Царицын Владимир. Его турецкий роман

   Смирилась, наверное. Попробовала читать от нечего делать. И увлеклась. А потом, мне попалась в руки твоя книга. Дальше ты знаешь…
   Пругов молча слушал Надежду и смотрел в серый прямоугольник окна.
   - Давай останемся, - сказал он. - Я найду твоего мужа и набью ему морду. Таких мразей, как этот Шпиль надо наказывать.
   - Нет. Лучше давай уедем. Я хочу все забыть. С тобой я быстро все забуду. Ты не пожалеешь, что я у тебя теперь есть. Уедем…
   Пругов вдавил догоревшую до фильтра сигарету в стеклянную пепельницу и посмотрел на часы.
   - Четыре часа утра, - сказал он, - до шести еще два часа. Давай, ты поспишь хоть часик-полтора?
   - Не могу. Мне же себя в порядок привести надо. Я краситься только полчаса буду.
   - Не красься. Ты и так в полном порядке.
   - Не могу. Что я в Стамбул не накрашенная поеду?
   - По дороге накрасишься. Спи. Я разбужу тебя в полшестого.
   - А ты?
   - Я тоже.
   Пругов поставил будильник мобильного телефона на пять двадцать и укрыл Надю простыней.
   - Андрюш?
   - Что?
   - Ты не разлюбил меня… из-за этих шрамов.
   - А я вообще не говорил, что люблю тебя.
   - Скажи сейчас.
   - Эти слова еще надо заслужить, - строго, сказал Пругов, но строго напыщенно, так, чтобы Надя поняла, что он шутит. - Если будешь меня слушаться, скажу, когда проснешься. Спи, кому говорю!
   Надя улыбнулась и подвинулась на край, освобождая ему место.
   Кровать была хоть и широкая, полутораспальная, но все же узковата для двоих. Пругов лег рядом, и Надя положила голову ему на плечо.
   Уснула она практически мгновенно. А Пругов сразу уснуть не смог. Он лежал с закрытыми глазами и думал, а рядом тихо посапывала женщина, которую он любил.
   Еще какие-то два дня назад его не волновало ничего, кроме переживаний по поводу внезапной потери вдохновения и мыслей о своей дальнейшей писательской судьбе. Он даже не подозревал, что способен вдруг ни с того ни с сего так страстно и нежно полюбить. Ему вообще казалось, что в его покрытой морозным инеем душе нет места глубоким чувствам. Все эти чувства ушли, когда от него ушла Станислава и забрала с собой Серегу. Он стал черствым и малоэмоциональным человеком.
 
   - У тебя будут проблемы? - спросила Станислава.
   - О чем ты говоришь? Какие проблемы? Напротив - ты решила все мои проблемы. Мне не надо постоянно думать, чем кормить тебя и сына. Ты молодец, Стася. Ты избавляешь меня от стольких забот.
   - Я не об этих проблемах. Я уезжаю в Америку. У тебя могут возникнуть проблемы на работе.
   - Где? В булочной, где я разгружаю хлебовозки по ночам? Или на кинокопировальной фабрике, на которой я оформлен уборщиком-охранником?
   - Я о Союзе писателей. Ведь там в руководстве сплошные коммунисты.
   - Славно! Ты никогда не интересовалась моим творчеством, это понятно. Но я даже предположить не мог, что ты не знаешь, что я не имею никакого отношения к названной тобою организации, я не член
   Союза писателей. Я грузчик, охранник и уборщик.
   - Ты сам виноват. У тебя была хорошая работа и неплохие перспективы, но ты решил стать великим писателем.
   - Да, ты совершенно права, я виноват. Прости.
   - И ты меня прости.
   - Уже простил. Только обещай мне, что Сереге там будет хорошо.
   - В этом можешь не сомневаться.
   Стася сдержала слово. Их сыну в Америке было хорошо. Ее новый муж, Джон Ставр (как выяснилось, по-настоящему его звали Иваном
   Ставридкиным) позаботился о Серегином образовании, да и Станислава научилась зарабатывать деньги. Выучившись на менеджера, Сергей стал младшим партнером фирмы Джона "Ставр и сын" и они вместе со своим отчимом стали торговать какими-то информационными технологиями.
