Чарская Л.А.. Волшебная сказка

   - Слушаю-с, барыня.
   - Лизанька, ты проводишь нашу гостью до дома, - приказала вслед затем Поярцева бесцветной, сухопарой Лизаньке.
   - Провожу, благодетельница, провожу, - поспешила изъявить свое согласие та. - Не извольте беспокоиться, в целости и сохранности доставлю барышню.
   - А теперь, моя душечка, пойдем с вами по душе побеседуем. Хотите, Надин? - обратилась хозяйка снова к своей юной гостье, сопровождая свои слова самой милой, самой любезной улыбкой.
   В массивном, крытом кожею кабинете Анны Ивановны, где находились высокие шкапы, набитые доверху книгами, хозяйка дома опустилась на диван и указала подле себя место Наде.
   - Есть люди, которые с первой встречи чувствуют такое влечение, такую привязанность друг к другу, как будто они знакомы и дружны между собою целые долгие десятки лет, - беря в свои пухлые, выхоленные руки худенькую лапку Нади, заговорила Поярцева. - Особенно же тогда, когда одна из сторон напоминает другой кого-нибудь из давно утерянных, но дорогих сердцу, близких. Когда я была маленькою девочкою, у меня была младшая сестренка. Ее звали Верочкой. Она очень походила на вас, Надин; те же серые глаза, те же вьющиеся белокурые волосы, та же изящная милая фигурка и та же внешность переодетой принцессы, такая же, как и у вас, прелесть моя. Увы! Верочка скончалась приблизительно в вашем возрасте. Если бы вы знали, Наденька, как я страдала, потеряв обожаемую сестру! Я точно чувствовала, что всю мою жизнь буду одинокой. Так оно и вышло. Родители мои умерли; замуж идти я не пожелала, родственников у меня нет. Ну, вот и окружила себя поневоле льстивыми угодливыми приживалками или безгласными покорными зверушками, которые в моем одиночестве хоть отчасти развлекают меня. В тот день, помните, Надин, когда я встретила вас у Ртищевых, такую милую, изящную, мечтательную, совсем как моя покойная Верочка, меня сразу потянуло к вам и я полюбила вас, как родную. Мне бы хотелось сделать вам что-нибудь очень большое и приятное. Приезжайте ко мне почаще, доставляйте это удовольствие одинокой старухе, у которой так мало радостей на земле. Я знаю, что вы очень небогаты... Не краснейте же, дитя мое: бедность не порок и стыдиться ее нечего. Стыдятся бедности только самые ограниченные люди, вы же такая умница, такая развитая головка, я думаю, что у вас есть какие-нибудь сокровенные мечты, какие-нибудь желания, которые я могла бы помочь вам осуществить?
   Голос Поярцевой звучит такой бесконечной ласковостью, таким безграничным участьем и добротою, что сердце девочки невольно раскрывается ей навстречу и целая исповедь непроизвольно выливается из уст Нади.
   О, она так несчастна. Так несчастна она, Надя. Ее никто не понимает дома! Старшие смеются над нею, бранят ее... Одна тетя Таша сочувствует ей еще и балует ее по-своему. Но зато отец ворчит и сердится на нее все время: "Она-де, Надя, и белоручка, и лентяйка, и фантазерка пустая и легкомысленная". А чем она виновата, что судьба, предназначая ее, очевидно, для другой, более яркой, более возвышенной доли, создала простою, бедною девочкой. Недаром же днями и ночами она грезит о волшебной жизни, полной роскоши, богатства, комфорта. Она не может работать, искалывая себе иглою руки, как Клавдия, или бегать по урокам, как Сергей, или целыми днями возиться на кухне, как тетя Таша. Ей противно все это, омерзительно!
   Надя говорит так горячо, с таким захватывающим душу волнением, что это волнение не может не передаться ее собеседнице.
