Луи Анри Буссенар
Под барабанный бой
Часть первая
КРЕСТНИК КОРОЛЯ
ГЛАВА 1
На берегу Сезии[1]. — Французы и жители Пьемонта. — Битва с австрийцами. — Вперед, зуавы! — Капрал Франкур. — Беспомощный Обозный, несведущие зуавы. — На захваченной ферме. — Перевернутая колыбель, брошенный младенец. —Убийство! — Солдат возится с пеленками.
Талые снега превратили реку в бушующий пенистый поток. Гроза утихла. На лазурном небосклоне поднималось утреннее майское солнце, освещая далекие вершины итальянских Альп[2].
Два понтонных[3] моста, каждый по пятьсот метров длины, пересекали водное пространство. Солдаты в синих куртках и красных брюках один за другим осторожно вступали на качающиеся платформы и прыжками передвигались к противоположному краю подвижной конструкции. Бесконечная вереница двигалась к левому берегу реки, чтобы образовать там дивизии и полки.
Вдруг раздались взрывы. Противник, до сих пор невидимый, обнаружил себя. Началась тяжелейшая битва с многочисленным и бесстрашным врагом.
Шла священная война за освобождение угнетенного народа[4].
31 мая 1859 года на реке под названием Сезия, протекающей по плодородным землям Ломбардии[5], встретились солдаты трех армий. Французы в союзе с жителями Пьемонта пришли сразиться с австрийцами за освобождение Италии.
Франко-итальянские войска заняли позицию в глубокой низине, где рисовые поля чередовались с оросительными каналами, а в воздухе пахло сыростью и перегноем. Великолепие природы потрясало даже самых равнодушных солдат. В хрустально-чистой воде каналов отражалась яркая синева итальянского неба. Красные черепичные крыши отдельно стоящих ферм проглядывали сквозь листву и довершали очарование пейзажа. Но прелесть этой пасторали[6] таила в себе и опасность. Каналы представляли собой естественные преграды, а поля, зеленеющие виноградники, фруктовые сады, колючие кустарники роз могли служить укрытием противнику. Забаррикадированные же со всех сторон дома стали настоящими крепостями, откуда неприятель вел огонь из пушек.
Австрийцы, численностью превосходящие противника, использовали рельеф местности, чтобы помешать проведению блестяще задуманной операции.
Накануне союзники приняли все меры предосторожности для успешной переправы армии через реку. На левом берегу пьемонтская дивизия заняла город Палестро[7] и оттуда руководила наведением понтонов, а засевший в лощине полк зуавов должен был отразить первую атаку.
Однако солдаты неприятеля, прекрасно знавшие местность, сумели пробраться незамеченными в укрытия за каналами, а оттуда — к реке. Пока сторожевое охранение французских пехотинцев вело беспорядочную стрельбу, главные силы австрийской армии поднялись вверх по течению. Пройдя через обводной канал Самирана, они без единого выстрела захватили мост и проникли на большую ферму Сан-Пьетро, расположенную на плато, откуда Палестро был виден, как на ладони.
Пьемонтская дивизия оказалась отрезанной от своих, отступать было некуда. На понтоны обрушился свинцовый ливень. Солдаты, крича от боли и негодования, падали в бушующий поток.
Командир Сорок третьего линейного полка полковник Дюамель вел коня под уздцы, когда ему снарядом оторвало голову. Началась паника. «Зуавы, черт бы их побрал! — вопили обеск ураженные солдаты. — Неужели они бросили нас тут подыхать! Давайте! „Шакалы“! Вперед!»
Появление австрийцев в коротких белых мундирах и кожаных киверах[8] было как гром среди ясного неба. Сталь штыков вспыхивала на солнце, ослепляя убегавших. Ненавистные тедески предвкушали победу. Уже слышались их хриплые крики: «Ура! Ура! Ура!»
Вдруг у обводного канала за деревьями прозвучали сигналы горна, от которых перехватывало дух и замирало сердце зуава:
Ту-ту… Пристанище!
Ты знаешь свое дело, «шакал»!
Полк зуавов перестраивался в атакующие колонны, готовясь к броску. Полковник на белом коне, с саблей наголо, отдавал короткие приказы. Три стрелковые роты уже выдвинулись по направлению к неприятелю.
Наконец командир поднялся на стременах и крикнул зычным голосом:
— Третий полк! Вперед, марш!
Зуавы, опережая офицеров, бросились в атаку. Солдаты бежали навстречу противнику через поля и виноградники, преодолевая каналы и овраги.
— Не так быстро! Не нарушайте строй! Ровнее! Атаковать парадным шагом! — отдавать приказы полковник.
Но в пылу атаки зуавы не слышали и не видели ничего. Под завораживающие звуки горна они неслись вперед и только вперед. Во главе войска бежал сержант-горнист Бодуан, герой Севастополя, по прозвищу Питух. За ним следовал капрал со своим отрядом. Саперы и барабанщики, капралы и сержанты, простые солдаты — все старались оказаться в первых рядах.
— Хорошо! Хорошо! — подбадривал капрал свою небольшую группу. — Эй, Обозный, скоро увидишь, что такое война.
— Да, господин капрал, — отвечал чей-то дрожащий голос.
— Ты что, боишься, толстяк?
— Еще как боюсь, господин капрал!
— И ты осмеливаешься произнести это вслух? Ведь ты — зуав!
— Я не люблю драться.
— Не обязательно, чтобы досталось тебе. Лучший способ избежать оплеух — бить самому. Это говорю тебе я, Франкур, твой капрал!
