Страница:
Они допили кофе. Темнело. Как ни тяжело было отрывать задницу от ровной поверхности и переставлять ноющие ноги, а никуда не денешься – надо отрывать и переставлять. Им ещё требовалось наломать лапник, который послужит заменителем перины и прикроет их сверху шалашом.
– Пошли постель готовить, – первым поднялся Гриневский. – Не на голой же земле, как прошлую ночь, куковать.
– Погодь-ка. Снимай прохари.
– Это зачем это? – тут же напрягся Таксист.
– Ноги посмотреть надо, кретин. Если ты мозоль хоть одну в этих говнодавах натёр, то дело труба. Снимай, снимай…
Помявшись, Гриневский скинул древнюю, разношенную, но крепкую обувку.
Возможно, именно то обстоятельство, что он уже несколько лет носил именно эти, с позволенья сказать, ботиночки, и спасло ноги зэка.
Ни одного волдыря под – между прочим, новыми и прочными – носками Алексей не углядел.
– Твоё счастье, – буркнул он, бросая прохари обратно владельцу, и повернулся к Маше. – Теперь ты снимай.
– У меня всё нормально, – сказала та.
– Да хватит вам обоим кривляться, так вас перетак, – устало взмолился Карташ. – Вы добраться до людей хотите или подохнуть здесь, а?!
Как это ни удивительно, но и с ногами «хозяевой» дочурки тоже оказалось всё в порядке.
Правильные у неё сапоги. Если не развалятся по дороге… Он с кряхтеньем поднялся.
– А теперь можно и постельку стелить…
Карташ ломал лапник и думы думал ох какие сложные. Как Пугачу удалось спланировать и столь грамотно организовать бунт – и никто про это ни сном ни духом, ни опера, ни стукачки? А в том, что Гриневский не соврал и революция была спланирована именно Пугачом, Карташ отчего-то не сомневался нисколько. Вот только зачем вору это понадобилось – поднимать кипеж в зачуханной, спокойной зоне и уходить в рывок с такой поспешностью? Делами на свободе можно руководить и из лагеря – сие ни для кого не секрет. Если же в его империи случилось нечто экстраординарное, что потребовало его личного присутствия, то откуда взрывчатка на зоне? Значит, готовились загодя? Ни хрена не понятно…
В двадцати шагах от него трещали ветви, ломаемые Гриневским.
Алексей вспомнил донос Лупня – насчёт партии водки в ознаменование примирения Баркаса и Пугача. Так они что, вместо водки «коктейль Молотова» завезли? Если падла Лупень не солгал. Вот ведь гад какой…
Следующая ветвь хрустнула почему-то за спиной.
Не будь Карташ так измотан, он успел бы обернуться. Сначала сделал бы шаг в сторону, а потом бы уж обернулся. Но он опоздал всюду – чёртова полоса препятствий через бурелом притупила все рефлексы.
Сзади раздался чей-то резкий выдох: «Ха!», – и затылок взорвался ослепительной болью.
…Вынырнув из забытья, он расслышал невнятные голоса и смех. На пробуждение затылок тут же откликнулся тупой ноющей болью.
Карташ открыл глаза.
И обнаружил, что сидит, прислонённый спиной к стволу. Руки были заведены за дерево и связаны – совсем как давеча у Гриневского.
Причём верёвки на запястьях затянуты со всей возможной свирепостью и явным умыслом перекрыть доступ крови к кистям.
Так что, Гриня решил таки отомстить?..
Вокруг костра передвигались тёмные фигуры.
Показалось – много фигур, очень много.
В глазах плавала муть, вспыхивали искры. К горлу подкатила тошнота. Он снова сомкнул веки.
Но его шевеления не остались незамеченными.
– Гляди, очухался начальник! – радостно оповестил остальных чей-то хрипловатый голос.
– Молодец, быстро оклемался, – откликнулся другой. – А то бы такой сеанс пропустил…
Тошнота отступила, и Карташ снова открыл глаза.
Костёр полыхал ярко, освещая всю поляну вплоть до ручья. Возле огня сидел на корточках человек в серой зэковской телогрейке и подбрасывал в пламя валежник.
Гостей, считая кострового, было четверо. Не так много, как показалось. И всех их Карташ знал – всех в лицо, а одного даже по имени. Зэки из лагеря, которые после прорыва почему-то рванули не к посёлку и не в сторону железной дороги, а в самую что ни на есть глубь тайги.
Почему-то? А не о них ли говорил Таксист?
Карташ приметил у них два автомата. Один «Калашников» валялся на земле подле мужика лет сорока-пятидесяти, раскинувшегося в излюбленной древнеримской позе – полулёжа, на бушлате Карташа и ватнике Гриневского.
Второй автомат покоился на коленях крепенького рыжеволосого парня, Парень был ближе всех к Карташу, покуривал на пеньке, щурясь от дыма.
«И ещё у кого-то прихоронен мой „макарка“, – отстраненно вспомнил Алексей. – Может быть, у кострового, а может, и у того, что крутится возле Маши. Самого, похоже, дёрганого из всех». Тот, которого Карташ окрестил про себя дёрганым, вырядился в солдатскую шинель с выдранными с корнем погонами и петлицами.
Маша лежала невдалеке от костра. Связанная по рукам и ногам. Щека расцарапана, волосы растрёпаны, кроссовки и джинсы до щиколоток мокрые. Гриневский находился тут же, ближе к ручью, лежал на земле – похоже, без сознания.
У него были связаны только руки.
Карташ не сомневался, что вожакует у беглых Шуруп. Сие было прозвище углового, что нежился сейчас на бушлате и ватнике и чья настоящая фамилия – Карташ вспомнил даже такой пустяк – была Копылов. Шуруп в зоновской иерархии не числился даже «жуликом», но над нынешними своими подельниками возвышался – не даром Карташ не знал ни имён, ни кличек троих его спутников. Шуруп относил себя к блатным, а эта троица принадлежала к заурядному бакланью. Можно было догадаться, почему они сдёрнули с зоны именно в таком составе: Копылов-Шуруп болтался в лагерных бараках на вторых ролях, чем явно тяготился, а сколотив свою шайку, и уведя её за собой, он на какое-то время становился главным. Хоть маленьким, а паханом.
– От ты и попался, начальник. От ты туточки и догонишь, что такое неволя, – смакуя слова, проговорил Шуруп, откровенно наслаждаясь ситуацией. – Вчухаешь, каково приходится бродягам за вашими заборами.
Тип в солдатской шинели разболтанной походкой приблизился к своему вожаку.
– Шуруп, ни хавки, ни карты у них нема, всё осмотрел. Голяком в тайгу ломанули, падлы… Давай хоть тёлку попользуем, коли жрать нечего.
– Не терпится, Болек? – ухмыльнулся паханчик, обнажив чёрные чифирные зубы.
Понять, что собой представляет этот хмырь с кликухой Болек, можно было с одного взгляда.