   "Да, она вправе рассуждать так, эта девочка, вправе требовать от своей судьбы и счастья, и исключительных радостей, - мысленно решает Поярцева, не проронившая ни одного слова из пылкой, горячей речи Нади. - Она, с этими глазами ангела, с белокурыми локонами феи, со всею ее внешностью и манерами прирожденной аристократки".
   И Анну Ивановну теперь уже неудержимо тянет порадовать чем-нибудь эту "очаровательную девчурку", как она мысленно окрестила Надю, заставить засиять радостным блеском эти серые мечтательные глазки и весело улыбаться прелестные, капризные губки.
   - Идем, детка моя, я имею кое-что для вас, - говорит она неожиданно и поднимается с места.
   Как автомат, с предчувствием чего-то неизъяснимо приятного, Надя встает с дивана и следует за нею.
   В просторной, залитой электричеством спальне Поярцевой она видит красивую, из карельской березы, под стать всему убранству комнаты, шифоньерку. Анна Ивановна открывает ее ключом, вынутым ею из кармана. Еще минута ожидания, нестерпимого ожидания для Нади, и ей на руки падает великолепный кружевной шарф тонкой работы.
   - Вот это для вас. Я заметила, что вы пришли к Ртищевым с покрытой головою, а потом я уже не видела шарфа на вас, очевидно, вы его забыли второпях там. Так возьмите же этот вместо утерянного; он из испанского кружева, и я вывезла его из Гранады. Смотрите, какая прелесть! - И быстрые, ловкие, несмотря на излишнюю припухлость, руки Поярцевой набрасывают легкое воздушное кружево на белокурую Надину головку.
   В большом трюмо зеркального шкафа из такой же карельской березы Надя видит свое лицо, выглядывающее из рамки желтоватых кружев. Как оно красиво и поэтично сейчас! Как меняет его этот удивительный шарф - любуясь собою, как посторонней, восторгается мысленно девочка.
   - А вот это, чтобы закалывать шарф, на память от меня, - говорит Поярцева, в свою очередь любуясь оживившимся, сияющим личиком Нади.
   Положительно Наде кажется сейчас, что добрая волшебница пришла к ней на помощь, узнав про ее печальную долю. Никто другой, как только добрая фея разве, может подарить такой царский, по щедрости, подарок в виде очаровательной золотой пчелки с бриллиантовыми глазками и крылышками, усыпанными бирюзою. Ах, какой восторг!
   - А вот вам и зонтик, в случае дождь пойдет и застанет вас в дороге. Хотя автомобиль у меня и крытый, а все-таки не мешает иметь такую вещицу всегда во время прогулок при себе.
   Надя совсем теряется. Прелестный, с перламутровою ручкою двусторонний зонтик, черный с желтым, очутился у нее вместе с испанским шарфом и золотой брошью в руках. Она хочет поблагодарить Поярцеву за подарки и не может. Волнение ее слишком велико. От радости слова застревают в горле, и только глаза сияют восторгом, да губы счастливо улыбаются навстречу взгляду Анны Ивановны.
   - Автомобиль у крыльца. Извольте отпустить барышню, благодетельница? со своей сладкой на поджатых губах улыбочкою певуче говорит появившаяся на пороге Лизанька. А глазки ее так и нащупывают, так и выискивают взглядом по комнате, желая все изведать, все разузнать.
   Растерянное, смущенно-радостное лицо Нади, довольная улыбка "благодетельницы", нарядные вещи в руках первой, - все это не минует зорких глаз Лизаньки.
   "Ишь ты, готово уж! Вся подарками завалена, - проносится в голове Лизаньки завистливая мысль. - Небось ни я, ни маменька за все время нашей службы подарков таких и не видывали, а это невесть откуда явилась и околдовала "нашу" так сразу, вдруг".
   Но хитрая девушка знает отлично, что здесь отнюдь нельзя проявлять свое неудовольствие, еще менее зависти, и еще с большею любезностью и предупредительностью относится к Наде, когда роскошный автомобиль Поярцевой мчит их к Надиному летнему жилью.
