Во время второй мировой войны немецкие войска занимают Крым. Они уважают имя Антона Чехова и уважают его дом. У тети Маши никто не квартирует.
Мой младший брат Лев снова здоров. Он бегает и прыгает, как моя сестра Ада и я. До поры до времени ничто не омрачает годы нашего детства.
Папа* - большой, стройный, заядлый спортсмен и охотник - живет с нашей красивой и грациозной мамой** в полной гармонии. Так представляется нам, детям. Лишь позднее я примечаю, что папа дома "маленький диктатор", а мама тонкий дипломат, всегда заботящийся о том, чтобы возникающие иногда размолвки никогда не происходили в нашем присутствии.
Папа - инженер. Он строит туннели и виадуки, то, что в России на рубеже веков все еще выглядит чем-то необычным. Кроме того, он организует строительство огромных туннелей на Кавказе и руководит прокладкой и расширением сибирской железнодорожной линии. Позднее, в годы политического лихолетья, профессия спасла ему жизнь.
Старшая сестра, младший брат и я растем в счастливой обстановке. Наши родители необычайно терпеливы. Самое ужасное наказание за шалости, которое нас может ожидать, - это когда летом сажают на какое-то время в своей комнате на стул, зимой на какой-то срок запрещают кататься на санках или независимо от времени года лишают десерта. Однако и это для нас суровое испытание, ибо папа любит изысканную еду и десерт всегда вкусный. Но в целом подобные обиды редки, наказывают нас лишь тогда, когда мы пренебрегаем собственными обязанностями. Уже с ранних лет нас приучали к порядку, воспитывали чувство долга. Так, например, прислуга не убирает за нами постели или разбросанные игрушки. Это мы обязаны делать сами. Лишь брат освобожден от этого: он "маленький мужчина". А уборка постели является, по общему мнению, "женским делом".
Волнующие и прекрасные воспоминания сменяют друг друга.
Накануне моего шестилетия наша грузинская няня Мария рассказывает мне о приключении, произошедшем со мной, когда я была еще младенцем. Сегодня, считает она, "по прошествии стольких лет", уже можно об этом мне рассказать.
Я лежала в низкой колыбельке перед нашим домом. Она, Мария, должна была присматривать за мной. Но конечно же, задремала.
Наш повар копался в огороде. Вдруг его испугали собаки; они лаяли и бушевали, словно взбесились. Самая маленькая, такса Фрамм, подняла большой шум и молнией промчалась мимо повара в кустарник, из которого донесся ее отчаянный визг.
Повар бежит в дом и хватает ружье - мы живем среди кавказского дремучего леса, где оружие необходимо, - выскакивает и несколько раз стреляет в воздух.
Тут очнулась и задремавшая было Мария; она таращит глаза и начинает кричать: "Олю украли, ребенок пропал!"
Мама, прислуга и гости, встревоженные шумом, выбегают на лужайку перед домом и галдят, перебивая друг друга. Фрамм единственный, кто не теряет головы: он выскакивает из кустарника и за фартук тянет повара в кусты.
Повар цепенеет.
Шакал роняет свою добычу - плачущего младенца, который по грузинскому обычаю завернут в кокон, словно гусеница. Это была я.
Шакал держал меня только за плотно спеленутые ноги. Он убегает. Повар стреляет ему вслед, но он слишком возбужден, чтобы попасть.
Шакал скрывается.
Я жадно смотрю на Марию и не могу поверить в то, что она мне рассказывает. Ведь мы с сестрой и братом, можно сказать, подружились с шакалами, хотя от их ужасного воя по-прежнему затыкаем уши. Они большими стаями бродят неподалеку от нашего дома и пожирают отбросы в помойной яме. Мы бросаем им из окон кости и забавляемся их прожорливостью.
Конечно, нам рассказали, что они, когда голодны и в стае, весьма опасны. Но мы не боимся их, возможно, потому, что, живя среди кавказского девственного леса, мы ближе к природе, чем многие. К тому же наши родители не упускают случая объяснить нам, что любая тварь живет по собственным законам.
В день моего шестилетия я просыпаюсь в расстроенных чувствах. Мне снились весело прыгающие кролики, и теперь я немного печальна оттого, что сон кончился. Мама с улыбкой нагибается ко мне, целует, поздравляет и показывает столик с подарками. Среди множества других подарков я вижу двух светло-серых кроликов в просторной клетке. Они прыгают наяву, а не в моем сне. Итак, наш домашний зверинец снова пополнился. Кроме собак, у нас теперь японские мышки, морские свинки, кошки, голуби, маленькая обезьянка, рысенок, прирученный волк и медвежонок.