Оглушительный залп прервал речь командира отряда. Несколько горнистов упали как подкошенные. Из восьми солдат четвертого отряда пятеро лежали на земле. Питух кричал изо всех сил: «Вперед! Вперед!», Франкур хрипло вторил ему.
Солдат, которого называли Обозным, чудом остался в живых. Некоторое время он стоял оглушенный и ослепленный взрывом. Приказ командира вывел его из оцепенения. Решительно выставив вперед штык, зуав побежал дальше.
Командир отряда Франкур был среднего роста, худощавый, но мускулистый и широкоплечий молодой человек. Его бледное лицо выражало одновременно и решительность и лукавство. Над верхней губой пробивался легкий пушок, большие серые глаза светились умом. В свои двадцать два, может быть, двадцать три года он уже стал капралом.
Приятель и подчиненный Франкура, по прозвищу Обозный, являл собой полную противоположность — большой, грузный юноша, с круглым, румяным, почти всегда веселым лицом. Добродушный и сильный крестьянин из Боса[9] Леон Сиго мало знал и мало видел на своем веку и всему наивно удивлялся. На призывном пункте его по ошибке записали в зуавы. Никто не собирался исправлять допущенную оплошность, и молодой человек отправился в Алжир для службы в транспортном подразделении. Прибыв к месту назначения, юноша спросил напрямик:
— Здесь, что ли, находится полк обозных солдат? — Ответом был взрыв хохота. Прозвище «Обозный» так и осталось за толстяком. С тех пор Леон Сиго потешал однополчан своей неуклюжестью и наивностью.
Пять месяцев спустя его перевели в Италию. По дороге он пережил все ужасы морского путешествия, но не стал проворнее. Даже нося форму зуава, юноша не мог избавиться от походки крестьянина, шагающего за плугом, а феску натягивал на уши, как обычную шляпу.
Когда парижанин Франкур в шутку предложил ему свой головной убор, добряк Обозный ответил как всегда невозмутимо:
— Мне не нравится… Падает все время.
Леон Сиго любил своего командира и добродушно сносил его шутки и колкости.
— Давай! Давай! — кричал капрал.
Впереди показался широкий канал. Питух обернулся и, посмотрев на колонну, протрубил атаку.
— Чертова лягушачья страна, — проворчал Франкур, решительно направляясь к обрыву.
— Я дальше не пойду, — пятясь, проговорил Обозный. — Не хочу утонуть.
Капрал сильно толкнул солдата в спину и прыгнул сам. Оба оказались по пояс в воде. Остальные последовали за ними, поднимая в воздух мириады брызг. На другом берегу кипел бой. Французам предстояло сразиться с сильным и умелым противником.
Франкур рассмеялся и ударил кулаком по воде. Тысячи мельчайших капелек с шумом взметнулись вверх.
— Как выражается наш повар, мы сделаем из них котлетки…
Горнисты не переставали играть:
— Коли! Коли!
Скрежет металла перекрывали яростные крики наступавших и душераздирающие стоны умирающих. Австрийская колонна на протяжении ста метров оказалась выведенной из строя. Зуавы рубили саблями направо и налево, сбрасывая неприятельских солдат кого в канал, кого в реку. Десятитысячная дивизия Бурбаки[10], сосредоточенная на правом берегу Сезии, была спасена.
Но Пьемонтской дивизии, засевшей в Палестро, угрожала вторая австрийская колонна. Радуясь первому успеху и все более распаляясь, зуавы двинулись на помощь союзникам. Франкур, шагавший рядом с сержантом-горнистом, произнес:
— Знаешь, мне сегодня полагается медаль.
Питух остановился, чтобы перевести дух.
— Рад за тебя, земляк!
— И я получу ее, если только австрияки не свернут мне шею.
— Что ж, давай. А я исполню ригодон[11] в твою честь.
— Думаю, за это надо выпить.
— У меня есть вода и кофе, что тебе больше по душе?
— Фу, шляпный сок… В моей фляге есть кое-что получше — водка… Молоко тигра! Держи, свистун!
— Я капельку, а потом — тебе, Обозный!..
— О! У меня разламывается голова от грохота пушек, — простонал толстяк.
— Это бывает, — успокоил его горнист. — В дни сражений всегда мучает мигрень[12] и пересыхает глотка.
— Живей, пошевеливайтесь! Мерным шагом! — Вскоре показались постройки большой фермы Сан-Пьетро, из которых австрийцы вели наблюдение за Палестро. Стреляли отовсюду, будь то жилой дом или хлев. Пламя и дым вырывались из бойниц, проделанных в стенах строений.
Четыре раза поместье переходило от австрийцев к пьемонтцам. Сейчас оно вновь было в руках захватчиков. Тела убитых устилали землю.
— Смотри-ка, — воскликнул Франкур, указывая на трупы, — берсальеры! Их называют «пешими охотниками Пьемонта». Похоже, они стали жертвами жестокой схватки.
Берсальеры слыли превосходными воинами. В бою с превосходящими в несколько раз силами австрийцев многим из них пришлось сложить головы.
Зуавы ураганом налетели на ферму. Каждое строение было подвергнуто интенсивному обстрелу, а затем тщательно осмотрено от подвала до чердака. Не ожидавшие такой яростной атаки австрийцы обратились в бегство.
Сквозь адский шум послышался громкий голос:
— Эй, «шакалы», подбросьте-ка огоньку для этой хибары! Поджарим ее как следует! — крикнул капитан Ларош Франкуру и Обозному.
