуть пошатываясь.
Соня моментально прильнула к Родиону, отчаянно зашептала в ухо:
– Осторожней, все не по правилам идет…
Так и не поняв, в чем заключается нарушение правил, Родион насторожился, полностью полагаясь на нее. Пистолет был под курткой, слева, в кобуре с отстегнутым ремешком, патрон в ствол он загнал еще в машине, а сейчас с колотящимся сердцем отвел предохранитель. Торопливо отдернул руку, притворился, что чешет живот – показался Витек. Мимоходом выбросив руку, не глядя, крутнул колесико на панели магнитофона, и примолкшая было с их приходом импортная машина прямо-таки взвыла.
– Ой, да сделай потише… – досадливо морщась, прокричала Соня сквозь грохот лязгающих ритмов.
– Щас… – Он сделал чуть потише.
И резким движением вырвал руку из-за спины. Черный, местами обшарпанный наган нацелился в пустое пространство меж Родионом и Соней. Витек оскалился в глуповатой улыбке. Немая сцена.
Впервые в жизни Родион стоял под прицелом боевого оружия – он как-то сразу поверил, что револьвер настоящий, такой уж у него был вид. Однако страха не испытал – только раздражение и злость. Дуло слегка переместилось в его сторону, вернулось к Соне. Веселым, плывущим голосом, растягивая каждую гласную, Витек сообщил:
– А теперь быстренько пошевелили жопами и быстренько слиняли. Вы отдельно, а золото отдельно. Ну к чему тебе деньги, очкарик? А золото и совсем ни к городу, от него все и зло в этой жизни. Не тянешь ты на делового, так и не дрочи мозги…
Соня не шелохнулась, глаза стали в пол-лица – и Родион окончательно уверился, что оружие настоящее, как-никак она знала этого типа, и даже… Злость достигла предела, но он, мельком удивившись собственному хладнокровию, словно со стороны услышал свой голос:
– А в спину не жахнешь с большого ума, чудило? Витек, сняв указательный палец со спускового крючка и придерживая им барабан, приподнял дуло вверх, усмехнулся:
– Кристально мыслит мушшына, не залупается… Шагайте, не буду ж я пол пачкать…
Родион повернулся вправо, левым боком к хозяину так, чтобы пола ветровки заслонила его правую руку.
Казалось, телом овладел кто-то чужой, посторонний. Оно словно знало все наперед и действовало с незнакомой, нелюдской собранностью. Действительность распалась на несколько молниеносных движений. Раз – рука вырывает пистолет из кобуры, два – поворачивает его к мишени, три – палец ложится на спуск…
Выстрела за музыкой Родион так и не расслышал – только пистолет дернулся в руке.
Время остановилось.
Родион ждал, что хозяин отлетит назад, словно от могучего удара невидимого кулака, – в кино всегда было именно так. Ничего похожего: на белой футболке в мгновение ока вдруг оказалось широкое багровое пятно, Витек нескончаемо долгий миг постоял в прежней позе, потом, неуловимо подсекшись, разжимая пальцы, конвульсивно подтягивая согнутые руки к груди, стал скрючиваться, горбиться, падать…
Гремела музыка. Родион стоял с пистолетом в руке. Умом он понимал, что убил человека, но так и не мог поверить до конца. И не представлял, что же теперь делать – ведь нужно же что-то делать? Полагается делать что-то особое, не такое, убив человека?
Соня прошла мимо него, бочком-бочком, не сводя глаз с лежащего, выключила магнитофон. Лицо у нее было застывшее и словно бы незнакомое. Осталась стоять возле стеклянного столика с черным «Грюндигом».
Что-то ожило в нем, прошел паралич. Он нагнулся, отыскал гильзу и сунул в карман. Убитый лежал вниз лицом, и на спине, правее позвоночника, расползлось еще более широкое пятно – выходное отверстие. Немецкая машинка работала добротно.
– Бог ты мой… – прошептала Соня. – Бо-ог ты мой…
Охваченный на миг приступом нерассуждающей злости, Родион прицелился было ладонью отвесить ей пощечину, но Соня, мотнув головой, крикнула шепотом:
– Иди ты! Никаких истерик… – и с застывшим лицом двинулась на кухню.