Центр веселья всегда обезьянка. Взбредет ей в голову - она повиснет на люстре, а оттуда перепрыгнет на гардину; потом вдруг вскочит проходящему мимо на плечи и примется дергать его за волосы. Будучи в настроении, она часами развлекается так и по всему дому. Наконец, утомившись, забирается в свою клетку с подогретыми кирпичами, накидывает на себя одеяло и дружелюбно ухмыляется нам. Иногда с нашими веселыми зверюшками происходят и печальные события. Например, Мишка, медвежонок, погибает от собственной прожорливости: во время сбора винограда, когда мы со всеми остальными собираем виноград в корзины и бочки, Мишка вместе с нами. Он возится с собаками и заодно постоянно таскает виноград. Вечером мы уводим его на большую стеклянную террасу, где живут морские свинки, японские мышки и кролики. Но любовь к сладкому винограду не дает Мишке покоя. Он вышибает стекла, пробирается в виноградник и набивает свое брюхо вволю. С бурчащим животом возвращается и продолжает колобродить: терраса ему уже не по нутру, он забирается в одну из собачьих будок. Там его находит Тук, сторожевой пес. Тот, хотя и дружен с ним, разрывает Мишку на части: для него медвежонок в этот момент просто наглый нарушитель его владений.
И прирученный волчонок однажды погибает, именно потому, что он - приручен; папа нашел его в лесу больным и принес домой, и волчонок вырос среди наших собак. Совершенно неожиданно в нем просыпается разбойничья натура. У кормушки волчонок кусает фокстерьера, тяжело ранит его, пытается напасть на гордон-сеттера и в конце концов даже на повара. Папе в последнюю секунду удается отогнать его и запереть в клетку. Но волк не успокаивается. Напротив: не привыкший к заключению, бушует еще больше. Мы собираемся на семейный совет и с тяжелым сердцем решаем отнести волка туда, где его нашел папа и где ему место: в лес. Наш лесник нам не советует. Выросшие среди людей звери, объясняет он, уже не будут приняты своими сородичами. Волк не сможет жить в лесу, "лучше застрелить его, так будет гуманнее".
Брат, сестра и я протестуем - в первую очередь я. По детской наивности я обзываю лесника "злым человеком"; я его "больше нисколечко, никогда не буду любить".
Лесник пожимает плечами и умолкает. Волк возвращается в лес. Сестра с братом и я не можем с ним попрощаться - вдруг волк нападет и на нас. Мы плачем.
На следующий день опасения лесника подтверждаются: наш волк разорван сородичами.
Прекрасные и грустные переживания сменяют друг друга.
Идет дождь. Мы играем в любимую игру. Она не стоит ни копейки: мы вытаскиваем две большие плетеные корзины для белья, берем палку от метлы и простыню. Простыня у нас парус, палка - мачта; корзинки превратились в корабли, на которых мы совершаем кругосветное путешествие. Мы волочимся друг за другом из комнаты в комнату, из одной страны в другую: родительская спальня - Франция, столовая - Швеция, наша детская - Восток, кухня - Дания, гостиная Бельгия, ванная и сауна - Финляндия, бильярдная и библиотека - Германия, длинный коридор - это наш Суэцкий канал, а прихожая - Красное море. Мы скатываем ковры и носимся вдоль и поперек всей географии.
Появляется папа.
Он знаком с нашей игрой. Мы приглашаем его в путешествие. Он колеблется, так как некоторое время назад упал с лошади и еще не совсем хорошо передвигается, ходит с палкой. Несмотря на это, мы ласково и сердечно упрашиваем его принять участие в игре, обещая "везти" с особой осторожностью.
Папа дает себя уговорить. Мы радуемся и одновременно вздыхаем с облегчением: пока папа "путешествует", он точно не поднимет одну беспокоящую нас тему, а может быть, и забудет об этом вовсе. Мы говорим наперебой без передыху и пауз; даже если бы он хотел, то не смог бы вставить ни слова.
Мы с ним уже дважды побывали "на Востоке", и щекотливая тема пока что счастливо "объехана".
Но тут наше путешествие внезапно прерывается: гувернантка приглашает к столу. При этом делает такое выражение лица, будто с превеликим трудом сдерживает себя, чтобы не сообщить о чем-то еще, весьма важном...
Мы с угрозой смотрим на нее. Она с негодованием проглатывает это и молчит. Пока.
За столом папа и мама болтают о том о сем. Мы украдкой переглядываемся. Папа, похоже, действительно забыл "тему". Лев, которого это касается больше, нежели меня, уже счастливо улыбается...
В этот момент - между супом и главным блюдом - вновь появляется гувернантка; она размахивает тремя большущими листками - нашими оценками, той самой "щекотливой темой".
Мы вздрагиваем.
Гувернантка протягивает "документы" папе, приторно улыбаясь. Папа благодарит ее и начинает читать. Он сияет.
Мы с Левой переглядываемся: раз он улыбается, значит, речь идет об оценках моей старшей сестры. Так оно и есть. Папа хвалит нашу примерную ученицу и тут же обещает ей золотые часики. Потом читает дальше.
Лицо его хмурится, но не сильно. Значит, это мой табель, предполагаем мы. Потому что по правописанию и биологии у меня все-таки довольно сносные оценки...
А дальше должна разразиться гроза. И она разражается: папа изучает табель Левы. Лева, наш младшенький, единственный мальчик в семье, папина гордость, и он тайно надеется, что сын продолжит его дело - будет инженером. Лев уже теперь музыкально феноменально одарен, а вот математиком, инженером не станет никогда. Его оценки доказывают это - и сегодняшние в особенности.
Папино разочарование находит выход во взрыве гнева, в одной из редких вспышек бешенства, направленных на нас, детей. Действие и последствия ужасны: папа в ярости поднимается во весь рост и берется за палку.