   Серега называл отчима Джоном, а Джон Серегу сыном.
   Пругов дважды бывал в Америке. Первый раз в конце девяносто девятого, накануне миллениума, сразу, как у него появилась материальная возможность слетать за океан. Серегу он не застал. Сын, как назло в день прилета отца укатил с Джоном по делам фирмы в
   Европу. Пругов подозревал, что это происки его мамы. Наверное,
   Станислава опасалась, что Пругов станет агитировать Серегу вернуться в Россию. Глупая, любому дураку понятно - благополучную Америку не каждый решится поменять на нищую и неспокойную страну, будущее которой туманно и непредсказуемо. Даже если эта страна - его родина.
   Подавляющее большинство русских евреев уезжали из России в Израиль на свою историческую родину вовсе не из чувства патриотизма, ехали, потому что знали - там им будет намного лучше в финансовом смысле и несравненно спокойней в смысле душевном. И Серега бы не уехал, как бы его Пругов не уговаривал.
   Так или иначе, своего сына он тогда так и не увидел. Хотел дождаться его, но Серега позвонил и сказал, что вынужден задержаться надолго, а деньги у Пругова очень быстро закончились, просить в долг у своей бывшей жены он не стал. Во время своего американского общения со Станиславой он понял, насколько она стала чужой. Она и раньше, особенно в течение двух последних лет их совместной жизни стремительно отдалялась от него, чему способствовало твердое решение
   Пругова стать писателем и, как следствие - безденежье и подработки в ночные смены.
   - Ты все-таки стал известным писателем. Даже в Америке твои романы переводятся и издаются. Поздравляю, - сказала она без радости за него, а все с той же насмешкой и с пренебрежением.
   - Расскажи мне о Сереге. Как он?
   - Нормально.
   - А чуть подробней.
   - Зачем тебе?
   - А о чем нам с тобой разговаривать, как ни о нашем сыне?
   - Сергей - /мой/ сын.
   - Но и мой тоже!
   - Ты отказался от него, - возразила Станислава и нервно пожала плечами.
   "Эх, Стася, Стася! - думал Пругов, глядя на нее. - Зачем же так больно и так несправедливо? Зачем ты делаешь из меня морального урода или вообще - не поймешь кого? Ведь ты же знаешь, что все было совсем не так. Совершенно не так! Ведь ты сама просила меня расстаться мирно, уговаривала, чтобы я не валял дурака, убеждала, что Сереге там будет лучше, что он сам хочет остаться с тобой, верней, не остаться, а уехать. С тобой. Я молчал, понимая, что ты абсолютно права. Ведь я видел, что Серега действительно хочет уехать вместе с тобой, что он ближе к тебе, чем ко мне, и что он уже сделал выбор…Все правильно. Так обычно и бывает - сын, когда ему всего девять лет ближе к матери, чем к отцу. Иногда бывает иначе, но это ближе к теории, чем к реальности. Я ругал себя, что так отдалился от вас, от Сереги. Возможно, не будь я таким твердолобым, наплюй я на свой писательский зуд, отдай я всего себя семье, я бы смог преодолеть наш с Серегой душевный разрыв. Но этого я не сделал. Я осознавал свою вину, да и сейчас осознаю ее не меньше, чем тогда, двадцать лет назад. Тогда я молчал, и молчанием подтверждал свое согласие на отказ от сына. А потом мы оформили отказ юридически. Я все подписал. Оставаясь внешне совершенно спокойным, я чуть не умер тогда. А сейчас ты так просто сказала: ты отказался от него. И пожала плечами. Ну да, все правильно. Откуда ты можешь знать, что творилось в моей душе, когда я подписывал этот проклятый документ?
   Так он думал, но сказал другое. Просительно сказал:
   - Расскажи…, пожалуйста.
