— Будьте так добры сказать мне ваше имя! — сказал председатель с ледяным спокойствием.
— Я спросил бы вас в свою очередь, по какому праву вы допрашиваете меня, после того как меня арестовали помимо всякого права. Потом уже и я отвечу вам, из снисхождения к судебным порядкам великой страны, но во всяком случае не ранее, чем выражу свой протест против этого насилия.
Этот гордый ответ, произнесенный твердым голосом, заставил поднять голову всех трех присутствующих, не привыкших видеть и слышать такого рода обвиняемых.
— Я — граф Жорж де Солиньяк, французский дворянин, более известный в Америке под именем капитана Пеннилеса. Я имею, или я «стою», как говорят в моем приемном отечестве, сто миллионов долларов. Мне двадцать девять лет, я приехал в Индию вместе с моей женой для собственного удовольствия.
Противоположность между словами: Pennyless — без гроша — и суммой в сто миллионов долларов привела трех англичан в волнение. С другой стороны, этот рассказ, кажется, пробудил в памяти судьи интересное воспоминание, потому что он прервал допрос или, лучше сказать, разделил заседание на два отделения.
— Так это вы тот эксцентричный джентльмен, которым так много занималась пресса Старого и Нового света два года тому назад… У вас не было никаких средств к существованию… ни гроша… и вам пришла оригинальная мысль побиться об заклад, что вы совершите кругосветное путешествие без гроша в кармане. С одной стороны, вы ставили на ставку вашу жизнь, с другой — в случае выигрыша вы должны были получить огромную сумму денег… Вы пустились в путь, по условию, не имея другой одежды, кроме газет, обвязанных вокруг тела, и таким образом заработали свое огромное состояние.
— И я надеюсь удвоить его в скором времени! — прервал судью Пеннилес. — Меня называют Нефтяным Королем, а королевский сан, будь это хоть в промышленной области, позволяет мне иметь, по моему мнению, по крайней мере миллиард франков!
— С чем вас и поздравляю! — сказал судья, которого, как истого англичанина, эксцентричные выходки интересовали не менее юридических вопросов.
Потом, после этого странного вторжения в частную жизнь подсудимого, председатель прибавил, сделавшись вдруг холодным как лед и указывая на адвоката:
— Вот достопочтенный Адам Смит, ваш официальный защитник, который по закону должен присутствовать при вашем допросе и будет служить вам своей опытностью.
Адвокат и обвиняемый обменялись церемонным поклоном, и председатель продолжал:
— Теперь к делу. Вот очень подробные бумаги, касающиеся вас.
— Это невозможно! — воскликнул Пеннилес, крайне удивленный.
— Пожалуйста, не прерывайте меня. Судя по сведениям, имеющимся в этих бумагах, вас нужно считать за решительного врага всякого авторитета, всякого учреждения, всякого подчинения законам…
— Отчего бы и не анархистом?
— Уже в Америке, — продолжал невозмутимый судья, — вы смущали общественное спокойствие, употребляли насилие против честных граждан, разоряли их собственность, волновали целые города… Потом, на Антильских островах, на Кубе, вы становились на сторону мятежников, принимали участие в борьбе партий, делали чисто разбойничьи набеги.
— Это неправда! — воскликнул Пеннилес с негодованием. — Я помогал слабым, освобождал угнетенных, боролся с возмутительной тиранией… Я поступал по совести, как честный человек, и впредь в подобных случаях буду поступать так же. Впрочем, мы теперь находимся не на Антильских островах, не в Соединенных Штатах, и вы не имеете полномочий судить меня за дела, которые были совершены не в вашей стране.
— Я так и знал, что вы будете это говорить, — заметил судья с сардонической улыбкой. — Эти факты, которых вы не отрицаете, могут служить доказательством по аналогии. Не довольствуясь тем, что вы возбуждали беспорядки в Америке и были в рядах бунтовщиков на Кубе, вы являетесь в Индию, чтоб продолжать свою гнусную разрушительную миссию.
— Это неправда!
— Вы формально обвиняетесь в том, что поддерживаете связь с африди, возмутившимися против Ее Величества Королевы, даете им субсидии оружием, военными припасами, деньгами…
— Это гнусная клевета, против которой я протестую с негодованием!
— Мы еще не знаем, действуете ли вы по своей собственной инициативе или по инициативе соседнего государства, которому выгодно устраивать нам затруднения в этой области.
— Итак я — русский агент?
— Может быть!
— Но ведь я сейчас был анархистом.
— Мы увидим это после. Как бы там ни было, про вас сказано, что вы поддерживаете предательскую связь со всеми имеющимися в низших слоях таинственной Индии непризнанными людьми, бандитами, убийцами…
— Я приехал вчера утром и никого здесь не знаю, не видел даже представителей американского и французского правительства. Клянусь вам честью!
Тут адвокат прервал допрос, чтоб предложить принципиальный вопрос.
— Я буду иметь честь заметить его превосходительству высокопочтенному господину председателю, что все это только одни подозрения и что английское правительство не допускает процессов на основании одних подозрений. Если преступника не застали на месте преступления, то его нельзя посадить в тюрьму… Поэтому я имею честь просить, чтоб обвиняемого немедленно освободили.
— Но он взят на месте преступления! — возразил судья.
— Это невозможно, — решительно утверждал Пеннилес.
— Вы помешали вчера утром исполнению приговора Верховною Суда, помогая бунтовщикам…
— Я видел каких-то несчастных, которые старались вытащить из воды куски мертвого тела и которых гавиалы уничтожали со страшной быстротой… Я помог им, нисколько не воображая, что английское правительство, осуществив приговор, все еще имеет что-то против несчастного, который уже получил свое возмездие…
— Милостивый государь, русло реки служит здесь местом погребения для некоторых преступников, останки которых не должны получать оваций от своих опасных сообщников. Благодаря вам брамины могли в сегодняшнюю же ночь воздать почести презренному убийце! Благодаря вам европейцам грозит опасность; бандиты теперь пробудились — и вот новый очаг восстания, готовый воспламенить всю провинцию. Ваши сообщники уже начинают действовать!
— Опять-таки, уверяю вас честью, что не знаю здесь никого… я действовал просто из чувства человеколюбия, помогая людям, подвергшимся опасности.
В этот момент сторож, который находился в комнате, служившей передней, потихоньку вошел, неся на подносе маленький пакет, который отдал судье со словами:
— Это неотложное дело, ваше превосходительство.