Маленький Лева озирается в поисках защиты, встает с испуганно раскрытыми глазами и шаг за шагом начинает отступать. Он в ожидании останавливается подле мамы и умоляюще смотрит на папу. Но отец в этот раз не принимает извинений. Первый и единственный раз, сколько я себя помню, ему изменяет выдержка. Палка свистит в воздухе и - ударяет маму по плечу, потому что маленький Лева проворно скрывается под столом. От силы удара мама с коротким вскриком падает без сознания.
Tableau!* Такого у нас еще никогда не было!
Папа стоит, оцепенев. Бабушка подставляет к маминому носу флакон с ароматической солью. Сестра безудержно рыдает. А я - я подбегаю к папе и набрасываюсь на него:
- Ты должен извиниться перед мамой! Сейчас же! И перед всеми нами!
То, что моя мама до сих пор без сознания и не может принять извинений, я упускаю из виду. Я кажусь себе смелой и очень справедливой.
Не долго.
Папа замахивается, и я чувствую на лице удар. Собственно говоря, удар не настоящий, скорее намек на пощечину, но и этого довольно, чтобы вывести меня из равновесия - мир, прекрасный цельный мир, рассыпается на кусочки.
- Я выпрыгну из окна! - вскрикиваю я в отчаянии.
Папа качает головой, не воспринимая мои слова всерьез.
- Вот увидишь! - кричу я, выскакиваю из столовой, бегу по лестнице на второй этаж, распахиваю дверь в детскую, карабкаюсь на окно и - прыгаю... Две-три секунды я как оглушенная. Потом отмечаю, что удивительно мягко приземлилась. Затем теряю сознание.
Отец находит меня в куче сена, которая спасла от худшего: неопасный ушиб почек, легкое сотрясение мозга, две недели постельного режима - вот и вся история, не считая "отступного" - золотых часов, полученных моей сестрой.
Папа запоздало приносит маме извинения. Немного позднее снова наступает гармония: папа и мама в четыре руки играют на рояле. Мы с братом с сестрой благоговейно слушаем. Наш мир снова целен и прекрасен. Пока...
Папа и мама любят играть Бетховена и Чайковского. Чайковского чаще всего. Мама знакома с ним.
Петр Ильич Чайковский был первой маминой девической любовью. И он любил ее. Письма курсировали взад-вперед и позволяли предполагать это. Но он любил ее несколько иначе, нежели мама вначале надеялась, скорее духовно, как одинаково чувствующую собеседницу.
Он женился не на ней, а на девушке из семьи друзей, да и то лишь по желанию и настоянию своих родных.
Свадьба была помпезной, совместная жизнь - недолгой.
В конце концов Петр Ильич Чайковский покинул свою жену навсегда, не разводясь с ней. С тех пор он, не зная покоя, ездит по России, дирижирует за границей, сочетает в своих сочинениях национально-русские и ориентированные на Запад мотивы и основывает великую русскую балетную традицию.
А его отношения с женщинами - в более поздних романах и фильмах лживо домысленные как сентиментальные и романтические - до самого конца его жизни более или менее ограничивались письмами. Его антипатия к женщинам остается непреодолимой. Тем не менее это не мешает им все время искать его дружбы: с госпожой фон Мекк Чайковский переписывается почти ежедневно, с предельной обнаженностью раскрывая перед ней свою творческую личность, все внутренние противоречия души. И госпожа фон Мекк поддерживает Чайковского в течение четырех лет во всех его начинаниях, в том числе и финансами, необычайно щедро. Но - они ни разу не увиделись. Только письма...
И мама получает от Чайковского письма, много писем, в них он постоянно говорит о своем преклонении перед Бетховеном.
Папа и мама заканчивают Лунной сонатой.
Уже поздно. Пора в постель. Мама читает с нами молитву перед сном. И этот час тоже принадлежит нашей чудесной стране детства. Каждый вечер я хочу, чтобы мама побыла с нами еще немножко. И каждый вечер, как всякий изобретательный ребенок, я что-нибудь да придумываю: моя молитва всегда включает дядюшек, тетушек, знакомых и подружек, для которых я прошу покровительства у милостивого Бога. Когда уже больше никого не остается, очередь доходит до животных, сначала наших собственных, а затем всех остальных, которых я видела или о которых когда-либо слышала. Мама снисходительно улыбается. Разумеется, она насквозь видит мою уловку. Но не подает и виду.
Любовь к животным и к природе заложена в нас с колыбели. Часами брожу я в близлежащих садах. Мама любит фиалки; я приношу их ей, когда могу, и при этом расширяю свои познания, насколько это возможно. Деревья, цветы, редкие травы, грациозные бабочки, пчелы и муравьи для меня прекрасные объекты изучения, а гармония красок формирует вкус к прекрасному, равно как мое нерасположение ко всему яркому и кричащему.
Наряду с садами горы - предпочитаемый мной ландшафт. Я внимательно слушаю местных жителей, когда они рассказывают старинные предания и легенды; мое воображение разгорается.
И я учусь у них тому, для чего и в первую очередь от чего полезны и пригодны ягоды, растения и травы. "От каждой болезни - своя травка", - говорят старые крестьяне. Их аптека - природа, потому они такие крепкие.