– Ты чего? – глупо спросил Родион.
Она почти спокойно отозвалась:
– Нож поискать или что-то вроде, пулю выковырять из стены…
Родион шагнул к столу и механическими движениями принялся запихивать золотые вещи обратно в мешочки. Появилась Соня с японской пикой для льда, длинной и трехгранной.
Довольно быстро ему удалось выковырять смятый, тяжелый кусок свинца, наполовину выползшего из лопнувшей медной оболочки. Не обменявшись ни единым словом, не сговариваясь, они принялись выдвигать ящики старомодного письменного стола на гнутых ножках – будто так и полагалось себя вести согласно правилам хорошего тона.
Добыча была, в общем, пустяковой – миллиона три в рублях, несколько стодолларовых бумажек… Вполне возможно, тщательный обыск принес бы гораздо больше – но столом они по некоему неписаному уговору и ограничились. Стерев отпечатки пальцев, вышли на лестницу, стараясь не ускорять шага, прошли вдоль розовых домиков, ступая с размеренной целеустремленностью роботов. Сели в машину, бессмысленно уставились перед собой. Смеркалось. К парку кучками стягивалось молодое поколение, не обращая внимания за старую «копейку».
– Ну, и что теперь? – мертвым голосом спросил он.
– А ничего, – глядя на него огромными сухими глазами, сказала Соня. – Ничего и не было… Кто нас видел? Или рыдать по нему прикажешь? Гондон подколотый… Кинуть хотел…
Прислушавшись к собственным ощущениям, Родион сообразил, что ничего почти не испытывает – ни раскаяния, ни страха, ни тошноты. Мерзковато на душе – вот и все…
– Поехали, – глядя перед собой, сказала Соня. – К тебе, на ту квартиру. Мне выпить надо, иначе не удержусь, орать начну на весь город, накатывает отходняк…
…Домой он попал к полуночи, после нескольких часов, проведенных с Соней в «разбойничьей берлоге». Нельзя сказать, что верная сообщница раскисла или особенно печалилась – но настроение упало до нуля, ниже нижнего, и она долго просидела на диване, уставясь в пространство, то и дело пригубливая коньячок. Потом немного отошла, дело кончилось слиянием тел на том же диване – продолжительно и молча, без единого словечка. В конце концов она немного повеселела, они даже обсудили преспокойно свои шансы выскользнуть сухими из воды и сошлись на том, что шансов насчитывается девяносто девять из ста – деформированная пуля выброшена в реку, никто их не видел на месте преступления, а круг общения незадачливого подпольного ювелира, по заверениям Сони, велик и необъятен, и милиция в нем увязнет, как в болоте. Единственной эпитафией покойному стало брошенное мельком замечание Сони (когда она полностью восстановила душевное равновесие):
– Не прыгал бы с наганом, остался бы живой…
Родион считал, что лучше и придумать невозможно. Когда он приехал домой, жена и дочь уже спали, и он долго проторчал в прихожей перед высоким зеркалом в вычурной раме (ярлычок «куплено Ликой»), старательно пытаясь отыскать на своей усталой физиономии некую каинову печать, отличавшую бы его от мирных обывателей.
И ничего не усмотрел. Самый обычный человек. Произнесенное мысленно слово «убийца» после повторения несколько раз стало напоминать бессмысленный набор букв, причудливый и нелепый. Он не чувствовал себя убийцей, такие дела. Он вынужден был защищаться. Осталось сознание собственной правоты – и прежнего превосходства над замороченными людишками из толпы, слишком пугливыми и слабыми, чтобы нарушать закон, не говоря уж о том, чтобы пристрелить врага, направившего на тебя оружие…
Пистолет он чистил и смазывал с каким-то новым чувством: как ни крути, до сегодняшнего «Зауэр» был игрушкой, и лишь теперь стал орудием смерти…
Глава девятнадцатая
Вендетта по-шантарски
Повстречались они, и не узнали друг друга. Поначалу.