— Сейчас, мой капитан, — ответил капрал.
Франкур насадил охапку соломы на кончик штыка, поджег и бросил на гумно[13]. Товарищи последовали его примеру. Через пять минут все хозяйственные постройки полыхали. Однако жилой дом оставался нетронутым. Чтобы отбить у врага охоту возвращаться, необходимо было спалить и его.
Капрал схватил новый пучок соломы и вбежал в открытые двери. В комнатах царил страшный беспорядок. Все было перевернуто вверх дном, разбито, растоптано. Семейные реликвии[14], бережно хранимые и передаваемые от отца к сыну, портреты, некогда украшавшие стены дома, где в мире и согласии жило не одно поколение, теперь представляли собой бесформенную груду хлама, среди которого лежали умирающие и истекающие кровью австрийцы.
Франкур остался безучастным к жестокому зрелищу. Перешагивая через тела, может быть, еще живых врагов, он повторял:
— Что ж, это война!
Его приятель Леон Сиго, по прозвищу Обозный, неотступно следовал за своим командиром. Мягкий по натуре, он не мог привыкнуть к ужасам войны.
— Все-таки лучше бы мужчины занимались делом, а не убивали друг друга и не разрушали дома. Как вы думаете, капрал?
Франкур не слушал товарища. Опьяненный борьбой, выстрелами, близкой опасностью, он устремился в глубь здания. Вступив в огромную залу, капрал резко остановился. Ему показалось… Нет, он точно слышал захлебывающийся детский плач.
— Господи! Не может быть! Ребенок! В таком месте! Ну-ка, посмотрим.
Сквозь развороченный пушечным ядром угол дома в комнату проникал свет. На полу среди вспоротых матрасов, разбитой мебели и посуды валялась перевернутая детская кроватка.
Капрал приподнял ее. Под колыбелью лежал младенец, завернутый в тонкие батистовые простынки, в богато расшитом кружевном чепчике. Франкур поднял покрасневшего и охрипшего от крика малыша да так и остался стоять с орущим ребенком в одной руке и карабином[15] — в другой.
Хладнокровие и изобретательность принесли Франкуру славу самого находчивого среди солдат Третьего полка. Благодаря этим качествам он стал капралом. Но сейчас зуав растерялся.
Нужно было что-то делать, и как можно скорее. Но что? Младенец орал что есть мочи.
— Ты выбрал не лучший момент для знакомства, малыш. Я не кормилица, не бонна[16] и не собираюсь ими стать. Черт побери, это невыносимо! Нужно же такому случиться в самый разгар сражения… И кто эти бесчеловечные родители, бросившие здесь свое чадо?
Внезапно капрал остановился.
Как же он сразу не догадался! Трупы, которые он лишь мельком увидел, когда вошел. Молодая женщина необыкновенной красоты, несмотря на покрывавшую лицо смертельную бледность… Мужчина в цивильной одежде…
Франкур, прижав ребенка к груди, рассматривал убитых.
— Изысканно одетые люди благородной наружности… Без сомнения, знатные синьоры[17]. Наверное, родители, которых я только что оклеветал. Что ж, это война! Нет, пожалуй, не война! У женщины пробит висок, но пуля совсем другого калибра. Так… А мужчина заколот ножом прямо в сердце. Это не солдатская работа, а подлое убийство! Здесь побывали бандиты… Получается, малыш, которому нет и года, круглый сирота и у него никого нет на белом свете. Мне это знакомо! Что же делать? Решено, я усыновлю его и увезу отсюда. Только вот куда? Ладно, придумаю что-нибудь.
Не теряя времени, Франкур положил на пол карабин и орущего младенца, сбросил с плеч военную сумку и размотал длинный шерстяной пояс.
— Хорошо! Хорошо! — зуав. — Скоро ты заснешь под мерный шаг солдата, а колыбельную тебе заменит священный марш зуавов.
Стараясь не причинить ребенку боли, капрал осторожно привязал его к сумке, а затем, проверив, не упадет ли младенец, одним движением закинул ношу за плечи.
— А теперь, малыш, раз уж ты стал военным, пойдем драться!
Схватив карабин, капрал выбежал вон из дома.
Талые снега превратили реку в бушующий пенистый поток. Гроза утихла. На лазурном небосклоне поднималось утреннее майское солнце, освещая далекие вершины итальянских Альп[2].
Два понтонных[3] моста, каждый по пятьсот метров длины, пересекали водное пространство. Солдаты в синих куртках и красных брюках один за другим осторожно вступали на качающиеся платформы и прыжками передвигались к противоположному краю подвижной конструкции. Бесконечная вереница двигалась к левому берегу реки, чтобы образовать там дивизии и полки.
Вдруг раздались взрывы. Противник, до сих пор невидимый, обнаружил себя. Началась тяжелейшая битва с многочисленным и бесстрашным врагом.
Шла священная война за освобождение угнетенного народа[4].
31 мая 1859 года на реке под названием Сезия, протекающей по плодородным землям Ломбардии[5], встретились солдаты трех армий. Французы в союзе с жителями Пьемонта пришли сразиться с австрийцами за освобождение Италии.