Как и следовало ожидать, я хотела стать врачом. Мечте не суждено было сбыться. Но мое понимание натуральной косметики, несомненно, зародилось в кавказских горах.
Два воспоминания болью пронизывают мою чудесную страну детства.
В одном из садиков, который я, как "поставщица фиалок" для мамы, особенно облюбовала, наблюдаю за толстым шмелем; он, жужжа, перелетает с цветка на цветок гораздо более неуклюже, чем проворные пчелы, но действуя на меня успокаивающе. Его благодушное хлопотанье, его бархатная шубка зачаровывают меня.
Я не замечаю, как кто-то приближается.
Только когда тень накрывает цветы и шмеля, я поднимаю глаза. Передо мной старый садовник - маленький, сгорбленный, с всклокоченной густой бородой и острым личиком, ни дать ни взять гном. Я знаю его. Знакома мне и его несколько глуповатая ухмылка. Я киваю ему. Он не реагирует, а только пристально смотрит на меня...
На мгновение пугаюсь его взгляда. Заставляю себя быть спокойной.
- Посмотрите, какой милый шмель, - говорю я ему принужденно дружелюбно.
- Милый, да, да, очень милый, - хихикает он, уставившись на меня мутным взглядом.
Я пытаюсь убежать. Но садовник оказывается неожиданно проворным и сильным. Он хватает, обнимает и целует меня.
- Ты хорошенькая, Оля, - стонет он и прижимает к себе так, что у меня перехватывает дыхание.
Я кусаю его за руку и плюю в него.
Он вскрикивает от боли и ослабляет свои объятия. Я убегаю.
Первый поцелуй чужого мужчины внушает мне отвращение. Мужские ласки мне противны. Пока...
Даже папиным ласкам я поддаюсь, пересиливая себя: его поцелуи пахнут табаком, а борода колется. И то и другое мне решительно не нравится. Правда, пока...
И другое воспоминание словно вспышка молнии на безоблачном небе.
Дядя Женя, как мы, дети, зовем его, служит в армии. Он и выглядит так, как должно офицеру: крупный, стройный, спортивный, при этом хорошо воспитан и всегда весел. Мы знаем дядю Женю только веселым и улыбающимся. Он принимает участие в наших кругосветных путешествиях в корзинах еще лучше и дольше, чем папа.
Дядя Женя возвращается с папой после верховой прогулки. Он давно дружен с родителями.
Мама на этот раз после обеда не катается с ними, так как ожидает гостей и занята приготовлением к чаепитию и музыкальному вечеру. Она будет сама музицировать с папой и дядей Женей. Для литературной части вечера припасен сюрприз: Ольга Книппер-Чехова, жена дяди Антона, пообещала прочитать еще не опубликованный рассказ Чехова. Папа и дядя Женя немного опоздали; они приносят извинения маме и обещают поторопиться с переодеванием.
Первые гости уже беседуют в зале; среди них, как всегда, мамины поклонники.
С усмешкой косясь на галантных господ, папа говорит:
- Я люблю тебя за то, что ты - комета, а вот твой "хвост" не очень одобряю.
На секунду мама задета. Постоянно меняющиеся поклонники - часть ее жизни, с тех пор как она себя помнит. Ей никогда и в голову не приходит всерьез воспринимать этот "хвост". Да и папе тоже. Напротив: он гордится тем, что у мамы есть поклонники.
Отчего же тогда вдруг это замечание, отчего проскользнула эта горечь?
В скором времени папу переводят в Петербург. Мама и мы, дети, не сразу последуем за ним. Мама должна распродать имущество и затем сначала поехать с нами в Москву. Там мы должны будем ак-климатизироваться, прежде чем окончательно поселимся в Петербурге.
Итак, мама и папа будут в разлуке почти год.
Не опасается ли он московских поклонников?
Дядя Женя рассеивает эти мысли: он смеется своим звонким юношеским смехом над папиным замечанием о комете и ее хвосте.
Когда позднее папа, мама и дядя Женя вместе музицируют, от напряженности не остается и следа. Они, как и всегда, играют очень слаженно.
Позднее (тетя Оля уже прочитала рассказ Чехова) папа такой, каким его знают друзья: вежливый и уравновешенный. И когда мама на мгновение остается одна, он шепчет ей то, что всегда говорит, когда после минуты дурного настроения хочет выглядеть веселым: "Je t'aime, ma fleur d'amour..."*
Мама счастливо улыбается. Папа занимается гостями.
Он и не замечает, что несколько минут спустя мамы с дядей Женей уже нет в гостиной.
Мама направляется в кухню, собираясь дать еще несколько указаний прислуге. Дядя Женя следует за ней и просит выслушать.
- Непременно сейчас, дело не терпит отлагательства, - говорит он с особым значением.
Они выходят на террасу. Там можно поговорить без помех.
Дядя Женя предлагает ей "сделать окончательный выбор".
Мама не понимает.
- Вы не должны ехать, - говорит дядя Женя; он так серьезен и настойчив, каким мама его никогда не видела. - Останьтесь, мадам! Оставайтесь здесь с детьми, здесь, на вашей родине. Только здесь вы счастливы. Я знаю это!
Мама обескураженно молчит.
Дядя Женя принимает это молчание за знак согласия.