   * * *
   - Батюшки светы! Никак Надежду нашу на моторе сюда доставили! Вот-то важная птица! Так и есть! Из автомобиля выходит, словно настоящая барышня. - И Клавденька, оттолкнув от себя тарелку с кашей, разогретую к ужину, во все глаза глядит на появившуюся сестру.
   Впрочем, глядит не одна Клавденька. Сегодня, против своего обыкновения, и сам глава семьи присутствует за поздним ужином. Иван Яковлевич тоже сидит тут же за столом вместе со свояченицею и детьми.
   - Ты откуда? - бросает он сурово дочери в первый же миг ее появления в крошечной горнице их "дачи".
   Надя вздрагивает от неожиданности. Она менее всего ожидала встретиться сегодня с отцом.
   Тетя Таша смущенно спешит к ней на выручку. Она рассказывает деверю о приглашении Ртищевых, о проведенном у них Надею дне, о розовом платье, сшитом за грош.
   Но ее слова как будто и не достигают до слуха больного. Воспаленные, глубоко запавшие глаза Ивана Яковлевича теперь буквально впиваются в нарядный шарф, золотую брошь и дорогой зонтик, находящиеся в руках Нади.
   - Это еще откуда у тебя? - глухим, прерывающимся от кашля, голосом строго спрашивает Надю отец.
   - Это... это... одна богатая барыня... мне... нынче... подарила... Анной Ивановной Поярцевой ее зовут... Я у нее после Ртищевых была на даче в гостях... Она и подарила, - смущенно и растерянно лепечет Надя.
   Иван Яковлевич весь выпрямляется. Губы его трясутся от волнения; исхудалые до неузнаваемости за время болезни руки дрожат, а желтое, изнуренное недугом, давно небритое лицо подергивается нервной судорогой.
   - Отдай! Сейчас же отдай назад все эти игрушки! - закричал он глухим, взволнованным голосом. - И не стыд тебе побираться и нищенствовать у чужих? Мы, Таировы, бедны, правда, но никто из нас никогда не пользовался подачками даровыми от непрошеных благодетельниц. Сам не брал и тебе не позволю! Сейчас же изволь отослать все обратно, благо машина еще не уехала. Сию минуту. Слышишь? Одним духом отдай!
   У Нади слезы готовы брызнуть из глаз при этом неожиданном приказании. Но ослушаться отца она не смеет.
   - Сергей, - приказывает Иван Яковлевич сыну, болезненно морщившемуся во все время происшедшей сцены, - отбери чужие вещи у Надежды и отнеси их к той мамзели, что в машине сидит...
   - Слушаю, папаша.
   И Сережа, которому мучительно жаль сестру и досадно за бестактность Нади в одно и то же время, спешит исполнить поручение отца.
   Когда мотор отъезжает от домика, снимаемого Таировыми, к немалому удивлению крестьянских ребятишек, сбежавшихся поглазеть на машину, Наде кажется, что он увозит вместе с Лизанькой и кусок ее собственного сердца. У нее такое несчастное и растерянное лицо в эту минуту, что Ивану Яковлевичу вдруг неожиданно делается жаль дочери.
   "Бедная, исковерканная, жалкая девчурка, - думает про себя старик. Было бы время у меня да здоровье, занялся бы я тобою хорошенько, твоим воспитанием и направил бы тебя на истинный путь. Да вот горе, недуги одолели вдобавок к службе".
   - Ну, чего, Федул, губы надул? - шутливо смазан рукою по лицу Нади с тенью улыбки на измученном и суровом лице, ласково пошутил он, желая немного утешить дочь.
   От этой неожиданной шутки главы семейства прояснились лица и у всех присутствующих.
   "Шутит, значит, не сердится, значит, гроза миновала и Надя прощена", мелькнуло в голове у каждого из членов семьи.
   Одна Надя не реагирует только на отцовскую шутку. Враждебно смотрит она исподлобья, как затравленный волчонок, в лицо отца. Смотрит без тени улыбки, сумрачно и серьезно. Ей кажется в эти минуты, что она несчастная жертва отцовского деспотизма и что с нею более чем несправедливо поступили сейчас.