Франко-итальянские войска заняли позицию в глубокой низине, где рисовые поля чередовались с оросительными каналами, а в воздухе пахло сыростью и перегноем. Великолепие природы потрясало даже самых равнодушных солдат. В хрустально-чистой воде каналов отражалась яркая синева итальянского неба. Красные черепичные крыши отдельно стоящих ферм проглядывали сквозь листву и довершали очарование пейзажа. Но прелесть этой пасторали[6] таила в себе и опасность. Каналы представляли собой естественные преграды, а поля, зеленеющие виноградники, фруктовые сады, колючие кустарники роз могли служить укрытием противнику. Забаррикадированные же со всех сторон дома стали настоящими крепостями, откуда неприятель вел огонь из пушек.
Австрийцы, численностью превосходящие противника, использовали рельеф местности, чтобы помешать проведению блестяще задуманной операции.
Накануне союзники приняли все меры предосторожности для успешной переправы армии через реку. На левом берегу пьемонтская дивизия заняла город Палестро[7] и оттуда руководила наведением понтонов, а засевший в лощине полк зуавов должен был отразить первую атаку.
Однако солдаты неприятеля, прекрасно знавшие местность, сумели пробраться незамеченными в укрытия за каналами, а оттуда — к реке. Пока сторожевое охранение французских пехотинцев вело беспорядочную стрельбу, главные силы австрийской армии поднялись вверх по течению. Пройдя через обводной канал Самирана, они без единого выстрела захватили мост и проникли на большую ферму Сан-Пьетро, расположенную на плато, откуда Палестро был виден, как на ладони.
Пьемонтская дивизия оказалась отрезанной от своих, отступать было некуда. На понтоны обрушился свинцовый ливень. Солдаты, крича от боли и негодования, падали в бушующий поток.
Командир Сорок третьего линейного полка полковник Дюамель вел коня под уздцы, когда ему снарядом оторвало голову. Началась паника. «Зуавы, черт бы их побрал! — вопили обеск ураженные солдаты. — Неужели они бросили нас тут подыхать! Давайте! „Шакалы“! Вперед!»
Появление австрийцев в коротких белых мундирах и кожаных киверах[8] было как гром среди ясного неба. Сталь штыков вспыхивала на солнце, ослепляя убегавших. Ненавистные тедески предвкушали победу. Уже слышались их хриплые крики: «Ура! Ура! Ура!»
Вдруг у обводного канала за деревьями прозвучали сигналы горна, от которых перехватывало дух и замирало сердце зуава:
Ту-ту… Пристанище!
Ты знаешь свое дело, «шакал»!
Полк зуавов перестраивался в атакующие колонны, готовясь к броску. Полковник на белом коне, с саблей наголо, отдавал короткие приказы. Три стрелковые роты уже выдвинулись по направлению к неприятелю.
Наконец командир поднялся на стременах и крикнул зычным голосом:
— Третий полк! Вперед, марш!
Зуавы, опережая офицеров, бросились в атаку. Солдаты бежали навстречу противнику через поля и виноградники, преодолевая каналы и овраги.
— Не так быстро! Не нарушайте строй! Ровнее! Атаковать парадным шагом! — отдавать приказы полковник.
Но в пылу атаки зуавы не слышали и не видели ничего. Под завораживающие звуки горна они неслись вперед и только вперед. Во главе войска бежал сержант-горнист Бодуан, герой Севастополя, по прозвищу Питух. За ним следовал капрал со своим отрядом. Саперы и барабанщики, капралы и сержанты, простые солдаты — все старались оказаться в первых рядах.
— Хорошо! Хорошо! — подбадривал капрал свою небольшую группу. — Эй, Обозный, скоро увидишь, что такое война.
— Да, господин капрал, — отвечал чей-то дрожащий голос.
— Ты что, боишься, толстяк?
— Еще как боюсь, господин капрал!
— И ты осмеливаешься произнести это вслух? Ведь ты — зуав!
— Я не люблю драться.
— Не обязательно, чтобы досталось тебе. Лучший способ избежать оплеух — бить самому. Это говорю тебе я, Франкур, твой капрал!
Оглушительный залп прервал речь командира отряда. Несколько горнистов упали как подкошенные. Из восьми солдат четвертого отряда пятеро лежали на земле. Питух кричал изо всех сил: «Вперед! Вперед!», Франкур хрипло вторил ему.
Солдат, которого называли Обозным, чудом остался в живых. Некоторое время он стоял оглушенный и ослепленный взрывом. Приказ командира вывел его из оцепенения. Решительно выставив вперед штык, зуав побежал дальше.
Командир отряда Франкур был среднего роста, худощавый, но мускулистый и широкоплечий молодой человек. Его бледное лицо выражало одновременно и решительность и лукавство. Над верхней губой пробивался легкий пушок, большие серые глаза светились умом. В свои двадцать два, может быть, двадцать три года он уже стал капралом.
Приятель и подчиненный Франкура, по прозвищу Обозный, являл собой полную противоположность — большой, грузный юноша, с круглым, румяным, почти всегда веселым лицом. Добродушный и сильный крестьянин из Боса[9] Леон Сиго мало знал и мало видел на своем веку и всему наивно удивлялся. На призывном пункте его по ошибке записали в зуавы. Никто не собирался исправлять допущенную оплошность, и молодой человек отправился в Алжир для службы в транспортном подразделении. Прибыв к месту назначения, юноша спросил напрямик:
— Здесь, что ли, находится полк обозных солдат? — Ответом был взрыв хохота. Прозвище «Обозный» так и осталось за толстяком. С тех пор Леон Сиго потешал однополчан своей неуклюжестью и наивностью.
Пять месяцев спустя его перевели в Италию. По дороге он пережил все ужасы морского путешествия, но не стал проворнее. Даже нося форму зуава, юноша не мог избавиться от походки крестьянина, шагающего за плугом, а феску натягивал на уши, как обычную шляпу.