Распространённый зоновский типаж – истерик с растрёпанной вдрызг по крыткам и лагерям психикой, баклан непредсказуемый… и тем крайне опасный.
– Бля буду, невмоготу уже глядеть на её лепнину, – простонал Болек. – Три года лялек не мочалил.
– Невмоготу – сходи в кусты, облегчи семенной фонд, – лениво посоветовал Шуруп. И вдруг с неприкрытой злобой добавил:
– Когда я разрешу, тогда и начнёшь елдой махать. И потом, ты что это, вперёд батьки на кобылке прокатиться собрался?
– Оно же слаще выходит, Болек, когда оттягиваешь, оттягиваешь, а знаешь сам, что оно твоё и никуда от тебя не спрыгнет, – философски подошёл к вопросу костровой.
Карташ помнил эту философскую рожу, не раз попадалась на территории. Сморщенная, как печёное яблоко, харя с раскосыми азиатскими глазами. И, как это сплошь и рядом бывает с азиатами, возраста неопределимого.
Старлей только сейчас разглядел, чем он там занят, помимо поддержания огня. Чай в их алюминиевой крышке от его термоса кипятит. Точнее, чифирь. Запасливые, гады, чаёк с собой прихватили, вот с чего они хотят начать вечер удовольствий.
– Во всём должен быть свой порядок, – угадал мысли Карташа костровой. – Вот ты на воле сперва бабу в ресторан сводишь, чтоб благодарностью прониклась. Сам выпьешь, закусишь, чтоб юшку по каналам получше разогнать. Так и тут. Сперва чифирек, чтоб тепло по телу побежало. Потом уж торжественная часть.
Что-то не правильное было во всём поведении беглых. Словно они уже надербенились чифирю по самые помидоры – движения резкие, дёрганые, слова произносят отрывисто, глазёнки блестят неестественно… Или в медпункте успели пошакалить, колёс наглотались?..
Алексей вспомнил глаза Лупня, когда тот добивал караульного – точно такие же были у него зенки… И едва не заскрипел зубами от досады и бессилия. Так глупо влипнуть, попасться шайке каких-то дешёвых отморозков!
– Дай хоть пощупаю, Шуруп? – взмолился Болек. – А то не выдержу… – И с оттенком угрозы в голосе добавил – Ты ж нас сам сюда потащил, Шуруп. А если б в Парму пошли, как все, то уже б давно…
– Ладно, – быстро перебил Шуруп, нахмурясь, – пощупай. Аккуратненько только. А то цирику не понравится. Эй, гражданин начальник, расскажи, что твоя баба любит!
– Подфартило нам, Шуруп. А мы-то думали – уж вконец заплутали, – впервые заговорил самый молодой в этой беглой компании, перекуривающий на пеньке с автоматом на коленях. – Хорошо, я ихний костёр углядел…
– Ты из себя главного героя не лепи, Угрюмый. Не ты б, так другой углядел. Али дымок унюхал бы. Мимо них мы бы не прошли.
Вожаку заметно не понравилось, что кто-то сомневается в его удачливости и предводительском умении. Быть может, в их петляющей по тайге компании уже назревал бунт местного значения, когда вдруг нежданно выпала удача, словно поставили в казино последний жетон на зеро и, вот те на, на зеро шарик и остановился. И сейчас они пребывают в полной уверенности, что теперь-то точно выберутся из этой задницы к обитаемым местам.
Стоп, стоп…
И тут Карташ понял, что можно сделать сейчас, какую карту ему можно разыграть, – когда, казалось бы, ничего кроме как молиться не остаётся. Ведь явно не из-за этих ублюдков был затеян бунт на зоне – нет среди них Пугача, нет обещанного Таксистом спецоружия… по всему выходило, что пока основные силы урок двинулась на штурм Пармы, эта рота решила отделиться и углубилась в леса. Да вот незадача – заблудилась…
Тем временем Болек склонился над Машей.
Девушка попыталась отползти, но куда там уползёшь – со связанными ногами и руками! Тогда она поджала ноги и резко выбросила их, метя уголовнику в промежность, однако Болек ждал подобного трюка и увернулся со смехом. Взгромоздился на неё, Маша извивалась змеёй, пытаясь его сбросить. Да где там…
– Тихо, соска, тихо, и тебе не будет грустно, – приговаривая так, Болек расстегнул на ней куртку. Хоть зэк и находился сейчас спиной к Карташу, старлей, казалось, видел похабную ухмылку, блуждающую по его худой роже.
Устав без пользы елозить по траве, Маша свою ненависть и злость вложила в ругательства, и слова «лидер», «петух», «козёл» были чуть ли не самыми невинными из тех, которыми она осыпала урку. Впрочем, тем она добилась эффекта прямо противоположного желаемому.
Похоже, она доставляла оседлавшему её уголовнику прямо-таки райское наслаждение покруче всяких «баунти».
– А хороша бикса! Ишь как чешет по-нашему! Я её всю ночь готов мочалить, с короткими антрактами на перекур. А буфера-то сочнявые…
Болек с треском рванул свитер на её груди и запустил лапу под шерсть. Маша рывком приподняла голову и попробовала укусить зэка за руку. Не достала.
– Прыткая биксочка! Эх… Лифчик мешает сеансу набраться… – И с этими словами Болек ловко вытащил из-за голенища сапога заточку.
– Не дёргайся, а то напорешься, – предупредил её Болек и одним взмахом бритвенно заточенной стали разрезал тонкое бельё. – У-у, ништяк! Ништяк! – сладострастно застонал он, возя рукой под свитером.
– Ты смотри, не очень-то увлекайся, Болек, твой номер не первый, – как бы в шутку предупредил Шуруп, но Карташ не сомневался, что этот паханчик очень серьёзно относится к своему первенству во всём.
«В живых, ясное дело, они не намерены оставлять никого. – Карташ размышлял отрешённо, словно речь шла не об их собственных жизнях, а о дурацком американском триллере по телеку у старухи Кузьминичны. – Вопрос лишь в том, можно ли оттянуть расправу на как можно более долгое время… Чем дольше по времени будет отсрочка, тем больше шансов выкрутиться…»
Странно, но страха он не чувствовал. Злость – да, первобытную, яростную злость, когда готов рвать соперника руками, выдавливать ему глаза, бить и бить, получая острое, пронизывающее наслаждение, ощущая, как выходит под твоими кулаками из врага жизнь… А страха почему-то нет.
Может потому, что чутьё угадывает – есть, есть у них шанс. Есть. Надо только правильно его разыграть.
Может быть… Может быть, Машу спасти от изнасилования и не удастся. Похоть, от которой слепнут и глохнут, похоть зэков, годами не знавших женщин, сдержать словами невозможно, а кроме слов ничего в его распоряжении пока нет, тут уж придётся, мать вашу так, смириться, успокоив себя, насколько это возможно, тем, что потом, потом им всё припомнишь, по полной программе – но зато можно попробовать спасти Маше жизнь… ну и себе тоже, если получится. Унижение, в конце концов, можно пережить – а вот смерть пережить пока ещё никому не удавалось.
