Чарская Л.А.. Лесовичка

   - Зачем ты лжешь, - сурово произнесли запекшиеся губы больного. Ксаня - бедная, оборванная девочка. Ксаню взяли к себе розовые графы и держат, как птичку в клетке... А ты... ты свободная лесная фея... Ты царица лесная!.. О, ты...
   Он не договорил и закашлялся глухо и долго. На запекшихся губах показалась красноватая пена.
   Ксаня с ужасом заметила алое пятно крови на подушке. Теперь она поняла все. Смертная тоска сжала ей сердце. Ее друг умирает. Ее друг при смерти. И она ничего не знала! Она вертелась там, в вихре бала, как бабочка на кругу!..
   Не то стон, не то вопль вырвался из ее груди. "За что? За что?" шептали ее побледневшие губы.
   С тоскою обхватила она сильными руками худые плечи юноши и заговорила нежно, горячо, глядя ему в глаза.
   - Василий, слушай, - трепетно срывалось слово за словом с ее взволнованно дрожащих уст. - Вася, это я, твоя Ксаня. Эти одежды - это костюм, только костюм лесной колдуньи, царицы леса. Меня в него нарядила графиня... Я - Ксаня. Гляди на меня... Я прежняя Ксаня, твоя ученица, твой друг, сестра... Я скучала без тебя, Вася... Не выдержала и пришла. Без спросу пришла к тебе, убежала... Понимаешь! Я бы убежала и раньше, если бы могла, но меня стерегли, не пускали... А теперь говори мне - давно ты болен? Говори, голубчик. Не терпит время... Я только до утра могу остаться с тобой...
   Глаза больного теперь прояснились окончательно. Сознательная мысль, казалось, вполне овладела ими.
   Легкий вздох вырвался из его груди. Лицо озарила жгучая радость.
   - Ксаня! Родненькая! Подружка моя!
   И его исхудалые руки протянулись к ней.
   - Ксаня! Ксаня!
   Они бросились в объятья друг друга.
   - Я болен... Давно болен, милая... Кашляю кровью... Лихорадка по ночам... Горю, как в огне... Тебя звал... Не приходила, - с тяжелым хрипом полились слова с запекшихся уст больного. - Отец днем со мной, ночью на обходе... Дмитрий тоже... Нельзя оставаться... Лес рубят... Воруют... Помираю я, Ксаня!.. - неожиданно сорвалось с его губ.
   - Что ты! Опомнись, Вася!
   Дикий ужас отразился в огромных глазах Ксении.
   - Помираю! - глухо повторил больной. - Так и пускай! Мне что? Разве это жизнь?! Голубушка, мне тяжело!.. Калека я ведь недужный... Пока ты была, - солнце мне сияло... Люблю я тебя, как сестренку богоданную, Ксанюшка, болезная... А ушла ты, - нет солнышка у меня! Померкло оно... Ксаня, радость моя, сестричка моя, любименькая, ухожу я отсюда... ухожу на небо, к матерям нашим ухожу... Твоей маме от тебя поклон снесу! Снести, Ксаня?
   Глухим рыданием ответила Ксаня на слова больного.
   - Не плачь, Ксаня!.. Не надо, милая!.. На тебя глядеть сверху стану... Оттуда... С неба... Ой, легко будет мне там, Ксанечка! Ни болезней, ни тоски... Прощай, милая...
   - Не умирай, Вася, не умирай!
   - Ах, Ксаня, нельзя заказывать Богу!.. Его святая воля на все! Захочет - жить буду, а не захочет - умру...
   - Вася!
   - Умру, Ксения!.. Не тоскуй!.. Не жалей, голубушка! Так лучше... Убогенький я... Все равно не жилец, отцу в тягость только... Мне что? Мне радостно... Лучше, чем жить так-то... Милая, одно горько было: тебя не видел... А увидел, - сразу стало безбоязно, светло... И умирать мне теперь легче... Милая! Какие очи у тебя, какие волосы, и вся ты в золоте... Что это? Зачем?.. Иль ты и впрямь царица лесная?
   Его глаза разом померкли. Снова начинался бред.
