Чехов Антон Павлович. Полное собрание сочинений и писем

   «Он не узнал меня! - подумала Маруся. - Иначе бы он не молчал… Боже мой, зачем он молчит? Ну, как мне начать?»
   - Ну-с? - промычал Топорков.
   - Кашель, - прошептала Маруся и, как бы в подтверждение своих слов, два раза кашлянула.
   - Давно?
   - Два месяца уж есть… По ночам больше.
   - Утм… Лихорадка?
   - Нет, лихорадки, кажется, нет…
   - Вы лечились, кажется, у меня? Что у вас было раньше?
   - Воспаление легких.
   - Угм… Да, помню… Вы, кажется, Приклонская?
   - Да… У меня и брат тогда же был нездоров.
   - Будете принимать этот порошок… перед сном… избегать простуды…
   Топорков быстро написал рецепт, поднялся и принял прежнюю позу. Маруся тоже поднялась.
   - Больше ничего?
   - Ничего.
   Топорков уставил на нее глаза. Глядел он на нее и на дверь. Ему было некогда, и он ждал, что она уйдет. А она стояла и глядела на него, любовалась и ждала, что он скажет ей что-нибудь. Как он был хорош! Прошла минута в молчании. Наконец она встрепенулась, прочла на его губах зевок и в глазах ожидание, подала ему трехрублевку и повернула к двери. Доктор бросил деньги на стол и запер за ней дверь.
   Идя от доктора домой, Маруся страшно злилась:
   «Ну, отчего я не поговорила с ним? Отчего? Трусиха я, вот что! Глупо как-то все вышло… Только обеспокоила. Зачем я держала эти подлые деньги в руках, точно напоказ? Деньги - это такая щекотливая вещь… Храни бог! Обидеть можно человека! Нужно платить так, чтоб незаметно это было. Ну, зачем я молчала?.. Он рассказал бы мне, объяснил… Видно было бы, для чего сваха приходила…»
   Придя домой, Маруся легла в постель и спрятала голову под подушку, что она делала всегда, когда была возбуждена. Но не удалось ей успокоиться. В ее комнату вошел Егорушка и начал шагать из угла в угол, стуча и скрипя своими сапогами.
   Лицо его было таинственно…
   - Чего тебе? - спросила Маруся.
   - А-а-а… А я думал, что ты спишь, не хотел беспокоить. Я хочу тебе кое-что сообщить… очень приятное. Калерия Ивановна хочет у нас жить. Я ее упросил.
   - Это невозможно! C'est impossible! Кого ты просил?
   - Отчего же невозможно? Она очень хорошая… Помогать тебе в хозяйстве будет. Мы ее в угольную комнату поместим.
   - В угольной maman умерла! Это невозможно!
   Маруся задвигалась, затряслась, точно ее укололи. Красные пятна выступили на ее щеках.
   - Это невозможно! Ты убьешь меня, Жорж, если заставишь жить с этой женщиной! Голубчик, Жорж, не нужно! Не нужно! Милый мой! Ну, я прошу!
   - Ну, чем она тебе не нравится? Не понимаю! Баба как баба… Умная, веселая.
   - Я ее не люблю…
   - Ну, а я люблю. Я люблю эту женщину и хочу, чтобы она жила со мной!
   Маруся заплакала… Ее бледное лицо исказилось отчаянием…
   - Я умру, если она будет жить здесь…
   Егорушка засвистал что-то себе под нос и, пошагав немного, вышел из Марусиной комнаты. Через минуту он опять вошел.
   - Займи мне рубль, - сказал он.
   Маруся дала ему рубль. Надо же чем-нибудь смягчить печаль Егорушки, в котором, по ее мнению, происходила теперь ужасная борьба: любовь к Калерии боролась с чувством долга!
   Вечером к княжне зашла Калерия.
   - За что вы меня не любите? - спросила Калерия, обнимая княжну. - Ведь я несчастная!
   Маруся освободилась от ее объятий и сказала:
   - Мне не за что вас любить!
   Дорого же она заплатила за эту фразу! Калерия, поместившись через неделю в комнате, в которой умерла maman, нашла нужным прежде всего отмстить за эту фразу. Месть выбрала она самую топорную.
   - И чего вы так ломаетесь? - спрашивала она княжну за каждым обедом. - При такой бедности, как у вас, нужно не ломаться, а добрым людям кланяться. Если б я знала, что у вас такие недостатки, то не пошла бы к вам жить. И зачем я полюбила вашего братца!? - прибавила она со вздохом.
   Упреки, намеки и улыбки оканчивались хохотом над бедностью Маруси. Егорушке нипочем был этот смех. Он считал себя должным Калерии и смирялся. Марусю же отравлял идиотский хохот супруги маркера и содержанки Егорушки.
   По целым вечерам просиживала Маруся в кухне и, беспомощная, слабая, нерешительная, проливала слезы на широкие ладони Никифора. Никифор хныкал вместе с ней и разъедал Марусины раны воспоминаниями о прошлом.