То, что они сейчас не набросились на неё оголодавшим зверьём, за это надо сказать спасибо их паханчику, к женскому телу не рвущемуся.
Вероятно, не очень-то ему к этому телу и надо.
Он уже в возрасте, чуть ли не полжизни провёл за решётками и колючками, а это здоровья, увы, никак не прибавляет. Да ещё за время многолетних отсидок, наверное, вконец отвык от женщин – зато пристрастился к молоденьким пидерам. Подобное не редкость среди зэков, отмотавших большие срока. Возможно, он сейчас просто держит форс. Даже скорее всего, именно так и есть. Потом, повыдрючившись: «Я должен отыметь её первым, право первой ночи моё», – он, в виде величайшей милости, уступит свою очередь Болеку и остальным. А потом, сказавши: «Я четвёртым не бываю, я отымею своих баб на воле», – этот Шуруп – типа красиво, так он посчитает, – отойдёт в сторону…
Однако рассуждения – это одно, эмоции же диктуют своё. И смотреть, как этот ублюдок лапает Машу грязными руками, Карташ больше не мог. А руки Болека уже шарили ниже талии девушки, уже расстегнули «молнию» на её джинсах…
– Эй, Шуруп, скажи сявке, чтобы оставил девчонку.
– Ты, начальник, никак забыл, что откомандовал своё, – дёрнулся в его сторону Шуруп. – Здеся ты зэка, а я тебе начальник… А что погоняло моё не забыл, хвалю.
– А ты никак собрался подохнуть в тайге? И уморить вместе с собой своих этих бакланов? Только я один знаю дорогу отсюда.
– Да, вот ты, начальник, нам и расскажешь, как отсюда выйти, – как о чём-то само собой разумеющемся высказался рыжий хлопец с автоматом на коленях, на «бакланов» ничуть не обидевшись. – И покажешь.
– Прав Угрюмый, ох прав, – сказал Шуруп. – Когда твои ручонки, начальник, отнимутся, когда кровушка в жилках застоится, – а это бо-ольно! – ты крепко задумаешься за жизнь свою не праведную, мусорскую. А когда поджаривать начнём да на ремни резать, всё нам напоёшь, начальник, сам себя обгоняя.
– А если не буду? – негромко сказал Алексей. – Ну вот прикинь, что не буду! Если с этой девочкой что-то случится, ты из меня слова не вытянешь. И знаешь почему? Потому что мне будет приятно. Приятно от того, что хороню вас, сучар гнилых, своим молчанием. А долго вам меня мучить не придётся. Сердечко у меня слабое, боль я переношу плохо, так что загнусь быстро, не сомневайся.
Кажется, слова Карташа Шурупа не проняли нисколько:
– Тогда твой дружок ссученный напоёт нам ту же песню.
– Да ты чё, он же не знает ни хрена! Ты сам подумай: знал бы, разве б пошёл с нами?
– А куда вы, собственно, ползёте? – задал Шуруп вопрос, которой, будь он чуть умнее, задал бы первым делом.
– Он всё нам скажет – и куда идёт, и как нам туда пройти, когда бабу его резать начнём. Сначала наплачется, глядючи на то, как его тёлку натягивают во все дыры, а когда кромсать её станем, быстренько запоёт соловьём, – сказал Угрюмый, почесав щетинистый подбородок.
– Да, расскажу, – кивнул Карташ, из последних сил сохраняя лицо. – Много чего тебе, падаль, расскажу… Только тебе же и проверять предстоит, учти. И увязнешь ты со своей проверочкой в болотах навсегда. Сдохнешь от голода и гнуса. Очень скоро вы начнёте жрать друг друга, это я тебе как доктор говорю, – а тебя, Дашенька, «коровой» назначат первым, потому как ты самый упитанный. Мясцо молодое, аппетитное…
Угрюмый словно нехотя слез с пенька, подошёл к пленнику и носком прохаря больно двинул Карташу под рёбра. Мир для Алексея на миг исчез. А когда вернулась способность видеть, Угрюмый уже вновь восседал на своём месте.
– А если он прав, Шуруп? – напомнил о себе философ-костровой, лицо азиатской национальности. – Надо бы прежде разобраться, что к чему, с остальным мы всегда успеем…
Карташ обрадовался, даже боль несколько отступила. Первое зерно сомнений и раздора проклюнулось, этого он и добивался, надо развивать успех…
– Да врёт он, – возразил вожак. – Жизнь себе купить хочет. А покупать-то не на что, да, начальник? Ты тоже ведь заплутал тута?
– Зырь, босота! – вдруг дурным голосом прорал Болек. – Чего я у крали на кармане надыбал!
И держа что-то в ладонях, как пойманную птицу, он понёс находку на показ паханчику.
– Эт-то что такое? – Шуруп положил на раскрытую пятерню квадратную чёрную коробочку, которую можно было бы принять за пудреницу, если б не мигающая с секундным интервалом крохотная красная лампочка. Карташ смотрел во все глаза, недоумевая, если честно, вместе с урками.
– Ну-ка… – с пенька шустро поднялся рыжий с автоматом, подошёл к дружкам, вгляделся, озадаченно почесал затылок. – Дела, братва… Видал я такие штуки на воле, когда… Ну, не важно. Короче, «маяк» это.
– Чё? – удивился Болек.
– Хреновина, которая сигнал передаёт, чтобы тебя по нему можно было найти.
– Не рация?
– Какая, к херам, рация! Эта мандула передаёт сигнал, ну типа «пи-пи-пи», его можно засечь и идти на него, как на ориентир.
– И зачем она его с собой таскает? – спросил Шуруп у Угрюмого.
– А это у неё надо спрашивать. Хочет, чтобы кто-то знал, где она находится, – Так чего, нас по этой срани менты могут найти? – в голосе Болека явственно проскочил испуг.
– Не найдут. – Шуруп поднялся, положил маяк на землю, наступил на него сапогом и растёр, как окурок. До Карташа долетел короткий, зычный хруст.
– На каждую умную придумку свой сапог найдётся, – загадочно высказался азиат-философ, подбросив в костёр охапку еловых ветвей, отчего пламя с шумом рвануло вверх.
– Кончай беспредельничать, Шуруп, развяжи! – Гриневский уже не лежал, а сидел на земле.
– Гляди-ка ссученный очухался! – радостно воскликнул Болек, хлопнув себя по шинельным бокам.
– Вот кого можно хоть сейчас в расход пускать, – Угрюмый вскинул автомат на плечо. – Даже нужно.
Гриневский помотал головой, глубоко вдохнул, с силой выдохнул, сплюнул кровь и внятно произнёс, глядя на вожака:
– А Фрола не боишься, а, Шуруп? Мы ж к нему идём. И он здесь, неподалёку. Если нас не дождётся, подвесит тебя и твою кодлу за яйца без долгого базара.