Председатель быстро развязал пакет и вытащил оттуда длинный шелковый платок и маленький кинжал с тонким лезвием, воткнутый в бумагу. Он слегка побледнел, читая строки, написанные по-английски на клочке бумаги, и сказал Пеннилесу изменившимся голосом:
— Вы все еще уверяете, что у вас тут нет знакомств, что вы не знаете ни одной живой души?!
— Я клянусь в этом!
— Если так, то прочитайте это.
Пеннилес взял бумагу, бросил на нее взгляд и издал глухое восклицание удивления.
— Прочитайте громко, прошу вас.
Пеннилес повиновался.
— Под угрозой смерти председателю Верховного Суда повелевается немедленно освободить капитана Пеннилеса!
Судья сказал с достоинством:
— Этот платок похож на тот, которым задушили леди Ричмонд… Этот кинжал точно такой же, как тот, который нашли над ее кроватью. Моя жизнь в опасности, но никогда английский судья не колебался перед угрозой, как бы ужасна она ни была. Я исполняю свой долг!
Он нажал пуговку звонка, которую можно было достать рукой с его места.
Вошли солдаты и унтер-офицер.
— Отведите обвиняемого в его камеру! — сказал он холодно.
ГЛАВА V
ГЛАВА VI
— Я спросил бы вас в свою очередь, по какому праву вы допрашиваете меня, после того как меня арестовали помимо всякого права. Потом уже и я отвечу вам, из снисхождения к судебным порядкам великой страны, но во всяком случае не ранее, чем выражу свой протест против этого насилия.
Этот гордый ответ, произнесенный твердым голосом, заставил поднять голову всех трех присутствующих, не привыкших видеть и слышать такого рода обвиняемых.
— Я — граф Жорж де Солиньяк, французский дворянин, более известный в Америке под именем капитана Пеннилеса. Я имею, или я «стою», как говорят в моем приемном отечестве, сто миллионов долларов. Мне двадцать девять лет, я приехал в Индию вместе с моей женой для собственного удовольствия.
Противоположность между словами: Pennyless — без гроша — и суммой в сто миллионов долларов привела трех англичан в волнение. С другой стороны, этот рассказ, кажется, пробудил в памяти судьи интересное воспоминание, потому что он прервал допрос или, лучше сказать, разделил заседание на два отделения.
— Так это вы тот эксцентричный джентльмен, которым так много занималась пресса Старого и Нового света два года тому назад… У вас не было никаких средств к существованию… ни гроша… и вам пришла оригинальная мысль побиться об заклад, что вы совершите кругосветное путешествие без гроша в кармане. С одной стороны, вы ставили на ставку вашу жизнь, с другой — в случае выигрыша вы должны были получить огромную сумму денег… Вы пустились в путь, по условию, не имея другой одежды, кроме газет, обвязанных вокруг тела, и таким образом заработали свое огромное состояние.
— И я надеюсь удвоить его в скором времени! — прервал судью Пеннилес. — Меня называют Нефтяным Королем, а королевский сан, будь это хоть в промышленной области, позволяет мне иметь, по моему мнению, по крайней мере миллиард франков!
— С чем вас и поздравляю! — сказал судья, которого, как истого англичанина, эксцентричные выходки интересовали не менее юридических вопросов.
Потом, после этого странного вторжения в частную жизнь подсудимого, председатель прибавил, сделавшись вдруг холодным как лед и указывая на адвоката:
— Вот достопочтенный Адам Смит, ваш официальный защитник, который по закону должен присутствовать при вашем допросе и будет служить вам своей опытностью.
Адвокат и обвиняемый обменялись церемонным поклоном, и председатель продолжал:
— Теперь к делу. Вот очень подробные бумаги, касающиеся вас.
— Это невозможно! — воскликнул Пеннилес, крайне удивленный.
— Пожалуйста, не прерывайте меня. Судя по сведениям, имеющимся в этих бумагах, вас нужно считать за решительного врага всякого авторитета, всякого учреждения, всякого подчинения законам…
— Отчего бы и не анархистом?
— Уже в Америке, — продолжал невозмутимый судья, — вы смущали общественное спокойствие, употребляли насилие против честных граждан, разоряли их собственность, волновали целые города… Потом, на Антильских островах, на Кубе, вы становились на сторону мятежников, принимали участие в борьбе партий, делали чисто разбойничьи набеги.
— Это неправда! — воскликнул Пеннилес с негодованием. — Я помогал слабым, освобождал угнетенных, боролся с возмутительной тиранией… Я поступал по совести, как честный человек, и впредь в подобных случаях буду поступать так же. Впрочем, мы теперь находимся не на Антильских островах, не в Соединенных Штатах, и вы не имеете полномочий судить меня за дела, которые были совершены не в вашей стране.
— Я так и знал, что вы будете это говорить, — заметил судья с сардонической улыбкой. — Эти факты, которых вы не отрицаете, могут служить доказательством по аналогии. Не довольствуясь тем, что вы возбуждали беспорядки в Америке и были в рядах бунтовщиков на Кубе, вы являетесь в Индию, чтоб продолжать свою гнусную разрушительную миссию.
— Это неправда!
— Вы формально обвиняетесь в том, что поддерживаете связь с африди, возмутившимися против Ее Величества Королевы, даете им субсидии оружием, военными припасами, деньгами…
— Это гнусная клевета, против которой я протестую с негодованием!
— Мы еще не знаем, действуете ли вы по своей собственной инициативе или по инициативе соседнего государства, которому выгодно устраивать нам затруднения в этой области.
— Итак я — русский агент?
— Может быть!
— Но ведь я сейчас был анархистом.
— Мы увидим это после. Как бы там ни было, про вас сказано, что вы поддерживаете предательскую связь со всеми имеющимися в низших слоях таинственной Индии непризнанными людьми, бандитами, убийцами…
— Я приехал вчера утром и никого здесь не знаю, не видел даже представителей американского и французского правительства. Клянусь вам честью!
Тут адвокат прервал допрос, чтоб предложить принципиальный вопрос.
— Я буду иметь честь заметить его превосходительству высокопочтенному господину председателю, что все это только одни подозрения и что английское правительство не допускает процессов на основании одних подозрений. Если преступника не застали на месте преступления, то его нельзя посадить в тюрьму… Поэтому я имею честь просить, чтоб обвиняемого немедленно освободили.
— Но он взят на месте преступления! — возразил судья.
— Это невозможно, — решительно утверждал Пеннилес.