   - Постой... царица моя... - шепнули со свистом его губы и что-то заклокотало в горле, - постой... нет... Ступай в чащу, царица... А то поздно будет... Видишь рассвет... Утро... Ступай, моя греза светлая, царица моя! Ступай... Придут люди на заре... Отец... Дмитрий... Плохо, когда застанут... Иди... Иди...
   Но Ксаня не послушалась.
   Как она уйдет? Как оставит его, больного?
   Он заволновался.
   - Иди! - вырвалось из его гортани хриплым звуком. - Ступай! Я так хочу! Прощай!
   - Вася! Брат мой! Не гони! - просила она.
   - Ступай! - выкрикнул он через силу и вместе с новым приступом кашля и хрипа повалился навзничь на подушку.
   Не помня себя, как безумная, Ксаня выбежала из лесной сторожки.
   Глава XIII
   Бриллиантовая бабочка. Ужас
   Было уже светло, солнце восходило, и петухи заливались на птичнике, когда Ксаня подходила к Розовой усадьбе. Гости разъехались. Последний экипаж давно отзвучал колесами, копытами и бубенцами на дворе Хвалынских, когда Ксаня, бледная, взволнованная, тенью появилась на террасе.
   Она была уверена, что все уже давно спало в доме по отъезде гостей, и неприятно вздрогнула, когда широкая фигура Василисы встретила ее на пороге.
   - Ага! Наконец-то! - как-то зловеще, сквозь зубы процедила она, давно вас дожидаемся, маточка, пожалуйте на расправу!
   Вздрогнула Ксаня. Какая расправа? Что еще надо?
   Толстые пальцы Василисы вцепились в ее руку. Домоправительница схватила Ксаню и потащила за собой.
   Словно во сне, следовала за нею девочка. Она все еще находилась под впечатлением только что пережитого в лесной сторожке и ровно ничего не понимала, что с ней хотели делать.
   - Вот, матушка-графиня, привела беглянку. Судите сами преступницу, благодетельница наша! - прошипела Василиса, вталкивая Ксаню в гостиную, где, несмотря на ранний час, сидели граф, графиня, Ната с неизбежной Жюли и Мурин с сыном. Все были еще в бальных костюмах и на лицах всех была написана, помимо бального утомления, ясная тревога.
   - Графиня, матушка! Преступница налицо, - торжествующе произнесла домоправительница, - благоволите сделать ей строгий опрос.
   Ксаня удивленно повела глазами на не в меру взволнованную экономку. Она, эта смуглая лесная девочка, по-прежнему ровно ничего не понимала, застигнутая врасплох.
   В полузакрытую дверь высунулись любопытные лица прислуги.
   В чертах графини, ее мужа, Жюли и даже Наты Ксаня прочла что-то недоброе по отношению к себе. Один Виктор поглядывал на нее подбодряюще и ласково своими серыми, бойкими глазами. Минуту длилось молчание, пока, наконец, графиня встала.
   - Где ты была, Ксения? - строго прозвучал ее голос.
   Ксаня взглянула в обычно капризное, но доброе лицо графини и не узнала его. Что-то враждебное почудилось ей в холодных теперь чертах графини.
   - Я была в лесу, - спокойно отвечала Ксаня.
   Граф и графиня молча переглянулись.
   - В лесу? - переспросил после короткой паузы граф. - Странно! И не сочла даже нужным сказать кому-либо, что идешь в лес! Кто же позволил тебе оставить гостей и среди бала идти в лес; зачем тебе вдруг так понадобилось идти в лес?
   Ксаня молчала.
   Потянулись минуты, тоскливые, тягучие.
   - Кто тебе позволил это и что тебе нужно было в лесу ночью? - еще раз переспросил граф.
   Отчаянный прилив смелости охватил лесовичку. Какая-то жгучая злоба поднялась со дна ее души. О, как ненавидела она теперь их всех, всех в эту минуту!
   Там, в лесном домике, умирал ее одинокий покинутый друг. А эти сытые, здоровые люди надумали чинить допрос ей, уничтоженной и разбитой; вздумали упрекать ее за то только, что она послушалась голоса сердца и ушла ненадолго в родные места.