…Родион в глубине души не переставал удивляться тому, как быстро и не без некоторого небрежного изящества он стал полноправным хозяином темно-вишневого «форда-скорпио» – хоть и семи годочков от роду, но вполне ухоженного и способного пробегать до «капиталки» совершенно ненужное шантарскому Робин Гуду количество километров, немногим уступавшее окружности земного шара. Наслушавшись жутких историй об автомобильной мафии, он, договорившись по телефону с давшим объявление продавцом, поехал на встречу, имея кобуру с «Зауэром» под джинсовой рубашкой навыпуск (Соня с десятью тысячами баксов в сумочке обреталась на квартире Самсона, ожидая звонка), но нашел по указанному адресу не притон с кидалами, а небольшую респектабельную контору, с владельцем каковой у него даже отыскались общие знакомые. Выяснилось, хозяин, ушедший в бизнес с погибельного по нынешним временам поста директора кукольного театра, на новом поприще сделал не в пример более ослепительную карьеру – настолько, что собрался менять заслуженного «скорпиона» на новенького импозантного «тельца», то бишь «тауруса». Немного смущаясь по старой памяти от того, что приходится обсуждать такие вещи вслух, господа бывшие интеллигенты все же довольно быстро договорились, какую сумму проставят в договоре, а какая перейдет из рук в руки, не тревожа компьютеры налогового ведомства. Сошлись на том, что налоговая полиция и без их денежек с голоду не подохнет, а потому в документах «форд» предстал совершеннейшим инвалидом, грудой ржавого железа, неведомо каким чудом еще способной самостоятельно двигаться, да и то не во всяком направлении, а потому и оцененной в пятнадцать миллионов рублями.
Правда, экс-кукольник, мужичок контактный и компанейский, до самого последнего момента опасался неожиданностей точно так же, как и Родион, и прихватил с собой неразговорчивого детинушку, отрекомендованного менеджером по связям с прессой (по некоему странному совпадению последний, подобно Родиону, носил джинсовую рубашку навыпуск, и временами под ней явственно обозначалась немаленькая выпуклость).
Обошлось. Одарили друг друга туманно-уголовно-дипломатическими намеками на возможные неприятности, ждущие того из партнеров, кто вздумает сжульничать. Выбрали нотариуса, кинув жребий – чтобы не нарваться на «подставку». Кинули жребий вторично – на банк, в котором будут проверять доллары. И занялись делом.
Когда после всех перипетий деньги перешли из рук в руки до последней бумажки, а хмурые стриженые молодцы так и не появились, высокие договаривающиеся стороны, обменявшись понимающими взглядами, облегченно вздохнули, расплылись в улыбке и почувствовали себя крайне неловко из-за всего, что за эти три часа один успел подумать о другом (и наоборот). Теперь, оставив позади треволнения, каждый из них понимал, что судьба свела его с милейшим и честнейшим человеком. Кукольник простер любезность до того, что в течение сорока пяти минут устроил Родиону оформление в ГАИ (по знакомству это обошлось в мизернейшую сумму).
Одним словом, все хорошо, что хорошо кончается. В пятнадцать часов сорок пять минут по шантарскому времени, на четыре часика опережавшему столичное согласно вращению Земли, господин Родион Петрович Раскатников ехал себе не спеша по проспекту Мира (бывшему проспекту Сталина), опустив стекло до упора, небрежно положив локоть на дверцу, пребывая в самом прекрасном расположении духа. Хотелось, чтобы его жизнерадостную физиономию за рулем американской тачки видело побольше народу. Он понимал, что желание этаким вот образом самоутвердиться выглядит чуточку детским, но ничего не мог с собой поделать.