   - Надя... Надежда... Наденька, что ж ты! - лепечут ей усиленно тетя Таша, Клавденька и Сергей, делая ей какие-то знаки глазами, губами и бровями.
   Но Надя и глазом не ведет, точно не слышит их слов. Она вся ушла в переживание своей воображаемой обиды, нанесенной ей чужой несправедливостью. Не глядя ни на кого, она встает со своего места, холодно целует, как бы отбывая повинность, руку отца, потом небрежно обнимает тетю Ташу и, не взглянув даже на остальных, обиженная и надутая, уходит к себе.
   - Совсем избаловали девочку! Сладу с ней нету! - говорит ей вслед Иван Яковлевич, и тяжелый вздох поднимает его впалую грудь. - Надо придумать что-нибудь. Надо вовремя исправить Надю. Ну, да утро вечера мудренее, авось что и придумаем, сестрица, с вами сообща, - обращает он усталые глаза в сторону свояченицы. - А пока что спать пора. Спокойной ночи, - и, тяжело поднявшись со своего места при помощи Клавдии и Сергея, слабой, усталой походкой старик Таиров побрел в свою горницу.
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   Глава I
   Тяжелая утрата. На пути к счастью
   В середине августа начались дожди, и Таировы переехали в город. Здоровье Иван Яковлевича ухудшалось с каждым днем. Разрушительный процесс в легких шел быстрыми шагами к концу. Больной теперь не только не ходил на службу, но целые дни проводил в постели с глазами, неподвижно устремленными в одну точку. Тетя Таша, Клавдия и Сергей поочередно дежурили около кровати. Шурке была поручена кухня и хозяйство, и расторопная девочка мастерски справлялась с этой задачей. Правда, хозяйство стало еще примитивнее, еще несложнее за последнее время. Все крохотные получения семьи шли теперь на лечение, лекарство и на доктора, столь необходимого больному. Приходилось еще сократиться на обед: ели одну кашу, картофель с салом, запивали снятым молоком, забираемым за полцены у чухонки. Тетя Таша из сил выбилась, сводя концы с концами. Впрочем, измучились не менее ее и дети. Сергею пришлось оставить уроки, Клавдии работу - все их время поглощал больной. Да и страшно было уходить из дому: несчастье с отцом могло случиться в их отсутствии, и одной этой мысли не могли допустить дети. С трепетом и затаенной надеждой следили они за каждым изменением в лице дорогого больного. Что отец умирал, для них не было уже никакого сомнения. Иван Яковлевич так пожелтел, исхудал и осунулся, что походил скорее на покойника, нежели на живого человека. Синие кольца и глубокие впадины окружали его глаза. Мука и отчаяние смотрели из этих глаз на детей. Куда девалась обычная суровость и непреклонная воля этого энергичного человека! Болезнь и страх за будущее, за судьбу любимых детей тяжело угнетали больного. Мучительные мысли терзали его мозг поминутною тревогой: "Что будет, что станет с ними, когда я умру? Как они смогут при таких крохотных средствах пробиться в люди? Клавденька, Сереженька, бедные мои, такие еще юные, а как много, как неустанно придется работать им. А Шуренок, так ведь и вовсе не на дороге... Бедная девчурка, при каких обстоятельствах придется ей подниматься в люди... А Надя? О, за эту страшнее всего... Бабочка, мотылек, мечущийся вокруг огня и рискующий спалить себе крылышки вот кто она, их пустенькая, легкомысленная Надя". И тяжелые вздохи рвутся один за другим из хриплой, мучительно выдавливающей дыхание, груди больного.
   * * *
   Вторая половина лета промчалась одним сплошным розовым оном для Нади. "Добрая волшебница" не ограничилась одним обещанием быть приятной и полезной так полюбившейся ей девочке. Каждый день нарядный автомобиль или английская коляска Поярцевой заезжают в соседнюю с Петергофом деревушку и "похищают" Надю на целый день с тем, чтобы только поздно вечером возвратить ее снова домой.
   Можно было часто-часто видеть белокурую головку и сияющее удовольствием Надино личико подле пухлого приветливого лица Анны Ивановны. Прогулки в моторе или в коляске бывали обыкновенно очень продолжительными. По желанию Нади они проезжали мимо дач Ртищевых, Голубевых, Стеблинских, Ратмировых, и девочка с радостью отмечала удивление на лицах детей при виде ее скромной фигурки, откинувшейся на эластичных подушках экипажа. Как досадовала та же Голубева, как завидовала ей, не имея возможности кататься так ежедневно в нарядном собственном моторе. Так, по крайней мере, думает Надя, даже и не трудясь кланяться при встречах с Софи, демонстративно поворачивая ей спину! А Наточке и Стеблинским она с высоты своего достоинства кивает небрежно головой. Единственно, две княжны Ратмировы пользуются ее симпатией. С ними Надя изысканно любезна. Она даже старается подражать во всем старшей княжне, держится, как Ася, щурит глаза, а иногда пробует грассировать, умышленно не выговаривая "р", что кажется ей высшим доказательством хорошего тона.
   После катанья в экипаже Надя обедает ежедневно у Анны Ивановны. Эти обеды - истинное наслаждение для девочки. Помимо тонких блюд изысканной кухни, девочке приходится удивительно по душе постоянная, непрерывная лесть и восторги по ее адресу приживалок, их неустанные льстивые похвалы ее внешности, ее красоте, ее манерам. Все трое (Кленушка, за молодостью да еще, может быть, по исключительному свойству ее натуры, льстить не научилась) осыпают Надю на каждом шагу поощрениями и похвалами.
   - Королевна наша! - прозвала ее как-то Ненила Васильевна, и это прозвище сразу привилось к Наде, да так и осталось за ней.
   А вечером - музыка в роскошном Ново-Петергофском парке. Под звуки музыки, под шум фонтанов Надя грезит, мечтает, убаюканная радостями, полным довольством жизнью.
   Еще причудливее, еще пестрее стали теперь ее мечты.
   Зато возвращение домой, после чая в богатой столовой Анны Ивановны, всегда несносно, мучительно для нее. После комфорта, неги, удовольствий убогий домик, стоны, кашель отца, недовольные, косые взгляды брата и старшей сестры за ее, Надино, опоздание.
   С переездом в город Надя почувствовала себя совсем несчастной. Анна Ивановна имела обыкновение до первого сентября оставаться на даче, и только через три недели Надя могла увидеть снова прежнее привольное житье-бытье. Конечно, можно было бы претерпеть теперешнюю скуку в чаянии близкого счастья... Но терпение было далеко не сродни мятежной натуре Нади. Она искренно страдала все это время дома, целыми днями валяясь у себя за ширмой с книгой в руке.
   Книг у нее теперь более чем достаточно. Лизанька передала ей их целый транспорт в день переезда в город. У Нади есть целая серия лубочных изданий Шерлока Холмса, Рокамболь, тайны разных дворов, и ей хватит чтения на все это время. Глаза ее жадно глотают строку за строкой, страницу за страницей. Она ничего не слышит и не видит, что происходит вокруг нее - ни стонов, ни хрипов отца, ни отчаяния домашних, ни того подавленного настроения, неизбежного всюду, где есть умирающий в доме. Время занято чтением, голова - мечтами о скором переезде Поярцевой в город и о возобновлении жизни-праздника, которая так полно радовала Надю летом.
   * * *
   "Шерлок сажает чучело старика у окошка, сам же помещается позади кресла и, взяв в руки духовое ружье..."
   - Надя! Надя! Вставай скорее! Папаше совсем плохо. Папаша умирает...
   Как бледна Клавденька! Как дрожит и подергивается ее рот, с трудом выговаривающий эти слова!
   Волнение сестры передается Наде. Девочка вскакивает с постели, в которой валяется до полудня каждое утро. Книга падает у нее из рук. Надя бледнеет.
   - Умирает, говоришь? - плохо повинующимся языком, вздрагивая, спрашивает Надя.
   - Плохо, совсем плохо бедному папаше... - шепчет Клавденька и, неожиданно прильнув к плечу младшей сестры, разражается тихим, подавленным рыданием.
   Между Клавдией и Надей нет дружбы. Сестры живут, как чужие. Клавденька пыталась несколько раз заинтересовать Надю своею работою, своими целями и интересами, но все тщетно. Идеал девушки-труженицы так чужд и далек душе Нади!
   Но сейчас, при виде плачущей сестры, что-то невольно вздрагивает в эгоистическом Надином сердечке, и оно сжимается жалостью и страхом потерять отца, которого она. Надя, по-своему все-таки любит и уважает бесспорно.
   В несколько минут девочка умыта, причесана, одета и робко пробирается к постели отца. Ввиду гигиенических условий и по настоянию доктора, кровать больного вынесли из темной комнаты и поставили в столовой. Здесь было больше воздуху и свету.
   При виде отца Надя вздрогнула. Как он изменился! Какие странные тени легли на его осунувшееся лицо! И какие у него стали желтые, маленькие, совсем высохшие руки! Он уже не смотрит на детей. Глаза глядят, ничего не видя... Пальцы судорожно перебирают складки одеяла. Но губы все еще движутся, силясь произнести что-то. Одного Сергея нет здесь среди присутствующих - он побежал за священником: умирающий еще накануне изъявил желание приобщиться Св.Таин.
   Клавденька по-прежнему тихо, беззвучно рыдает, уткнувшись лицом в убогий матрац, на котором лежит ее умирающий отец. Шурка судорожно всхлипывает у окна. Тетя Таша держит руку больного, стараясь разобрать то, что силятся произнести его посиневшие губы.
   Хрипло дышит обессиленная недугом грудь... Какое-то клокотанье переливается при каждом ее движении в горле. Вдруг глаза умирающего открываются с усилием и, обведя взглядом присутствующих, останавливаются на лице свояченицы.
   - Сестрица... голубушка... - с трудом разбирает тетя Таша и прильнувшая к ней плечом к плечу Надя чуть внятный шепот умирающего, - не оставьте детей... Вам их поручаю... Сироты... Клавденьку, мою труженицу убогенькую... Сережу моего... Надю бедняжку... Шуренка моего маленького... Сберегите их, сестрица... Вас Господь за сирот благословит.
   Никогда никто еще не слышал таких ласковых, полных захватывающей нежности слов у этого сурового, с тяжелым характером, огрубевшего под ударами жизни человека! И острая жалость сжимает сердца присутствующих.
   - Все сделаю, все, братец... Господом Богом вас заверяю! - рыдает навзрыд тетя Таша в ответ на эти слова.
   Клавденька, Надя и Шурка вторят ей неутешными слезами.
   Когда бледный, встревоженный Сергей появляется в сопровождении священника на пороге комнаты, сердце у мальчика падает внезапно, стесненное страхом.
   - Скончался? Папаша скончался? - хватаясь за голову, шепчет он.
   Но Иван Яковлевич еще жив. Еще хрипит и клокочет что-то говорящее о жизни в его изнуренной груди; еще вздрагивают синие веки... трепещут ресницы. Священник еще успевает приобщить Святых Таин умирающего и прочесть над ним отходную. И только в середине молитвы кровавая пена выступает на синих ссохшихся губах умирающего, и тяжелый, предсмертный вздох в последний раз поднимает его иссохшую грудь.
   * * *
   Три дня проходят в мучительном напряжении для маленькой семьи Таировых. Крошечной квартирки нельзя узнать. Вынесли стол из первой комнаты и на его место поставили гроб. Иван Яковлевич, изменившийся до неузнаваемости, лежит со скрещенными на груди руками и со спокойным, как бы умиротворенным лицом, глубоко тая в себе неизведанную никем еще из живых тайну смерти. По утрам и вечерам у гроба служат панихиды. Приходят сослуживцы покойного, появляются чужие незнакомые люди, приносят венки, говорят, советуют тете Таше, детям, что-то о пособии, о пенсии... А ночи напролет читают монашки. Это уже желание тети Таши. Пусть это дорого, не по их средствам, но необходимо, чтобы все было так, как это у людей бывает в таких случаях.
   В первую же ночь монотонного чтения монашенки проснулась Надя. Прислушалась и, ничего не поняв спросонья, с ужасным криком, напугавшим всех, кинулась к тете Таше.
   - Боюсь, боюсь! Не могу больше одна оставаться в кухне! - истерически выкрикивала она, дрожа всем телом. И напрасно уверяла тетя Таша и проснувшаяся под эти крики Клавденька, что бояться дорогого покойника грешно и стыдно, Надя протряслась всю ночь.
   Она искренне переживала всю горечь потери. Глядя на мертвое, измененное до неузнаваемости лицо отца, она плакала неудержимыми слезами. О, как она жалела теперь, что недостаточно внимательна была к отцу за время его болезни, что ни разу не приласкалась к нему, ни разу не поговорила с ним просто, по-дочерински, искренно и откровенно. Да, она мало любила его, мало слушалась его приказаний, а если и слушалась, то только под страхом наказаний, под угрозою. Как тяжело, как тяжело ей было сознавать все это теперь, когда ничего нельзя ни вернуть, ни поправить!
   * * *
   В день похорон шел дождь, была слякоть... Немногие из сослуживцев пришли проводить покойника на кладбище; одних испугала непогода, другим помешала служба. За скромными дрогами, кроме своих, шло всего несколько человек. Клавденька, зеленая от пережитых ею волнений и страданий, с убитым лицом и вспухшими веками, энергично шагала под руку с братом. На бледном, замкнутом лице Сережи, помимо горя по горячо любимом отце, к которому сын, кроме сыновних чувств, питал исключительное уважение, как к труженику-человеку, - отражалась упорная забота о предстоящей им всем новой жизни. Теперь, как-никак он, Сережа, оставался единственным мужчиной в семье, единственным защитником и покровителем сестер и тетки. Надо было подумать о том, как возможно легче устроить их жизнь. Пособие, выданное им на похороны от банка, иссякло с поразительною быстротою; панихиды, гроб, траур - все это стоило денег. Сейчас он заплатит на кладбище последние оставшиеся у них рубли. Тетиной пенсии едва хватит платить за квартиру. Клавденьке совсем нельзя так много работать; у нее и так ослабли глаза, да и горб ноет от продолжительного сиденья над машинкой. Значит, более чем необходима его поддержка, его помощь. Надо завалить себя уроками без передышки, без пощады к самому себе. Надо работать, не покладая рук с утра до ночи. Надо спасать семью от страшного призрака нужды, которая грозит ей ежеминутно.
   * * *
   - Со святыми у-по-кой... - еще звучит в ушах Нади, когда, вернувшись с кладбища, она вместе с остальными членами осиротевшей семьи поднимается к себе в четвертый этаж, где находится их убогая квартирка, и на последней площадке останавливается, как вкопанная. Легкий радостный крик срывается у нее с губ.
   Знакомая полная фигура в нарядном манто, с мехом на шее, отделяется от стены и протягивает ей навстречу руки.
   - Слышала, слышала о горе вашем... Как только узнала, тотчас же приехала к вам... Милушка, бедняжка, родная моя, как вы настрадались, - и пухлые руки Анны Ивановны обнимают Надю.
   Слезы непроизвольно выкатываются из глаз девочки и капают на грудь Поярцевой. Как хорошо переживать снова сочувствие друга! О, как она страдала все эти дни! Как отрадно посетовать на судьбу в объятиях сочувствующего ей всею душою человека!
   Тетя Таша приглашает гостью к себе. Она страшно стесняется их бедности и в то же время очень польщена визитом такой знатной барыни.