«Ага, – с некоторым сомнением подумал Карташ, – Гриня врубился в расклад и начал свою игру… Надеюсь…»
– Ты на кого хавалку разеваешь, паскуда? – угрожающе надвинулся на него Болек.
– На балде я вертел твоего парашного Фрола, – сказал Шуруп. – Да и откуда он узнает, где вы?
– А «маячок»?
– Пищалке вашей капец настал, видел?
– Видел. Только поздновато ты приборчик разломал, Шуруп. Фрол уже в курсе, где мы. И найдёт.
– Трупы он ваши найдёт, пидер!
– А хоть бы и так, – невозмутимо сказал Таксист. – Найдёт – и скоренько расшифрует, кто ему верняк заштриховал. – Он недобро сощурился. – А доискиваться он будет, не сомневайся, потому как пахнет дело такими зелёными «арбузами», что у меня самого слюни текут… Ты что, думаешь, Пугач водочкой вас поил и на кипеж поднимал только для того, чтобы ты мог в рывок уйти, по тайге погулять да бабу пощупать?!
Опа!
Последняя фразочка Гриневского произвела должное впечатление. Шуруп на миг замялся и не нашёлся, что ответить. На миг забегал глазёнками. Явно испуганно!
– Фрол с блатными дело не имеет, – не очень-то уверенно сказал он.
– Дурак ты, Фрол имеет дело с теми, с кем ему нужно, – ласково сказал Гриневский, и в глазах его проявился прежний рысиный огонёк. – И дело то – далеко не твоего ума.
– Ты мне тут кобзоном не пой, – Шуруп аж подёргивался от умственной работы. – Цирик, баба какая-то и «мужик», к тому же ссученный – на хрена, спрашивается, такая кодла Фролу понадобилась?..
– А ты подумай, подумай. Кто такую кодлу разномастную всерьёз принимать будет? За ссученного я на тебя не обижаюсь, Шуруп, даже спасибо скажу: значит, хорошо я свою роль играл, если даже ты не просёк… А что «маячок» раздавил, так это уже по барабану: пацаны Фрола уже рядом…
Он врал напропалую, придумывая на ходу, но, надо отдать зэку должное, – врал складно, удалось ему посеять среди беглых некоторое сомнение.
– Только не верти башкой, сокол ясный, – вдруг услышал Карташ за спиной тихий голос. – Сиди как сидишь.
Карташ узнал этот голос.
Или… или это уже глюки пошли?
Но галлюцинации не перерезают верёвки на запястьях, не освобождают от пут. Галлюцинации не придерживают твои руки, чтобы они не тряслись.
Уф, всё. Свободен, мать честная! Он попробовал сжать-разжать кисти. Пока пальцы слушались плохо, двигались будто не свои, но оживали с каждым новым толчком крови. Хотелось свести затёкшие руки перед собой, аж зубы сводило от хотения, – но придётся ещё малость потерпеть.
Кисть почувствовала холод металла. Карташ нащупал вложенную ему в ладонь рубчатую рукоять, провёл пальцем по гладкой округлости ствола…
Так живительно, как подействовало оружие, наверное, на него не подействовал бы и спецпрепарат из спецназовского арсенала, хитрая химия, заставляющего вроде бы падавшего без сил человека подниматься и часа два-три танком переть по пересечённой местности. От пистолета тело заряжалось неким током высокой частоты, который сугубо гражданскому человеку вряд ли знаком и который вряд ли уловит самая научная аппаратура, – но Карташ сейчас чувствовал и впитывал этот ток.
– Берёшь на себя дергунчика в шинели и того, у костра. Начинаешь, когда упадёт рыжий…
Невесть откуда взявшийся посреди тайги «археолог» Гена правильно высчитал самого опасного. Угрюмый с автоматом не расставался, держал его умело и, не приходилось сомневаться, откроет огонь незамедлительно. Шуруп тоже растеряться не должен, но ему ещё дотянуться надо до автомата. И у кого-то заныкан «Макаров» – про это Карташ, разумеется, забыть не мог.
Алексей услышал, что Гена отползает от дерева, шурша хвоей и палыми листьями, покрывающими землю.
Он коснулся предохранителя – сдвинут, – нащупал скобу, положил палец на спусковой крючок. Готов.
Гриневский и беглые зэки всё ещё препирались, но Карташ не вслушивался в их базары, однако они враз потеряли для него всякий смысл и интерес.
– Чифирек готов, – известил филосов-костровой, жить которому оставалось вряд ли больше минуты.
– То дело! – Шуруп встал с бушлата, потирая ладони. – Мозга прояснится, тогда и…
Едва слышный хлопок – и голова Угрюмого дёрнулась, на лбу выросло тёмное пятно. «Бесшумка», – машинально отметил Карташ, отталкиваясь от дерева. Рывком вскочил на ноги, поднял руки, сжимая пистолет, выцелил фигуру в солдатской шинели. Два раза нажал на спуск.
Дважды грохнуло, и Болек упал, нелепо взмахнув руками.
Шуруп прыгнул к своему «калашу», но в полёте был настигнут пулей, выпущенной притаившимся в зарослях «аспирантом». Вожак безжизненно вытянулся на земле, так и не добравшись до автомата…
А вот костровой оказался самым сметливым и проворным. Он не стал прорываться к оружию, не стал вступать в единоборства, он вскочил и припустил к ближайшим деревьям, чтобы нырнуть в темноту и скрыться в тайге, петляя меж стволами. Гриневский крутанулся в каком-то немыслимом акробатическом пассаже, выбросил вперёд длинные ноги и подсёк азиата-кострового. Тот рухнул лицом вниз, но тут же ловко перевернулся на спину…
Набегающий Карташ медлить не стал, вскинул руку с пистолетом, вдавил спуск. Горячая тугая струя обдала щёку. Алексей выстрелил ещё два раза, ещё два раза содрогнулся на земле азиат.
Но сперва они, Карташ и костровой, выстрелили одновременно. «Вот у кого оказался мой пистолетик!» Из разжавшейся ладони азиата вывалился табельный «Макаров» Карташа.
Некогда было предаваться запоздалым страхам: «Если б он взял чуть левее, если б успел шмальнуть второй раз». Карташ метнулся вперёд, держа азиата на мушке, наклонился над костровым, проверил…
Мёртв.
Всё. В голове гудели колокола. На ватных ногах он направился к Болеку. Только теперь в пальцы будто вонзились тысячи иголок – восстанавливался ток крови.
Чёртов «археолог», припадая на левую ногу, вышел на освещённый пламенем пятачок, склонился над Шурупом. А Карташ вытащил заточку из-за голенища сапога мёртвого Болека и ею перерезал верёвки на руках и ногах Маши, потом освободил от верёвок руки Гриневского. На всякий случай, по въевшейся за время службы привычке, отпихнул трофейное оружие подальше от Таксиста. Таксист понимающе хмыкнул под нос, но промолчал.