От верной Сони удалось отделаться сравнительно легко. Вполне возможно, она подозревала, что ей сказали не все, но без всяких дискуссий согласилась вернуться в «разбойничью пещеру». Родион видел, что ей немного муторно и грустно: как ни храбрилась, а вчерашнее печальное событие царапнуло душу сильнее, чем пыталась показать. Сам он, вот удивительно, не испытывал не то что угрызений совести – ни малейших эмоций. Видимо, дело еще и в том, что для него убитый им человек был совершенно чужим, увиденным впервые, и потому представал в памяти чуть ли не зыбким, бестелесным персонажем полузабытого сна. И был кругом виноват – Родион пришел к нему с честной сделкой, вовсе не хотел такого вот финала… Главное, не осталось никаких следов и зацепок – комок свинца в покореженной медной оболочке давно уже покоился на дне Шантары километрах в двадцати от города, никто не видел их выходящими из квартиры, так что нет нужды заботиться об изощренном алиби. Он читал где-то, что чаще всего у невиновного и не бывает алиби…
Добросовестно попытался вызвать у себя хотя бы бледную тень эмоций – волнения, переживания, душевный дискомфорт… Черта с два, ничего не получалось. Поразмыслив, он пришел к выводу, что нет никаких оснований считать себя монстром – в конце концов, ему пришлось защищать свою и Сонину жизнь от сбрендившего нахала, не способного честно вести дела. И не более того. Как говорил герой известного мультфильма – прости, любимая, так получилось…
Светило солнце, вокруг не было уже ни снега, ни серой грязи. Как ни рискованно загадывать наперед (шантарская погода порой выкидывала и не такие кунштюки, причудливо метаясь меж жарой и заморозками), есть подозрения, что теплынь установилась… От избытка чувств он притормозил, погудел собравшейся переходить дорогу девчонке – на первый взгляд, забывшей надеть юбку под коротенькую коричневую кожанку. Девчонка привычно ощетинилась, но увидев за рулем не черномазого джигита, а вполне славянскую физиономию, вполне дружелюбно показала язык и прошествовала по «зебре» с видом добропорядочной недотроги, так ни разу и не оглянувшись.
Свернув направо, он проехал еще немного и остановился возле очередной шантарской достопримечательности – белоснежного театра оперы и балета, украшенного по фасаду замысловатейшими фигурами из кованого железа, изображавшими то ли стилизованных муз, то ли предъявленные в четырех измерениях творческие искания главного дирижера (тональность фа-мажор плюс похмельные вопли соседа за тонкой стенкой).
Как и многие другие памятники архитектуры, театр сей был обязан своим появлением на свет женской прелести и мужской страсти. Во времена развитого социализма первый секретарь Шантарского обкома тов. Федянко, пребывая за пару тысяч километров от своего удельного княжества, встретил очаровательную балерину, с ходу добился своего, но не остыл, а наоборот, воспылал еще сильнее. Прелестная Одиллия (а может, и Одетта, такие мелочи давно забылись) ничего не имела против долгого романа, но категорически отказывалась переезжать в город, где не могла бы порхать по сцене. Федянко, хоть и партократ, был мужиком деятельным – и потому, не долго думая, в каких-то две недели добился от Москвы немаленьких средств на возведение очередного очага культуры. Очаг возвели «под ключ» с невероятнейшей быстротой, опровергавшей любые вопли вражьих радиоголосов о неспособности коммунистических вождей к созидательному труду. Его торжественное открытие уже без всяких стараний со стороны тов. Федянко привлекло внимание средств массовой информации – как ни крути, а подобных дворцов в Сибири насчитывалось не так уж много. Балетная дива, прекрасно понимая, что будет тут примой, кокетливо улыбалась в объективы, тов. Федянко веско цедил правильные слова о скором превращении Сибири в край высокой культуры, полдюжины импортных прогрессивных журналистов лениво черкали в блокнотах, прикидывая, какими яствами их нынче накормят от пуза.