— Вы помешали вчера утром исполнению приговора Верховною Суда, помогая бунтовщикам…
— Я видел каких-то несчастных, которые старались вытащить из воды куски мертвого тела и которых гавиалы уничтожали со страшной быстротой… Я помог им, нисколько не воображая, что английское правительство, осуществив приговор, все еще имеет что-то против несчастного, который уже получил свое возмездие…
— Милостивый государь, русло реки служит здесь местом погребения для некоторых преступников, останки которых не должны получать оваций от своих опасных сообщников. Благодаря вам брамины могли в сегодняшнюю же ночь воздать почести презренному убийце! Благодаря вам европейцам грозит опасность; бандиты теперь пробудились — и вот новый очаг восстания, готовый воспламенить всю провинцию. Ваши сообщники уже начинают действовать!
— Опять-таки, уверяю вас честью, что не знаю здесь никого… я действовал просто из чувства человеколюбия, помогая людям, подвергшимся опасности.
В этот момент сторож, который находился в комнате, служившей передней, потихоньку вошел, неся на подносе маленький пакет, который отдал судье со словами:
— Это неотложное дело, ваше превосходительство.
Председатель быстро развязал пакет и вытащил оттуда длинный шелковый платок и маленький кинжал с тонким лезвием, воткнутый в бумагу. Он слегка побледнел, читая строки, написанные по-английски на клочке бумаги, и сказал Пеннилесу изменившимся голосом:
— Вы все еще уверяете, что у вас тут нет знакомств, что вы не знаете ни одной живой души?!
— Я клянусь в этом!
— Если так, то прочитайте это.
Пеннилес взял бумагу, бросил на нее взгляд и издал глухое восклицание удивления.
— Прочитайте громко, прошу вас.
Пеннилес повиновался.
— Под угрозой смерти председателю Верховного Суда повелевается немедленно освободить капитана Пеннилеса!
Судья сказал с достоинством:
— Этот платок похож на тот, которым задушили леди Ричмонд… Этот кинжал точно такой же, как тот, который нашли над ее кроватью. Моя жизнь в опасности, но никогда английский судья не колебался перед угрозой, как бы ужасна она ни была. Я исполняю свой долг!
Он нажал пуговку звонка, которую можно было достать рукой с его места.
Вошли солдаты и унтер-офицер.
— Отведите обвиняемого в его камеру! — сказал он холодно.
ГЛАВА V
Похороны. — Последнее «прости». — Шотландская гордость. — Несчастье. — Без крова, без прислуги, без ничего. — Голод и жажда — Боб. — Nepenthes. — Немного воды. — Еще несчастные. — Жертвы голода. — Приходится есть цветы. — Под бананом.
Детям несчастной герцогини Ричмондской приходилось терпеть всевозможные житейские напасти. В последнее время они пережили много мучительных, трагических событий, остались одни, без помощи, без поддержки, были лишены привязанности своей доброй матери, скитались, не находя себе места, пришибленные, огорченные и производили впечатление смертельно раненных птенцов, которые время от времени издают жалобный писк. Около них были незнакомые люди, которые всем сердцем жалели их, но дети тем не менее чувствовали себя ужасно одинокими и слабыми среди этого всеобщего сострадания. Они прижимались друг к другу и держались за руки, глядя на чужих людей, печально проходивших мимо могилы, где покоится их мать, но больше не плакали: их сухие глаза блестели лихорадочным блеском.
Когда печальный обряд кончился и когда было сказано последнее «прости», детей хотели увести, чтобы тяжелые воспоминания перестали растравлять их. Патрик, на которого их горе сильно повлияло, сделал отрицательный жест и, помня, что в отсутствие отца он брал на себя обязанности главы семьи, сказал сестре:
— Подождем еще немного; останемся с мамой, хорошо, Мэри?
— Да, милый братец! Мы попрощаемся с ней, когда нас оставят одних.
Когда печальная и задумчивая толпа оставила кладбище, дети стали на колени. Они долго молились, примешивая к словам молитвы свои собственные нежные слова, с рыданиями выражая свою любовь, с плачем жалуясь на свое горе, и умоляли Бога о милосердии. Они долго изливали свои чувства, веря, что дорогая умершая услышит их. Потом они встали, разбитые от усталости, дотронулись рукой до сырой земли и набожно перекрестились. Держась за руки, они оставили место упокоения своей матери и направились к себе домой. Сразу же после несчастья многие друзья приглашали их в свои дома; им от души предлагали английское гостеприимство, столь искреннее и широкое. Но их шотландская гордость не могла принять этого предложения. В них всегда развивали чувство собственного достоинства; притом они давно уже сознавали свою бедность, которую из гордости старались скрыть от других, и теперь им казалось, что они унизили бы себя, приняв подобное предложение. Итак, они хотели обойтись без чужой помощи и отправиться на границу Индо-Британской империи, к своему отцу, майору шотландцев Гордону.
Когда мать их была убита на международном базаре, они совсем забыли о кучере, который со своим экипажем, запряженным пони, стал в ряд других экипажей. С тех пор прошло двое суток; теперь они вспомнили об этом в первый раз и не без основания думали, что он, должно быть, вернулся в коттедж. Хотя хорошенькая Гарденричская дача была очень далеко, они решились идти туда пешком. В Индии, как известно, европейца, который ходит пешком, вовсе не уважают, но дети, поглощенные своим горем, мало думали о требованиях английской чопорности. Они скоро вышли на Circular Road, которая привела их на берег Хугли, где столько раз проезжал их экипаж! Они пошли по этой прекрасной дороге, террасами идущей по берегу реки. Расстроенные, возбужденные, не чувствуя усталости, дети молча шли под палящими солнечными лучами, к великому удивлению туземцев, которые смотрели на этих прекрасных подростков и не могли себе объяснить, зачем им понадобилось идти по такой жаре и пыли. По мере того как они шли, они начинали чувствовать некоторое успокоение при мысли о родном приюте, где разбитые тело и душа найдут маленький отдых. Умирая от жажды, мокрые от пота, они, наконец, подошли к большой, посыпанной песком аллее, ведущей в парк. Вдруг при последнем повороте, откуда можно было видеть обвитый цветами фасад дома, они увидели, что дом исчез! На его месте оставалась только черная груда развалин с неприятным запахом гари. Обуглившиеся остатки, камни, пепел — вот и все, что оставалось от гнездышка, где нежность матери и любовь отца хранили их детство. В этом несчастии были виноваты, очевидно, злые люди, которые не пощадили ничего — ни вещей, ни животных. В огромном птичнике — убитые птицы. В полусгоревших конюшнях лежали трупы лошадей, изрубленных с каким-то диким ожесточением. Разорванная сбруя, разломанные, исковерканные экипажи были свалены в огромную кучу. Но Патрика и Мэри особенно волновал и возмущал вид дома, или, лучше сказать, того, что осталось от дома. Что стало с большим портретом отца и матери? Где их фамильные драгоценности, ценные бумаги, разные вещицы, которые служат воспоминанием? Все это погибло в пламени, а то немногое, что уцелело, было испорчено и изуродовано с ужасной изобретательностью и терпением. Туземные служители все исчезли. Даже верная Кэтти покинула это место, если только она не сделалась жертвой злодеев. Несмотря на свою житейскую неопытность, бедные дети не могли не признать везде следы тех, которые мстили за убийцу их матери. Да, индусы с намерением, и притом, можно сказать, с большим искусством постарались уничтожить все.