Когда парижанин Франкур в шутку предложил ему свой головной убор, добряк Обозный ответил как всегда невозмутимо:
— Мне не нравится… Падает все время.
Леон Сиго любил своего командира и добродушно сносил его шутки и колкости.
— Давай! Давай! — кричал капрал.
Впереди показался широкий канал. Питух обернулся и, посмотрев на колонну, протрубил атаку.
— Чертова лягушачья страна, — проворчал Франкур, решительно направляясь к обрыву.
— Я дальше не пойду, — пятясь, проговорил Обозный. — Не хочу утонуть.
Капрал сильно толкнул солдата в спину и прыгнул сам. Оба оказались по пояс в воде. Остальные последовали за ними, поднимая в воздух мириады брызг. На другом берегу кипел бой. Французам предстояло сразиться с сильным и умелым противником.
Франкур рассмеялся и ударил кулаком по воде. Тысячи мельчайших капелек с шумом взметнулись вверх.
— Как выражается наш повар, мы сделаем из них котлетки…
Горнисты не переставали играть:
Воодушевленные маршем, зуавы быстро выбрались на высокий берег и, перескочив через дорогу, оказались в гуще вражеских войск.
Там выпить будет глоток
Наверху!
Там выпить будет глоток!
— Коли! Коли!
Скрежет металла перекрывали яростные крики наступавших и душераздирающие стоны умирающих. Австрийская колонна на протяжении ста метров оказалась выведенной из строя. Зуавы рубили саблями направо и налево, сбрасывая неприятельских солдат кого в канал, кого в реку. Десятитысячная дивизия Бурбаки[10], сосредоточенная на правом берегу Сезии, была спасена.
Но Пьемонтской дивизии, засевшей в Палестро, угрожала вторая австрийская колонна. Радуясь первому успеху и все более распаляясь, зуавы двинулись на помощь союзникам. Франкур, шагавший рядом с сержантом-горнистом, произнес:
— Знаешь, мне сегодня полагается медаль.
Питух остановился, чтобы перевести дух.
— Рад за тебя, земляк!
— И я получу ее, если только австрияки не свернут мне шею.
— Что ж, давай. А я исполню ригодон[11] в твою честь.
— Думаю, за это надо выпить.
— У меня есть вода и кофе, что тебе больше по душе?
— Фу, шляпный сок… В моей фляге есть кое-что получше — водка… Молоко тигра! Держи, свистун!
— Я капельку, а потом — тебе, Обозный!..
— О! У меня разламывается голова от грохота пушек, — простонал толстяк.
— Это бывает, — успокоил его горнист. — В дни сражений всегда мучает мигрень[12] и пересыхает глотка.
— Живей, пошевеливайтесь! Мерным шагом! — Вскоре показались постройки большой фермы Сан-Пьетро, из которых австрийцы вели наблюдение за Палестро. Стреляли отовсюду, будь то жилой дом или хлев. Пламя и дым вырывались из бойниц, проделанных в стенах строений.
Четыре раза поместье переходило от австрийцев к пьемонтцам. Сейчас оно вновь было в руках захватчиков. Тела убитых устилали землю.
— Смотри-ка, — воскликнул Франкур, указывая на трупы, — берсальеры! Их называют «пешими охотниками Пьемонта». Похоже, они стали жертвами жестокой схватки.
Берсальеры слыли превосходными воинами. В бою с превосходящими в несколько раз силами австрийцев многим из них пришлось сложить головы.
Зуавы ураганом налетели на ферму. Каждое строение было подвергнуто интенсивному обстрелу, а затем тщательно осмотрено от подвала до чердака. Не ожидавшие такой яростной атаки австрийцы обратились в бегство.
Сквозь адский шум послышался громкий голос:
— Эй, «шакалы», подбросьте-ка огоньку для этой хибары! Поджарим ее как следует! — крикнул капитан Ларош Франкуру и Обозному.
— Сейчас, мой капитан, — ответил капрал.
Франкур насадил охапку соломы на кончик штыка, поджег и бросил на гумно[13]. Товарищи последовали его примеру. Через пять минут все хозяйственные постройки полыхали. Однако жилой дом оставался нетронутым. Чтобы отбить у врага охоту возвращаться, необходимо было спалить и его.
Капрал схватил новый пучок соломы и вбежал в открытые двери. В комнатах царил страшный беспорядок. Все было перевернуто вверх дном, разбито, растоптано. Семейные реликвии[14], бережно хранимые и передаваемые от отца к сыну, портреты, некогда украшавшие стены дома, где в мире и согласии жило не одно поколение, теперь представляли собой бесформенную груду хлама, среди которого лежали умирающие и истекающие кровью австрийцы.
Франкур остался безучастным к жестокому зрелищу. Перешагивая через тела, может быть, еще живых врагов, он повторял:
— Что ж, это война!
Его приятель Леон Сиго, по прозвищу Обозный, неотступно следовал за своим командиром. Мягкий по натуре, он не мог привыкнуть к ужасам войны.
— Все-таки лучше бы мужчины занимались делом, а не убивали друг друга и не разрушали дома. Как вы думаете, капрал?
Франкур не слушал товарища. Опьяненный борьбой, выстрелами, близкой опасностью, он устремился в глубь здания. Вступив в огромную залу, капрал резко остановился. Ему показалось… Нет, он точно слышал захлебывающийся детский плач.
— Господи! Не может быть! Ребенок! В таком месте! Ну-ка, посмотрим.