Кадры подобрали быстро, беззастенчиво переманивая со всех концов страны приличными зарплатами и квартирами (для размещения творческого народа пришлось быстренько воздвигнуть неподалеку от театра красивую девятиэтажку). Одна беда: консервативные шантарцы в театр хаживали плохо, что на оперу, что на балет, порой девочек из кордебалета или оперных статистов на сцене бывало поболее, чем зрителей в огромном зале, терявшихся на его полутемных просторах, словно горсть горошин в пустом товарном вагоне. Забрел как-то приобщиться к культуре классик Мустафьев – но, облопавшись в антракте коньячку, все второе действие аккомпанировал маленьким лебедям и прочей фауне ядреным храпом. Прима нажаловалась покровителю, и тот, не раздумывая, использовал все свои столичные связи, чтобы Мустафьев не получил к круглой дате Героя Социалистического Труда. Удостоившись вместо Золотой Звезды вульгарного Трудового Красного Знамени, Мустафьев прежестоко обиделся на родную партию и впоследствии, с началом перестройки, как-то автоматически проскочил в пострадавшие от Советской власти (но перед тем, как прогреметь матерущим антикоммунистом, успел еще выклянчить вожделенную звездочку у Горби). Попутно пострадал и поэт-прихлебатель Равиль Солнышкин, которого иногда первый секретарь прихватывал с собой на «ближнюю дачку», где милостиво дозволял похлебать водочки от пуза и попользоваться официантками поплоше. Честно отрабатывая барские милости, Солнышкин от большого ума сравнил тов. Федянко с королем Людвигом Баварским, как известно, построившим для выступлений своей пассии Лолы Монтес огромаднейший театр. Сравнение первому секретарю сначала понравилось несказанно (он и в самом деле чудил в шантарской вотчине с королевским размахом и замысловатостью), но потом, к своему ужасу, он узнал от дочки-студентки, что Людвиг Баварский был полным и законченным шизофреником, и, обидевшись, больше Солнышкина к господскому столу не допускал…
Все эти воспоминания лениво проплывали у Родиона в голове, пока он от нечего делать обозревал прилегающую площадь. Ирина, всегда пунктуальная, сегодня куда-то запропастилась. Вдобавок на то место, где она должна была стоять, приперлась молодая особа самого плебейского облика – куцая джинсовая юбчонка с четырьмя симметричными разрезами, черная китайская майка, якобы от Версаче, дешевые узорчатые колготки и устрашающих габаритов бижутерия из ядовито-алой пластмассы. То ли проститутка без сутенера, то ли приехавшая искать счастья в губернский град дочка пьющего комбайнера из дальнего села, спрятавшая глаза за огромными черными очками.
Фигурка, правда, была отличная. От нечего делать Родион довольно долго созерцал ее с вяловатым сексуальным интересом – а она нетерпеливо прохаживалась, то и дело зыркая на часы.
В какой-то миг он вдруг опознал Ирину в этой дешевой биксе. Присмотревшись, понял, что ему не почудилось. Посигналил. Она отвернулась – забавно совместились плебейский облик и гордая стать новоявленной дворянки, словно вспомнив что-то, обернулась к машине. И быстро направилась к ней знакомой походкой.
Плюхнувшись на сиденье, быстро поцеловала в щеку, дернула точеным плечиком:
– Хорошо ты замаскировался, я и не узнала сначала…
– Взаимно, – сказал Родион. – Значит, богатые будем, а?
Потянулся снять с нее очки, но она отстранилась, мотнула головой:
– Поехали. Куда-нибудь за город, в безлюдье. У меня три часа… уже два пятьдесят четыре.
– Ну, это масса времени… – беззаботно пожал он плечами, отъезжая от кромки тротуара.
– Я бы не сказала… Уйму дел надо перелопатить, – и нетерпеливо потеребила объемистую дешевенькую сумку. – Откуда у тебя такой экипаж?
– Заработал вот.
– А хвостов следом не тянется из-за твоей… работы?
– Бог миловал.
– Я серьезно.
– И я, – сказал Родион. – Убедился на собственном опыте, что новичкам всегда везет. Теперь главное – не зарваться и спрыгнуть вовремя с поезда…
– Прекрасно, что ты это понимаешь… – Ее голос моментально утратил появившуюся было настороженность. – Глупо будет, если провалишься потом на какой-то мелочи…
– Не занимаюсь я, ты знаешь, мелочами, – сказал он гордо.
– Хочется верить…
Миновав длиннющий мост, он продолжал ехать прямо – к зеленевшим впереди сопкам, чьи склоны, словно коростой, были покрыты россыпью дешевеньких дачек. В плане губернский град Шантарск больше всего напоминал длиннющий меч – километров тридцати в длину, но чуть ли не вдесятеро меньше в ширину. Уже через четверть часа мощная машина оставила позади дома и асфальт, запетляла по широкой немощеной дороге среди сосен.