- С разводом вы можете не спешить, - продолжает он, - я готов ждать. Я готов ждать, как жду до сих пор, пока знаю, что вы остаетесь. Я люблю вас, мадам. И вы знаете это. И я люблю ваших детей. И это вы должны знать...
Лишь мгновение мама смотрит на дядю Женю смущенно. Потом смеется.
- Ну, Женя, - говорит она, продолжая смеяться, как будто не воспринимая всерьез того, что только что услышала. - Ну, Женя, - повторяет она, все еще смеясь и с жестом, словно собираясь добавить: "И что это вам взбрело в голову, вы, большой неразумный мальчик?.."
Потом поворачивается и уходит в дом.
Дядя Женя опустошенным взглядом смотрит ей вслед. В нем сейчас действительно что-то есть от "большого неразумного мальчика", мальчика, который еще никогда не был так унижен, как в эту секунду.
Два дня спустя денщик дяди Жени приносит маме букет цветов и маленький запечатанный пакетик. В пакетике письмо, кольцо и - скрепленная цепочкой с кольцом - револьверная пуля.
Дядя Женя застрелился.
К нашим воспоминаниям о дяде Жене теперь примешивается ненависть. Это он виновен в том, полагаем мы, что мама слегла, несколько недель страдала от душевного расстройства и смогла улыбаться лишь много времени спустя...
Папа же думает о дяде Жене иначе, чем мы, дети. "Теперь я понимаю, задумчиво говорит он однажды маме, - как из-за тебя кто-нибудь может лишить себя жизни..."
ЭЛЕОНОРА ДУЗЕ
"ОТКРЫВАЕТ" МЕНЯ
В пять лет я в Москве.
Дядя Женя забыт. И мамой тоже. Как и на Кавказе, вокруг нее очень быстро снова возникает круг знакомых, друзей, поклонников и почитателей, однако это ни на минуту не ставит под сомнение ее любовь к папе. Мы, дети, незыблемый фундамент этого брака.
Я стою на Красной площади, название которой восходит к XVI столетию, к временам жестокого правления Ивана Грозного*. Я разглядываю Лобное место, на котором неугодные Ивану бояре расставались с жизнью; их кровь обагряла площадь красным...
Я восхищаюсь Кремлем и Собором Василия Блаженного с его пятью куполами, к которому Иван велел прорыть подземный ход, чтобы молиться, отрешившись от всего и полностью уйдя в себя. Как этот самый свирепый из всех царей еще мог молиться, после того как в приступе безудержного гнева убил собственного сына, а тысячи людей были им умерщ-влены, не укладывается в моем детском воображении.
Впрочем, у меня не слишком много времени, чтобы предаваться размышлениям об этом, ведь в известном смысле в Москве для меня начинается серьезная жизнь: я иду в школу, вернее, в некое подобие приготовительной школы, нечто среднее между детским садом и гимназией. Первое, чему мы учимся, - это игре в шахматы и тем самым логическому мышлению.
В этот раз Москва для меня всего лишь ограниченная во времени "промежуточная станция". Когда мы переезжаем в Петербург, точнее, в Царское Село, царскую резиденцию, я еще даже не предполагаю, что через несколько лет вернусь в Москву и что тогда меня ждет действительно серьезная жизнь.
Папа делает быструю карьеру в министерстве путей сообщения. В сорок лет он уже "ваше превосходительство" - в моем девическом паспорте стоит запись "дочь действительного тайного советника", - чуть позже он становится начальником железных дорог юга России, и ему для инспекторских поездок положен личный вагон-салон.
Неотъемлемая принадлежность карьеры - ордена. Кто получает орден, должен в конце года не только позволить удержать из своего жалованья "материальное пожертвование" (около сорока рублей, приличные для того времени деньги), но и, разумеется, обязан засвидетельствовать благодарность Его Императорскому величеству. И вот как-то наступил этот день. Папа допущен к аудиенции у Его величества, в "парадном мундире": белые брюки навыпуск с золотыми галунами, темно-синий китель с золотым шитьем по вороту, треуголка с золотом и белым султаном и сабля. Папа проверяет перед зеркалом, как сидит мундир, мама сметает щеткой пылинки, разглаживает складки - брат с сестрой наблюдают с гордостью и восторгом. Папа в последний раз критически поворачивается перед зеркалом.
- Все в порядке, - успокаивает мама.
Воцаряется торжественное молчание.
Вдруг в благоговейной тишине я не удерживаюсь и всхлипываю:
- Ах, папа...
- Да? - Папин лоб собирается в морщины.
- Ты похож на клоуна...
Хлоп! - снова я ощущаю дуновение пощечины.
На этот раз я не выпрыгиваю в окошко. И даже попытки не делаю. Хотя я не менее обескуражена, чем тогда на Кавказе, ибо еще никогда не видела отца таким пестрым. Я знаю, что это ему не идет; обычно он не придает значения внешним условностям, званиям, титулам и родовому дворянству. Это унаследовала от отца и я.
Скорее бессознательно, но уже довольно точно я подметила, что сегодняшнее облачение находится в противоречии с его сущностью и - нашим воспитанием.
Так за что же пощечина?
Наверное, не стоило говорить "клоун", думаю я.
И прошу прощения.
Папа прекрасно понимает, что со мной происходит, и, улыбаясь, качает головой.
В остальном же наши годы в Царском Селе были такими же захватывающими, прекрасными и богатыми событиями, как и на Кавказе.
И здесь много достопримечательностей, хотя уже и совсем в ином роде: замки эпохи Екатерины Великой, в которых жила она сама или ее без конца меняющиеся фавориты; помпезная "купальня" царицы, с которой ни в какое сравнение не идут современные бассейны, - круглая, высеченная в огромной гранитной скале ванна, пять метров в диаметре, два метра глубиной и с подогревом снизу; маленький дворец для интимных празднеств, по изысканности своей внутренней отделки удивительно современный - например, там имелся обеденный стол, который поднимался через отверстия из погреба в гостиную, повара при обслуживании пользовались маленьким лифтом из "подземелья", и все происходило на редкость индивидуально: гости записывали свои пожелания, заказы опускались в подвал и возвращались наверх в виде готовых кушаний. По окончании трапезы обеденные столики с посудой исчезали в полу, а вместо них появлялись ломберные столы.
Мой младший брат Лев снова здоров. Он бегает и прыгает, как моя сестра Ада и я. До поры до времени ничто не омрачает годы нашего детства.
Папа* - большой, стройный, заядлый спортсмен и охотник - живет с нашей красивой и грациозной мамой** в полной гармонии. Так представляется нам, детям. Лишь позднее я примечаю, что папа дома "маленький диктатор", а мама тонкий дипломат, всегда заботящийся о том, чтобы возникающие иногда размолвки никогда не происходили в нашем присутствии.
Папа - инженер. Он строит туннели и виадуки, то, что в России на рубеже веков все еще выглядит чем-то необычным. Кроме того, он организует строительство огромных туннелей на Кавказе и руководит прокладкой и расширением сибирской железнодорожной линии. Позднее, в годы политического лихолетья, профессия спасла ему жизнь.
Старшая сестра, младший брат и я растем в счастливой обстановке. Наши родители необычайно терпеливы. Самое ужасное наказание за шалости, которое нас может ожидать, - это когда летом сажают на какое-то время в своей комнате на стул, зимой на какой-то срок запрещают кататься на санках или независимо от времени года лишают десерта. Однако и это для нас суровое испытание, ибо папа любит изысканную еду и десерт всегда вкусный. Но в целом подобные обиды редки, наказывают нас лишь тогда, когда мы пренебрегаем собственными обязанностями. Уже с ранних лет нас приучали к порядку, воспитывали чувство долга. Так, например, прислуга не убирает за нами постели или разбросанные игрушки. Это мы обязаны делать сами. Лишь брат освобожден от этого: он "маленький мужчина". А уборка постели является, по общему мнению, "женским делом".
Волнующие и прекрасные воспоминания сменяют друг друга.
Накануне моего шестилетия наша грузинская няня Мария рассказывает мне о приключении, произошедшем со мной, когда я была еще младенцем. Сегодня, считает она, "по прошествии стольких лет", уже можно об этом мне рассказать.
Я лежала в низкой колыбельке перед нашим домом. Она, Мария, должна была присматривать за мной. Но конечно же, задремала.
Наш повар копался в огороде. Вдруг его испугали собаки; они лаяли и бушевали, словно взбесились. Самая маленькая, такса Фрамм, подняла большой шум и молнией промчалась мимо повара в кустарник, из которого донесся ее отчаянный визг.
Повар бежит в дом и хватает ружье - мы живем среди кавказского дремучего леса, где оружие необходимо, - выскакивает и несколько раз стреляет в воздух.
Тут очнулась и задремавшая было Мария; она таращит глаза и начинает кричать: "Олю украли, ребенок пропал!"
Мама, прислуга и гости, встревоженные шумом, выбегают на лужайку перед домом и галдят, перебивая друг друга. Фрамм единственный, кто не теряет головы: он выскакивает из кустарника и за фартук тянет повара в кусты.
Повар цепенеет.
Шакал роняет свою добычу - плачущего младенца, который по грузинскому обычаю завернут в кокон, словно гусеница. Это была я.
Шакал держал меня только за плотно спеленутые ноги. Он убегает. Повар стреляет ему вслед, но он слишком возбужден, чтобы попасть.
Шакал скрывается.
Я жадно смотрю на Марию и не могу поверить в то, что она мне рассказывает. Ведь мы с сестрой и братом, можно сказать, подружились с шакалами, хотя от их ужасного воя по-прежнему затыкаем уши. Они большими стаями бродят неподалеку от нашего дома и пожирают отбросы в помойной яме. Мы бросаем им из окон кости и забавляемся их прожорливостью.
Конечно, нам рассказали, что они, когда голодны и в стае, весьма опасны. Но мы не боимся их, возможно, потому, что, живя среди кавказского девственного леса, мы ближе к природе, чем многие. К тому же наши родители не упускают случая объяснить нам, что любая тварь живет по собственным законам.