Сквозь развороченный пушечным ядром угол дома в комнату проникал свет. На полу среди вспоротых матрасов, разбитой мебели и посуды валялась перевернутая детская кроватка.
Капрал приподнял ее. Под колыбелью лежал младенец, завернутый в тонкие батистовые простынки, в богато расшитом кружевном чепчике. Франкур поднял покрасневшего и охрипшего от крика малыша да так и остался стоять с орущим ребенком в одной руке и карабином[15] — в другой.
Хладнокровие и изобретательность принесли Франкуру славу самого находчивого среди солдат Третьего полка. Благодаря этим качествам он стал капралом. Но сейчас зуав растерялся.
Нужно было что-то делать, и как можно скорее. Но что? Младенец орал что есть мочи.
— Ты выбрал не лучший момент для знакомства, малыш. Я не кормилица, не бонна[16] и не собираюсь ими стать. Черт побери, это невыносимо! Нужно же такому случиться в самый разгар сражения… И кто эти бесчеловечные родители, бросившие здесь свое чадо?
Внезапно капрал остановился.
Как же он сразу не догадался! Трупы, которые он лишь мельком увидел, когда вошел. Молодая женщина необыкновенной красоты, несмотря на покрывавшую лицо смертельную бледность… Мужчина в цивильной одежде…
Франкур, прижав ребенка к груди, рассматривал убитых.
— Изысканно одетые люди благородной наружности… Без сомнения, знатные синьоры[17]. Наверное, родители, которых я только что оклеветал. Что ж, это война! Нет, пожалуй, не война! У женщины пробит висок, но пуля совсем другого калибра. Так… А мужчина заколот ножом прямо в сердце. Это не солдатская работа, а подлое убийство! Здесь побывали бандиты… Получается, малыш, которому нет и года, круглый сирота и у него никого нет на белом свете. Мне это знакомо! Что же делать? Решено, я усыновлю его и увезу отсюда. Только вот куда? Ладно, придумаю что-нибудь.
Не теряя времени, Франкур положил на пол карабин и орущего младенца, сбросил с плеч военную сумку и размотал длинный шерстяной пояс.
— Хорошо! Хорошо! — зуав. — Скоро ты заснешь под мерный шаг солдата, а колыбельную тебе заменит священный марш зуавов.
Стараясь не причинить ребенку боли, капрал осторожно привязал его к сумке, а затем, проверив, не упадет ли младенец, одним движением закинул ношу за плечи.
— А теперь, малыш, раз уж ты стал военным, пойдем драться!
Схватив карабин, капрал выбежал вон из дома.
ГЛАВА 2
Виктор-Эммануил. — Верхом на пушках. — «Нам нужны луковицы…» — Крестника короля нарекают Виктором Палестро. — После награждения Франкура зуавы производят короля в капралы Третьего полка. — Как получить стакан молока. — Ночная вылазка.
Ожесточенное сражение продолжалось. Солдаты Пьемонтской дивизии вместе с подоспевшими на выручку зуавами обороняли подступы к Палестро. Австрийцы, заняв позиции у дороги и угрожая противнику окружением, открыли яростный огонь. В разгар битвы на поле боя верхом на прекрасном арабском, сером в яблоках жеребце появился король Сардинии и Пьемонта Виктор-Эммануил. С саблей наголо монарх скакал галопом в сопровождении офицеров Генерального штаба. Зуавы, увидев его, восторженно закричали:
— Да здравствует король!
Монарх жестом, как на параде, ответил на приветствие и поскакал дальше.
Свистели пули, умирали люди. К счастью, ни царственная персона, ни ее многочисленная свита не пострадали. Полковник Шаброн хотел удержать короля:
— Сир, умоляю, вернитесь, здесь вам не место.
— Я борюсь за независимость моей страны и должен быть среди солдат!
— Да здравствует король! Да здравствует король! — воодушевленно кричали зуавы.
Высокий, широкоплечий монарх возвышался над всеми, как скала. Пышные усы, кончики которых закручивались почти до висков, делали его похожим на льва, большие зеленые глаза внимательно следили за происходящим.
Орудийный огонь усилился. Виктор-Эммануил повелительным жестом указал в сторону вражеских пушек, изрыгавших пламя, и коротко командовал:
— Вперед!
В это мгновение от фермы Сан-Пьетро отделилась какая-то фигура. Это был Франкур с младенцем за спиной. Сквозь огненный ливень отважный солдат бежал к месту расположения полка зуавов.
Оказавшись среди своих, Франкур мгновенно оценил ситуацию. Ребенок больше не плакал. Как всегда невозмутимый, Обозный спросил:
— Господин капрал, вы обзавелись семьей?
— Похоже! Приглядывай краем глаза за малышом, пока мы будем бить этих негодяев в белых мундирах[18].
— Хорошо. А куда мы направляемся?
— Прямо к пушкам, и немедленно.
Толстяк привычным движением натянул на уши феску и тяжело вздохнул.
Король пришпорил коня, чтобы дать возможность зуавам догнать своих. Один из солдат запел известную всему полку песенку. Бешеный ритм карманьолы[19] совпадал с быстрым шагом пехотинцев:
Пьемонтцы предприняли контратаку, чтобы выбить неприятеля с дороги. Зуавы подошли с другой стороны и ударили в спину противнику. Зажатые с двух сторон, белые мундиры отчаянно сопротивлялись.