   - Бог их накажет! - утешал он ее. - А вы не плачьте.
   Зимой Маруся еще раз пошла к Топоркову.
   Когда она вошла к нему в кабинет, он сидел в кресле, по-прежнему красивый и величественный… На этот раз лицо его было сильно утомлено… Глаза мигали, как у человека, которому не дают спать. Он, не глядя на Марусю, указал подбородком на кресло vis-a-vis. Она села.
   «У него печаль на лице, - подумала Маруся, глядя на него. - Он, должно быть, очень несчастлив со своей купчихой!»
   Минуту просидели они молча. О, с каким наслаждением она пожаловалась бы ему на свою жизнь! Она поведала бы ему такое, чего он не мог бы вычитать ни из одной книги с французскими и немецкими надписями.
   - Кашель, - прошептала она.
   Доктор мельком взглянул на нее.
   - Гм… Лихорадка?
   - Да, по вечерам…
   - Ночью потеете?
   - Да…
   - Разденьтесь…
   - То есть как?..
   Топорков нетерпеливым жестом указал себе на грудь. Маруся, краснея, медленно расстегнула на груди пуговки.
   - Разденьтесь. Поскорей, пожалуйста!.. - сказал Топорков и взял в руки молоточек.
   Маруся потянула одну руку из рукава. Топорков быстро подошел к ней и в мгновение ока привычной рукой спустил до пояса ее платье.
   - Расстегните сорочку! - сказала он и, не дожидаясь, пока это сделает сама Маруся, расстегнул у шеи сорочку и, к великому ужасу своей пациентки, принялся стучать молотком по белой исхудалой груди…
   - Пустите руки… Не мешайте. Я вас не съем, - бормотал Топорков, а она краснела и страстно желала провалиться сквозь землю.
   Постукав, Топорков начал выслушивать. Звук у верхушки левого легкого оказался сильно притупленным. Ясно слышались трескучие хрипы и жесткое дыхание.
   - Оденьтесь, - сказал Топорков и начал задавать вопросы: хороша ли квартира, правилен ли образ жизни и т. д.
   - Вам нужно ехать в Самару, - сказал он, прочитав ей целую лекцию о правильном образе жизни. - Будете там кумыс пить. Я кончил. Вы свободны…
   Маруся кое-как застегнула свои пуговки, неловко подала ему пять рублей и, немного постояв, вышла из ученого кабинета.
   «Он держал меня целых полчаса, - думала она, идя домой, - а я молчала! Молчала! Отчего я не поговорила с ним?»
   Она шла домой и думала не о Самаре, а о докторе Топоркове. К чему ей Самара? Там, правда, нет Калерии Ивановны, но зато же там нет и Топоркова!
   Бог с ней, с этой Самарой! Она шла, злилась и в то же время торжествовала: он признал ее больной, и теперь она может ходить к нему без церемоний, сколько ей угодно, хоть каждую неделю! У него в кабинете так хорошо, так уютно! Особенно хорош диван, который стоит в глубине кабинета. На этом диване она желала бы посидеть с ним и потолковать о разных разностях, пожаловаться, посоветовать ему не брать так дорого с больных. С богатых, разумеется, можно и должно брать дорого, но бедным больным нужно делать уступку.
   «Он не понимает жизни, не может отличить богатого от бедного, - думала Маруся. - Я научила бы его!»
   И на этот раз дома ожидал ее даровой спектакль. Егорушка валялся на диване в истерическом припадке. Он рыдал, бранился, дрожал, как в лихорадке. По его пьяному лицу текли слезы.
   - Калерия ушла! - голосил он. - Уже две ночи дома не ночевала! Она рассердилась!
   Но напрасно ревел Егорушка. Вечером пришла Калерия, простила его и увезла с собой в клуб.
   Распутство Егорушки достигло апогея… Ему мало было Марусиной пенсии, и он начал «работать». Он занимал деньги у прислуги, шулерничал в картах, воровал у Маруси деньги и вещи. Однажды, идя рядом с Марусей, он вытащил из ее кармана два рубля, которые она скопила для того, чтобы купить себе башмаки. Один рубль он оставил себе, а на другой купил Калерии груш. Знакомые оставили его. Прежние посетители дома Приклонских, знакомые Маруси, теперь в глаза величали его «сиятельным шулером». Даже «девицы» в «Шато де Флер» недоверчиво глядели на него и смеялись, когда он, заняв у какого-нибудь нового знакомого денег, приглашал их с собою ужинать.
   Маруся видела и понимала этот апогей распутства…
   Бесцеремонность Калерии тоже шла crescendo.
   - Не ройтесь, пожалуйста, в моих платьях, - сказала ей однажды Маруся.