В день моего шестилетия я просыпаюсь в расстроенных чувствах. Мне снились весело прыгающие кролики, и теперь я немного печальна оттого, что сон кончился. Мама с улыбкой нагибается ко мне, целует, поздравляет и показывает столик с подарками. Среди множества других подарков я вижу двух светло-серых кроликов в просторной клетке. Они прыгают наяву, а не в моем сне. Итак, наш домашний зверинец снова пополнился. Кроме собак, у нас теперь японские мышки, морские свинки, кошки, голуби, маленькая обезьянка, рысенок, прирученный волк и медвежонок.
Центр веселья всегда обезьянка. Взбредет ей в голову - она повиснет на люстре, а оттуда перепрыгнет на гардину; потом вдруг вскочит проходящему мимо на плечи и примется дергать его за волосы. Будучи в настроении, она часами развлекается так и по всему дому. Наконец, утомившись, забирается в свою клетку с подогретыми кирпичами, накидывает на себя одеяло и дружелюбно ухмыляется нам. Иногда с нашими веселыми зверюшками происходят и печальные события. Например, Мишка, медвежонок, погибает от собственной прожорливости: во время сбора винограда, когда мы со всеми остальными собираем виноград в корзины и бочки, Мишка вместе с нами. Он возится с собаками и заодно постоянно таскает виноград. Вечером мы уводим его на большую стеклянную террасу, где живут морские свинки, японские мышки и кролики. Но любовь к сладкому винограду не дает Мишке покоя. Он вышибает стекла, пробирается в виноградник и набивает свое брюхо вволю. С бурчащим животом возвращается и продолжает колобродить: терраса ему уже не по нутру, он забирается в одну из собачьих будок. Там его находит Тук, сторожевой пес. Тот, хотя и дружен с ним, разрывает Мишку на части: для него медвежонок в этот момент просто наглый нарушитель его владений.
И прирученный волчонок однажды погибает, именно потому, что он - приручен; папа нашел его в лесу больным и принес домой, и волчонок вырос среди наших собак. Совершенно неожиданно в нем просыпается разбойничья натура. У кормушки волчонок кусает фокстерьера, тяжело ранит его, пытается напасть на гордон-сеттера и в конце концов даже на повара. Папе в последнюю секунду удается отогнать его и запереть в клетку. Но волк не успокаивается. Напротив: не привыкший к заключению, бушует еще больше. Мы собираемся на семейный совет и с тяжелым сердцем решаем отнести волка туда, где его нашел папа и где ему место: в лес. Наш лесник нам не советует. Выросшие среди людей звери, объясняет он, уже не будут приняты своими сородичами. Волк не сможет жить в лесу, "лучше застрелить его, так будет гуманнее".
Брат, сестра и я протестуем - в первую очередь я. По детской наивности я обзываю лесника "злым человеком"; я его "больше нисколечко, никогда не буду любить".
Лесник пожимает плечами и умолкает. Волк возвращается в лес. Сестра с братом и я не можем с ним попрощаться - вдруг волк нападет и на нас. Мы плачем.
На следующий день опасения лесника подтверждаются: наш волк разорван сородичами.
Прекрасные и грустные переживания сменяют друг друга.
Идет дождь. Мы играем в любимую игру. Она не стоит ни копейки: мы вытаскиваем две большие плетеные корзины для белья, берем палку от метлы и простыню. Простыня у нас парус, палка - мачта; корзинки превратились в корабли, на которых мы совершаем кругосветное путешествие. Мы волочимся друг за другом из комнаты в комнату, из одной страны в другую: родительская спальня - Франция, столовая - Швеция, наша детская - Восток, кухня - Дания, гостиная Бельгия, ванная и сауна - Финляндия, бильярдная и библиотека - Германия, длинный коридор - это наш Суэцкий канал, а прихожая - Красное море. Мы скатываем ковры и носимся вдоль и поперек всей географии.
Появляется папа.
Он знаком с нашей игрой. Мы приглашаем его в путешествие. Он колеблется, так как некоторое время назад упал с лошади и еще не совсем хорошо передвигается, ходит с палкой. Несмотря на это, мы ласково и сердечно упрашиваем его принять участие в игре, обещая "везти" с особой осторожностью.
Папа дает себя уговорить. Мы радуемся и одновременно вздыхаем с облегчением: пока папа "путешествует", он точно не поднимет одну беспокоящую нас тему, а может быть, и забудет об этом вовсе. Мы говорим наперебой без передыху и пауз; даже если бы он хотел, то не смог бы вставить ни слова.
Мы с ним уже дважды побывали "на Востоке", и щекотливая тема пока что счастливо "объехана".
Но тут наше путешествие внезапно прерывается: гувернантка приглашает к столу. При этом делает такое выражение лица, будто с превеликим трудом сдерживает себя, чтобы не сообщить о чем-то еще, весьма важном...
Мы с угрозой смотрим на нее. Она с негодованием проглатывает это и молчит. Пока.
За столом папа и мама болтают о том о сем. Мы украдкой переглядываемся. Папа, похоже, действительно забыл "тему". Лев, которого это касается больше, нежели меня, уже счастливо улыбается...
В этот момент - между супом и главным блюдом - вновь появляется гувернантка; она размахивает тремя большущими листками - нашими оценками, той самой "щекотливой темой".
Мы вздрагиваем.
Гувернантка протягивает "документы" папе, приторно улыбаясь. Папа благодарит ее и начинает читать. Он сияет.