   На минуту ее глаза встретились с глазами графини. Необузданная ярость овладела вдруг душой лесовички. Не помня себя, она закричала:
   - Какое кому дело?! Была и пришла! Чего пристали!
   Марья Владимировна передернула плечами.
   - Я думаю, прежде чем уйти, надо было спросить разрешения на это, прозвучал язвительно ее голос, и тотчас же румянец гнева залил ее тонкое лицо.
   - Marie! Умоляю тебя, не волнуйся! - шепнул граф на ухо жене.
   - Ты прав. Не стоит, - протянула та и умышленно спокойным голосом проговорила снова, - дело не в этом. Скажи мне лучше, куда ты скрылась с круга перед тем, как уйти в лес?
   Ксаня вспыхнула. Она ждала всего, только не этого вопроса.
   Она скрылась за ключами, за теми самыми ключами, что остались теперь забытые висеть на двери лесной сторожки. Ключи она унесла, думая вернуть, и не вернула, забыла.
   Что только подумают "они"?
   Она вспыхнула, а потом побледнела, хотела ответить, но язык не повиновался ей. Что-то сдавило горло.
   Глаза присутствующих впились в Ксаню, как иглы. Их взоры жалили ее.
   Надо было отвечать, но отвечать она не могла.
   - Что ж ты молчишь? - снова произнесла графиня. - Отвечай, что ты взяла в моей комнате с туалета! А?
   Этот вопрос страшил Ксаню; колючий холодок прошел по ее телу. "Узнала, - вихрем пронеслось в ее мыслях, - узнала про ключи!.."
   Ее лицо запылало. Глаза обежали враждебные ей лица присутствующих, с каким-то злорадством смотревшие на беглянку.
   Один Виктор глядит все так же подбодряюще на нее.
   Она молчит...
   О! как долго, убийственно долго тянется время!
   Графиня переглядывается с графом, Натой, Жюли и другими присутствующими, затем быстрыми шагами подходит к Ксане и, прожигая ее насквозь своим пристальным, немигающим взглядом, говорит:
   - Молчи и не запирайся. Ты взяла бриллиантовую брошь с моего туалета. Василиса видела все. Ты украла мою бриллиантовую бабочку, ты - воровка!
   Удар кнута не подействовал бы сильнее на Ксаню.
   Вся кровь хлынула ей в лицо.
   Она украла? Она - воровка? О!
   В ее сердце быстро, быстро заметалось что-то. Жгучий клубок подкатился к горлу.
   Она воровка?! Она?!
   "Лжете! - хотелось крикнуть ей на всю комнату, - лжете, лжете! Лжете все, не бабочку, а ключи я взяла... И не с целью украсть взяла, а на время, чтобы попасть к Васе, к моему дорогому Васе. Лжете, не воровка я!.."
   И вдруг запнулась...
   Ведь если она воровка, ее не будут держать ни минуты в этом доме. Ее прогонят из Розовой усадьбы назад в лес, к Васе, в чащу... И тогда, тогда кто знает? - может быть, нежными заботами и безостановочным уходом она спасет еще больного, умирающего друга!..
   О, это так просто! Так просто! Ей стоит только сказать: "Да! да, я украла вашу брошь и закинула ее в пруд из злобы на вас, за то, что вы отняли у меня свободу и запретили мне возвращаться в лес".
   Эта мысль жгучим огнем опалила ей голову...
   А подле нее уже Василиса, злорадствуя, нашептывала ей в уши:
   - Украла, небось! Сознайся, что украла!..
   Ксаня обернулась и взглянула на злорадствовавшую экономку. Вероятно, взгляд ее жгучих, черных очей был очень страшный, потому что Василиса сразу замолчала, боязливо отпрянула назад, попятилась и, как-то странно съежившись, стала у порога.
   А в это время Ксаня, гордо подняв голову, усмехнулась и, вся торжествующая, бросила враждебно и зло прямо в лицо графине:
   - Да! Украла... Ищите в пруду вашу брошку... Там она... Сами виноваты... Зачем заперли, как в клетку, меня, вольную, лесную... Украла... Да!
   Графиня вскрикнула.