   - Ничего от этого вашим платьям не сделается, - ответила Калерия. - А ежели вы меня считаете воровкой, то… извольте. Я уйду.
   И Егорушка, проклиная сестру, целую неделю провалялся у ног Калерии, прося ее не уходить.
   Но недолго может продолжаться такая жизнь. Всякая повесть имеет конец, кончился и этот маленький роман.
   Наступила масленица, и с нею наступили дни, предвестники весны. Дни стали больше, полилось с крыш, с полей повеяло свежестью, вдыхая которую, вы предчувствуете весну…
   В один из масленичных вечеров Никифор сидел у постели Маруси… Егорушки и Калерии не было дома.
   - Я горю, Никифор, - говорила Маруся.
   А Никифор хныкал и разъедал ее раны воспоминаниями о прошлом… Он говорил о князе, о княгине, их житье-бытье… Описывал леса, в которых охотился покойный князь, поля, по которым он скакал за зайцами, Севастополь. В Севастополе покойный был ранен. Многое рассказал Никифор. Марусе в особенности понравилось описание усадьбы, пять лет тому назад проданной за долги.
   - Выйдешь, бывало, на террасу… Весна это зачинается. И боже мой! Глаз бы не отрывал от света божьего! Лес еще черный, а от него так и пышет удовольствием-с! Речка славная, глубокая… Маменька ваша во младости изволила рыбку ловить удочкой… Стоят над водой, бывалыча, по целым дням… Любили-с на воздухе быть… Природа!
   Охрип Никифор, рассказывая. Маруся слушала его и не отпускала от себя. На лице старого лакея она читала все то, что он ей говорил про отца, про мать, про усадьбу. Она слушала, всматривалась в его лицо, и ей хотелось жить, быть счастливой, ловить рыбу в той самой реке, в какой ловила ее мать… Река, за рекой поле, за полем синеют леса, и над всем этим ласково сияет и греет солнце… Хорошо жить!
   - Голубчик, Никифор, - проговорила Маруся, сжав его сухую руку, - миленький… Займи мне завтра пять рублей… В последний раз… Можно?
   - Можно-с… У меня только и есть пять. Возьмите-с, а там бог пошлет…
   - Я отдам, голубчик. Ты займи…
   На другой день, утром, Маруся оделась в лучшее платье, завязала волосы розовой ленточкой и пошла к Топоркову. Прежде чем выйти из дому, она десять раз взглянула на себя в зеркало. В передней Топоркова встретила ее новая горничная.
   - Вы знаете? - спросила Марусю новая горничная, стаскивая с нее пальто. - Доктор меньше пяти рублей не берут за совет…
   Пациенток на этот раз в приемной было особенно много. Вся мебель была занята. Один мужчина сидел даже на рояле. Прием больных начался в десять часов. В двенадцать доктор сделал перерыв для операции и начал снова прием в два. Марусина очередь настала только тогда, когда было четыре часа.
   Не пившая чаю, утомленная ожиданием, дрожа от лихорадки и волнения, она и не заметила, как очутилась в кресле, против доктора. В голове ее была какая-то пустота, во рту сухо, в глазах стоял туман. Сквозь этот туман она видела одни только мельканья… Мелькала его голова, мелькали руки, молоточек…
   - Вы ездили в Самару? - спросил ее доктор. - Почему вы не ездили?
   Она ничего не отвечала. Он постукал по ее груди и выслушал. Притупление на левой стороне захватывало уже область почти всего легкого. Тупой звук слышался и в верхушке правого легкого.
   - Вам не нужно ехать в Самару. Не уезжайте, - сказал Топорков.
   И Маруся сквозь туман прочла на сухом, серьезном лице нечто похожее на сострадание.
   - Не поеду, - прошептала она.
   - Скажите вашим родителям, чтобы они не пускали вас на воздух. Избегайте грубой, трудно варимой пищи…
   Топорков начал советовать, увлекся и прочел целую лекцию.
   Она сидела, ничего не слушала и сквозь туман глядела на его двигающиеся губы. Ей показалось, что он говорил слишком долго. Наконец он умолк, поднялся и, ожидая ее ухода, уставил на нее свои очки.
   Она не уходила. Ей нравилось сидеть в этом хорошем кресле и страшно было идти домой, к Калерии.
   - Я кончил, - сказал доктор. - Вы свободны.
   Она повернула к нему свое лицо и посмотрела на него.
   «Не гоните меня!» - прочел бы доктор в ее глазах, если бы был хоть маленьким физиономистом.
   Из глаз ее брызнули крупные слезы, руки бессильно опустились по сторонам кресла.
   - Я люблю вас, доктор - прошептала она.
   И красное зарево, как следствие сильного душевного пожара, разлилось по ее лицу и шее.