…Родион в глубине души не переставал удивляться тому, как быстро и не без некоторого небрежного изящества он стал полноправным хозяином темно-вишневого «форда-скорпио» – хоть и семи годочков от роду, но вполне ухоженного и способного пробегать до «капиталки» совершенно ненужное шантарскому Робин Гуду количество километров, немногим уступавшее окружности земного шара. Наслушавшись жутких историй об автомобильной мафии, он, договорившись по телефону с давшим объявление продавцом, поехал на встречу, имея кобуру с «Зауэром» под джинсовой рубашкой навыпуск (Соня с десятью тысячами баксов в сумочке обреталась на квартире Самсона, ожидая звонка), но нашел по указанному адресу не притон с кидалами, а небольшую респектабельную контору, с владельцем каковой у него даже отыскались общие знакомые. Выяснилось, хозяин, ушедший в бизнес с погибельного по нынешним временам поста директора кукольного театра, на новом поприще сделал не в пример более ослепительную карьеру – настолько, что собрался менять заслуженного «скорпиона» на новенького импозантного «тельца», то бишь «тауруса». Немного смущаясь по старой памяти от того, что приходится обсуждать такие вещи вслух, господа бывшие интеллигенты все же довольно быстро договорились, какую сумму проставят в договоре, а какая перейдет из рук в руки, не тревожа компьютеры налогового ведомства. Сошлись на том, что налоговая полиция и без их денежек с голоду не подохнет, а потому в документах «форд» предстал совершеннейшим инвалидом, грудой ржавого железа, неведомо каким чудом еще способной самостоятельно двигаться, да и то не во всяком направлении, а потому и оцененной в пятнадцать миллионов рублями.
Правда, экс-кукольник, мужичок контактный и компанейский, до самого последнего момента опасался неожиданностей точно так же, как и Родион, и прихватил с собой неразговорчивого детинушку, отрекомендованного менеджером по связям с прессой (по некоему странному совпадению последний, подобно Родиону, носил джинсовую рубашку навыпуск, и временами под ней явственно обозначалась немаленькая выпуклость).
Обошлось. Одарили друг друга туманно-уголовно-дипломатическими намеками на возможные неприятности, ждущие того из партнеров, кто вздумает сжульничать. Выбрали нотариуса, кинув жребий – чтобы не нарваться на «подставку». Кинули жребий вторично – на банк, в котором будут проверять доллары. И занялись делом.
Когда после всех перипетий деньги перешли из рук в руки до последней бумажки, а хмурые стриженые молодцы так и не появились, высокие договаривающиеся стороны, обменявшись понимающими взглядами, облегченно вздохнули, расплылись в улыбке и почувствовали себя крайне неловко из-за всего, что за эти три часа один успел подумать о другом (и наоборот). Теперь, оставив позади треволнения, каждый из них понимал, что судьба свела его с милейшим и честнейшим человеком. Кукольник простер любезность до того, что в течение сорока пяти минут устроил Родиону оформление в ГАИ (по знакомству это обошлось в мизернейшую сумму).
Одним словом, все хорошо, что хорошо кончается. В пятнадцать часов сорок пять минут по шантарскому времени, на четыре часика опережавшему столичное согласно вращению Земли, господин Родион Петрович Раскатников ехал себе не спеша по проспекту Мира (бывшему проспекту Сталина), опустив стекло до упора, небрежно положив локоть на дверцу, пребывая в самом прекрасном расположении духа. Хотелось, чтобы его жизнерадостную физиономию за рулем американской тачки видело побольше народу. Он понимал, что желание этаким вот образом самоутвердиться выглядит чуточку детским, но ничего не мог с собой поделать.