Дочурка «хозяина» Топтунова, на ходу запахиваясь дрожащими руками, подошла к трупу Болека и несколько раз с силой пнула его в бок, всхлипывая при каждом ударе. Карташ оттащил её в сторонку, приговаривая утешительно: «Ну, ну, хватит, девочка, всё кончилось, успокойся…»
– Пошли постель готовить, – первым поднялся Гриневский. – Не на голой же земле, как прошлую ночь, куковать.
– Погодь-ка. Снимай прохари.
– Это зачем это? – тут же напрягся Таксист.
– Ноги посмотреть надо, кретин. Если ты мозоль хоть одну в этих говнодавах натёр, то дело труба. Снимай, снимай…
Помявшись, Гриневский скинул древнюю, разношенную, но крепкую обувку.
Возможно, именно то обстоятельство, что он уже несколько лет носил именно эти, с позволенья сказать, ботиночки, и спасло ноги зэка.
Ни одного волдыря под – между прочим, новыми и прочными – носками Алексей не углядел.
– Твоё счастье, – буркнул он, бросая прохари обратно владельцу, и повернулся к Маше. – Теперь ты снимай.
– У меня всё нормально, – сказала та.
– Да хватит вам обоим кривляться, так вас перетак, – устало взмолился Карташ. – Вы добраться до людей хотите или подохнуть здесь, а?!
Как это ни удивительно, но и с ногами «хозяевой» дочурки тоже оказалось всё в порядке.
Правильные у неё сапоги. Если не развалятся по дороге… Он с кряхтеньем поднялся.
– А теперь можно и постельку стелить…
Карташ ломал лапник и думы думал ох какие сложные. Как Пугачу удалось спланировать и столь грамотно организовать бунт – и никто про это ни сном ни духом, ни опера, ни стукачки? А в том, что Гриневский не соврал и революция была спланирована именно Пугачом, Карташ отчего-то не сомневался нисколько. Вот только зачем вору это понадобилось – поднимать кипеж в зачуханной, спокойной зоне и уходить в рывок с такой поспешностью? Делами на свободе можно руководить и из лагеря – сие ни для кого не секрет. Если же в его империи случилось нечто экстраординарное, что потребовало его личного присутствия, то откуда взрывчатка на зоне? Значит, готовились загодя? Ни хрена не понятно…
В двадцати шагах от него трещали ветви, ломаемые Гриневским.
Алексей вспомнил донос Лупня – насчёт партии водки в ознаменование примирения Баркаса и Пугача. Так они что, вместо водки «коктейль Молотова» завезли? Если падла Лупень не солгал. Вот ведь гад какой…
Следующая ветвь хрустнула почему-то за спиной.
Не будь Карташ так измотан, он успел бы обернуться. Сначала сделал бы шаг в сторону, а потом бы уж обернулся. Но он опоздал всюду – чёртова полоса препятствий через бурелом притупила все рефлексы.
Сзади раздался чей-то резкий выдох: «Ха!», – и затылок взорвался ослепительной болью.
…Вынырнув из забытья, он расслышал невнятные голоса и смех. На пробуждение затылок тут же откликнулся тупой ноющей болью.
Карташ открыл глаза.
И обнаружил, что сидит, прислонённый спиной к стволу. Руки были заведены за дерево и связаны – совсем как давеча у Гриневского.
Причём верёвки на запястьях затянуты со всей возможной свирепостью и явным умыслом перекрыть доступ крови к кистям.
Так что, Гриня решил таки отомстить?..
Вокруг костра передвигались тёмные фигуры.
Показалось – много фигур, очень много.
В глазах плавала муть, вспыхивали искры. К горлу подкатила тошнота. Он снова сомкнул веки.
Но его шевеления не остались незамеченными.
– Гляди, очухался начальник! – радостно оповестил остальных чей-то хрипловатый голос.
– Молодец, быстро оклемался, – откликнулся другой. – А то бы такой сеанс пропустил…
Тошнота отступила, и Карташ снова открыл глаза.
Костёр полыхал ярко, освещая всю поляну вплоть до ручья. Возле огня сидел на корточках человек в серой зэковской телогрейке и подбрасывал в пламя валежник.
Гостей, считая кострового, было четверо. Не так много, как показалось. И всех их Карташ знал – всех в лицо, а одного даже по имени. Зэки из лагеря, которые после прорыва почему-то рванули не к посёлку и не в сторону железной дороги, а в самую что ни на есть глубь тайги.
Почему-то? А не о них ли говорил Таксист?
Карташ приметил у них два автомата. Один «Калашников» валялся на земле подле мужика лет сорока-пятидесяти, раскинувшегося в излюбленной древнеримской позе – полулёжа, на бушлате Карташа и ватнике Гриневского.
Второй автомат покоился на коленях крепенького рыжеволосого парня, Парень был ближе всех к Карташу, покуривал на пеньке, щурясь от дыма.
«И ещё у кого-то прихоронен мой „макарка“, – отстраненно вспомнил Алексей. – Может быть, у кострового, а может, и у того, что крутится возле Маши. Самого, похоже, дёрганого из всех». Тот, которого Карташ окрестил про себя дёрганым, вырядился в солдатскую шинель с выдранными с корнем погонами и петлицами.
Маша лежала невдалеке от костра. Связанная по рукам и ногам. Щека расцарапана, волосы растрёпаны, кроссовки и джинсы до щиколоток мокрые. Гриневский находился тут же, ближе к ручью, лежал на земле – похоже, без сознания.
У него были связаны только руки.
Карташ не сомневался, что вожакует у беглых Шуруп. Сие было прозвище углового, что нежился сейчас на бушлате и ватнике и чья настоящая фамилия – Карташ вспомнил даже такой пустяк – была Копылов. Шуруп в зоновской иерархии не числился даже «жуликом», но над нынешними своими подельниками возвышался – не даром Карташ не знал ни имён, ни кличек троих его спутников. Шуруп относил себя к блатным, а эта троица принадлежала к заурядному бакланью. Можно было догадаться, почему они сдёрнули с зоны именно в таком составе: Копылов-Шуруп болтался в лагерных бараках на вторых ролях, чем явно тяготился, а сколотив свою шайку, и уведя её за собой, он на какое-то время становился главным. Хоть маленьким, а паханом.
– От ты и попался, начальник. От ты туточки и догонишь, что такое неволя, – смакуя слова, проговорил Шуруп, откровенно наслаждаясь ситуацией. – Вчухаешь, каково приходится бродягам за вашими заборами.
Тип в солдатской шинели разболтанной походкой приблизился к своему вожаку.
– Шуруп, ни хавки, ни карты у них нема, всё осмотрел. Голяком в тайгу ломанули, падлы… Давай хоть тёлку попользуем, коли жрать нечего.
– Не терпится, Болек? – ухмыльнулся паханчик, обнажив чёрные чифирные зубы.
Понять, что собой представляет этот хмырь с кликухой Болек, можно было с одного взгляда.
Распространённый зоновский типаж – истерик с растрёпанной вдрызг по крыткам и лагерям психикой, баклан непредсказуемый… и тем крайне опасный.