   Наверное, Станислава поняла, что переборщила. И стала рассказывать Пругову о сыне. Сначала скупо и без подробностей, потом увлеклась и принялась рассказывать все. О том, как быстро Серега освоил английский язык, о том, как он прекрасно учился в колледже, о его друзьях и увлечениях, о его подружке, которая почему-то не спешит официально оформить их с Серегой взаимоотношения. О том, какой он хороший бизнесмен, что у него получается все, за что бы он не брался.
   Станислава была прекрасна в эти минуты, как и любая женщина, рассказывающая о сыне, особенно, если есть, чем хвалиться. Стася так увлеклась, что забыла, кто перед ней. Но вдруг вспомнила. И замолчала, оборвав свой рассказ на полуслове.
   Вторую попытку встретиться с сыном Пругов совершил этой весной, через две недели после похорон отца, Серегиного деда.
   Они сидели в кафе вдвоем. Сергей говорил по-русски, но с заметным акцентом. Все-таки, из двадцати восьми с лишним лет почти двадцать он прожил в Америке. Он мало рассказывал о себе, только основные факты его своей не слишком большой биографии. Эти факты Пругов уже знал, их ему сообщила Станислава еще шесть с лишним лет назад. Из последних событий Серега рассказал лишь то, что Джон собирается вскоре сложить с себя полномочия генерального директора фирмы "Ставр и сын" и возложить их на него. И тогда у него времени свободного не станет вообще. И выразительно взглянул на часы. Потом попросил
   Пругова рассказать о себе. Только для того, чтобы разговор продолжился. Пругов стал рассказывать о своей жизни и вдруг понял, что рассказывать-то особенно и нечего. Ну, писал, изредка выезжал куда-нибудь, по стране или за границу, потом возвращался и снова садился за компьютер. Серега слушал, усиленно демонстрируя, что ему это интересно, а сам, наверное, думал о чем-то другом. А потом вдруг сказал:
   - Извини, папа, я не смогу тебя проводить в гостиницу. Прямо сейчас должна прийти Кити. Мы летим на Кубу.
   - Конечно, я понимаю, сынок. - Пругов сделал вид, что все нормально, и он совершенно не обиделся. - По делу или отдохнуть?
   - И то, и другое. Будем совмещать полезное с приятным. Кажется, это так говорится? Прости, я стал забывать некоторые выражения и обороты русской речи.
   - Кити…, это твоя девушка?
   - Мы решили по возвращению с Кубы заключить контракт.
   - Прости, не понял…
   - Мы решили узаконить наши отношения. Кити должна родить в конце октября.
   - То есть, ты хочешь сказать, что в октябре я стану дедом?
   Сергей как-то странно на него посмотрел и промолчал.
   Кити пришла через минуту. Будущая невестка Пругову не понравилась.
   Он вернулся в Россию усталым, больным и совершенно опустошенным.
   Только теперь он совершенно четко осознал: он один, и так, одному, ему придется прожить до самой смерти. В октябре у него родится внук.
   Или внучка. Ну и что? Он все равно один. Поехать в Америку? Зачем?
   Кому он там нужен? Съездить, посмотреть на потомка? И снова вернуться, чтобы еще острей ощутить свое одиночество.
   До встречи с сыном Пругов жил один и ничего не хотел менять в своей жизни, он привык так - без любви, но и без лишних проблем. Ему нравилось жить одному. Ему нравилось, что никто не нарушает его покой, не мешает ему работать и не лезет в душу с ненужными вопросами и расспросами. Женщины были, а как без них совсем? Ведь он мужчина. С некоторыми ему было интересно разговаривать о себе и о своих книгах, с некоторыми - о всяких пустяках. С некоторыми он вообще практически не разговаривал. Женщины появлялись и исчезали незаметно и безболезненно. В основном, они первыми принимали решение расстаться. И уходили. И становились прошлым. Пругов не удерживал их. Он погружался в работу, а когда на горизонте появлялась очередная поклонница его таланта, он не задумывался над вопросом - а может это любовь?…Наталья. Она стала для Пругова привычкой, вредной привычкой, с которой уже давно следовало покончить. Наталья приходила к нему, навешав мужу на уши порцию разваренной лапши и
   Пругов, вздохнув, выключал компьютер и занимался с ней любовью, словно исполнял за Наташкиного мужа его обязанности. И в этом не было ничего возвышенного. Была привычка и привычный оргазм. Женщины не оставляли следа в душе Пругова. Но ведь и они сами вряд ли помнили Пругова всю свою жизнь.
   Мысли об одиночестве иногда возникали, но он отгонял их, как назойливых мух. Ну, что ж? Один так один. Что же делать! Такая судьба. Человек не в силах изменить ее.
   И продолжал жить.
   Он писал романы и проживал жизни своих героев. Реальные чужие жизни Пругова не волновали. Впрочем, как и своя собственная.
   Осознание того, что жизнь прошла мимо, пришло к Пругову в уютном американском ресторане. Напротив него сидел его сын, такой родной и, вместе с тем, такой чужой, а рядом с ним сидела совсем уж чужая американская женщина, большеротая и холодноглазая и совершенно не понимающая ни русской речи, ни, тем более его, Пругова, мыслей и чувств. Серега и Кити улетали на Кубу. Они торопились, и даже времени, чтобы проводить его в аэропорт у них не было.
   Немного оклемавшись в России, приказав себе не думать о сыне и о своем одиночестве, Пругов взялся за очередной роман. Обычно писал он быстро и никогда не вычитывал написанное, предоставляя это делать редакторам и вносить правки самостоятельно. На этот раз дело не спорилось. Сюжет у него вышел так себе, без изюминки, а герои получились бракованными клонами персонажей его прежних произведений.
   Каждая фраза - шаблон. Он писал и переписывал заново, а получалось все хуже и хуже. Когда через три месяца Пругов нес рукопись в издательство, он понимал, что несет полное говно. Редактор молчал долго, ответил только через две недели.
   - Андрюха! Ты что мне принес? Ты это сам писал?
   - Так плохо?
   - Не то слово! Если бы на титуле не значилось: "Андрей Костров", то скорей всего я твою рукопись прочтя пару глав, выбросил бы в корзину для бумаг.
   - Выбрасывай, - зло сказал Пругов.
   Редактор посопел в трубку и спросил осторожно:
   - Может, это так…, временный, так сказать, упадок творческой энергии?
   - Говори прямо - исписался, старый хрен.
   - Я так не думаю, - бодро возразил редактор. - Ты просто устал.
   За прошлый год в свет вышло три твоих романа. Все стали бестселлерами. Как, впрочем, и прежние двадцать девять. Просто ты устал, - повторил он. - Может тебе съездить куда-нибудь? Отдохнул бы…
   Я уже съездил, хотел сказать Пругов. И отдохнул…
   - А эту рукопись, я слегка подчищу, отшлифую и запущу в работу, - пообещал редактор. - Думаю, пролезет…
   - Спасибо, - мрачно поблагодарил редактора Пругов. Слово
   "пролезет" добило его окончательно.
   "Нет, надо что-то делать! - подумал он. - Менять жанр?
   Кардинально? Писать психологическую прозу? О жизни. А о какой жизни?
   О той, что прошла мимо?".
   Пришла Наташка, и он на время отвлекся от тяжелых мыслей.
   - Хочу отдохнуть, - сказала она, отстранившись. - Ужас, как устала.
   - От чего?
   - От жизни.
   - Так умри, - серьезно посоветовал Пругов. - Могу подсказать с десяток способов.
   - Не-а, - сказала Наталья, вставая с кровати, и уже из душа жизнерадостно крикнула перед тем, как включить воду: - Поживу еще!
   Пругов закурил, встал и подошел к компьютеру. Создав новый вордовский файл, написал: "Поживу еще" и поставил многоточие вместо восклицательного знака, который он услышал в Натальиной фразе.
   Когда Наталья вышла из душа, он, даже не взглянув на нее, потому что привык, как к жене, спросил:
   - Далеко собралась?
   - Домой побегу. Славик этой ночью из командировки прилетит. Я его дома должна ждать. Как и положено верной жене.
   - Я хотел поинтересоваться, где ты отдохнуть решила, верная жена?
   - Не поверишь, в Таиланд хочу. Мы туда со Славиком на прошлый
   Новый год ездили. Еще хочу. Поедешь со мной?