От верной Сони удалось отделаться сравнительно легко. Вполне возможно, она подозревала, что ей сказали не все, но без всяких дискуссий согласилась вернуться в «разбойничью пещеру». Родион видел, что ей немного муторно и грустно: как ни храбрилась, а вчерашнее печальное событие царапнуло душу сильнее, чем пыталась показать. Сам он, вот удивительно, не испытывал не то что угрызений совести – ни малейших эмоций. Видимо, дело еще и в том, что для него убитый им человек был совершенно чужим, увиденным впервые, и потому представал в памяти чуть ли не зыбким, бестелесным персонажем полузабытого сна. И был кругом виноват – Родион пришел к нему с честной сделкой, вовсе не хотел такого вот финала… Главное, не осталось никаких следов и зацепок – комок свинца в покореженной медной оболочке давно уже покоился на дне Шантары километрах в двадцати от города, никто не видел их выходящими из квартиры, так что нет нужды заботиться об изощренном алиби. Он читал где-то, что чаще всего у невиновного и не бывает алиби…
Добросовестно попытался вызвать у себя хотя бы бледную тень эмоций – волнения, переживания, душевный дискомфорт… Черта с два, ничего не получалось. Поразмыслив, он пришел к выводу, что нет никаких оснований считать себя монстром – в конце концов, ему пришлось защищать свою и Сонину жизнь от сбрендившего нахала, не способного честно вести дела. И не более того. Как говорил герой известного мультфильма – прости, любимая, так получилось…
Светило солнце, вокруг не было уже ни снега, ни серой грязи. Как ни рискованно загадывать наперед (шантарская погода порой выкидывала и не такие кунштюки, причудливо метаясь меж жарой и заморозками), есть подозрения, что теплынь установилась… От избытка чувств он притормозил, погудел собравшейся переходить дорогу девчонке – на первый взгляд, забывшей надеть юбку под коротенькую коричневую кожанку. Девчонка привычно ощетинилась, но увидев за рулем не черномазого джигита, а вполне славянскую физиономию, вполне дружелюбно показала язык и прошествовала по «зебре» с видом добропорядочной недотроги, так ни разу и не оглянувшись.
Свернув направо, он проехал еще немного и остановился возле очередной шантарской достопримечательности – белоснежного театра оперы и балета, украшенного по фасаду замысловатейшими фигурами из кованого железа, изображавшими то ли стилизованных муз, то ли предъявленные в четырех измерениях творческие искания главного дирижера (тональность фа-мажор плюс похмельные вопли соседа за тонкой стенкой).
Как и многие другие памятники архитектуры, театр сей был обязан своим появлением на свет женской прелести и мужской страсти. Во времена развитого социализма первый секретарь Шантарского обкома тов. Федянко, пребывая за пару тысяч километров от своего удельного княжества, встретил очаровательную балерину, с ходу добился своего, но не остыл, а наоборот, воспылал еще сильнее. Прелестная Одиллия (а может, и Одетта, такие мелочи давно забылись) ничего не имела против долгого романа, но категорически отказывалась переезжать в город, где не могла бы порхать по сцене. Федянко, хоть и партократ, был мужиком деятельным – и потому, не долго думая, в каких-то две недели добился от Москвы немаленьких средств на возведение очередного очага культуры. Очаг возвели «под ключ» с невероятнейшей быстротой, опровергавшей любые вопли вражьих радиоголосов о неспособности коммунистических вождей к созидательному труду. Его торжественное открытие уже без всяких стараний со стороны тов. Федянко привлекло внимание средств массовой информации – как ни крути, а подобных дворцов в Сибири насчитывалось не так уж много. Балетная дива, прекрасно понимая, что будет тут примой, кокетливо улыбалась в объективы, тов. Федянко веско цедил правильные слова о скором превращении Сибири в край высокой культуры, полдюжины импортных прогрессивных журналистов лениво черкали в блокнотах, прикидывая, какими яствами их нынче накормят от пуза.