– Бля буду, невмоготу уже глядеть на её лепнину, – простонал Болек. – Три года лялек не мочалил.
– Невмоготу – сходи в кусты, облегчи семенной фонд, – лениво посоветовал Шуруп. И вдруг с неприкрытой злобой добавил:
– Когда я разрешу, тогда и начнёшь елдой махать. И потом, ты что это, вперёд батьки на кобылке прокатиться собрался?
– Оно же слаще выходит, Болек, когда оттягиваешь, оттягиваешь, а знаешь сам, что оно твоё и никуда от тебя не спрыгнет, – философски подошёл к вопросу костровой.
Карташ помнил эту философскую рожу, не раз попадалась на территории. Сморщенная, как печёное яблоко, харя с раскосыми азиатскими глазами. И, как это сплошь и рядом бывает с азиатами, возраста неопределимого.
Старлей только сейчас разглядел, чем он там занят, помимо поддержания огня. Чай в их алюминиевой крышке от его термоса кипятит. Точнее, чифирь. Запасливые, гады, чаёк с собой прихватили, вот с чего они хотят начать вечер удовольствий.
– Во всём должен быть свой порядок, – угадал мысли Карташа костровой. – Вот ты на воле сперва бабу в ресторан сводишь, чтоб благодарностью прониклась. Сам выпьешь, закусишь, чтоб юшку по каналам получше разогнать. Так и тут. Сперва чифирек, чтоб тепло по телу побежало. Потом уж торжественная часть.
Что-то не правильное было во всём поведении беглых. Словно они уже надербенились чифирю по самые помидоры – движения резкие, дёрганые, слова произносят отрывисто, глазёнки блестят неестественно… Или в медпункте успели пошакалить, колёс наглотались?..
Алексей вспомнил глаза Лупня, когда тот добивал караульного – точно такие же были у него зенки… И едва не заскрипел зубами от досады и бессилия. Так глупо влипнуть, попасться шайке каких-то дешёвых отморозков!
– Дай хоть пощупаю, Шуруп? – взмолился Болек. – А то не выдержу… – И с оттенком угрозы в голосе добавил – Ты ж нас сам сюда потащил, Шуруп. А если б в Парму пошли, как все, то уже б давно…
– Ладно, – быстро перебил Шуруп, нахмурясь, – пощупай. Аккуратненько только. А то цирику не понравится. Эй, гражданин начальник, расскажи, что твоя баба любит!
– Подфартило нам, Шуруп. А мы-то думали – уж вконец заплутали, – впервые заговорил самый молодой в этой беглой компании, перекуривающий на пеньке с автоматом на коленях. – Хорошо, я ихний костёр углядел…
– Ты из себя главного героя не лепи, Угрюмый. Не ты б, так другой углядел. Али дымок унюхал бы. Мимо них мы бы не прошли.
Вожаку заметно не понравилось, что кто-то сомневается в его удачливости и предводительском умении. Быть может, в их петляющей по тайге компании уже назревал бунт местного значения, когда вдруг нежданно выпала удача, словно поставили в казино последний жетон на зеро и, вот те на, на зеро шарик и остановился. И сейчас они пребывают в полной уверенности, что теперь-то точно выберутся из этой задницы к обитаемым местам.
Стоп, стоп…
И тут Карташ понял, что можно сделать сейчас, какую карту ему можно разыграть, – когда, казалось бы, ничего кроме как молиться не остаётся. Ведь явно не из-за этих ублюдков был затеян бунт на зоне – нет среди них Пугача, нет обещанного Таксистом спецоружия… по всему выходило, что пока основные силы урок двинулась на штурм Пармы, эта рота решила отделиться и углубилась в леса. Да вот незадача – заблудилась…
Тем временем Болек склонился над Машей.
Девушка попыталась отползти, но куда там уползёшь – со связанными ногами и руками! Тогда она поджала ноги и резко выбросила их, метя уголовнику в промежность, однако Болек ждал подобного трюка и увернулся со смехом. Взгромоздился на неё, Маша извивалась змеёй, пытаясь его сбросить. Да где там…
– Тихо, соска, тихо, и тебе не будет грустно, – приговаривая так, Болек расстегнул на ней куртку. Хоть зэк и находился сейчас спиной к Карташу, старлей, казалось, видел похабную ухмылку, блуждающую по его худой роже.
Устав без пользы елозить по траве, Маша свою ненависть и злость вложила в ругательства, и слова «лидер», «петух», «козёл» были чуть ли не самыми невинными из тех, которыми она осыпала урку. Впрочем, тем она добилась эффекта прямо противоположного желаемому.
Похоже, она доставляла оседлавшему её уголовнику прямо-таки райское наслаждение покруче всяких «баунти».
– А хороша бикса! Ишь как чешет по-нашему! Я её всю ночь готов мочалить, с короткими антрактами на перекур. А буфера-то сочнявые…
Болек с треском рванул свитер на её груди и запустил лапу под шерсть. Маша рывком приподняла голову и попробовала укусить зэка за руку. Не достала.
– Прыткая биксочка! Эх… Лифчик мешает сеансу набраться… – И с этими словами Болек ловко вытащил из-за голенища сапога заточку.
– Не дёргайся, а то напорешься, – предупредил её Болек и одним взмахом бритвенно заточенной стали разрезал тонкое бельё. – У-у, ништяк! Ништяк! – сладострастно застонал он, возя рукой под свитером.
– Ты смотри, не очень-то увлекайся, Болек, твой номер не первый, – как бы в шутку предупредил Шуруп, но Карташ не сомневался, что этот паханчик очень серьёзно относится к своему первенству во всём.
«В живых, ясное дело, они не намерены оставлять никого. – Карташ размышлял отрешённо, словно речь шла не об их собственных жизнях, а о дурацком американском триллере по телеку у старухи Кузьминичны. – Вопрос лишь в том, можно ли оттянуть расправу на как можно более долгое время… Чем дольше по времени будет отсрочка, тем больше шансов выкрутиться…»
Странно, но страха он не чувствовал. Злость – да, первобытную, яростную злость, когда готов рвать соперника руками, выдавливать ему глаза, бить и бить, получая острое, пронизывающее наслаждение, ощущая, как выходит под твоими кулаками из врага жизнь… А страха почему-то нет.
Может потому, что чутьё угадывает – есть, есть у них шанс. Есть. Надо только правильно его разыграть.
Может быть… Может быть, Машу спасти от изнасилования и не удастся. Похоть, от которой слепнут и глохнут, похоть зэков, годами не знавших женщин, сдержать словами невозможно, а кроме слов ничего в его распоряжении пока нет, тут уж придётся, мать вашу так, смириться, успокоив себя, насколько это возможно, тем, что потом, потом им всё припомнишь, по полной программе – но зато можно попробовать спасти Маше жизнь… ну и себе тоже, если получится. Унижение, в конце концов, можно пережить – а вот смерть пережить пока ещё никому не удавалось.
То, что они сейчас не набросились на неё оголодавшим зверьём, за это надо сказать спасибо их паханчику, к женскому телу не рвущемуся.
Вероятно, не очень-то ему к этому телу и надо.
Он уже в возрасте, чуть ли не полжизни провёл за решётками и колючками, а это здоровья, увы, никак не прибавляет. Да ещё за время многолетних отсидок, наверное, вконец отвык от женщин – зато пристрастился к молоденьким пидерам. Подобное не редкость среди зэков, отмотавших большие срока. Возможно, он сейчас просто держит форс. Даже скорее всего, именно так и есть. Потом, повыдрючившись: «Я должен отыметь её первым, право первой ночи моё», – он, в виде величайшей милости, уступит свою очередь Болеку и остальным. А потом, сказавши: «Я четвёртым не бываю, я отымею своих баб на воле», – этот Шуруп – типа красиво, так он посчитает, – отойдёт в сторону…
Однако рассуждения – это одно, эмоции же диктуют своё. И смотреть, как этот ублюдок лапает Машу грязными руками, Карташ больше не мог. А руки Болека уже шарили ниже талии девушки, уже расстегнули «молнию» на её джинсах…
– Эй, Шуруп, скажи сявке, чтобы оставил девчонку.
– Ты, начальник, никак забыл, что откомандовал своё, – дёрнулся в его сторону Шуруп. – Здеся ты зэка, а я тебе начальник… А что погоняло моё не забыл, хвалю.
– А ты никак собрался подохнуть в тайге? И уморить вместе с собой своих этих бакланов? Только я один знаю дорогу отсюда.
– Да, вот ты, начальник, нам и расскажешь, как отсюда выйти, – как о чём-то само собой разумеющемся высказался рыжий хлопец с автоматом на коленях, на «бакланов» ничуть не обидевшись. – И покажешь.
– Прав Угрюмый, ох прав, – сказал Шуруп. – Когда твои ручонки, начальник, отнимутся, когда кровушка в жилках застоится, – а это бо-ольно! – ты крепко задумаешься за жизнь свою не праведную, мусорскую. А когда поджаривать начнём да на ремни резать, всё нам напоёшь, начальник, сам себя обгоняя.
– А если не буду? – негромко сказал Алексей. – Ну вот прикинь, что не буду! Если с этой девочкой что-то случится, ты из меня слова не вытянешь. И знаешь почему? Потому что мне будет приятно. Приятно от того, что хороню вас, сучар гнилых, своим молчанием. А долго вам меня мучить не придётся. Сердечко у меня слабое, боль я переношу плохо, так что загнусь быстро, не сомневайся.
Кажется, слова Карташа Шурупа не проняли нисколько:
– Тогда твой дружок ссученный напоёт нам ту же песню.
– Да ты чё, он же не знает ни хрена! Ты сам подумай: знал бы, разве б пошёл с нами?
– А куда вы, собственно, ползёте? – задал Шуруп вопрос, которой, будь он чуть умнее, задал бы первым делом.
– Он всё нам скажет – и куда идёт, и как нам туда пройти, когда бабу его резать начнём. Сначала наплачется, глядючи на то, как его тёлку натягивают во все дыры, а когда кромсать её станем, быстренько запоёт соловьём, – сказал Угрюмый, почесав щетинистый подбородок.
– Да, расскажу, – кивнул Карташ, из последних сил сохраняя лицо. – Много чего тебе, падаль, расскажу… Только тебе же и проверять предстоит, учти. И увязнешь ты со своей проверочкой в болотах навсегда. Сдохнешь от голода и гнуса. Очень скоро вы начнёте жрать друг друга, это я тебе как доктор говорю, – а тебя, Дашенька, «коровой» назначат первым, потому как ты самый упитанный. Мясцо молодое, аппетитное…
Угрюмый словно нехотя слез с пенька, подошёл к пленнику и носком прохаря больно двинул Карташу под рёбра. Мир для Алексея на миг исчез. А когда вернулась способность видеть, Угрюмый уже вновь восседал на своём месте.
– А если он прав, Шуруп? – напомнил о себе философ-костровой, лицо азиатской национальности. – Надо бы прежде разобраться, что к чему, с остальным мы всегда успеем…
Карташ обрадовался, даже боль несколько отступила. Первое зерно сомнений и раздора проклюнулось, этого он и добивался, надо развивать успех…
– Да врёт он, – возразил вожак. – Жизнь себе купить хочет. А покупать-то не на что, да, начальник? Ты тоже ведь заплутал тута?
– Зырь, босота! – вдруг дурным голосом прорал Болек. – Чего я у крали на кармане надыбал!
И держа что-то в ладонях, как пойманную птицу, он понёс находку на показ паханчику.
– Эт-то что такое? – Шуруп положил на раскрытую пятерню квадратную чёрную коробочку, которую можно было бы принять за пудреницу, если б не мигающая с секундным интервалом крохотная красная лампочка. Карташ смотрел во все глаза, недоумевая, если честно, вместе с урками.
– Ну-ка… – с пенька шустро поднялся рыжий с автоматом, подошёл к дружкам, вгляделся, озадаченно почесал затылок. – Дела, братва… Видал я такие штуки на воле, когда… Ну, не важно. Короче, «маяк» это.
– Чё? – удивился Болек.
– Хреновина, которая сигнал передаёт, чтобы тебя по нему можно было найти.
– Не рация?
– Какая, к херам, рация! Эта мандула передаёт сигнал, ну типа «пи-пи-пи», его можно засечь и идти на него, как на ориентир.
– И зачем она его с собой таскает? – спросил Шуруп у Угрюмого.
– А это у неё надо спрашивать. Хочет, чтобы кто-то знал, где она находится, – Так чего, нас по этой срани менты могут найти? – в голосе Болека явственно проскочил испуг.
– Не найдут. – Шуруп поднялся, положил маяк на землю, наступил на него сапогом и растёр, как окурок. До Карташа долетел короткий, зычный хруст.
– На каждую умную придумку свой сапог найдётся, – загадочно высказался азиат-философ, подбросив в костёр охапку еловых ветвей, отчего пламя с шумом рвануло вверх.
– Кончай беспредельничать, Шуруп, развяжи! – Гриневский уже не лежал, а сидел на земле.
– Гляди-ка ссученный очухался! – радостно воскликнул Болек, хлопнув себя по шинельным бокам.
– Вот кого можно хоть сейчас в расход пускать, – Угрюмый вскинул автомат на плечо. – Даже нужно.
Гриневский помотал головой, глубоко вдохнул, с силой выдохнул, сплюнул кровь и внятно произнёс, глядя на вожака:
– А Фрола не боишься, а, Шуруп? Мы ж к нему идём. И он здесь, неподалёку. Если нас не дождётся, подвесит тебя и твою кодлу за яйца без долгого базара.
«Ага, – с некоторым сомнением подумал Карташ, – Гриня врубился в расклад и начал свою игру… Надеюсь…»
– Ты на кого хавалку разеваешь, паскуда? – угрожающе надвинулся на него Болек.