   - И со Славиком?
   - Славик не может. У него бизнес. Безостановочный процесс. Он только на Новый год может. У него в январе застой в работе. А я сейчас хочу, невтерпеж. Так что, поедешь? - спросила в надежде, что он откажется.
   - Нет, - Пругов отрицательно покачал головой. - Поезжай одна. Я не любитель восточной экзотики.
   - Как хочешь, - пожала плечами Наталья.
   "А что я хочу? - подумал Пругов. - Хочу я куда-нибудь уехать?
   Нет, не хочу. Но поеду. Куда? А какая разница? Хоть в Турцию. А что?
   Почему бы и не в Турцию? Отдохну, поброжу по античным развалинам, приведу мысли в порядок, подумаю о смене жанра…А то закручу с какой-нибудь отдыхающей роман. Турецкий роман. Быстрый, легкий и жаркий, как турецкая ночь. Глядишь и депресняк свой излечу".
   Пругов молча смотрел, как Наталья одевается, и мечтал лишь о том, чтобы она поскорей ушла. Закрыв за надоевшей любовницей дверь, он вернулся к компьютеру, постоял над ним в задумчивости, сохранил набранный пять минут назад текст и дал название файлу - "Турецкий роман".
   На следующий день Пругов купил путевку и через неделю бережно повез в Турцию свое отвратительное настроение.
 
   Надежда всхлипнула во сне. Пругов нежно погладил ее по обнаженному плечу и успокаивающе сказал:
   - Тс-с-с. Все хорошо. Я люблю тебя, Наденька.
   Надя глубоко вздохнула и успокоилась.
   Вот так роман у него получился! Турецкий роман с продолжением.
   Пругов не понимал, как это могло произойти. Роман романом, но любовь… Да, он полюбил. Глубоко и искренне. Иней, покрывающий его душу растаял и превратился в нежность. Странно. Все было очень странно. С самого первого дня их знакомства. Надежда совершенно не соответствовала представлениям Пругова о женщине, которую он мог полюбить, если теоретически предположить, что он вообще способен на любовь. Вначале он принял ее за этакую блондинку, и совершенно неважно, что волосы у Нади были темно-русыми, она показалась Пругову блондинкой по своей сути. Недалекая и простая, годящаяся только для короткого романа. Тем для умных разговоров не прослеживалось.
   Пругову было совершенно понятно, что в ее голове если и не совсем пусто, то мысли, которые там имеются, в любом случае ему не интересны. Поматросить и бросить, решил он. Доставить дамочке плотское удовольствие и получить его самому. Реализовать запланированный "Турецкий роман". Однако все получилось не так.
   Сначала своим непонятным внутренним сопротивлением, потом своей странностью и загадочностью Надежда, специально того не добиваясь, разрушила все его представления о ней. Что-то проснулось в груди
   Пругова. И зазвучало. Что-то очень знакомое, но изрядно забытое. Как весенняя капель. Но не та, что вспоминается в зимнюю лютую стужу, а та, которую ты слышал когда-то очень давно, в молодости. В молодости все слышится и видится по-другому. В груди Пругова звучала весенняя капель его молодости. Наверное, это его замерзшая душа оттаивала. А потом он понял, что хочет постоянно видеть Надежду рядом с собой и говорить с ней все равно о чем. Ему было интересно говорить с ней.
   Ее невежество казалось ему милым, а необычные и неожиданные суждения заставляли задумываться. Узнав Надежду ближе, Пругов стал ее понимать. Странность ее суждений объяснялась легко - той жизнью, которой она жила. Вспомнилось почему-то: "она его за муки полюбила…". Нет, это у Шекспира. А у них наоборот. Не она, а он.
   Он ее за муки полюбил…Он ее полюбил за муки? Нет. Не за муки.
   Так все было бы слишком просто. И скучно. И вообще, любовь из сострадания - не любовь. Шекспир - гений, ему можно простить заблуждения. Хотя, вполне возможно, что Шекспир так и не считал, просто слово легло.