— О, злые, злые! — воскликнула глухим голосом Мэри, ангельская доброта которой возмущалась до последней степени.
— Эти туземцы — дикие звери, и я отомщу всей их породе! — пробормотал Патрик, сжимая кулаки.
Оба они чувствовали полный упадок сил после всех лишений и горестей, изнемогали от усталости, у них не было ни крова, ни стакана воды, чтоб утолить жажду. Молодая девушка схватила своего брата за руку и повисла на ней, пробормотав:
— Я больше не могу… я чувствую, что упаду.
Мальчик призвал на помощь все свое мужество, чтоб ободрить сестру, но сам испугался, видя, как она бледна, и отнес ее под большой банан, почерневший с одной стороны от огня. Передние ветви этого старого дерева далеко разрослись, образуя непроницаемые своды. Здесь молодая девушка по крайней мере не подвергалась никакой внешней опасности.
— Ободрись, Мэри, милая сестрица! — сказал Патрик как можно нежнее.
— Дай мне пить! Пожалуйста, дай мне пить!
Колодец был завален остатками строения и его крыши; водоем был весь погребен под стенами обрушившегося дома. Там не было ни капли воды!
— Что делать? Боже мой, что делать? — растерялся мальчик, видя, что Мэри бледнеет и хриплым голосом повторяет свою жалобу: «Пить, дай мне, пожалуйста, пить!»
Вдруг Патрик громко закричал от радости и удивления. В нескольких шагах от себя он увидел странной формы кусты, когда-то посаженные здесь майором. Цветы, похожие на зонтик, не представляли собой ничего особенного, но листья! Они были не плоские, как у большей части растений, а закруглялись и соединялись краями, образуя не пропускающую жидкости чашечку. Кроме того, эта самая чашечка опиралась на имеющий спиральную форму черешок, помогающий ей поддерживать вертикальное положение, и имела сверху крышечку. Чашечка всегда бывает полна свежей и прозрачной воды, которую растение выделяет и которая не испаряется благодаря крышечке, так удачно помещенной здесь самой природой. Внутренность этого оригинального сберегателя, который по размеру, пропорции и прочим признакам напоминает большие фарфоровые немецкие трубки, окрашена в красивый голубой цвет.
Патрик узнал растение Nepenthes, о свойствах которого ему говорил когда-то отец. Он проворно оторвал черешок, взял хорошенький сосуд в руки и, приподняв крышку, поднес его к губам Мэри. Молодая девушка стала с жадностью пить и сразу почувствовала, что этот чудный напиток доставляет ей большое облегчение.
— Благодарю, братец, благодарю! Мне теперь гораздо лучше, — сказала она более твердым голосом. — Выпей и ты, тебе, верно, очень тяжело.
Это были первые минуты отдыха, которые давала им столь жестоко преследовавшая их судьба. В ту же минуту они услыхали ворчанье, потом радостный и оживленный лай.
— Это как будто голос Боба! — воскликнул Патрик.
Перед ними появился бульдог с четырехугольной головой, острыми ушами, усиленно махавший хвостом. Он бросился к детям, лизал их, прыгал, визжал от радости, точно сумасшедший. Это доброе существо не захотело покидать развалины дома. Он умер бы там от голода и тоски, но знакомые голоса детей пробудили его. Мэри, рыдая, обняла этого единственного и верного друга, оставшегося им в тяжелом несчастьи.
Он, казалось, один пережил катастрофу, которая уничтожила все, что касалось их счастливой домашней жизни. Боб, которого дети ласкали, устаьил на них свои добрые глаза, облизывал себе губы и как будто говорил:
«Ну вот, мы опять все вместе… это прекрасно! Но хотя наши сердца и радуются, в желудках чувствуется пустота».
Это была чистая правда, так как все трое ослабевали от голода. Надо было достать пищи, но где? Флора, которая только что утолила жгучую жажду, могла бы дать им и пищу, так как в их парке, как и в соседних, было много полезных деревьев. Здесь были хлебные, манговые деревья, кокосовые пальмы и множество бананов. Но все эти прекрасные растения были или в цвету, или с еле завязавшимися плодами. Патрик, к своему разочарованию, ничего не находил. Он оставил Мэри под густой тенью старого банана и бродил по аллеям. Вдруг Боб, который, резвясь, следовал за ним, остановился, заворчал и оскалил зубы. Шесть человек несчастных индусов, уже долгие месяцы томившихся от ужасного голода, тоже искали себе скудной пищи в этом опустевшем человеческом жилье. Едва прикрытые лохмотьями, худые, безобразные, похожие на блуждающие привидения, они спотыкались на каждом шагу. Маленький англичанин, который только что произносил ужасную клятву мести, остановился, глубоко потрясенный их видом. Он успокоил собаку и следил за этими несчастными. Бежать у них не было сил; впрочем, их ободрил приветливый вид мальчика. Одна из женщин набралась достаточно смелости, чтоб обратиться к нему.
— Господин мой, — сказала она плохим английским языком, — позволь бедным, умирающим с голода индусам поесть цветы Illoupi.
— Кушайте на здоровье, мои милые! — ответил мальчик.