   Нате сделалось дурно. Граф сердито забегал из угла в угол.
   Несколько минут в комнате царствовало молчание.
   Его прервал Виктор, который громко и внятно, срываясь со своего места, закричал:
   - Неправда! Не верьте ей! Она лжет на себя! Она не крала!
   Но никто не обратил внимания на слова гимназиста.
   И опять в комнате наступило молчание.
   Но вот около Ксани очутилась Василиса.
   - Воровка! - шипела она, - воровка! Чем благодетелям своим заплатила, дрянь этакая!.. А я ведь это предвидела... говорила... Бесстыдница такая, воровка!..
   Все разом смешалось перед глазами Ксани.
   Глава XIV
   В заключении. Василиса торжествует.
   Необычайный посетитель
   Сколько времени прошло с тех пор, Ксаня забыла. Может быть, сутки, может быть, двое, может быть, и трое.
   Ночь.
   Идет дождь, нудно шлепая о крышу усадьбы.
   - Ах, тоска! Боже, тоска какая!
   Ксаня сидит одна. После целого ряда допросов, унижений, ее заперли в одной из пустых комнат верхнего этажа усадьбы. Как пленницу заперли.
   И день, и ночь проводит Ксаня, точно преступница-воровка, в тюрьме. Сидит и ждет своей участи. Она думала, что, как только скажет "украла!", ее тотчас же прогонят, тотчас же дадут ей возможность бежать обратно в лес. Но случилось то, чего она не предвидела, не могла предвидеть: ее силой заперли в комнате.
   Ночь. Тьма за окном, черная, жгучая тьма. В комнате холодно, сумрачно, тоскливо. Ксаня сидит, положив руки на стол и наклонив голову.
   Мысли вертятся, как мухи, в голове пленницы и жужжат тоже, словно мухи...
   Утром приходила к ней молодая графинюшка.
   Пришла, села против, такая холодная, чужая, и сказала ей:
   - Ксаня! Я обманулась в тебе... Я хотела, чтобы ты стала моей подругой, я полюбила тебя... Но ты нехорошая... Моли Бога, чтобы Он сделал тебя иной, пока не поздно... Ты - грешница. Моли Его! А я тебя не знаю больше! Прощай!.. Я уезжаю и, вероятно, больше тебя не увижу...
   Действительно, в полдень Ната уехала с Жюли на юг, далеко.
   Весь дом горевал о Нате. Теперь успокоились все, уснули крепким сном. Одна Ксаня не спит...
   Под вечер приходила Василиса. Принесла хлеб и воду ей, пленнице, и злорадно заявила:
   - Кончились твои деньки в графской усадьбе, кончились... И заступницы-то твоей, графинюшки Наты, больше нет... Уехала... Послезавтра отвезут тебя в город на исправление... Там подлость твою выбьют...
   Ксаня сделала вид, что не слышит, но сердце ее сжала тоска.
   Не в лес, значит, а в новое заточение!.. О, горе! горе!
   Если б умела она плакать, зарыдала бы навзрыд. Но плакать не умела Ксаня, как и молиться.
   Еще тяжелее стало с этой минуты на душе...
   - В город! Зачем? К кому? Что ждет ее там?
   А впрочем, не все ли равно к кому и что ее ждет? Ее гораздо больше занимает другая мысль: что с Васей?
   Не вырваться ей теперь в лес... Ни за что не вырваться... А между тем участь хромого мучит и гложет ее душу. Что с ним, больным, прикованным к постели? Полегчало ли ему хоть малость?
   Мысль Ксани играет диковинно и странно...
   Ах, как бы хотелось повидать его, - живого или мертвого!.. Как хотелось бы находиться с ним рядом, говорить с ним, облегчить его страдания!.. Но как? Как?
   Мысль все работает, работает без конца...
   Тихо, тихо кругом. Спит господский дом, спит усадьба... Звуки ночи молчат...
   Только дождь нудно и однообразно барабанит о крышу...
   Убежать разве через окно, выскочить, или спуститься как-нибудь по трубе?.. и бежать, бежать в лесную избушку, к Васе?..
   Мысль эта вихрем проносится в мозгу Ксани и тотчас же замирает. Окно находится над самым прудом. Бросишься из него - утонешь. Нельзя!.. Нельзя!.. Судьба и тут против нее, Ксани...
   И она снова погружается в странные, несбыточные мысли... Но ненадолго.
   Чуткий, болезненно напряженный слух схватывает холодный отзвук ночи. Вот где-то вдали будто стукнуло что-то... Потом опять и опять... Странный, необычайный звук... Шаркающие туфли, чуть слышная походка... Кто-то словно крадется по коридору... и все ближе и ближе... Вот шаги слышны уже тут, за дверью.
   Чуть дыша, замерла Ксаня... Скрипнула дверь... Кто-то извне отодвинул задвижку, нажал ручку. Дверь распахнулась почти бесшумно.
   Холодком потянуло от порога...
   Кто-то вошел в комнату и едва слышными шагами подошел к столу и стал против Ксани. Но кто - не видит Ксаня да и не решается взглянуть...
   Что-то странное творится с ней. Не то жутко, не то сладко...
   "Надо взглянуть... Надо взглянуть!" - выстукивая, шепчет сердце.
   Затихла ночь... Дождь остановился... Маятник точно замер под часами на стене...
   Холодком повеяло снова, будто подуло.
   - Ксаня! - послышался сдавленный, хриплый голос над ней.
   Она подняла голову.
   - Василий! Вася! Пришел-таки! - тихим криком вырвалось из груди.
   Он стоял перед ней, опираясь на костыль, весь в чем-то белом, точно в саване, весь словно прозрачный, словно сотканный из воздуха, и бледный, бледный.
   - Пришел... Ты хотела... - произнес он глухо, - ты хотела повидать меня, Ксаня... - глухо, как будто откуда-то издалека звучит его слабый голос.
   И руки, костлявые руки тянутся к ней.
   Ей становится жутко... Ей, бесстрашной...
   А он, с трудом передвигая ноги и постукивая костылем, приближается к ней совсем близко-близко.
   - Пойдем со мной! Одному страшно!.. Умирать страшно! - лепечет он глухо, - хочешь, возьму тебя с собой!
   Что-то сдавливает ей горло... Судорога сводит губы... Она хочет крикнуть и не может... Как будто невидимая рука давит ей горло, давит грудь... Жутко... Душно... Невыносимо...
   А он медленно и уверенно приближается к ней, хромающий, бледный.
   - Нет, Ксаня, ты оставайся... Ты здоровая... сильная... не как я... Живи! Живи, и будь счастлива... прощай, прощай навсегда, Ксаня!..
   Глухо и страшно звучит его голос.
   Костлявые руки протягиваются к ней, прямо к ней.
   Она с диким криком вытягивает свои руки к нему и... разом приходит в себя.
   Нет больше странного призрака, нет Василия. Перед ней Фома, старый дворецкий.
   - Выдь в кухню на одну минуту, - говорит он, - работник от лесника пришел, сказать тебе что-то хочет...
   В два-три прыжка, едва дослушав его, Ксаня уже в кухне.
   Ей навстречу тяжело поднимается с лавки приземистая фигура Дмитрия. Его лицо, выглядывающее из-под резинового кожуха, казалось сосредоточенным и грустным.
   Угрюмо кивнув головой и не глядя ей в глаза, Дмитрий произнес сурово:
   - Нынче... около полуночи... Василий помер...
   Без крика, без стона, Ксаня тяжело опустилась на лавку...
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   В МОНАСТЫРСКОМ ПАНСИОНЕ
   Глава I
   Мать Манефа и ее воспитанницы
   - На колени! На колени сию же минуту! Все на колени!
   И черная фигура матери Манефы выросла, как призрак, на пороге классной.
   Одиннадцать девочек, возрастом от двенадцати до шестнадцати лет, одетые одинаково в черные люстриновые халатики, вроде монашеских рясок, и в коричневые тиковые передники, в белых косыночках на головах, покорно и бесшумно опустились на колени.
   - Так!.. Теперь петь покаянный псалом!
   Голос матери Манефы звучал какой-то зловещей торжественностью. Сама она, высокая, костлявая, в длинной черной мантии с треном, в монашеском клобуке на голове, походила на какую-то страшную птицу.
   Ее высохшее, желтое, как пергамент, лицо, ее злые, серые, немигающие глаза и бескровные, плотно сжатые губы наводили трепет на пансионерок.
   - И петь покаянный псалом! - еще раз процедила сквозь свои длинные, желтые зубы матушка и подняла костлявый палец кверху.
   Тонкая, бледная, черноглазая красавица лет 16, с золотисто-белокурыми косами, струившимися из-под скромной белой косынки, задала тон свои мягким грудным голосом. Это была самая старшая из пансионерок, Лариса Ливанская, богатая сирота, прозванная подругами "королевой" за красоту и какую-то чарующую, властную пленительность в каждом ее движении, в поступи, в способе речи.
   Десять остальных девочек подхватили ноту Ларисы, и стройными, молодыми звуками понесся гимн под сводчатый потолок огромной, темноватой классной.
   Особенно усердно пели стоявшие в стороне от прочих, в углу классной, под образом, три девочки: Машенька Косолапова, дочь богатого купца и городского головы, прозванная "головихой", толстая, приземистая, широкая, как тумба, с тупым, сытым и самодовольным лицом; Зоя Дар, тоненькая, изящная, гибкая, как змейка, и носившая это прозвище, данное ей подругами, с невинным лицом и плутоватыми зелеными глазами, хорошенькая, лукавая и подвижная, и, наконец, Катюша Игранова, бойкий четырнадцатилетний сорвиголова, или "мальчишка", отчаянная, бесшабашно-смелая и дерзкая, но предобрая девочка, предмет искреннего негодования пансионного начальства.
   Громче всех и как-то задорно выделяясь, звучал голос последней.
   Коротко остриженная, вихрастая, Игранова вполне оправдывала данное ей прозвище "мальчишки". Несмотря на строжайшую дисциплину, царствовавшую в пансионе, быстроглазая Катюша успевала-таки бедокурить и проказить под самым носом начальницы. В строго патриархальном учреждении матери Манефы Катюшу терпели только из-за ее отца, занимавшего какой-то важный пост в ближайшем городе и не скупившегося на подарки матери Манефе и ее помощницам, лишь бы они вывели в люди его "бесенка", как он называл дочь.
   Впрочем, это был не первый "бесенок", отданный на исправление матери Манефе.
   Будучи монахиней одной из самых старинных обителей, мать Манефа, сама отличавшаяся строгостью нрава и суровостью, решила, что невелика заслуга спасать самой свою душу, запершись в четырех стенах обители, а что гораздо угоднее Богу спасать и других.
   И вот, преследуя эту цель, мать Манефа открыла пансион для девочек, нуждающихся в особенно строгом духовном уходе, или почему-либо не имеющих возможности получить дома соответственное воспитание, которое, по мнению матери Манефы, не могли дать никакие институты, гимназии и другие, тому подобные учебные заведения.
   Открывая свой пансион, мать Манефа была твердо убеждена, что ее дело угодное Богу и что родителей, которые пожелают доверить ей своих дочерей, будет много-много. Но она уже вперед твердо решила ограничить прием двенадцатью воспитанницами по числу двенадцати апостолов.
   Подруга молодости матери Манефы, монахиня одной с ней обители, сестра Агния, добровольно предложила ей себя в помощницы; жившая же в том же городе княгиня, жена одного из важных сановников, приняла деятельное участие в устройстве задуманного Манефой духовного пансиона и взяла на себя обязанности попечительницы "монастырок", как прозвали Манефиных воспитанниц.
   Большинство "монастырок" принадлежало к числу таких девочек, которые, по мнению их родителей или опекунов, нуждались в особенно строгом воспитании, и пансион матери Манефы считался для них как бы исправительным заведением. Но были в пансионе и хорошие, добрые, прилежные и смирные воспитанницы, родители которых находили систему воспитания матери Манефы вообще образцовой. Были, наконец, и круглые сироты, которым пансион должен был заменять родительский дом.
   Жизнь "монастырок" включалась в строго определенные рамки, напоминая собой жизнь настоящих монашек.
   Вставали в 6 часов утра и спешили к ранней обедне, где сами воспитанницы пели на клиросе. К девяти возвращались, наскоро пили чай, постный по средам и пятницам; разбавленный жидким молоком - в другие дни недели, с неизменным ломтем серого ситного.
   До двенадцати часов шли уроки. Приходили учителя и учительницы, - в их числе особенно строгий монах Вадим. В полдень после общей молитвы подавали скромный монастырский обед, состоявший в постные дни из водянистой похлебки, картофеля, каши и т.п. блюд, в остальные же дни - из рыбных, и только по воскресным и праздничным дням за столом пансионерок допускались мясные блюда. После обеда воспитанницы гуляли в пансионском саду, тенистом и роскошном в летнее время и застланном белым саваном снега - в зимнюю пору. После прогулки опять учились, вплоть до ужина, который добродушная, толстая кухарка Секлетея, друг пансионерок, приготовляла к шести часам вечера. В девятом часу, после длинной и торжественной общей молитвы и чашки жидкого чая с ситным, день в пансионе заканчивался, и девочки ложились спать на своих узких, неудобных и жестких постелях.
   Жесткие с тощими матрацами постели, еда впроголодь и частые молитвы, по мнению матери Манефы, как нельзя лучше способствовали "спасению душ" вверенных ей девочек, большинство которых нуждалось будто бы в "наставлении".
   По мрачным, неприветливым комнатам пансиона бродили, как тени, черные, скромные фигурки монастырок, в белых косыночках и тиковых передниках. Из-под косынок выглядывали юные, но уже изможденные, как у заправских монахинь, личики, худенькие личики с недетски затаенной думой в глазах. Правда, бывали и исключения. Звонко раскатывался порой под сводами пансиона серебристый смех Катюши Играновой, но другие девочки тотчас же начинали шикать на нее:
   - Что ты! Что ты! Мать Манефа услышит!
   И смолкала, хоть ненадолго, а все же смолкала резвая девочка.
   Все, что сколько-нибудь напоминало светскую жизнь, все старательно преследовалось в монастырском пансионе.
   Иностранные языки, танцы и светское пение - все это было исключено из программы училища матери Манефы. Зато клиросное и церковное пение изучалось вовсю. Закон Божий, катехизис, богословие, история церкви, церковное пение составляли главные предметы. Остальное, как-то математика, география, история - считалось второстепенным. В свободные часы воспитанницам, в виде развлечения, давали читать жития святых и несколько книжек духовно-нравственного содержания, в которых рукой самой матери Манефы вычеркивались некоторые места, признанные строгой монахиней почему-либо "неудобными" для ее воспитанниц.
   Открывая свой духовный пансион, мать Манефа втайне преследовала не одну только воспитательную цель; ее страстным желанием было как можно большее число пансионерок отдать в свою родную обитель и представить на служение Богу возможно более юных инокинь.
   И мать Манефа, казалось, жила и существовала этой ее заветной мечтой.
   Глава II
   История с курицей. Уленька. Сатана
   Одиннадцать девочек по-прежнему с неподражаемым искусством выводили покаянный псалом. Скупое зимнее ноябрьское солнце, прорезав тучу кружившихся за окном снежинок, заглянуло в классную. Одиннадцать юных пансионерок, склонив черненькие, белокурые и русые головки под белыми косынками, тщательно выводили тонкими, нежными голосами мрачные и грозные слова молитвы.
   Игранова, Косолапова и Дар стояли, как отвергнутые, в стороне от прочих. Бледный луч солнца скользнул по белокурой головке Дар и шаловливо позолотил ее. Хорошенькая "змейка" подняла свои зеленые глазки. Черная Манефа мраморным изваянием стояла перед ней, чуть заметно перебирая кипарисовые четки иссохшими пальцами.
   Но вот окончился псалом.
   Красавица Лариса Ливанская, управлявшая хором, встала первая с колен.
   - Матушка, что изволите еще приказать? - несмело прозвучал ее низкий, красивый голос.
   - Ага, кончили?!
   И Манефа быстрее затеребила четки, двигая сухими и желтыми, как воск, пальцами.