   Будильник пропел свою утреннюю песню. Пругов нажал "ОК" и посмотрел на Надю; она не слышала песни будильника, безмятежно посапывала. Пругов прикоснулся губами к ее уху. Надя улыбнулась во сне, или ему просто захотелось снова увидеть ее улыбку, и он ее увидел.
   "Господи! - подумал он. - Я счастлив. Я люблю. Я действительно люблю, и мне даже кажется, что это в первый раз. Все, что было раньше - ничего не значит. Мне впервые так хорошо. Впервые за много лет? Нет, мне так хорошо впервые…".
 
   Они проспали.
   Пругов проснулся от того, что Надя трясла его за плечо.
   - Андрюша, Андрюша…, Андрей! Ну, просыпайся же! Пругов!
   - Ну, зачем? - капризно отозвался он, нехотя выбираясь из паутины сна. - Зачем ты меня разбудила? Я смотрел такой сон. Там была ты…
   - Пругов, мы проспали.
   - Почему?…
   - Наверное, твой будильник не звонил.
   - Почему ты называешь меня Пруговым?
   - Хорошо. Костров, мы проспали.
   - Почему по фамилии?
   - Потому что ты ничего не соображаешь.
   - Да? - Пругов попытался уловить связь между своими мыслительными способностями и тем фактом, что Надежда называет его по фамилии, и не смог. - А который час?
   - Пять минут девятого!
   - Ох! Ни фига себе! Это ты виновата, а не будильник. Он звонил, но ты меня так ухайдакала этой ночью, что я случайно уснул. Я спал и видел тебя во сне. Ты была такая…, такая…
   - Андрюшенька, мы проспали, мы опоздали. Вова Коваленко уехал без нас.
   - Не думаю. - Пругов сбросил с себя простыню, намереваясь подняться. Надя смущенно отвела глаза в сторону. Он вдруг вспомнил, что обещал ей кое-что сказать и, обняв ее, нежно прошептал на ухо: -
   Ты - мое счастье! Я люблю тебя до беспамятства! Наденька, будь моей женой. Я сделаю все, чтобы ты была счастлива. Так же счастлива, как счастлив я.
   Он чувствовал, что волна его желания превращается в цунами и что нет сил бороться с ней. Бессмысленно бороться с цунами. И такое же страстное желание он прочел в синих глазах любимой. "Я согласна!", сказала Надя и впилась губами в его губы. Как оказалось, ее цунами было ни чуть не слабее, чем его. Они обрели способность мыслить только минут через двадцать.
   - Теперь мы точно опоздали, - со сладким вздохом сказала Надя.
   - У нас впереди целая жизнь. Не стоит так торопиться. А Володя вряд ли куда-то уехал. Небось, дрыхнет, как сурок. Вчера он выпил вовсе не чуть-чуть, и когда мы с тобой ушли, он еще продолжал свой банкет. По-моему с французами. Боюсь, что нам его еще придется будить. И за руль наверняка мне первому надо будет садиться.
   Пока Надя принимала душ, Пругов постучал в Володину дверь.
   - О, блин, Олегыч! А сколько времени? - Володя стоял в приоткрытой двери. Он был в трусах, лицо его было помятым, а на щеке отпечаталась складка от подушки. Выхлоп сбивал с ног. Пругов машинально сделал шаг назад и посмотрел на часы.
   - Восемь тридцать.
   - Да ты че?! А все эти лягушатники со своей кислятиной! Пил бы водку, ни хрена бы не было. - Вова рыгнул и почесал волосатый живот, сказал задумчиво: - Изжога еще…
   - Так мы едем?
   - А то! Щас рожу водичкой смочу, и вперед. Позавтракаем где-нибудь по дороге. Я в районе Гюзельчамлы одну забегаловку знаю классную.
   - Если я не ошибаюсь, Гюзельчамлы в другой стороне. Нам не по пути.
   - Да? - Вова был немного озадачен, но только самую малость. - Это все от вина. Долбанные французики! "Бордо", блин, "бордо"…
   Борматуха кислая это "бордо"! Ну, ничего, что Гюзель эта не по пути, в Турции везде классные забегаловки. Пива хочешь, Олегыч? - Откуда ни возьмись, в руках Володи появилась жестяная банка пива.