– На балде я вертел твоего парашного Фрола, – сказал Шуруп. – Да и откуда он узнает, где вы?
– А «маячок»?
– Пищалке вашей капец настал, видел?
– Видел. Только поздновато ты приборчик разломал, Шуруп. Фрол уже в курсе, где мы. И найдёт.
– Трупы он ваши найдёт, пидер!
– А хоть бы и так, – невозмутимо сказал Таксист. – Найдёт – и скоренько расшифрует, кто ему верняк заштриховал. – Он недобро сощурился. – А доискиваться он будет, не сомневайся, потому как пахнет дело такими зелёными «арбузами», что у меня самого слюни текут… Ты что, думаешь, Пугач водочкой вас поил и на кипеж поднимал только для того, чтобы ты мог в рывок уйти, по тайге погулять да бабу пощупать?!
Опа!
Последняя фразочка Гриневского произвела должное впечатление. Шуруп на миг замялся и не нашёлся, что ответить. На миг забегал глазёнками. Явно испуганно!
– Фрол с блатными дело не имеет, – не очень-то уверенно сказал он.
– Дурак ты, Фрол имеет дело с теми, с кем ему нужно, – ласково сказал Гриневский, и в глазах его проявился прежний рысиный огонёк. – И дело то – далеко не твоего ума.
– Ты мне тут кобзоном не пой, – Шуруп аж подёргивался от умственной работы. – Цирик, баба какая-то и «мужик», к тому же ссученный – на хрена, спрашивается, такая кодла Фролу понадобилась?..
– А ты подумай, подумай. Кто такую кодлу разномастную всерьёз принимать будет? За ссученного я на тебя не обижаюсь, Шуруп, даже спасибо скажу: значит, хорошо я свою роль играл, если даже ты не просёк… А что «маячок» раздавил, так это уже по барабану: пацаны Фрола уже рядом…
Он врал напропалую, придумывая на ходу, но, надо отдать зэку должное, – врал складно, удалось ему посеять среди беглых некоторое сомнение.
– Только не верти башкой, сокол ясный, – вдруг услышал Карташ за спиной тихий голос. – Сиди как сидишь.
Карташ узнал этот голос.
Или… или это уже глюки пошли?
Но галлюцинации не перерезают верёвки на запястьях, не освобождают от пут. Галлюцинации не придерживают твои руки, чтобы они не тряслись.
Уф, всё. Свободен, мать честная! Он попробовал сжать-разжать кисти. Пока пальцы слушались плохо, двигались будто не свои, но оживали с каждым новым толчком крови. Хотелось свести затёкшие руки перед собой, аж зубы сводило от хотения, – но придётся ещё малость потерпеть.
Кисть почувствовала холод металла. Карташ нащупал вложенную ему в ладонь рубчатую рукоять, провёл пальцем по гладкой округлости ствола…
Так живительно, как подействовало оружие, наверное, на него не подействовал бы и спецпрепарат из спецназовского арсенала, хитрая химия, заставляющего вроде бы падавшего без сил человека подниматься и часа два-три танком переть по пересечённой местности. От пистолета тело заряжалось неким током высокой частоты, который сугубо гражданскому человеку вряд ли знаком и который вряд ли уловит самая научная аппаратура, – но Карташ сейчас чувствовал и впитывал этот ток.
– Берёшь на себя дергунчика в шинели и того, у костра. Начинаешь, когда упадёт рыжий…
Невесть откуда взявшийся посреди тайги «археолог» Гена правильно высчитал самого опасного. Угрюмый с автоматом не расставался, держал его умело и, не приходилось сомневаться, откроет огонь незамедлительно. Шуруп тоже растеряться не должен, но ему ещё дотянуться надо до автомата. И у кого-то заныкан «Макаров» – про это Карташ, разумеется, забыть не мог.
Алексей услышал, что Гена отползает от дерева, шурша хвоей и палыми листьями, покрывающими землю.
Он коснулся предохранителя – сдвинут, – нащупал скобу, положил палец на спусковой крючок. Готов.
Гриневский и беглые зэки всё ещё препирались, но Карташ не вслушивался в их базары, однако они враз потеряли для него всякий смысл и интерес.
– Чифирек готов, – известил филосов-костровой, жить которому оставалось вряд ли больше минуты.
– То дело! – Шуруп встал с бушлата, потирая ладони. – Мозга прояснится, тогда и…
Едва слышный хлопок – и голова Угрюмого дёрнулась, на лбу выросло тёмное пятно. «Бесшумка», – машинально отметил Карташ, отталкиваясь от дерева. Рывком вскочил на ноги, поднял руки, сжимая пистолет, выцелил фигуру в солдатской шинели. Два раза нажал на спуск.
Дважды грохнуло, и Болек упал, нелепо взмахнув руками.
Шуруп прыгнул к своему «калашу», но в полёте был настигнут пулей, выпущенной притаившимся в зарослях «аспирантом». Вожак безжизненно вытянулся на земле, так и не добравшись до автомата…
А вот костровой оказался самым сметливым и проворным. Он не стал прорываться к оружию, не стал вступать в единоборства, он вскочил и припустил к ближайшим деревьям, чтобы нырнуть в темноту и скрыться в тайге, петляя меж стволами. Гриневский крутанулся в каком-то немыслимом акробатическом пассаже, выбросил вперёд длинные ноги и подсёк азиата-кострового. Тот рухнул лицом вниз, но тут же ловко перевернулся на спину…
Набегающий Карташ медлить не стал, вскинул руку с пистолетом, вдавил спуск. Горячая тугая струя обдала щёку. Алексей выстрелил ещё два раза, ещё два раза содрогнулся на земле азиат.
Но сперва они, Карташ и костровой, выстрелили одновременно. «Вот у кого оказался мой пистолетик!» Из разжавшейся ладони азиата вывалился табельный «Макаров» Карташа.
Некогда было предаваться запоздалым страхам: «Если б он взял чуть левее, если б успел шмальнуть второй раз». Карташ метнулся вперёд, держа азиата на мушке, наклонился над костровым, проверил…
Мёртв.
Всё. В голове гудели колокола. На ватных ногах он направился к Болеку. Только теперь в пальцы будто вонзились тысячи иголок – восстанавливался ток крови.
Чёртов «археолог», припадая на левую ногу, вышел на освещённый пламенем пятачок, склонился над Шурупом. А Карташ вытащил заточку из-за голенища сапога мёртвого Болека и ею перерезал верёвки на руках и ногах Маши, потом освободил от верёвок руки Гриневского. На всякий случай, по въевшейся за время службы привычке, отпихнул трофейное оружие подальше от Таксиста. Таксист понимающе хмыкнул под нос, но промолчал.
Дочурка «хозяина» Топтунова, на ходу запахиваясь дрожащими руками, подошла к трупу Болека и несколько раз с силой пнула его в бок, всхлипывая при каждом ударе. Карташ оттащил её в сторонку, приговаривая утешительно: «Ну, ну, хватит, девочка, всё кончилось, успокойся…»