   - Я люблю вас! - прошептала она еще раз, и голова ее покачнулась два раза, бессильно опустилась и коснулась лбом стола.
   А доктор? Доктор… покраснел первый раз за все время своей практики. Глаза его замигали, как у мальчишки, которого ставят на колени. Ни от одной пациентки ни разу не слыхал он таких слов и в такой форме! Ни от одной женщины! Не ослышался ли он?
   Сердце беспокойно заворочалось и застучало… Он конфузливо закашлялся.
   - Миколаша! - послышался голос из соседней комнаты, и в полуотворенной двери показались две розовые щеки его купчихи.
   Доктор воспользовался этим зовом и быстро вышел из кабинета. Он рад был придраться хоть к чему-нибудь, лишь бы только выйти из неловкого положения.
   Когда, через десять минут, он вошел в свой кабинет, Маруся лежала на диване. Лежала она на спине, лицом вверх. Одна рука спускалась до пола вместе с прядью волос. Маруся была без чувств. Топорков, красный, с стучащим сердцем, тихо подошел к ней и расстегнул ее шнуровку. Он оторвал один крючок и, сам того не замечая, порвал ее платье. Из всех оборочек, щелочек и закоулочков платья посыпались на диван его рецепты, его карточки, визитные и фотографические…
   Доктор брызнул водой в ее лицо… Она открыла глаза, приподнялась на локоть и, глядя на доктора, задумалась. Ее занимал вопрос: где я?
   - Люблю вас! - простонала она, узнав доктора.
   И глаза, полные любви и мольбы, остановились на его лице. Она глядела, как подстреленный зверек.
   - Что же я могу сделать? - спросил он, не зная, что делать… Спросил он голосом, который не узнала Маруся, не мерным, не отчеканивающим, а мягким, почти нежным…
   Локоть ее подогнулся, и голова опустилась на диван, но глаза все еще продолжали смотреть на него…
   Он стоял перед ней, читал в ее глазах мольбу и чувствовал себя в ужаснейшем положении. В груди стучало сердце, а в голове творилось нечто небывалое, незнакомое… Тысяча непрошенных воспоминаний закопошились в его горячей голове. Откуда взялись эти воспоминания? Неужели их вызвали эти глаза, с любовью и мольбой?
   Он вспомнил раннее детство с чисткой барских самоваров. За самоварами и подзатыльниками замелькали в его памяти благодетели, благодетельницы в тяжелых салопах, духовное училище, куда отдали его за «голос». Духовное училище с розгами и кашей с песком уступило место семинарии. В семинарии латынь, голод, мечты, чтение, любовь с дочерью отца-эконома. Вспомнилось ему, как он, вопреки желаниям благодетелей, бежал из семинарии в университет. Бежал без гроша в кармане, в истоптанных сапогах. Сколько прелести в этом бегстве! В университете голод и холод ради труда… Трудная дорога!
   Наконец он победил, лбом своим пробил туннель к жизни, прошел этот туннель и… что же? Он знает превосходно свое дело, много читает, много работает и готов работать день и ночь…
   Топорков искоса поглядел на десяти- и пятирублевки, которые валялись у него на столе, вспомнил барынь, от которых только что взял эти деньги, и покраснел… Неужели только для пятирублевок и барынь он прошел ту трудовую дорогу? Да, только для них…
   И под напором воспоминаний осунулась его величественная фигура, исчезла гордая осанка и поморщилось гладкое лицо.
   - Что же я могу сделать? - прошептал он еще раз, глядя на Марусины глаза.
   Ему стало стыдно этих глаз.
   А что если она спросит: что ты сделал и что приобрел за все время своей практики?
   Пятирублевки и десятирублевки, и ничего больше! Наука, жизнь, покой - все отдано им. А они дали ему княжескую квартиру, изысканный стол, лошадей, все то, одним словом, что называется комфортом.
   Вспомнил Топорков свои семинарские «идеалы» и университетские мечты, и страшною, невылазною грязью показались ему эти кресла и диван, обитые дорогим бархатом, пол, устланный сплошным ковром, эти бра, эти трехсотрублевые часы!
   Он подался вперед и поднял Марусю с грязи, на которой она лежала, поднял высоко, с руками и ногами…
   - Не лежи здесь! - сказал он и отвернулся от дивана.
   И, как бы в благодарность за это, целый водопад чудных льняных волос полился на его грудь… Около его золотых очков заблистали чужие глаза. И что за глаза! Так и хочется дотронуться до них пальцем!
   - Дай мне чаю! - прошептала она.