«Шакалы», воодушевленные барабанным боем, яростно орудовали штыками. Бок о бок с французами, как простой лейтенант, рубился неуязвимый великан Виктор-Эммануил. Вскоре сопротивление противника было сломлено, австрийцы в панике отступили к каналу.
Франкур и следовавший за ним по пятам Обозный первыми добежали до вражеских пушек.
— Эй, толстяк! — командир.
— Слушаю, господин капрал!
— Посмотри, мальчонка еще там?
— Да, а что?
— Он молчит, вот я и испугался…
— Его укачало, бедняга успокоился и заснул. Вокруг стоял такой грохот, что друзьям приходилось орать что есть мочи.
Неприятельской батареей командовал седой усатый капитан. Три орудия были уже заряжены, и он крикнул своим артиллеристам, которых теснили зуавы:
— Огонь, тысяча чертей! Огонь!
Солдаты не успели выполнить приказ. Перед командиром у правой пушки возник Франкур, у левой — Обозный. Горнист по прозвищу Питух, потрясая ружьем, прыгнул на среднюю. Все трое вонзили штыки в своих противников, не дав им произвести смертоносные залпы. Артиллеристы замертво повалились на землю, но старый офицер попытался защищаться саблей. Франкур приставил кончик штыка к его сердцу.
— Сдавайтесь, или я убью вас!
Капитан посмотрел вокруг. Он был один среди опьяненных сражением зуавов.
— Так сражаться недопустимо! — на прекрасном французском языке возразил австриец. — Штык — оружие дикарей! Вы нарушаете общепринятые правила войны.
— Сдавайтесь же! — прокричал Франкур. — Офицер опустил голову[20].
— Только оставьте мне саблю.
— Храбрецов мы не разоружаем. Идите!
Противник был вынужден отступить. Палестро и прилегающий к нему участок реки Сезии остались за освободителями.
В два часа пополудни Питух, а за ним и все оставшиеся в живых горнисты сыграли «Прекратить огонь!» и тотчас — «Сбор!»
Уставшие воины, перепачканные грязью и кровью, в разорванных камзолах[21], глазами искали своих командиров и собирались в группы; перебрасывались фразами, похлопывали друг друга по плечу. Зуавы, захватившие неподалеку шесть вражеских орудий, не хотели оставлять трофеи.
— Пушки! Давайте увезем пушки! — кричали они.
— Нет лошадей !
— Можно использовать пленных, — предложил Франкур.
— Хорошая мысль! Замечательно! Запряжем пленных! Давайте веревки какие есть, пояса, ремни…
Пока пленные австрийцы готовились к исполнению фантазии победителей, зуавы украсили цветами и листьями свои фески. Верхом на орудиях солдаты торжественно подъехали к месту сбора. Раздались аплодисменты, крики «браво». Победители спрыгнули на землю и построились для переклички, которая должна была вот-вот начаться. Вдруг по рядам тех, кто только что сеял смерть, да и сам смотрел ей в глаза, прокатился гомерический хохот[22].
Смеялись все — от рядового солдата до командира. Пока шло сражение, никто не замечал, что за бесценный груз у Франкура за спиной. Зуавы частенько запихивали в свои мешки разные вещи, найденные или украденные.
Едва капрал встал в строй, ребенок, до этого спокойный, выпростал из пеленок ручонки и начал размахивать ими, пронзительно крича. Сосед посмотрел на командира и спросил:
— Франкур, ты что, чревовещатель?[23]
— Да нет! У него мальчишка за спиной!
— Не может быть!
— Да! Привязан к сумке!
— Это твой сын?
— Нет!
— Племянник?
— Нет!
— Уж не отец ли он твой?
Каждый считал своим долгом отпустить шутку. А младенец уже орал во все горло, к великой радости зуавов, смеявшихся от души. Франкур сохранял спокойствие. Он совершил благородный поступок и прекрасно знал, что товарищи будут в восторге от идеи усыновить малыша. Всеобщее веселье было прервано командой:
— Равняйсь! Смирно!
Виктор-Эммануил и маршал Канробер[24] объезжали войска. Солдаты громко приветствовали монарха и героя Севастополя:
Ожесточенное сражение продолжалось. Солдаты Пьемонтской дивизии вместе с подоспевшими на выручку зуавами обороняли подступы к Палестро. Австрийцы, заняв позиции у дороги и угрожая противнику окружением, открыли яростный огонь. В разгар битвы на поле боя верхом на прекрасном арабском, сером в яблоках жеребце появился король Сардинии и Пьемонта Виктор-Эммануил. С саблей наголо монарх скакал галопом в сопровождении офицеров Генерального штаба. Зуавы, увидев его, восторженно закричали:
— Да здравствует король!
Монарх жестом, как на параде, ответил на приветствие и поскакал дальше.
Свистели пули, умирали люди. К счастью, ни царственная персона, ни ее многочисленная свита не пострадали. Полковник Шаброн хотел удержать короля:
— Сир, умоляю, вернитесь, здесь вам не место.
— Я борюсь за независимость моей страны и должен быть среди солдат!
— Да здравствует король! Да здравствует король! — воодушевленно кричали зуавы.
Высокий, широкоплечий монарх возвышался над всеми, как скала. Пышные усы, кончики которых закручивались почти до висков, делали его похожим на льва, большие зеленые глаза внимательно следили за происходящим.
Орудийный огонь усилился. Виктор-Эммануил повелительным жестом указал в сторону вражеских пушек, изрыгавших пламя, и коротко командовал:
— Вперед!