Женщина поблагодарила, и они с трудом поплелись по аллее, между тем как Патрик размышлял:
«Так значить есть цветы, называемые Illoupi (Bassia latifolia, из семейства сапотовых), которые едят, когда голодны?.. »
И он потихоньку пошел за несчастными, которые должны были дать ему первый и так нужный ему урок из практической жизни. Недалеко росли деревья с большими жесткими листьями темно-зеленого цвета. Эти деревья были покрыты огромным количеством прекрасных бледно-желтых цветов, которые теперь опадали и покрывали землю толстым золотистым ковром. Патрик с удивлением увидел, как индусы бросились на эти цветы и с жадностью стали их поедать. Этот странный обед продолжался добрый час, но Патрик не стал дожидаться его конца. Он побежал к банану, где отдыхала его сестра, и рассказал ей об этом. Потом оба, чтоб не смущать индусов, а главным образом из чувства собственного достоинства, отправились искать подобные деревья. Страдание еще не успело научить их, что несчастье делает людей братьями! Они легко нашли то, чего искали, попробовали этот обед и нашли его даже вкусным! Мясистые, толстые лепестки имели сладковатый вкус с приятным ароматом земляники. По примеру своих голодных соседей, они поели их досыта, вернулись к банану, который служил им отличной защитой от непогоды, улеглись на мягком, мшистом ковре, покрывавшем землю, и уснули под бдительной охраной Боба, их доброй собаки.
Детям несчастной герцогини Ричмондской приходилось терпеть всевозможные житейские напасти. В последнее время они пережили много мучительных, трагических событий, остались одни, без помощи, без поддержки, были лишены привязанности своей доброй матери, скитались, не находя себе места, пришибленные, огорченные и производили впечатление смертельно раненных птенцов, которые время от времени издают жалобный писк. Около них были незнакомые люди, которые всем сердцем жалели их, но дети тем не менее чувствовали себя ужасно одинокими и слабыми среди этого всеобщего сострадания. Они прижимались друг к другу и держались за руки, глядя на чужих людей, печально проходивших мимо могилы, где покоится их мать, но больше не плакали: их сухие глаза блестели лихорадочным блеском.
Когда печальный обряд кончился и когда было сказано последнее «прости», детей хотели увести, чтобы тяжелые воспоминания перестали растравлять их. Патрик, на которого их горе сильно повлияло, сделал отрицательный жест и, помня, что в отсутствие отца он брал на себя обязанности главы семьи, сказал сестре:
— Подождем еще немного; останемся с мамой, хорошо, Мэри?
— Да, милый братец! Мы попрощаемся с ней, когда нас оставят одних.
Когда печальная и задумчивая толпа оставила кладбище, дети стали на колени. Они долго молились, примешивая к словам молитвы свои собственные нежные слова, с рыданиями выражая свою любовь, с плачем жалуясь на свое горе, и умоляли Бога о милосердии. Они долго изливали свои чувства, веря, что дорогая умершая услышит их. Потом они встали, разбитые от усталости, дотронулись рукой до сырой земли и набожно перекрестились. Держась за руки, они оставили место упокоения своей матери и направились к себе домой. Сразу же после несчастья многие друзья приглашали их в свои дома; им от души предлагали английское гостеприимство, столь искреннее и широкое. Но их шотландская гордость не могла принять этого предложения. В них всегда развивали чувство собственного достоинства; притом они давно уже сознавали свою бедность, которую из гордости старались скрыть от других, и теперь им казалось, что они унизили бы себя, приняв подобное предложение. Итак, они хотели обойтись без чужой помощи и отправиться на границу Индо-Британской империи, к своему отцу, майору шотландцев Гордону.
Когда мать их была убита на международном базаре, они совсем забыли о кучере, который со своим экипажем, запряженным пони, стал в ряд других экипажей. С тех пор прошло двое суток; теперь они вспомнили об этом в первый раз и не без основания думали, что он, должно быть, вернулся в коттедж. Хотя хорошенькая Гарденричская дача была очень далеко, они решились идти туда пешком. В Индии, как известно, европейца, который ходит пешком, вовсе не уважают, но дети, поглощенные своим горем, мало думали о требованиях английской чопорности. Они скоро вышли на Circular Road, которая привела их на берег Хугли, где столько раз проезжал их экипаж! Они пошли по этой прекрасной дороге, террасами идущей по берегу реки. Расстроенные, возбужденные, не чувствуя усталости, дети молча шли под палящими солнечными лучами, к великому удивлению туземцев, которые смотрели на этих прекрасных подростков и не могли себе объяснить, зачем им понадобилось идти по такой жаре и пыли. По мере того как они шли, они начинали чувствовать некоторое успокоение при мысли о родном приюте, где разбитые тело и душа найдут маленький отдых. Умирая от жажды, мокрые от пота, они, наконец, подошли к большой, посыпанной песком аллее, ведущей в парк. Вдруг при последнем повороте, откуда можно было видеть обвитый цветами фасад дома, они увидели, что дом исчез! На его месте оставалась только черная груда развалин с неприятным запахом гари. Обуглившиеся остатки, камни, пепел — вот и все, что оставалось от гнездышка, где нежность матери и любовь отца хранили их детство. В этом несчастии были виноваты, очевидно, злые люди, которые не пощадили ничего — ни вещей, ни животных. В огромном птичнике — убитые птицы. В полусгоревших конюшнях лежали трупы лошадей, изрубленных с каким-то диким ожесточением. Разорванная сбруя, разломанные, исковерканные экипажи были свалены в огромную кучу. Но Патрика и Мэри особенно волновал и возмущал вид дома, или, лучше сказать, того, что осталось от дома. Что стало с большим портретом отца и матери? Где их фамильные драгоценности, ценные бумаги, разные вещицы, которые служат воспоминанием? Все это погибло в пламени, а то немногое, что уцелело, было испорчено и изуродовано с ужасной изобретательностью и терпением. Туземные служители все исчезли. Даже верная Кэтти покинула это место, если только она не сделалась жертвой злодеев. Несмотря на свою житейскую неопытность, бедные дети не могли не признать везде следы тех, которые мстили за убийцу их матери. Да, индусы с намерением, и притом, можно сказать, с большим искусством постарались уничтожить все.
— О, злые, злые! — воскликнула глухим голосом Мэри, ангельская доброта которой возмущалась до последней степени.
— Эти туземцы — дикие звери, и я отомщу всей их породе! — пробормотал Патрик, сжимая кулаки.
Оба они чувствовали полный упадок сил после всех лишений и горестей, изнемогали от усталости, у них не было ни крова, ни стакана воды, чтоб утолить жажду. Молодая девушка схватила своего брата за руку и повисла на ней, пробормотав:
— Я больше не могу… я чувствую, что упаду.
Мальчик призвал на помощь все свое мужество, чтоб ободрить сестру, но сам испугался, видя, как она бледна, и отнес ее под большой банан, почерневший с одной стороны от огня. Передние ветви этого старого дерева далеко разрослись, образуя непроницаемые своды. Здесь молодая девушка по крайней мере не подвергалась никакой внешней опасности.
— Ободрись, Мэри, милая сестрица! — сказал Патрик как можно нежнее.
— Дай мне пить! Пожалуйста, дай мне пить!
Колодец был завален остатками строения и его крыши; водоем был весь погребен под стенами обрушившегося дома. Там не было ни капли воды!
— Что делать? Боже мой, что делать? — растерялся мальчик, видя, что Мэри бледнеет и хриплым голосом повторяет свою жалобу: «Пить, дай мне, пожалуйста, пить!»
Вдруг Патрик громко закричал от радости и удивления. В нескольких шагах от себя он увидел странной формы кусты, когда-то посаженные здесь майором. Цветы, похожие на зонтик, не представляли собой ничего особенного, но листья! Они были не плоские, как у большей части растений, а закруглялись и соединялись краями, образуя не пропускающую жидкости чашечку. Кроме того, эта самая чашечка опиралась на имеющий спиральную форму черешок, помогающий ей поддерживать вертикальное положение, и имела сверху крышечку. Чашечка всегда бывает полна свежей и прозрачной воды, которую растение выделяет и которая не испаряется благодаря крышечке, так удачно помещенной здесь самой природой. Внутренность этого оригинального сберегателя, который по размеру, пропорции и прочим признакам напоминает большие фарфоровые немецкие трубки, окрашена в красивый голубой цвет.
Патрик узнал растение Nepenthes, о свойствах которого ему говорил когда-то отец. Он проворно оторвал черешок, взял хорошенький сосуд в руки и, приподняв крышку, поднес его к губам Мэри. Молодая девушка стала с жадностью пить и сразу почувствовала, что этот чудный напиток доставляет ей большое облегчение.
— Благодарю, братец, благодарю! Мне теперь гораздо лучше, — сказала она более твердым голосом. — Выпей и ты, тебе, верно, очень тяжело.
Это были первые минуты отдыха, которые давала им столь жестоко преследовавшая их судьба. В ту же минуту они услыхали ворчанье, потом радостный и оживленный лай.
— Это как будто голос Боба! — воскликнул Патрик.
Перед ними появился бульдог с четырехугольной головой, острыми ушами, усиленно махавший хвостом. Он бросился к детям, лизал их, прыгал, визжал от радости, точно сумасшедший. Это доброе существо не захотело покидать развалины дома. Он умер бы там от голода и тоски, но знакомые голоса детей пробудили его. Мэри, рыдая, обняла этого единственного и верного друга, оставшегося им в тяжелом несчастьи.
Он, казалось, один пережил катастрофу, которая уничтожила все, что касалось их счастливой домашней жизни. Боб, которого дети ласкали, устаьил на них свои добрые глаза, облизывал себе губы и как будто говорил:
«Ну вот, мы опять все вместе… это прекрасно! Но хотя наши сердца и радуются, в желудках чувствуется пустота».
Это была чистая правда, так как все трое ослабевали от голода. Надо было достать пищи, но где? Флора, которая только что утолила жгучую жажду, могла бы дать им и пищу, так как в их парке, как и в соседних, было много полезных деревьев. Здесь были хлебные, манговые деревья, кокосовые пальмы и множество бананов. Но все эти прекрасные растения были или в цвету, или с еле завязавшимися плодами. Патрик, к своему разочарованию, ничего не находил. Он оставил Мэри под густой тенью старого банана и бродил по аллеям. Вдруг Боб, который, резвясь, следовал за ним, остановился, заворчал и оскалил зубы. Шесть человек несчастных индусов, уже долгие месяцы томившихся от ужасного голода, тоже искали себе скудной пищи в этом опустевшем человеческом жилье. Едва прикрытые лохмотьями, худые, безобразные, похожие на блуждающие привидения, они спотыкались на каждом шагу. Маленький англичанин, который только что произносил ужасную клятву мести, остановился, глубоко потрясенный их видом. Он успокоил собаку и следил за этими несчастными. Бежать у них не было сил; впрочем, их ободрил приветливый вид мальчика. Одна из женщин набралась достаточно смелости, чтоб обратиться к нему.
— Господин мой, — сказала она плохим английским языком, — позволь бедным, умирающим с голода индусам поесть цветы Illoupi.
— Кушайте на здоровье, мои милые! — ответил мальчик.
Женщина поблагодарила, и они с трудом поплелись по аллее, между тем как Патрик размышлял:
«Так значить есть цветы, называемые Illoupi (Bassia latifolia, из семейства сапотовых), которые едят, когда голодны?.. »
И он потихоньку пошел за несчастными, которые должны были дать ему первый и так нужный ему урок из практической жизни. Недалеко росли деревья с большими жесткими листьями темно-зеленого цвета. Эти деревья были покрыты огромным количеством прекрасных бледно-желтых цветов, которые теперь опадали и покрывали землю толстым золотистым ковром. Патрик с удивлением увидел, как индусы бросились на эти цветы и с жадностью стали их поедать. Этот странный обед продолжался добрый час, но Патрик не стал дожидаться его конца. Он побежал к банану, где отдыхала его сестра, и рассказал ей об этом. Потом оба, чтоб не смущать индусов, а главным образом из чувства собственного достоинства, отправились искать подобные деревья. Страдание еще не успело научить их, что несчастье делает людей братьями! Они легко нашли то, чего искали, попробовали этот обед и нашли его даже вкусным! Мясистые, толстые лепестки имели сладковатый вкус с приятным ароматом земляники. По примеру своих голодных соседей, они поели их досыта, вернулись к банану, который служил им отличной защитой от непогоды, улеглись на мягком, мшистом ковре, покрывавшем землю, и уснули под бдительной охраной Боба, их доброй собаки.
ГЛАВА VI
Председатель суда сэр Вильям Тейлор. — Осадное положение. — Первая ночь. — Новая ужасная угроза. — Это война! — В запертом со всех сторон доме. — Ужасное явление. — Человек или привидение? — Гроза. — Утро. — Хозяин дома убит. — Непроницаемая тайна.
Председатель Главного Суда всю свою жизнь служил в Английской Индии. Он хорошо знал страну, был знаком с ее суевериями, тайными обществами, преданиями, и хотя, как истый англичанин, и презирал туземцев, тем не менее хорошо знал, что они способны тайно нанести ловкий удар, пустив в ход способность надевать на себя маску. Поэтому полученное им приказание освободить Пеннилеса под угрозой смерти заставило его призадуматься.
Хотя этот таинственный ультиматум и не испугал его, тем не менее он принял всевозможные предосторожности, чтобы спасти свою жизнь: осторожность еще не малодушие.
Его высокая должность, не хуже вознаграждаемая, чем место посланника, давала ему право на титул превосходительства и делала его одним из первых лиц империи.
Это был человек лет пятидесяти, высокого роста, атлетического сложения, страстно любивший спорт, отлично ездивший верхом, охотившийся на тигров и обладающий мужеством, испытанным при многих опасных случаях. Он жил вместе со своим многочисленным семейством в роскошной вилле или, скорее, роскошном дворце, находившемся в Чауринги, старом предместье Калькутты.
Он был счастлив в семейной жизни, имея шестерых прекрасных детей, четырех дочерей и двух сыновей, старший из которых был поручиком в шотландском полку Гордона. Вообще это был уважаемый во всей обширной империи человек. Звали его Вильям Тейлор.
Его дом был полон английской и туземной прислуги; все имели здоровый вид и были хорошо одеты, так что в общем двор судьи напоминал, в соответственной пропорции, дворцы прежних князей раджей, теперь давно уже лишившихся своих владений.
Как только была произнесена угроза, его превосходительство сделал строгий выбор между своими людьми и приказал хорошо стеречь двери. Всех индусов безжалостно удалили и оставили одних европейцев, кроме одного камер-лакея, служившего прежде солдатом в полку сайков (sikh); это был горец испытанной верности и преданности. Было решено, что он в полном вооружении ляжет спать на циновке у дверей своего господина и что коридоры тоже будут заняты вооруженными служителями из Непала, людьми, которые со времени покорения Индии европейцами были их честными и верными друзьями.
Не довольствуясь, однако, и этими мерами предосторожности, судья велел увеличить число электрических звонков, на зов которых должна была появляться вся многочисленная прислуга. Все двери комнат были окружены электрическими проводами, так что стоило немного приотворить одну из них, чтоб со всех сторон раздались громкие звонки. Наконец, Тейлор сам зарядил револьвер, положив его в таком виде на свой ночной столик, и, успокоенный тем, что все было так хорошо обдумано и предусмотрено, крепко заснул.
Ночь была чудная, удивительно тихая и спокойная. Его превосходительство, председатель суда, проснувшись поздно утром, обрадовался было успеху всех принятых мер, как вдруг у него вырвался крик удивления, смешанного с ужасом. Над самой его кроватью в стене торчал кинжал и под ним бумага с написанными на ней словами:
«Освободи капитана Пеннилеса или ты погибнешь в течение этих суток!»
Вытаскивая кинжал и читая бумагу, судья почувствовал, как его покрыл холодный пот.
Очевидно, во время его сна чужой человек, его смертельный враг, проник в накрепко запертый дом, проник сквозь цепь вооруженных с ног до головы слуг, перешагнул через сайкского горца, загораживавшего дверь, вошел в комнату, несмотря на электрические звонки, приподнял полог над кроватью, воткнул кинжал в стену, опустил полог и исчез, не возбуждая тревоги! А он, человек, осужденный на смерть этими страшными незнакомцами, был все это время во власти разбойника, который его пощадил, оставив ему, как бы в насмешку, эту ужасную угрозу!
Кто-нибудь другой на его месте поднял бы тревогу, перевернул бы весь дом вверх дном, стал бы кричать, искать, расспрашивать, беспокоиться. Но судья Тейлор даже не моргнул глазом после того, как улеглось первое впечатление. Он спрятал кинжал и бумагу в шкатулку и проговорил:
— Они меня не знают, думая, что я испугаюсь. Нет, пока я буду сомневаться в невинности капитана Пеннилеса, он останется в тюрьме. Может быть, они меня и убьют, но я исполню свой долг.
Он попробовал, хорошо ли действуют электрические звонки, убедился, что все в порядке, что люди хорошо исполнили свое дело, и безуспешно ломал голову над тем, как попал сюда грозный и таинственный посетитель. Но все-таки продолжал упорствовать в своем решении.
— Ну, — сказал он, — они объявляют мне войну, так пусть же! Мы со своей стороны приготовимся к защите.
Он ничего никому не сказал об этом странном посещении, спокойно принялся за свои дела и, возвратившись домой, принял новые меры предосторожности. Другой, вероятно, переменил бы помещение, но упрямый судья хотел непременно остаться в той же самой комнате.
Он сам осмотрел электрические провода, устроил, чтоб полог соприкасался с проводами от звонков, и, твердо решившись не спать эту ночь, лег в халате, держа револьвер за курок. А чтобы не заснуть нечаянно, он выпил большую порцию крепкого кофе.
Было страшно жарко. Судья, который лег в десять часов, к полуночи почувствовал, что им овладевает какое-то непреодолимое оцепенение. Он не спал, но и не бодрствовал, а испытывал что-то среднее: ум его еще работал, но тело не могло пошевельнуться.
Он услышал несколько отдаленных раскатов грома; комната, в которой под матовым стеклом слабо мерцал огонь ночника, несколько раз осветилась блеском молнии. Вдруг сильный ветер стал крутить вершины и зашумел в листьях больших деревьев парка. Судье показалось, что этот вихрь проник и в его комнату, потому что занавески заколыхались, полог над кроватью задрожал, и лампочка стала сильно мерцать, как будто она готова была потухнуть. Судья смутно ощутил близость чего-то страшного, грозного, таинственного. Он хотел закричать, позвать на помощь. Но его язык, все его тело было парализовано, как будто в страшном кошмаре. В то же время огонь ночника стал расти, расти, вытягиваться — и из маленького огонька превратился в пылающий факел, пламя которого поднималось до самого потолка. Потом, о, ужас! Почти нагой человек, у которого только бедра были прикрыты одеждой, скользнул, как привидение, по толстому ковру. Это был индус с бронзовой кожей, худой, с мускулами, крепкими, как сталь. Его губы искривились сардонической, полной жестокой иронии улыбкой, а черные, с металлическим отливом глаза светились фосфорическим блеском. Был ли это в самом деле человек или, может быть, это было привидение, возникшее под действием грозы, нервного состояния, полудремоты?
Председатель Главного Суда всю свою жизнь служил в Английской Индии. Он хорошо знал страну, был знаком с ее суевериями, тайными обществами, преданиями, и хотя, как истый англичанин, и презирал туземцев, тем не менее хорошо знал, что они способны тайно нанести ловкий удар, пустив в ход способность надевать на себя маску. Поэтому полученное им приказание освободить Пеннилеса под угрозой смерти заставило его призадуматься.
Хотя этот таинственный ультиматум и не испугал его, тем не менее он принял всевозможные предосторожности, чтобы спасти свою жизнь: осторожность еще не малодушие.
Его высокая должность, не хуже вознаграждаемая, чем место посланника, давала ему право на титул превосходительства и делала его одним из первых лиц империи.
Это был человек лет пятидесяти, высокого роста, атлетического сложения, страстно любивший спорт, отлично ездивший верхом, охотившийся на тигров и обладающий мужеством, испытанным при многих опасных случаях. Он жил вместе со своим многочисленным семейством в роскошной вилле или, скорее, роскошном дворце, находившемся в Чауринги, старом предместье Калькутты.
Он был счастлив в семейной жизни, имея шестерых прекрасных детей, четырех дочерей и двух сыновей, старший из которых был поручиком в шотландском полку Гордона. Вообще это был уважаемый во всей обширной империи человек. Звали его Вильям Тейлор.
Его дом был полон английской и туземной прислуги; все имели здоровый вид и были хорошо одеты, так что в общем двор судьи напоминал, в соответственной пропорции, дворцы прежних князей раджей, теперь давно уже лишившихся своих владений.
Как только была произнесена угроза, его превосходительство сделал строгий выбор между своими людьми и приказал хорошо стеречь двери. Всех индусов безжалостно удалили и оставили одних европейцев, кроме одного камер-лакея, служившего прежде солдатом в полку сайков (sikh); это был горец испытанной верности и преданности. Было решено, что он в полном вооружении ляжет спать на циновке у дверей своего господина и что коридоры тоже будут заняты вооруженными служителями из Непала, людьми, которые со времени покорения Индии европейцами были их честными и верными друзьями.
Не довольствуясь, однако, и этими мерами предосторожности, судья велел увеличить число электрических звонков, на зов которых должна была появляться вся многочисленная прислуга. Все двери комнат были окружены электрическими проводами, так что стоило немного приотворить одну из них, чтоб со всех сторон раздались громкие звонки. Наконец, Тейлор сам зарядил револьвер, положив его в таком виде на свой ночной столик, и, успокоенный тем, что все было так хорошо обдумано и предусмотрено, крепко заснул.
Ночь была чудная, удивительно тихая и спокойная. Его превосходительство, председатель суда, проснувшись поздно утром, обрадовался было успеху всех принятых мер, как вдруг у него вырвался крик удивления, смешанного с ужасом. Над самой его кроватью в стене торчал кинжал и под ним бумага с написанными на ней словами:
«Освободи капитана Пеннилеса или ты погибнешь в течение этих суток!»
Вытаскивая кинжал и читая бумагу, судья почувствовал, как его покрыл холодный пот.
Очевидно, во время его сна чужой человек, его смертельный враг, проник в накрепко запертый дом, проник сквозь цепь вооруженных с ног до головы слуг, перешагнул через сайкского горца, загораживавшего дверь, вошел в комнату, несмотря на электрические звонки, приподнял полог над кроватью, воткнул кинжал в стену, опустил полог и исчез, не возбуждая тревоги! А он, человек, осужденный на смерть этими страшными незнакомцами, был все это время во власти разбойника, который его пощадил, оставив ему, как бы в насмешку, эту ужасную угрозу!
Кто-нибудь другой на его месте поднял бы тревогу, перевернул бы весь дом вверх дном, стал бы кричать, искать, расспрашивать, беспокоиться. Но судья Тейлор даже не моргнул глазом после того, как улеглось первое впечатление. Он спрятал кинжал и бумагу в шкатулку и проговорил:
— Они меня не знают, думая, что я испугаюсь. Нет, пока я буду сомневаться в невинности капитана Пеннилеса, он останется в тюрьме. Может быть, они меня и убьют, но я исполню свой долг.
Он попробовал, хорошо ли действуют электрические звонки, убедился, что все в порядке, что люди хорошо исполнили свое дело, и безуспешно ломал голову над тем, как попал сюда грозный и таинственный посетитель. Но все-таки продолжал упорствовать в своем решении.
— Ну, — сказал он, — они объявляют мне войну, так пусть же! Мы со своей стороны приготовимся к защите.
Он ничего никому не сказал об этом странном посещении, спокойно принялся за свои дела и, возвратившись домой, принял новые меры предосторожности. Другой, вероятно, переменил бы помещение, но упрямый судья хотел непременно остаться в той же самой комнате.
Он сам осмотрел электрические провода, устроил, чтоб полог соприкасался с проводами от звонков, и, твердо решившись не спать эту ночь, лег в халате, держа револьвер за курок. А чтобы не заснуть нечаянно, он выпил большую порцию крепкого кофе.
Было страшно жарко. Судья, который лег в десять часов, к полуночи почувствовал, что им овладевает какое-то непреодолимое оцепенение. Он не спал, но и не бодрствовал, а испытывал что-то среднее: ум его еще работал, но тело не могло пошевельнуться.
Он услышал несколько отдаленных раскатов грома; комната, в которой под матовым стеклом слабо мерцал огонь ночника, несколько раз осветилась блеском молнии. Вдруг сильный ветер стал крутить вершины и зашумел в листьях больших деревьев парка. Судье показалось, что этот вихрь проник и в его комнату, потому что занавески заколыхались, полог над кроватью задрожал, и лампочка стала сильно мерцать, как будто она готова была потухнуть. Судья смутно ощутил близость чего-то страшного, грозного, таинственного. Он хотел закричать, позвать на помощь. Но его язык, все его тело было парализовано, как будто в страшном кошмаре. В то же время огонь ночника стал расти, расти, вытягиваться — и из маленького огонька превратился в пылающий факел, пламя которого поднималось до самого потолка. Потом, о, ужас! Почти нагой человек, у которого только бедра были прикрыты одеждой, скользнул, как привидение, по толстому ковру. Это был индус с бронзовой кожей, худой, с мускулами, крепкими, как сталь. Его губы искривились сардонической, полной жестокой иронии улыбкой, а черные, с металлическим отливом глаза светились фосфорическим блеском. Был ли это в самом деле человек или, может быть, это было привидение, возникшее под действием грозы, нервного состояния, полудремоты?