….

   На другой день Топорков сидел с ней в купе первого класса. Он вез ее в Южную Францию. Странный человек! Он знал, что нет надежды на выздоровление, знал отлично, как свои пять пальцев, но вез ее… Всю дорогу он постукивал, выслушивал, расспрашивал. Не хотел он верить своим знаниям и всеми силами старался выстукать и выслушать на ее груди хоть маленькую надежду!
   Деньги, которые еще вчера он так усердно копил, в огромнейших дозах рассыпались теперь на пути.
   Он все отдал бы теперь, если бы хоть в одном легком этой девушки не слышались проклятые хрипы! Ему и ей так хотелось жить! Для них взошло солнце, и они ожидали дня… Но не спасло солнце от мрака и… не цвести цветам поздней осенью!
   Княжна Маруся умерла, не прожив в Южной Франции и трех дней.
 
   Топорков, по приезде из Франции, зажил по-прежнему. По-прежнему лечит барынь и копит пятирублевки. Впрочем, можно заметить в нем и перемену. Он, говоря с женщиной, глядит в сторону, в пространство… Почему-то ему страшно делается, когда он глядит на женское лицо…
   Егорушка жив и здоров. Он бросил Калерию и живет теперь у Топоркова. Доктор взял его к себе в дом и души в нем не чает. Егорушкин подбородок напоминает ему подбородок Маруси, и за это позволяет он Егорушке прокучивать свои пятирублевки.
   Егорушка очень доволен.

РЕЧЬ И РЕМЕШОК

   Он собрал нас к себе в кабинет и голосом, дрожащим от слез, трогательным, нежным, приятельским, но не допускающим возражений, сказал нам речь.
   - Я знаю все, - сказал он. - Все! Да! Насквозь вижу. Я давно уже заметил этот, так сказать, э… э… э… дух, атмосферу… дуновение. Ты, Цицюльский, читаешь Щедрина, ты, Спичкин, читаешь тоже что-то такое… Все знаю. Ты, Тупоносов, сочиняешь… тово… статьи, там, всякие… и вольно держишь себя. Господа! Прошу вас! Прошу вас не как начальник, а как человек… В наше время нельзя так. Либерализм этот должен исчезнуть.
   Говорил он в таком роде очень долго. Пронял всех нас, пронял теперешнее направление, похвалил науки и искусства, с оговоркой о пределе и рамках, из коих наукам выходить нельзя, и упомянул о любви матерей… Мы бледнели, краснели и слушали. Душа наша мылась в его словах. Нам хотелось умереть от раскаяния. Нам хотелось облобызать его, пасть ниц… зарыдать… Я глядел в спину архивариуса, и мне казалось, что эта спина не плачет только потому, что боится нарушить общественную тишину.
   - Идите! - кончил он. - Я все забыл! Я не злопамятен… Я… я… Господа! История говорит нам… Мне не верите, верьте истории… История говорит нам…
   Но увы! Мы не узнали, что говорит нам история. Голос его задрожал, на глазах сверкнули слезы, вспотели очки. В тот же самый момент послышались всхлипывания: то рыдал Цицюльский. Спичкин покраснел, как вареный рак. Мы полезли в карманы за платками. Он замигал глазками и тоже полез за платком.
   - Идите! - залепетал он плачущим голосом. - Оставьте меня! Оставь… те… Ммда…
   Но увы! Выньте вы из часов маленький винтик или бросьте вы в них ничтожную песчинку - и остановятся часы. Впечатление, произведенное речью, исчезло, как дым, у самых дверей своего апогея. Апофеоз не удался… и благодаря чему же? Ничтожеству!
   Он полез в задний карман и вместе с платком вытащил оттуда какой-то ремешок. Нечаянно, разумеется. Ремешок, маленький, грязненький, закорузлый, поболтался в воздухе змейкой и упал к ногам архивариуса. Архивариус поднял его обеими руками и с почтительным содроганием во всех членах положил на стол.
   - Ремешок-с, - прошептал он.
   Цицюльский улыбнулся. Заметив его улыбку, я, и сам того не желая, прыснул в кулак… как дурак, как мальчишка! За мной прыснул Спичкин, за ним Трехкапитанский - и все погибло! Рухнуло здание.
   - Ты чего же это смеешься? - услышал я громовой голос.
   Батюшки-светы! Гляжу: его глаза глядят на меня, только на меня… в упор!
   - Где ты находишься? А? Ты в портерной? А? Забываешься? Подавай в отставку! Мне либералов не надо.

НАРВАЛСЯ

   «Спать хочется! - думал я, сидя в банке. - Приду домой и завалюсь спать».
   - Какое блаженство! - шептал я, наскоро пообедав и стоя перед своей кроватью. - Хорошо жить на этом свете! Важно!
   Бесконечно улыбаясь, потягиваясь и нежась на кровати, как кот на солнце, я закрыл глаза и принялся засыпать. В закрытых глазах забегали мурашки; в голове завертелся туман, замахали крылья, полетели к небу из головы какие-то меха… с неба поползла в голову вата… Все такое большое, мягкое, пушистое, туманное. В тумане забегали маленькие человечки. Они побегали, покрутились и скрылись за туманом… Когда исчез последний человечек и дело Морфея было уже в шляпе, я вздрогнул.
   - Иван Осипыч, сюда! - гаркнули где-то.
   Я открыл глаза. В соседнем номере стукнули и откупорили бутылку. Я повернулся на другой бок и укрыл голову одеялом.
   «Я вас любил, любовь еще, быть может»… - затянул баритон в соседнем номере.
   - Отчего вы не заведете себе пианино? - спросил другой голос.
   - Черрти, - проворчал я. - Не дадут уснуть!
   Откупорили другую бутылку и зазвонили посудой. Зашагал кто-то, звеня шпорами. Хлопнули дверью.
   - Тимофей, скоро же ты самовар? Живей, брат! Тарелочек еще! Ну-с, господа? По христианскому обычаю. По маленькой… Мадемуазель-стриказель, бараньи ножки, же ву при!*
 

____________________

 
   * прошу вас (франц. je vous prie).
 
   В соседнем номере начался кутеж. Я спрятал голову под подушку.
   - Тимофей! Если придет высокий блондин в медвежьей шубе, то скажешь ему, что мы здесь…
   Я плюнул, вскочил и постучал в стену. В соседнем номере притихли. Я опять закрыл глаза. Забегали мурашки, меха, вата… Но - увы! - через минуту опять заорали.
   - Господа! - крикнул я умоляющим голосом. - Ведь это, наконец, свинство! Ведь вас просят! Я болен и спать хочу.
   - Это вы нам??
   - Вам.
   - Что вам угодно?
   - Не извольте кричать! Я спать хочу!
   - Спите, вам никто не мешает; а если вы больны, так отправляйтесь к доктору! «У рыцарей любовь и честь»… - запел баритон.
   - Как это глупо! - сказал я. - Очень глупо! Даже подло.
   - Прошу не рассуждать! - послышался за стеной старческий голос.
   - Удивительно! Повелитель какой нашелся! Птица важная! Да вы кто такой?
   - Не рассуж-дать!!!
   - Мужичье! Надулись водки и орут!
   - Не рас-суж-дать!!! - раз десять повторил старческий, охрипший голос.
   Я ворочался на кровати. Мысль, что я не сплю по милости праздных гуляк, приводила меня мало-помалу в ярость… Поднялась пляска…
   - Если вы не замолчите, - крикнул я, захлебываясь от злости, - то я пошлю за полицией! Человек!! Тимофей!
   - Не рассуждать!!! - еще раз крикнул старческий голосок.
   Я вскочил и, как сумасшедший, побежал к соседям. Мне захотелось во что бы то ни стало настоять на своем.
   Там кутили… На столе стояли бутылки. За столом сидели какие-то личности с выпуклыми, рачьими глазами. В глубине номера на диване полулежал лысый старичок… На его груди покоилась головка известной кокотки-блондинки. Он глядел на мою стену и дребезжал:
   - Не рассуждать!!
   Я раскрыл рот, чтобы начать ругаться и… о ужас!!! В старичке я узнал директора того банка, где я служу. Мигом слетели с меня и сон, и злость, и фанаберия… Я выбежал от соседей.
   Целый месяц директор не глядел на меня и не сказал мне ни единого слова… Мы избегали друг друга. Через месяц он боком подошел к моему столу и, нагнув голову, глядя на пол, проговорил:
   - Я полагал… надеялся, что вы сами догадаетесь… Но вижу, что вы не намерены… Гм… Вы не волнуйтесь. Даже можете сесть… Я полагал, что… Нам двоим служить невозможно… Ваше поведение в номерах Бултыхина… Вы так испугали мою племянницу… Вы понимаете… Сдадите дела Ивану Никитичу…
   И, подняв голову, он отошел от меня…
   А я погиб.

НЕУДАЧНЫЙ ВИЗИТ

   Франт влетает в дом, в котором ранее никогда еще не был. С визитом приехал… В передней встречается ему девочка лет шестнадцати, в ситцевом платьице и белом фартучке.
   - Ваши дома? - обращается он развязно к девочке.
   - Дома.
   - Мм… Персик! И барыня дома?
   - Дома, - говорит девочка и почему-то краснеет.
   - Мм. Штучка! Шшшельмочка! Куда шапку положить?
   - Куда угодно. Пустите! Странно…
   - Ну, чего краснеешь? Эка! Не слопаю…