В это мгновение от фермы Сан-Пьетро отделилась какая-то фигура. Это был Франкур с младенцем за спиной. Сквозь огненный ливень отважный солдат бежал к месту расположения полка зуавов.
Оказавшись среди своих, Франкур мгновенно оценил ситуацию. Ребенок больше не плакал. Как всегда невозмутимый, Обозный спросил:
— Господин капрал, вы обзавелись семьей?
— Похоже! Приглядывай краем глаза за малышом, пока мы будем бить этих негодяев в белых мундирах[18].
— Хорошо. А куда мы направляемся?
— Прямо к пушкам, и немедленно.
Толстяк привычным движением натянул на уши феску и тяжело вздохнул.
Король пришпорил коня, чтобы дать возможность зуавам догнать своих. Один из солдат запел известную всему полку песенку. Бешеный ритм карманьолы[19] совпадал с быстрым шагом пехотинцев:
Отделения, роты и батальоны подхватили песню. Монарх одобрительно кивнул и весело рассмеялся. Вскоре войско достигло переднего края, куда долетали пушечные ядра с батареи австрийцев.
Нам нужны луковицы
Для пушек короля Сардинии,
Нам нужны луковицы
Для пушек короля Пьемонта!
Пьемонтцы предприняли контратаку, чтобы выбить неприятеля с дороги. Зуавы подошли с другой стороны и ударили в спину противнику. Зажатые с двух сторон, белые мундиры отчаянно сопротивлялись.
«Шакалы», воодушевленные барабанным боем, яростно орудовали штыками. Бок о бок с французами, как простой лейтенант, рубился неуязвимый великан Виктор-Эммануил. Вскоре сопротивление противника было сломлено, австрийцы в панике отступили к каналу.
Франкур и следовавший за ним по пятам Обозный первыми добежали до вражеских пушек.
— Эй, толстяк! — командир.
— Слушаю, господин капрал!
— Посмотри, мальчонка еще там?
— Да, а что?
— Он молчит, вот я и испугался…
— Его укачало, бедняга успокоился и заснул. Вокруг стоял такой грохот, что друзьям приходилось орать что есть мочи.
Неприятельской батареей командовал седой усатый капитан. Три орудия были уже заряжены, и он крикнул своим артиллеристам, которых теснили зуавы:
— Огонь, тысяча чертей! Огонь!
Солдаты не успели выполнить приказ. Перед командиром у правой пушки возник Франкур, у левой — Обозный. Горнист по прозвищу Питух, потрясая ружьем, прыгнул на среднюю. Все трое вонзили штыки в своих противников, не дав им произвести смертоносные залпы. Артиллеристы замертво повалились на землю, но старый офицер попытался защищаться саблей. Франкур приставил кончик штыка к его сердцу.
— Сдавайтесь, или я убью вас!
Капитан посмотрел вокруг. Он был один среди опьяненных сражением зуавов.
— Так сражаться недопустимо! — на прекрасном французском языке возразил австриец. — Штык — оружие дикарей! Вы нарушаете общепринятые правила войны.
— Сдавайтесь же! — прокричал Франкур. — Офицер опустил голову[20].
— Только оставьте мне саблю.
— Храбрецов мы не разоружаем. Идите!
Противник был вынужден отступить. Палестро и прилегающий к нему участок реки Сезии остались за освободителями.
В два часа пополудни Питух, а за ним и все оставшиеся в живых горнисты сыграли «Прекратить огонь!» и тотчас — «Сбор!»
Уставшие воины, перепачканные грязью и кровью, в разорванных камзолах[21], глазами искали своих командиров и собирались в группы; перебрасывались фразами, похлопывали друг друга по плечу. Зуавы, захватившие неподалеку шесть вражеских орудий, не хотели оставлять трофеи.
— Пушки! Давайте увезем пушки! — кричали они.
— Нет лошадей !
— Можно использовать пленных, — предложил Франкур.
— Хорошая мысль! Замечательно! Запряжем пленных! Давайте веревки какие есть, пояса, ремни…
Пока пленные австрийцы готовились к исполнению фантазии победителей, зуавы украсили цветами и листьями свои фески. Верхом на орудиях солдаты торжественно подъехали к месту сбора. Раздались аплодисменты, крики «браво». Победители спрыгнули на землю и построились для переклички, которая должна была вот-вот начаться. Вдруг по рядам тех, кто только что сеял смерть, да и сам смотрел ей в глаза, прокатился гомерический хохот[22].
Смеялись все — от рядового солдата до командира. Пока шло сражение, никто не замечал, что за бесценный груз у Франкура за спиной. Зуавы частенько запихивали в свои мешки разные вещи, найденные или украденные.
Едва капрал встал в строй, ребенок, до этого спокойный, выпростал из пеленок ручонки и начал размахивать ими, пронзительно крича. Сосед посмотрел на командира и спросил:
— Франкур, ты что, чревовещатель?[23]
— Да нет! У него мальчишка за спиной!
— Не может быть!
— Да! Привязан к сумке!
— Это твой сын?
— Нет!
— Племянник?
— Нет!
— Уж не отец ли он твой?
Каждый считал своим долгом отпустить шутку. А младенец уже орал во все горло, к великой радости зуавов, смеявшихся от души. Франкур сохранял спокойствие. Он совершил благородный поступок и прекрасно знал, что товарищи будут в восторге от идеи усыновить малыша. Всеобщее веселье было прервано командой:
— Равняйсь! Смирно!
Виктор-Эммануил и маршал Канробер[24] объезжали войска. Солдаты громко приветствовали монарха и героя Севастополя: