С самого начала атмосфера устанавливается непринужденная и очень скоро даже шаловливая. И почти каждый заклинает Марселя оставить меня такой, какая я есть, и не превращать в настоящую домохозяйку.
Марсель явно чувствует себя чужим среди этого раскованного творческого люда. Моя профессиональная одержимость, о которой так много и при каждом удобном случае говорится в шутливых речах, не очень-то поднимает его настроение. Он держится вежливо, но официально. Вероятно, он прикидывает, а что будет, если он потребует от меня чуть большего внимания к себе.
И неизвестно, куда бы завели его эти мысли, но в этот момент в дело включаются мои русские земляки: они не могут удержаться, чтобы не продемонстрировать русские свадебные обряды, и именно на "живом объекте", на Марселе. Они кладут его на растянутую простыню и трижды подбрасывают в воздух после каждой круговой чарки...
Марсель растерян. Он пытается выбраться из простыни, и так неудачно, что падает на пол и несколько секунд лежит без сознания.
Мы отвозим его в ближайшую клинику.
Врач успокаивает меня: сотрясения мозга и серьезных повреждений внутренних органов нет, скорее, это шок вследствие сильного нервного и душевного напряжения.
Я прошу Марселя ответить, так ли это. Но он качает головой и настаивает, чтобы мы продолжали праздновать. Если мы дадим ему немного времени, он тоже освоится с нашими суровыми "немецко-русскими нравами".
- Ну, иди же к своим сиротам, - улыбается он.
Я вздыхаю. В конце концов, и врачи иногда ошибаются. Марсель кажется таким непринужденным... Разве так выглядят те, кто находится в кризисе? Я целую его:
- До утра...
Итак мы, "сироты", продолжаем веселиться - вплоть до утра. Во главе "арьергарда" в десять утра я снова у Марселя в клинике.
И - пугаюсь.
Друзья тотчас всё понимают и оставляют меня с ним наедине. В отличие от вчерашнего Марсель напряжен, нервозен, погружен в себя. Врач не ошибся.
Я еще раз прошу Марселя сказать мне, что его угнетает. Он говорит с трудом, отрывисто.
За несколько недель до нашей свадьбы Марсель понес серьезные финансовые убытки. Нервы его были настолько расшатаны, что он был вынужден отправиться в санаторий. Ко дню свадьбы Марсель еще не совсем выздоровел.
- Почему ты ничего не рассказал мне...
- Я люблю тебя, - перебил он меня.
- Да, но почему сразу после этого, Марсель...
- Начинать наш брак с рассказа о санатории?..
Я смущенно смолкаю.
- А вот к немецко-русскому празднику я все же оказался не готов, - горько усмехается он.
Вскоре возвращается в Брюссель.
- Я должен сам разобраться с собой, - говорит он на прощание.
На следующий день я возобновляю съемки. Фильм имеет символическое название "Любовь выбирает странные пути".
После завершения фильма еду к Марселю в Брюссель. Мы договорились, что я буду курсировать между съемками в Берлине и нашей частной жизнью в Брюсселе.
Между тем я получаю театральное предложение, которое меня очень привлекает, - играть в "Чернобурой лисице", венгерском водевиле. В Вене в этой бенефисной роли блистала Леопольдина Константин. Моим партнером будет Карл Шёнбёк. Фильмом "Девушка Ирен", в котором Шёнбёк выступил партнером Лил Даговер, он завоевал бешеный успех. В спектакле "Чернобурая лисица" в Берлине он добивается признания и как театральный актер.
За две недели до начала репетиций я на машине еду в Брюссель.
Меня ожидает огромный и со вкусом обставленный дом. На секунду в памяти всплывает полутемная, тесная трехкомнатная московская квартира времен моего первого брака.
Здесь, по счастью, все иначе.
И Марселя по сравнению с днем нашей свадьбы в Берлине словно подменили. Он, как и в Вене во время нашего ужина в "Захер", очарователен, гостеприимен, умен.
Мы переживаем чудесные дни. Только через неделю я решаюсь сказать ему, что уже подписала новый театральный контракт. Он оказывается на удивление чутким, просит рассказать меня о роли, заранее радуется тому, что будет приезжать на выходные ко мне в Берлин, и с гордостью представляет своим друзьям: "C'est ma femme - madame Tschechowa"*.
Время до моего отъезда пролетело как праздник.
"Чернобурая лисица" идет с огромным успехом, и полуторамесячный контракт продлен еще на месяц... Марсель часто бывает в Берлине. Он неизменен: любит свою "фанатичную жену", читает всю критическую прессу и не упускает возможности очаровывать меня в наши краткие совместные часы...
В Брюссель я возвращаюсь только после того, как спектакль "Чернобурая лисица" сходит с репертуара. Между тем прошло почти полгода. Марсель и я договорились, что каждый использует счет другого, когда он гостит у него. Таким образом мы уходим от строгих ограничений в обмене валюты. Мне, например, разрешается брать за границу лишь десять марок.
В день моего приезда Марсель дает званый ужин. Перед этим мне хочется сходить к парикмахеру. Моих десяти марок для этого недостаточно, и я прошу Марселя дать мне денег или еще лучше чек, чтобы я, как мы договаривались, во время моего пребывания могла пользоваться его счетом.
Он бросает на меня странно напряженный взгляд:
- Зачем тебе деньги?
Вопрос выводит меня из себя - сама его постановка: разве я должна давать объяснения? Давать отчет? Он что, не доверяет мне? Как это возможно?..
- Прежде всего на парикмахерскую, - озадаченно говорю я.
- Разве ты не обменяла свои десять марок?
- Но их же не хватит.
- Для дешевой парикмахерской вполне достаточно...
Я растерянно молчу.
Семеня, входит дочка Марселя от первого брака, очаровательная маленькая девочка. Она хочет, чтобы папочка подарил ей новую куклу.
Марсель выписывает банковский чек, вызывает колокольчиком экономку, вручает ей чек и велит немедленно купить малышке самую красивую куклу в Брюсселе... Цена - это он подчеркивает особо - "цена не играет роли".
Вечером мы с Марселем принимаем гостей.
Каждому новому гостю он повторяет то, что уже несколько недель радостно и гордо провозглашает своим друзьям: "C'est ma femme - madame Tschechowa".
Но теперь в его голосе нет прежней радости - скорее слышится странное напряжение, которое чувствовалось днем, когда он спросил меня: "А зачем тебе деньги?..."
И тем не менее я невозмутимо улыбаюсь гостям.
Холодные закуски поражают воображение. Нет недостатка ни в чем, чего бы ни пожелал привередливый гурман.
Около полуночи общество расходится, остаются лишь два-три друга Марселя, и он предлагает, чтобы мы отправились в бар.
Когда мы приходим туда, выясняется, что Марсель и его друзья здесь хорошо известны. "Почему бы и нет?" - думаю я. Но вскоре я понимаю, что мы не просто в баре, а в "заведении". Мой муж и его друзья флиртуют со смазливыми девицами, словно меня нет. Марсель обещает Лу, особенно породистой красавице, навестить ее на следующей неделе.
На следующей неделе я должна сниматься в Берлине...
Я прошу Марселя, чтобы он отвез меня домой. Его друзья еще остаются.
Я спрашиваю Марселя, почему он меня унижает.
Он усмехается:
- Ты же моя жена...
Марсель уже больше не улыбается. Взгляд его беспокоен, в глазах внезапно вспыхивает болезненный блеск. Мне приходят на память слова берлинского врача: "...чрезмерное нервное и духовное перенапряжение"...
- Я ожидаю от моей жены, - говорит Марсель, - что она будет всегда рядом. Мне нужна она. Мне нужна и физическая близость, постоянно, каждый день и каждую ночь. Если моя собственная жена избегает меня, я иду к другим женщинам... я вынужден это делать, понимаешь ли ты меня, я вынужден...
Я обескураженно молчу. Потом тихо спрашиваю:
- Когда же я избегала тебя?..
- Тебя не бывает неделями, часто месяцами.
- Ты же знал, что я не откажусь от своей работы. Ты был с этим согласен.
- Я надеялся, что однажды ты меня полюбишь больше, чем свою работу. И я был твердо уверен, что ты покинешь эту ужасную страну...
- Я не брошу свою профессию, - говорю я упрямо и еще раз твердо подчеркиваю это, хотя знаю, что Марсель не переносит подобного своеволия.
Он пожимает плечами:
- Если это делает тебя счастливой...
Мы еще несколько раз видимся в Берлине и Брюсселе. После каждого расставания я надеюсь, что мы встретимся другими, что месяцы разлуки сделают нас внутренне ближе. Но я заблуждаюсь. Марселю нужна постоянная физическая близость...
Во время моего последнего пребывания в Брюсселе я узнаю от эмигрантов, что в Германии существуют концентрационные лагеря; они описывают по-дробности, рассказывают о терроре СС. До сих пор я не верила этим слухам, но то, что сейчас мне рассказывают эмигранты, не вызывает сомнений.
Мне на память приходят слова Марселя: "...ты покинешь эту ужасную страну"...
Я вспоминаю банкира Штерна, который однажды спас меня из, казалось бы, безвыходного положения, и еду к нему в Лейпциг. Он действительно в ближайшее время ожидает самого худшего. Тогда я безотлагательно спешу к Герингу.
- И что вам дался этот Штерн? - спрашивает он меня скептически, предостерегающе.
Я рассказываю ему всю историю и, к удивлению, встречаю понимание. Что стоит для людей, которые упрятывают в лагеря тысячи невинных, вдруг сжалиться над одним-единственным из них? Означает ли это, что в каком-то уголке их сознания все-таки живет ощущение вины и они стараются отделаться одним добрым делом?
Как бы там ни было, господин Штерн беспрепятственно выезжает за границу. До его смерти в пятидесятые годы мы ведем с ним оживленную переписку, движимые взаимной благодарностью.
Очень скоро я убеждаюсь в существовании лагерей самым удручающим образом: Геббельс советует мне предупредить Вернера Финка. Он самый известный в Германии артист кабаре, но это, по словам Геббельса, не спасет его от "печальных последствий", если он будет продолжать "высмеивать Третий рейх". У гестапо нет чувства юмора, "не важно, как бы остроумно это ни было преподнесено". Финку следовало бы, несомненно, понимать это.
Я разговариваю с Финком. Разумеется, он знает об этом, но продолжает вести ту же линию. Он не может иначе. В этом государстве - не может. Однажды гестапо забирает его. Мои старания тщетны.
Геббельс посвящает Финку в газете "Рейх" злобную плоскую тираду, направленную против разоблачающей иронии блестящего "шута".
ПЕРВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
Господа очень вежливы.
Их корректность не оставляет сомнений в том, что они чиновники тайной полиции.
Они знают, что по особому разрешению мне до-зволяется постоянно выезжать к моему мужу в Бельгию ("выезд за границу отныне требует специального разрешения..."), им также известно, что мне дозволено сохранить немецкий паспорт, хотя после замужества я стала бельгийкой, - все это им известно, разумеется, "хотя... - один из них иронично улыбается, - с таким интернационализмом мы сталкиваемся редко: муж-бельгиец живет в Брюсселе, жена-бельгийка и одновременно немка проживает в Берлине да еще и родилась в царской России, да к тому же мать, дочь и племянница - переселенцы из большевистской России, ну да, да...". Я обеспокоена. Что же нужно в действительности "вежливым господам"?
Они объясняют мне. И как бы случайно задают вопросы попеременно. Допрос?..
- Что вы, милостивая госпожа, ничуть. Всего лишь парочка уточнений. Ничего особенного... просто отношение вашего мужа к новой Германии, его и его друзей... нейтральное, тенденциозное, критическое?.. Не пытался ли он оказать на вас политическое давление?.. Нет, ну хорошо... тогда все в порядке... мы хотели всего лишь удостовериться... собственно, мы были уверены... но по долгу службы обязаны проверять все подозрения - даже когда узнаём анонимно... в большинстве случаев это завистники или пустомели - вот как и в данном случае... просим прощения за вторжение, сударыня. Хайль Гитлер!
Господа делают вид, будто кланяются, и уходят.
Я изображаю улыбку и провожаю их. Когда дверь за ними захлопывается, перевожу дух.
Было ли это первое предупреждение?
Но долго размышлять об этом некогда, мне нужно на спектакль. Это сотое представление нашей пользующейся успехом постановки "Любимой" Хайнца Кобьера. Мои партнеры Карл Раддатц и Пауль Клингер.
Спектакль желает почтить своим присутствием Геббельс со свитой. Слабость Геббельса к искусству, в особенности к его представительницам, общеизвестна. Он не пропускает ни одной возможности, так что ничего удивительного в его визите в театр нет. Поразительно другое.
Мама редко выходит из дому, но сегодня вечером она сидит в директорской ложе, и министр во время антракта высказывает пожелание познакомиться с ней.
Сквозь дырку в занавесе я наблюдаю за встречей. Странно, Геббельс уже после нескольких слов покидает ложу. "Нелюбезный патрон", - думается мне. Дома после спектакля мама с полным удовлетворением слово в слово передает свой диалог с министром:
"- Я не понимаю вашего беспокойства, сударыня! Разве ваша дочь не сделала при нас весьма успешную карьеру? Разве мы не оказывали ей всемерную протекцию?
- Вы, господин министр? Я нахожу это несколько преувеличенным. У моей дочери было имя уже задолго до 1933 года, и не только в Германии. О вас же, напротив, я услышала только после 1933 года, правда слышала много, признаю, в связи с профессией моей дочери..."
В эту ночь я плохо сплю. Просыпаюсь от любого шума. Я уже не раз слышала, на что способен Геббельс, когда задевают его самолюбие.
На рассвете перед нашей дверью тормозит машина. Я встаю. Гестапо имеет обыкновение приходить рано утром, как мне уже известно.
Жду звонка. Но машина отъезжает.
И все же мы пока еще не отделались от доктора Геббельса и "Любимой": постановка выдерживает сто пятьдесят представлений. Итак, снова "юбилей". Геббельс самолично вручает нам два дуэльных пистолета времен Французской революции, которые, как реквизит, играют важную роль; он вручает их вызолоченными в качестве дара.
Раддатц ненавидит Геббельса и не делает из этого тайны. Его беспечность граничит с самоубийством.
- В сущности, я мог бы теперь вызвать вас на дуэль, господин министр, или вы находите это опасным? - ухмыляется он, когда тот вручает ему пистолеты.
- С вами - нет, - парирует Геббельс, - просто это было бы не совсем честно с моей стороны, я хороший стрелок, и вас я бы наверняка ухлопал!
Этот раунд остается за Геббельсом, а следующий - за Раддатцем. Лида Баарова, красивая, изящная чешка, - большая любовь маленького доктора. Фильм "Баркарола" делает ее популярной во всей Германии. В кругу артистов и вне его хорошо известно, что Геббельс часто навещает Лиду Баарову в ее доме в Кладове. Этим он выводит из себя даже фюрера: Гитлер энергично советует Геббельсу снимать свои комплексы, вызванные косолапостью и маленькой, "абсолютно негерманской фигурой" не тем, что он, используя министерский пост, пытается переспать со всеми подряд смазливыми рослыми актрисами. А одна из них к тому же чешка... Либо он заботится о своей семье, и прежде всего детях, либо подает в отставку... Геббельс не подает в отставку. Он расстается с Лидой Бааровой.
Но не сразу. Пока он еще навещает ее, сохраняя "маскировку": до или после своего рандеву он наносит краткий визит тому или иному известному коллеге прелестной Лиды Бааровой, чтобы внешне все выглядело пристойно. Так, иногда он приезжает и ко мне, к крайнему маминому неудовольствию. Ничто не властно заставить ее встретить гостя или сделать приветливую мину. Когда министр приезжает, она скрывается. Слава Богу, она хоть понимает, что я не могу заставить стоять под дверью министра, правда не более того.
Итак, Геббельс заскакивает "на минутку".
Я с Раддатцем и другими коллегами сижу в моем маленьком домашнем баре на антресолях, куда ведет узкая кованая лестница. На верхней площадке стоит деревянная скульптура в метр высотой, готическая Мадонна. Сама же лестница в полумраке и освещена лишь фонарем с двумя мягко светящими свечами. Это создает настроение, а для тех, кто знает каждую ступеньку, не опасно. Геббельс же, с трудом передвигающийся на коротких ножках, запинается о ступеньку, спотыкается об основание скульптуры, виснет на ней и скатывается по лестнице обратно вниз; еще во время падения он судорожно обхватывает тяжелую деревянную фигуру, безуспешно пытаясь найти в Мадонне опору...
Мы вскакиваем, страшно напуганные, один Карл Раддатц звонко хохочет.
- Что-то новенькое, господин министр, - радостно ухмыляется он, - совсем уж небывалое: ну и как ощущения в объятиях святой девственницы?..
Из властей предержащих Третьего рейха и их высокопоставленных гостей "падшим" я видела лишь Геббельса - с другими сталкиваюсь или знакомлюсь по другим поводам.
Геринг, "верный рыцарь фюрера", "имперский егермейстер", фанатик униформы, знает толк в представительстве, или, точнее говоря, он умеет принять людей, придать государственным приемам внешний эстетический лоск.
Так, во время приема короля Югославии Павла Шарлоттенбургский замок освещен только свечами. На столах изумительный старинный фарфор, дорогой хрусталь; прелестные цветы - замечательная декорация. Мой сосед за столом Эрнст Удет, к этому времени уже ставший "генералом дьявола", как его позднее назовет Карл Цукмайер*. Этого всемирно известного мастера высшего пилотажа я прежде часто встречала у Ульштайнов.
Мне бросается в глаза, что бокал Удета все время пуст. Кельнеры обносят его. Я спрашиваю о причине. Он отвечает мне тихо, что "Герман" (Геринг) строго запретил ему пить. В этот момент Герман не смотрит в нашу сторону. Тогда Удет молниеносно меняет свой пустой бокал с моим, быстро приветствует меня, приподняв его, и осушает одним махом. Уловка в течение вечера удается еще несколько раз. Теперь Удет в прекрасном настроении; он веселится, как большой ребенок, ибо снова оставил Геринга в дураках.
- Я их выношу только со спиртным, - шепчет он мне, - со спиртным их еще всех можно вытерпеть, только со спиртным...
Именно Удета Гитлер и Геринг делают ответственным за провал "воздушной битвы за Англию" в 1941 году. И он кончает жизнь самоубийством.
Государственный прием в честь Муссолини в мюнхенском Доме искусств. Дочь Ада сопровождает меня, хотя и сопротивлялась до последнего. Хоть она молода и политически неангажированна, ее всякий раз охватывает беспокойство, тревожное предчувствие, когда мне снова приходится присутствовать на официальном приеме. Мама убеждает ее, что я должна ответить и на это приглашение, если мы не хотим поставить всех под удар. Улицы, примыкающие к Дому искусств, перекрыты. За спинами эсэсовцев толпятся зеваки. По громкоговорителям объявляют о прибытии гостей, толпа аплодирует в зависимости от популярности визитера. В качестве церемониймейстера выступает господин в темном одеянии в стиле рококо; он отчетливо называет имена прибывающих...
В холле Гитлер, его приверженцы и господа из протокольного отдела приветствуют каждого гостя по отдельности. Нас с Адой проводят за стол неподалеку от центрального стола. Зал уже почти заполнен, вскоре прибывают и итальянские гости: Муссолини в сопровождении своего зятя, итальянского министра иностранных дел графа Чиано и итальянского посла в Берлине графа Аттолико, окруженные свитой адъютантов. Сцена, достойная театральных подмостков: подтянутые фигуры в эффектной форме. Муссолини удается сохранять эту позу на протяжении всего обеда...
После трапезы гости расходятся по различным залам. Меня просят перейти в маленький салон, куда направляется и Муссолини с небольшой частью своего окружения.
Аду один из адъютантов препровождает за стол "вождя". Позднее она проклинает "испорченный вечер". Гитлер снова разглагольствует о якобы феноменальных немецких открытиях, о синтетическом чулочном волокне и подобных "интересных" вещах.
Я пью крепкий кофе в обществе Муссолини и графа Чиано. Мы говорим о немецком и русском театре. В ходе беседы с Муссолини слетает вся его деланная сановность, и он оказывается образованным и начитанным собеседником. О политике не говорится ни слова.
Внезапно сцена меняется.
За наш стол садятся Геббельс и его жена. Геббельс, впрочем как всегда, склонен иронизировать. Он что-то говорит Чиано, что я не совсем понимаю, однако выражение лица графа красноречиво. Следствие этого потрясающе: Чиано резко встает и покидает помещение. Геббельс семенит вслед за ним и через переводчика пытается объяснить, что тот его неправильно понял. Но это уже ни к чему не приводит. Ситуация не сглаживается, атмосфера остается натянутой.
Появляется Ада. "Я больше не могу", - шепчет она мне. Я приношу извинения, и мы отправляемся в гардероб.
Один из адъютантов перегораживает нам дорогу:
- Сударыни, вы не можете покинуть общество, пока не уйдет фюрер.
Ада находчиво и холодно возражает:
- Если мне нехорошо, я вольна поступать так, как мне нужно!
Она берет меня под руку и велит вызвать наш автомобиль с шофером.
С этого дня в рейхсканцелярии меня вычеркнули из списка приглашаемых лиц.
Также и "вождь" больше не считает меня достойной поздравлений со "счастливым Рождеством", как всего лишь год назад. Тогда я снималась в Париже и уже заказала место в спальном вагоне в Берлин на 23 декабря. Заезжаю в отель, чтобы забрать чемоданы, и от имени германского посольства мне вручают огромный пакет с шоколадом, пирожными, орешками, сдобой. Но самое удивительное находится на дне пакета: портрет Гитлера с его собственной поздравительной надписью. Что делать со всем этим?..
Мне приходит в голову фантастическая идея: шоколад, пирожные, орешки и т. д. я обмениваю на контрабанду - дорогие духи и другие подарки, а Гитлер вместе со своим "посвящением" прикрывает эти преступно дорогие "таможенные" товары. Пакет настолько тяжел, что его пришлось поставить в купе на пол. Проводник добродушно предупреждает меня:
- На границе, досточтимая госпожа, не знают снисхождения. Таможенники и СС захотят посмотреть, что там, вам придется раскрыть пакет...
"Знаю", - мысленно улыбаюсь я.
Проводник оказался прав. На германской границе я должна открыть пакет. И вновь я улыбаюсь, но уже не мысленно, и стараюсь скрыть внутреннее беспокойство - удастся ли проделка!
Таможенник и эсэсовец таращатся на лик вождя, а затем переводят взгляд на меня - потрясенно, слегка недоверчиво...
- Что это? - спрашивает один из них не очень-то умно.
- Фюрер, - отвечаю я сухо.
- Его портрет, вы имеете в виду...
- Вот именно...
Теперь наступает решающий момент: человек наклоняется к портрету и остается в полусогнутом положении, как будто его схватил радикулит. Глаза расширяются, он обнаруживает дарственную надпись, прочитывает ее, благоговейно бормоча: "Госпоже Ольге Чеховой в знак искреннего восхищения и уважения. Адольф Гитлер".
Человек, дернувшись, распрямляется, словно его укусил тарантул, вскидывает правую руку вверх, молодцевато выкрикивает: "Хайль Гитлер!", подает знак своему товарищу и почтительно покидает купе.
А контрабандные мыло и духи еще долго доставляли мне и моим дамам особую радость...
ВОЙНА И ТЕАТР
Марсель информирован лучше меня.
Тот, кто, как и он, имеет более или менее полный доступ к информации из-за границы, знает, что грядет война.
Кое-что на это указывает и в моем окружении: на пригодной для аэродрома местности под Кладовом (у меня под Кладовом маленький загородный домик) днем и ночью ведутся работы по расширению; территория охраняется строже, чем прежде, и обнесена плотным забором.
Вооружение идет полным ходом. Циничное высказывание Геринга "пушки вместо масла" уже давно стало обыденностью.
Кое-что все же вселяет надежду: пакт о ненападении с Россией, подчеркнутые заверения властей предержащих в своем миролюбии. Марсель развенчивает иллюзии: "Будет война..."
Мы сидим у камина в моем домике под Кладовом. За окнами прохладный вечер, а здесь веет теплом и уютом. И совсем не хочется думать о войне...
Марсель спрашивает меня, решилась ли я наконец - сейчас, без пяти минут двенадцать - ехать к нему в Бельгию.
Я колеблюсь.
Я пытаюсь представить себе все это: ведь я не одна, тут моя мама-сердечница, тут моя дочь и племянница... Забирать и их с собой?.. Мама никуда не поедет, она уже заявила мне об этом.
Марсель достаточно ясно дает понять - он имеет в виду только меня, а не мою семью...
И как же будет выглядеть моя жизнь в Бельгии, если я оставлю семью в Германии (чего и представить себе невозможно)... Смогу я вновь найти себя в своей профессии?
- Тебе больше не потребуется твоя профессия, - говорит Марсель, - ты будешь моей женой.
Я задумчиво киваю.
Как раз ею, исключительно ею, я и не могу быть.
Я хорошо помню о том вечере в Брюсселе - о попытке Марселя показать мне, что это такое - "моя жена"...
Я не способна на подобную физическую, духовную и материальную зависимость.
- Итак, ты остаешься? - спрашивает Марсель.
- Да.
- Я понимаю тебя.
Пораженно смотрю на него.
- Я понимаю тебя, - повторяет он, - но и себя переделать не могу.
- Как и я, - тихо говорю я.
Марсель предлагает развестись.
Мы подаем на развод, обосновывая это тем, что из-за моей профессиональной деятельности я не могу поддерживать упорядоченные супружеские отношения. Причина не принимается.
Мой адвокат получает от судьи дельную подсказку: "неподчинение властям" остается одной из немногих причин развода, признаваемой в чадолюбивом Третьем рейхе.
Мы инсценируем развод на этом основании.
Чтобы избежать возможного ареста, Марсель возвращается в Брюссель. Мой адвокат обвиняет его в клевете на фюрера и рейхсканцлера и других министров. Адвокат Марселя и мой представляют наши интересы перед судьей по бракоразводным делам. Наш брак расторгается в несколько минут...
Марсель явно чувствует себя чужим среди этого раскованного творческого люда. Моя профессиональная одержимость, о которой так много и при каждом удобном случае говорится в шутливых речах, не очень-то поднимает его настроение. Он держится вежливо, но официально. Вероятно, он прикидывает, а что будет, если он потребует от меня чуть большего внимания к себе.
И неизвестно, куда бы завели его эти мысли, но в этот момент в дело включаются мои русские земляки: они не могут удержаться, чтобы не продемонстрировать русские свадебные обряды, и именно на "живом объекте", на Марселе. Они кладут его на растянутую простыню и трижды подбрасывают в воздух после каждой круговой чарки...
Марсель растерян. Он пытается выбраться из простыни, и так неудачно, что падает на пол и несколько секунд лежит без сознания.
Мы отвозим его в ближайшую клинику.
Врач успокаивает меня: сотрясения мозга и серьезных повреждений внутренних органов нет, скорее, это шок вследствие сильного нервного и душевного напряжения.
Я прошу Марселя ответить, так ли это. Но он качает головой и настаивает, чтобы мы продолжали праздновать. Если мы дадим ему немного времени, он тоже освоится с нашими суровыми "немецко-русскими нравами".
- Ну, иди же к своим сиротам, - улыбается он.
Я вздыхаю. В конце концов, и врачи иногда ошибаются. Марсель кажется таким непринужденным... Разве так выглядят те, кто находится в кризисе? Я целую его:
- До утра...
Итак мы, "сироты", продолжаем веселиться - вплоть до утра. Во главе "арьергарда" в десять утра я снова у Марселя в клинике.
И - пугаюсь.
Друзья тотчас всё понимают и оставляют меня с ним наедине. В отличие от вчерашнего Марсель напряжен, нервозен, погружен в себя. Врач не ошибся.
Я еще раз прошу Марселя сказать мне, что его угнетает. Он говорит с трудом, отрывисто.
За несколько недель до нашей свадьбы Марсель понес серьезные финансовые убытки. Нервы его были настолько расшатаны, что он был вынужден отправиться в санаторий. Ко дню свадьбы Марсель еще не совсем выздоровел.
- Почему ты ничего не рассказал мне...
- Я люблю тебя, - перебил он меня.
- Да, но почему сразу после этого, Марсель...
- Начинать наш брак с рассказа о санатории?..
Я смущенно смолкаю.
- А вот к немецко-русскому празднику я все же оказался не готов, - горько усмехается он.
Вскоре возвращается в Брюссель.
- Я должен сам разобраться с собой, - говорит он на прощание.
На следующий день я возобновляю съемки. Фильм имеет символическое название "Любовь выбирает странные пути".
После завершения фильма еду к Марселю в Брюссель. Мы договорились, что я буду курсировать между съемками в Берлине и нашей частной жизнью в Брюсселе.
Между тем я получаю театральное предложение, которое меня очень привлекает, - играть в "Чернобурой лисице", венгерском водевиле. В Вене в этой бенефисной роли блистала Леопольдина Константин. Моим партнером будет Карл Шёнбёк. Фильмом "Девушка Ирен", в котором Шёнбёк выступил партнером Лил Даговер, он завоевал бешеный успех. В спектакле "Чернобурая лисица" в Берлине он добивается признания и как театральный актер.
За две недели до начала репетиций я на машине еду в Брюссель.
Меня ожидает огромный и со вкусом обставленный дом. На секунду в памяти всплывает полутемная, тесная трехкомнатная московская квартира времен моего первого брака.
Здесь, по счастью, все иначе.
И Марселя по сравнению с днем нашей свадьбы в Берлине словно подменили. Он, как и в Вене во время нашего ужина в "Захер", очарователен, гостеприимен, умен.
Мы переживаем чудесные дни. Только через неделю я решаюсь сказать ему, что уже подписала новый театральный контракт. Он оказывается на удивление чутким, просит рассказать меня о роли, заранее радуется тому, что будет приезжать на выходные ко мне в Берлин, и с гордостью представляет своим друзьям: "C'est ma femme - madame Tschechowa"*.
Время до моего отъезда пролетело как праздник.
"Чернобурая лисица" идет с огромным успехом, и полуторамесячный контракт продлен еще на месяц... Марсель часто бывает в Берлине. Он неизменен: любит свою "фанатичную жену", читает всю критическую прессу и не упускает возможности очаровывать меня в наши краткие совместные часы...
В Брюссель я возвращаюсь только после того, как спектакль "Чернобурая лисица" сходит с репертуара. Между тем прошло почти полгода. Марсель и я договорились, что каждый использует счет другого, когда он гостит у него. Таким образом мы уходим от строгих ограничений в обмене валюты. Мне, например, разрешается брать за границу лишь десять марок.
В день моего приезда Марсель дает званый ужин. Перед этим мне хочется сходить к парикмахеру. Моих десяти марок для этого недостаточно, и я прошу Марселя дать мне денег или еще лучше чек, чтобы я, как мы договаривались, во время моего пребывания могла пользоваться его счетом.
Он бросает на меня странно напряженный взгляд:
- Зачем тебе деньги?
Вопрос выводит меня из себя - сама его постановка: разве я должна давать объяснения? Давать отчет? Он что, не доверяет мне? Как это возможно?..
- Прежде всего на парикмахерскую, - озадаченно говорю я.
- Разве ты не обменяла свои десять марок?
- Но их же не хватит.
- Для дешевой парикмахерской вполне достаточно...
Я растерянно молчу.
Семеня, входит дочка Марселя от первого брака, очаровательная маленькая девочка. Она хочет, чтобы папочка подарил ей новую куклу.
Марсель выписывает банковский чек, вызывает колокольчиком экономку, вручает ей чек и велит немедленно купить малышке самую красивую куклу в Брюсселе... Цена - это он подчеркивает особо - "цена не играет роли".
Вечером мы с Марселем принимаем гостей.
Каждому новому гостю он повторяет то, что уже несколько недель радостно и гордо провозглашает своим друзьям: "C'est ma femme - madame Tschechowa".
Но теперь в его голосе нет прежней радости - скорее слышится странное напряжение, которое чувствовалось днем, когда он спросил меня: "А зачем тебе деньги?..."
И тем не менее я невозмутимо улыбаюсь гостям.
Холодные закуски поражают воображение. Нет недостатка ни в чем, чего бы ни пожелал привередливый гурман.
Около полуночи общество расходится, остаются лишь два-три друга Марселя, и он предлагает, чтобы мы отправились в бар.