   - Нет, и тебе не рекомендую.
   - Безалкогольное.
   - Нет, спасибо.
   - Тогда, через десять минут у ресепшена. Окей?
   - Окей.
   По обеим сторонам выезда из отеля стояли две пальмы, толстые и чешуйчатые, похожие на два гигантских ананаса. У одного ананаса стояли и о чем-то оживленно разговаривали двое. Надя вздрогнула и вжалась в сидение, съехала по нему вниз. Одним из беседующих был господин Латтах, а вторым Шпиль. Шпиль нервно курил, а секьюрити, разглядев через лобовое стекло "Пежо" того, кто сидит за рулем и ту, которая была рядом с водителем, отвел глаза в сторону. Пругову очень хотелось остановиться и решить с Надиным мужем все вопросы. Прямо здесь, на месте. Но, заметив, как побледнела его любимая, проехал мимо. Вова Коваленко громко храпел на заднем сидении арендованного им автомобиля. Судя по всему, до завтрака просыпаться он не собирался.
   - Подводной лодке "Надежда" разрешается всплытие, - шутливо сказал Пругов, отъехав на приличное расстояние. Изредка он бросал взгляд в зеркало заднего вида, наблюдая за уменьшающимися в размерах собеседниками - меркантильным секьюрити Латтахом и обманутым мужем
   Шпилем. - Вылезай, они не заметили.
   - Нет, я видела. Охранник этот, как там его…, он нас засек. И расскажет ему. Шпилю. Господи! Андрюшенька, я боюсь! Езжай быстрее, пожалуйста.
   - Здесь нельзя быстро. Выедем с территории курортного городка, поеду быстрее. С максимально разрешенной скоростью.
   Они выехали на трассу и смешались с потоком разномастных автомобилей. Надя немного успокоилась и все же ее пальцы дрожали, когда она закуривала.
   - Курить натощак вредно, - назидательно сказал Пругов.
   - Я думала, что ты писатель, а ты оказывается врач, - отшутилась она, но, по-видимому, эта ее шутка ей самой показалась обидной. Надя виновато посмотрела Пругову в глаза и сказала: - Извини,
   Андрюшенька. Сама понимаю, что вредно. Но мне сейчас надо. Я боюсь, понимаешь. Нет, я не его боюсь… Ты не представляешь себе, как я боюсь потерять то, чего ждала всю жизнь.
   - Я понимаю, - сказал Пругов, - что вопрос, который я хочу тебе задать, бестактен. Но мне кажется, я должен знать. Скажи, как так получилось, что ты стала женой этого…, не могу подобрать более мягкого эпитета…, мудака?…Нет, если не хочешь, можешь не рассказывать, - отступил он, заметив, что Надя вдруг помрачнела. Она смотрела чуть вбок на быстро мелькающие серые пыльные оливы, растущие сплошной полосой вдоль дороги и молчала. Пругов не мог увидеть ее глаз, но подозревал, что они стали серыми и мертвыми. Как тогда, в бухте. И как тогда, Надя тряхнула головой, очнувшись от наваждения. Она, следуя российской натуре, выкинула окурок в окошко и, не поворачивая головы, словно боялась встретиться с ним взглядом, сказала:
   - Ты прав. Я должна тебе рассказать. Ты имеешь право это знать…
   Я была Апраксиной и собиралась выйти замуж. Не за Шпиля, я тогда даже не подозревала о его существовании. Мы с Никитой, так звали моего жениха, ехали к его родителям, чтобы познакомиться. Они жили в деревне… родители Никиты… Я была беременна, Андрюша. Еще ничего не было заметно, но во мне жил человечек. Маленький такой человечек, я чувствовала, что он во мне…Потом мне сказали, у меня должен был родиться сын. - Надя повернулась к Пругову, в ее глазах стояли слезы. - У Никиты был старенький автомобиль. Таврия. Он его постоянно ремонтировал, а он все ломался и ломался… У Никиты не было денег на новую машину, он работал инженером в институте. Откуда у инженера деньги? Я говорила Никите, давай поедем на автобусе.