Кадры подобрали быстро, беззастенчиво переманивая со всех концов страны приличными зарплатами и квартирами (для размещения творческого народа пришлось быстренько воздвигнуть неподалеку от театра красивую девятиэтажку). Одна беда: консервативные шантарцы в театр хаживали плохо, что на оперу, что на балет, порой девочек из кордебалета или оперных статистов на сцене бывало поболее, чем зрителей в огромном зале, терявшихся на его полутемных просторах, словно горсть горошин в пустом товарном вагоне. Забрел как-то приобщиться к культуре классик Мустафьев – но, облопавшись в антракте коньячку, все второе действие аккомпанировал маленьким лебедям и прочей фауне ядреным храпом. Прима нажаловалась покровителю, и тот, не раздумывая, использовал все свои столичные связи, чтобы Мустафьев не получил к круглой дате Героя Социалистического Труда. Удостоившись вместо Золотой Звезды вульгарного Трудового Красного Знамени, Мустафьев прежестоко обиделся на родную партию и впоследствии, с началом перестройки, как-то автоматически проскочил в пострадавшие от Советской власти (но перед тем, как прогреметь матерущим антикоммунистом, успел еще выклянчить вожделенную звездочку у Горби). Попутно пострадал и поэт-прихлебатель Равиль Солнышкин, которого иногда первый секретарь прихватывал с собой на «ближнюю дачку», где милостиво дозволял похлебать водочки от пуза и попользоваться официантками поплоше. Честно отрабатывая барские милости, Солнышкин от большого ума сравнил тов. Федянко с королем Людвигом Баварским, как известно, построившим для выступлений своей пассии Лолы Монтес огромаднейший театр. Сравнение первому секретарю сначала понравилось несказанно (он и в самом деле чудил в шантарской вотчине с королевским размахом и замысловатостью), но потом, к своему ужасу, он узнал от дочки-студентки, что Людвиг Баварский был полным и законченным шизофреником, и, обидевшись, больше Солнышкина к господскому столу не допускал…
Все эти воспоминания лениво проплывали у Родиона в голове, пока он от нечего делать обозревал прилегающую площадь. Ирина, всегда пунктуальная, сегодня куда-то запропастилась. Вдобавок на то место, где она должна была стоять, приперлась молодая особа самого плебейского облика – куцая джинсовая юбчонка с четырьмя симметричными разрезами, черная китайская майка, якобы от Версаче, дешевые узорчатые колготки и устрашающих габаритов бижутерия из ядовито-алой пластмассы. То ли проститутка без сутенера, то ли приехавшая искать счастья в губернский град дочка пьющего комбайнера из дальнего села, спрятавшая глаза за огромными черными очками.
Фигурка, правда, была отличная. От нечего делать Родион довольно долго созерцал ее с вяловатым сексуальным интересом – а она нетерпеливо прохаживалась, то и дело зыркая на часы.
В какой-то миг он вдруг опознал Ирину в этой дешевой биксе. Присмотревшись, понял, что ему не почудилось. Посигналил. Она отвернулась – забавно совместились плебейский облик и гордая стать новоявленной дворянки, словно вспомнив что-то, обернулась к машине. И быстро направилась к ней знакомой походкой.
Плюхнувшись на сиденье, быстро поцеловала в щеку, дернула точеным плечиком:
– Хорошо ты замаскировался, я и не узнала сначала…
– Взаимно, – сказал Родион. – Значит, богатые будем, а?
Потянулся снять с нее очки, но она отстранилась, мотнула головой:
– Поехали. Куда-нибудь за город, в безлюдье. У меня три часа… уже два пятьдесят четыре.
– Ну, это масса времени… – беззаботно пожал он плечами, отъезжая от кромки тротуара.
– Я бы не сказала… Уйму дел надо перелопатить, – и нетерпеливо потеребила объемистую дешевенькую сумку. – Откуда у тебя такой экипаж?
– Заработал вот.
– А хвостов следом не тянется из-за твоей… работы?
– Бог миловал.
– Я серьезно.
– И я, – сказал Родион. – Убедился на собственном опыте, что новичкам всегда везет. Теперь главное – не зарваться и спрыгнуть вовремя с поезда…
– Прекрасно, что ты это понимаешь… – Ее голос моментально утратил появившуюся было настороженность. – Глупо будет, если провалишься потом на какой-то мелочи…
– Не занимаюсь я, ты знаешь, мелочами, – сказал он гордо.
– Хочется верить…
Миновав длиннющий мост, он продолжал ехать прямо – к зеленевшим впереди сопкам, чьи склоны, словно коростой, были покрыты россыпью дешевеньких дачек. В плане губернский град Шантарск больше всего напоминал длиннющий меч – километров тридцати в длину, но чуть ли не вдесятеро меньше в ширину. Уже через четверть часа мощная машина оставила позади дома и асфальт, запетляла по широкой немощеной дороге среди сосен.