Когда мы приходим туда, выясняется, что Марсель и его друзья здесь хорошо известны. "Почему бы и нет?" - думаю я. Но вскоре я понимаю, что мы не просто в баре, а в "заведении". Мой муж и его друзья флиртуют со смазливыми девицами, словно меня нет. Марсель обещает Лу, особенно породистой красавице, навестить ее на следующей неделе.
На следующей неделе я должна сниматься в Берлине...
Я прошу Марселя, чтобы он отвез меня домой. Его друзья еще остаются.
Я спрашиваю Марселя, почему он меня унижает.
Он усмехается:
- Ты же моя жена...
Марсель уже больше не улыбается. Взгляд его беспокоен, в глазах внезапно вспыхивает болезненный блеск. Мне приходят на память слова берлинского врача: "...чрезмерное нервное и духовное перенапряжение"...
- Я ожидаю от моей жены, - говорит Марсель, - что она будет всегда рядом. Мне нужна она. Мне нужна и физическая близость, постоянно, каждый день и каждую ночь. Если моя собственная жена избегает меня, я иду к другим женщинам... я вынужден это делать, понимаешь ли ты меня, я вынужден...
Я обескураженно молчу. Потом тихо спрашиваю:
- Когда же я избегала тебя?..
- Тебя не бывает неделями, часто месяцами.
- Ты же знал, что я не откажусь от своей работы. Ты был с этим согласен.
- Я надеялся, что однажды ты меня полюбишь больше, чем свою работу. И я был твердо уверен, что ты покинешь эту ужасную страну...
- Я не брошу свою профессию, - говорю я упрямо и еще раз твердо подчеркиваю это, хотя знаю, что Марсель не переносит подобного своеволия.
Он пожимает плечами:
- Если это делает тебя счастливой...
Мы еще несколько раз видимся в Берлине и Брюсселе. После каждого расставания я надеюсь, что мы встретимся другими, что месяцы разлуки сделают нас внутренне ближе. Но я заблуждаюсь. Марселю нужна постоянная физическая близость...
Во время моего последнего пребывания в Брюсселе я узнаю от эмигрантов, что в Германии существуют концентрационные лагеря; они описывают по-дробности, рассказывают о терроре СС. До сих пор я не верила этим слухам, но то, что сейчас мне рассказывают эмигранты, не вызывает сомнений.
Мне на память приходят слова Марселя: "...ты покинешь эту ужасную страну"...
Я вспоминаю банкира Штерна, который однажды спас меня из, казалось бы, безвыходного положения, и еду к нему в Лейпциг. Он действительно в ближайшее время ожидает самого худшего. Тогда я безотлагательно спешу к Герингу.
- И что вам дался этот Штерн? - спрашивает он меня скептически, предостерегающе.
Я рассказываю ему всю историю и, к удивлению, встречаю понимание. Что стоит для людей, которые упрятывают в лагеря тысячи невинных, вдруг сжалиться над одним-единственным из них? Означает ли это, что в каком-то уголке их сознания все-таки живет ощущение вины и они стараются отделаться одним добрым делом?
Как бы там ни было, господин Штерн беспрепятственно выезжает за границу. До его смерти в пятидесятые годы мы ведем с ним оживленную переписку, движимые взаимной благодарностью.
Очень скоро я убеждаюсь в существовании лагерей самым удручающим образом: Геббельс советует мне предупредить Вернера Финка. Он самый известный в Германии артист кабаре, но это, по словам Геббельса, не спасет его от "печальных последствий", если он будет продолжать "высмеивать Третий рейх". У гестапо нет чувства юмора, "не важно, как бы остроумно это ни было преподнесено". Финку следовало бы, несомненно, понимать это.
Я разговариваю с Финком. Разумеется, он знает об этом, но продолжает вести ту же линию. Он не может иначе. В этом государстве - не может. Однажды гестапо забирает его. Мои старания тщетны.
Геббельс посвящает Финку в газете "Рейх" злобную плоскую тираду, направленную против разоблачающей иронии блестящего "шута".
ПЕРВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
Господа очень вежливы.
Их корректность не оставляет сомнений в том, что они чиновники тайной полиции.
Они знают, что по особому разрешению мне до-зволяется постоянно выезжать к моему мужу в Бельгию ("выезд за границу отныне требует специального разрешения..."), им также известно, что мне дозволено сохранить немецкий паспорт, хотя после замужества я стала бельгийкой, - все это им известно, разумеется, "хотя... - один из них иронично улыбается, - с таким интернационализмом мы сталкиваемся редко: муж-бельгиец живет в Брюсселе, жена-бельгийка и одновременно немка проживает в Берлине да еще и родилась в царской России, да к тому же мать, дочь и племянница - переселенцы из большевистской России, ну да, да...". Я обеспокоена. Что же нужно в действительности "вежливым господам"?
Они объясняют мне. И как бы случайно задают вопросы попеременно. Допрос?..
- Что вы, милостивая госпожа, ничуть. Всего лишь парочка уточнений. Ничего особенного... просто отношение вашего мужа к новой Германии, его и его друзей... нейтральное, тенденциозное, критическое?.. Не пытался ли он оказать на вас политическое давление?.. Нет, ну хорошо... тогда все в порядке... мы хотели всего лишь удостовериться... собственно, мы были уверены... но по долгу службы обязаны проверять все подозрения - даже когда узнаём анонимно... в большинстве случаев это завистники или пустомели - вот как и в данном случае... просим прощения за вторжение, сударыня. Хайль Гитлер!
Господа делают вид, будто кланяются, и уходят.
Я изображаю улыбку и провожаю их. Когда дверь за ними захлопывается, перевожу дух.
Было ли это первое предупреждение?
Но долго размышлять об этом некогда, мне нужно на спектакль. Это сотое представление нашей пользующейся успехом постановки "Любимой" Хайнца Кобьера. Мои партнеры Карл Раддатц и Пауль Клингер.
Спектакль желает почтить своим присутствием Геббельс со свитой. Слабость Геббельса к искусству, в особенности к его представительницам, общеизвестна. Он не пропускает ни одной возможности, так что ничего удивительного в его визите в театр нет. Поразительно другое.
Мама редко выходит из дому, но сегодня вечером она сидит в директорской ложе, и министр во время антракта высказывает пожелание познакомиться с ней.
Сквозь дырку в занавесе я наблюдаю за встречей. Странно, Геббельс уже после нескольких слов покидает ложу. "Нелюбезный патрон", - думается мне. Дома после спектакля мама с полным удовлетворением слово в слово передает свой диалог с министром:
"- Я не понимаю вашего беспокойства, сударыня! Разве ваша дочь не сделала при нас весьма успешную карьеру? Разве мы не оказывали ей всемерную протекцию?
- Вы, господин министр? Я нахожу это несколько преувеличенным. У моей дочери было имя уже задолго до 1933 года, и не только в Германии. О вас же, напротив, я услышала только после 1933 года, правда слышала много, признаю, в связи с профессией моей дочери..."
В эту ночь я плохо сплю. Просыпаюсь от любого шума. Я уже не раз слышала, на что способен Геббельс, когда задевают его самолюбие.
На рассвете перед нашей дверью тормозит машина. Я встаю. Гестапо имеет обыкновение приходить рано утром, как мне уже известно.
Жду звонка. Но машина отъезжает.
И все же мы пока еще не отделались от доктора Геббельса и "Любимой": постановка выдерживает сто пятьдесят представлений. Итак, снова "юбилей". Геббельс самолично вручает нам два дуэльных пистолета времен Французской революции, которые, как реквизит, играют важную роль; он вручает их вызолоченными в качестве дара.
Раддатц ненавидит Геббельса и не делает из этого тайны. Его беспечность граничит с самоубийством.
- В сущности, я мог бы теперь вызвать вас на дуэль, господин министр, или вы находите это опасным? - ухмыляется он, когда тот вручает ему пистолеты.
- С вами - нет, - парирует Геббельс, - просто это было бы не совсем честно с моей стороны, я хороший стрелок, и вас я бы наверняка ухлопал!
Этот раунд остается за Геббельсом, а следующий - за Раддатцем. Лида Баарова, красивая, изящная чешка, - большая любовь маленького доктора. Фильм "Баркарола" делает ее популярной во всей Германии. В кругу артистов и вне его хорошо известно, что Геббельс часто навещает Лиду Баарову в ее доме в Кладове. Этим он выводит из себя даже фюрера: Гитлер энергично советует Геббельсу снимать свои комплексы, вызванные косолапостью и маленькой, "абсолютно негерманской фигурой" не тем, что он, используя министерский пост, пытается переспать со всеми подряд смазливыми рослыми актрисами. А одна из них к тому же чешка... Либо он заботится о своей семье, и прежде всего детях, либо подает в отставку... Геббельс не подает в отставку. Он расстается с Лидой Бааровой.
Но не сразу. Пока он еще навещает ее, сохраняя "маскировку": до или после своего рандеву он наносит краткий визит тому или иному известному коллеге прелестной Лиды Бааровой, чтобы внешне все выглядело пристойно. Так, иногда он приезжает и ко мне, к крайнему маминому неудовольствию. Ничто не властно заставить ее встретить гостя или сделать приветливую мину. Когда министр приезжает, она скрывается. Слава Богу, она хоть понимает, что я не могу заставить стоять под дверью министра, правда не более того.
Итак, Геббельс заскакивает "на минутку".
Я с Раддатцем и другими коллегами сижу в моем маленьком домашнем баре на антресолях, куда ведет узкая кованая лестница. На верхней площадке стоит деревянная скульптура в метр высотой, готическая Мадонна. Сама же лестница в полумраке и освещена лишь фонарем с двумя мягко светящими свечами. Это создает настроение, а для тех, кто знает каждую ступеньку, не опасно. Геббельс же, с трудом передвигающийся на коротких ножках, запинается о ступеньку, спотыкается об основание скульптуры, виснет на ней и скатывается по лестнице обратно вниз; еще во время падения он судорожно обхватывает тяжелую деревянную фигуру, безуспешно пытаясь найти в Мадонне опору...
Мы вскакиваем, страшно напуганные, один Карл Раддатц звонко хохочет.
- Что-то новенькое, господин министр, - радостно ухмыляется он, - совсем уж небывалое: ну и как ощущения в объятиях святой девственницы?..
Из властей предержащих Третьего рейха и их высокопоставленных гостей "падшим" я видела лишь Геббельса - с другими сталкиваюсь или знакомлюсь по другим поводам.
Геринг, "верный рыцарь фюрера", "имперский егермейстер", фанатик униформы, знает толк в представительстве, или, точнее говоря, он умеет принять людей, придать государственным приемам внешний эстетический лоск.
Так, во время приема короля Югославии Павла Шарлоттенбургский замок освещен только свечами. На столах изумительный старинный фарфор, дорогой хрусталь; прелестные цветы - замечательная декорация. Мой сосед за столом Эрнст Удет, к этому времени уже ставший "генералом дьявола", как его позднее назовет Карл Цукмайер*. Этого всемирно известного мастера высшего пилотажа я прежде часто встречала у Ульштайнов.
Мне бросается в глаза, что бокал Удета все время пуст. Кельнеры обносят его. Я спрашиваю о причине. Он отвечает мне тихо, что "Герман" (Геринг) строго запретил ему пить. В этот момент Герман не смотрит в нашу сторону. Тогда Удет молниеносно меняет свой пустой бокал с моим, быстро приветствует меня, приподняв его, и осушает одним махом. Уловка в течение вечера удается еще несколько раз. Теперь Удет в прекрасном настроении; он веселится, как большой ребенок, ибо снова оставил Геринга в дураках.
- Я их выношу только со спиртным, - шепчет он мне, - со спиртным их еще всех можно вытерпеть, только со спиртным...
Именно Удета Гитлер и Геринг делают ответственным за провал "воздушной битвы за Англию" в 1941 году. И он кончает жизнь самоубийством.
Государственный прием в честь Муссолини в мюнхенском Доме искусств. Дочь Ада сопровождает меня, хотя и сопротивлялась до последнего. Хоть она молода и политически неангажированна, ее всякий раз охватывает беспокойство, тревожное предчувствие, когда мне снова приходится присутствовать на официальном приеме. Мама убеждает ее, что я должна ответить и на это приглашение, если мы не хотим поставить всех под удар. Улицы, примыкающие к Дому искусств, перекрыты. За спинами эсэсовцев толпятся зеваки. По громкоговорителям объявляют о прибытии гостей, толпа аплодирует в зависимости от популярности визитера. В качестве церемониймейстера выступает господин в темном одеянии в стиле рококо; он отчетливо называет имена прибывающих...
В холле Гитлер, его приверженцы и господа из протокольного отдела приветствуют каждого гостя по отдельности. Нас с Адой проводят за стол неподалеку от центрального стола. Зал уже почти заполнен, вскоре прибывают и итальянские гости: Муссолини в сопровождении своего зятя, итальянского министра иностранных дел графа Чиано и итальянского посла в Берлине графа Аттолико, окруженные свитой адъютантов. Сцена, достойная театральных подмостков: подтянутые фигуры в эффектной форме. Муссолини удается сохранять эту позу на протяжении всего обеда...
После трапезы гости расходятся по различным залам. Меня просят перейти в маленький салон, куда направляется и Муссолини с небольшой частью своего окружения.
Аду один из адъютантов препровождает за стол "вождя". Позднее она проклинает "испорченный вечер". Гитлер снова разглагольствует о якобы феноменальных немецких открытиях, о синтетическом чулочном волокне и подобных "интересных" вещах.
Я пью крепкий кофе в обществе Муссолини и графа Чиано. Мы говорим о немецком и русском театре. В ходе беседы с Муссолини слетает вся его деланная сановность, и он оказывается образованным и начитанным собеседником. О политике не говорится ни слова.
Внезапно сцена меняется.
За наш стол садятся Геббельс и его жена. Геббельс, впрочем как всегда, склонен иронизировать. Он что-то говорит Чиано, что я не совсем понимаю, однако выражение лица графа красноречиво. Следствие этого потрясающе: Чиано резко встает и покидает помещение. Геббельс семенит вслед за ним и через переводчика пытается объяснить, что тот его неправильно понял. Но это уже ни к чему не приводит. Ситуация не сглаживается, атмосфера остается натянутой.
Появляется Ада. "Я больше не могу", - шепчет она мне. Я приношу извинения, и мы отправляемся в гардероб.
Один из адъютантов перегораживает нам дорогу:
- Сударыни, вы не можете покинуть общество, пока не уйдет фюрер.
Ада находчиво и холодно возражает:
- Если мне нехорошо, я вольна поступать так, как мне нужно!
Она берет меня под руку и велит вызвать наш автомобиль с шофером.
С этого дня в рейхсканцелярии меня вычеркнули из списка приглашаемых лиц.
Также и "вождь" больше не считает меня достойной поздравлений со "счастливым Рождеством", как всего лишь год назад. Тогда я снималась в Париже и уже заказала место в спальном вагоне в Берлин на 23 декабря. Заезжаю в отель, чтобы забрать чемоданы, и от имени германского посольства мне вручают огромный пакет с шоколадом, пирожными, орешками, сдобой. Но самое удивительное находится на дне пакета: портрет Гитлера с его собственной поздравительной надписью. Что делать со всем этим?..
Мне приходит в голову фантастическая идея: шоколад, пирожные, орешки и т. д. я обмениваю на контрабанду - дорогие духи и другие подарки, а Гитлер вместе со своим "посвящением" прикрывает эти преступно дорогие "таможенные" товары. Пакет настолько тяжел, что его пришлось поставить в купе на пол. Проводник добродушно предупреждает меня:
- На границе, досточтимая госпожа, не знают снисхождения. Таможенники и СС захотят посмотреть, что там, вам придется раскрыть пакет...
"Знаю", - мысленно улыбаюсь я.
Проводник оказался прав. На германской границе я должна открыть пакет. И вновь я улыбаюсь, но уже не мысленно, и стараюсь скрыть внутреннее беспокойство - удастся ли проделка!
Таможенник и эсэсовец таращатся на лик вождя, а затем переводят взгляд на меня - потрясенно, слегка недоверчиво...
- Что это? - спрашивает один из них не очень-то умно.
- Фюрер, - отвечаю я сухо.
- Его портрет, вы имеете в виду...
- Вот именно...
Теперь наступает решающий момент: человек наклоняется к портрету и остается в полусогнутом положении, как будто его схватил радикулит. Глаза расширяются, он обнаруживает дарственную надпись, прочитывает ее, благоговейно бормоча: "Госпоже Ольге Чеховой в знак искреннего восхищения и уважения. Адольф Гитлер".
Человек, дернувшись, распрямляется, словно его укусил тарантул, вскидывает правую руку вверх, молодцевато выкрикивает: "Хайль Гитлер!", подает знак своему товарищу и почтительно покидает купе.
А контрабандные мыло и духи еще долго доставляли мне и моим дамам особую радость...
ВОЙНА И ТЕАТР
Марсель информирован лучше меня.
Тот, кто, как и он, имеет более или менее полный доступ к информации из-за границы, знает, что грядет война.
Кое-что на это указывает и в моем окружении: на пригодной для аэродрома местности под Кладовом (у меня под Кладовом маленький загородный домик) днем и ночью ведутся работы по расширению; территория охраняется строже, чем прежде, и обнесена плотным забором.
Вооружение идет полным ходом. Циничное высказывание Геринга "пушки вместо масла" уже давно стало обыденностью.
Кое-что все же вселяет надежду: пакт о ненападении с Россией, подчеркнутые заверения властей предержащих в своем миролюбии. Марсель развенчивает иллюзии: "Будет война..."
Мы сидим у камина в моем домике под Кладовом. За окнами прохладный вечер, а здесь веет теплом и уютом. И совсем не хочется думать о войне...
Марсель спрашивает меня, решилась ли я наконец - сейчас, без пяти минут двенадцать - ехать к нему в Бельгию.
Я колеблюсь.
Я пытаюсь представить себе все это: ведь я не одна, тут моя мама-сердечница, тут моя дочь и племянница... Забирать и их с собой?.. Мама никуда не поедет, она уже заявила мне об этом.
Марсель достаточно ясно дает понять - он имеет в виду только меня, а не мою семью...
И как же будет выглядеть моя жизнь в Бельгии, если я оставлю семью в Германии (чего и представить себе невозможно)... Смогу я вновь найти себя в своей профессии?
- Тебе больше не потребуется твоя профессия, - говорит Марсель, - ты будешь моей женой.
Я задумчиво киваю.
Как раз ею, исключительно ею, я и не могу быть.
Я хорошо помню о том вечере в Брюсселе - о попытке Марселя показать мне, что это такое - "моя жена"...
Я не способна на подобную физическую, духовную и материальную зависимость.
- Итак, ты остаешься? - спрашивает Марсель.
- Да.
- Я понимаю тебя.
Пораженно смотрю на него.
- Я понимаю тебя, - повторяет он, - но и себя переделать не могу.
- Как и я, - тихо говорю я.
Марсель предлагает развестись.
Мы подаем на развод, обосновывая это тем, что из-за моей профессиональной деятельности я не могу поддерживать упорядоченные супружеские отношения. Причина не принимается.
Мой адвокат получает от судьи дельную подсказку: "неподчинение властям" остается одной из немногих причин развода, признаваемой в чадолюбивом Третьем рейхе.
Мы инсценируем развод на этом основании.
Чтобы избежать возможного ареста, Марсель возвращается в Брюссель. Мой адвокат обвиняет его в клевете на фюрера и рейхсканцлера и других министров. Адвокат Марселя и мой представляют наши интересы перед судьей по бракоразводным делам. Наш брак расторгается в несколько минут...