Мы с Левой переглядываемся: раз он улыбается, значит, речь идет об оценках моей старшей сестры. Так оно и есть. Папа хвалит нашу примерную ученицу и тут же обещает ей золотые часики. Потом читает дальше.
Лицо его хмурится, но не сильно. Значит, это мой табель, предполагаем мы. Потому что по правописанию и биологии у меня все-таки довольно сносные оценки...
А дальше должна разразиться гроза. И она разражается: папа изучает табель Левы. Лева, наш младшенький, единственный мальчик в семье, папина гордость, и он тайно надеется, что сын продолжит его дело - будет инженером. Лев уже теперь музыкально феноменально одарен, а вот математиком, инженером не станет никогда. Его оценки доказывают это - и сегодняшние в особенности.
Папино разочарование находит выход во взрыве гнева, в одной из редких вспышек бешенства, направленных на нас, детей. Действие и последствия ужасны: папа в ярости поднимается во весь рост и берется за палку.
Маленький Лева озирается в поисках защиты, встает с испуганно раскрытыми глазами и шаг за шагом начинает отступать. Он в ожидании останавливается подле мамы и умоляюще смотрит на папу. Но отец в этот раз не принимает извинений. Первый и единственный раз, сколько я себя помню, ему изменяет выдержка. Палка свистит в воздухе и - ударяет маму по плечу, потому что маленький Лева проворно скрывается под столом. От силы удара мама с коротким вскриком падает без сознания.
Tableau!* Такого у нас еще никогда не было!
Папа стоит, оцепенев. Бабушка подставляет к маминому носу флакон с ароматической солью. Сестра безудержно рыдает. А я - я подбегаю к папе и набрасываюсь на него:
- Ты должен извиниться перед мамой! Сейчас же! И перед всеми нами!
То, что моя мама до сих пор без сознания и не может принять извинений, я упускаю из виду. Я кажусь себе смелой и очень справедливой.
Не долго.
Папа замахивается, и я чувствую на лице удар. Собственно говоря, удар не настоящий, скорее намек на пощечину, но и этого довольно, чтобы вывести меня из равновесия - мир, прекрасный цельный мир, рассыпается на кусочки.
- Я выпрыгну из окна! - вскрикиваю я в отчаянии.
Папа качает головой, не воспринимая мои слова всерьез.
- Вот увидишь! - кричу я, выскакиваю из столовой, бегу по лестнице на второй этаж, распахиваю дверь в детскую, карабкаюсь на окно и - прыгаю... Две-три секунды я как оглушенная. Потом отмечаю, что удивительно мягко приземлилась. Затем теряю сознание.
Отец находит меня в куче сена, которая спасла от худшего: неопасный ушиб почек, легкое сотрясение мозга, две недели постельного режима - вот и вся история, не считая "отступного" - золотых часов, полученных моей сестрой.
Папа запоздало приносит маме извинения. Немного позднее снова наступает гармония: папа и мама в четыре руки играют на рояле. Мы с братом с сестрой благоговейно слушаем. Наш мир снова целен и прекрасен. Пока...
Папа и мама любят играть Бетховена и Чайковского. Чайковского чаще всего. Мама знакома с ним.
Петр Ильич Чайковский был первой маминой девической любовью. И он любил ее. Письма курсировали взад-вперед и позволяли предполагать это. Но он любил ее несколько иначе, нежели мама вначале надеялась, скорее духовно, как одинаково чувствующую собеседницу.
Он женился не на ней, а на девушке из семьи друзей, да и то лишь по желанию и настоянию своих родных.
Свадьба была помпезной, совместная жизнь - недолгой.
В конце концов Петр Ильич Чайковский покинул свою жену навсегда, не разводясь с ней. С тех пор он, не зная покоя, ездит по России, дирижирует за границей, сочетает в своих сочинениях национально-русские и ориентированные на Запад мотивы и основывает великую русскую балетную традицию.
А его отношения с женщинами - в более поздних романах и фильмах лживо домысленные как сентиментальные и романтические - до самого конца его жизни более или менее ограничивались письмами. Его антипатия к женщинам остается непреодолимой. Тем не менее это не мешает им все время искать его дружбы: с госпожой фон Мекк Чайковский переписывается почти ежедневно, с предельной обнаженностью раскрывая перед ней свою творческую личность, все внутренние противоречия души. И госпожа фон Мекк поддерживает Чайковского в течение четырех лет во всех его начинаниях, в том числе и финансами, необычайно щедро. Но - они ни разу не увиделись. Только письма...
И мама получает от Чайковского письма, много писем, в них он постоянно говорит о своем преклонении перед Бетховеном.
Папа и мама заканчивают Лунной сонатой.
Уже поздно. Пора в постель. Мама читает с нами молитву перед сном. И этот час тоже принадлежит нашей чудесной стране детства. Каждый вечер я хочу, чтобы мама побыла с нами еще немножко. И каждый вечер, как всякий изобретательный ребенок, я что-нибудь да придумываю: моя молитва всегда включает дядюшек, тетушек, знакомых и подружек, для которых я прошу покровительства у милостивого Бога. Когда уже больше никого не остается, очередь доходит до животных, сначала наших собственных, а затем всех остальных, которых я видела или о которых когда-либо слышала. Мама снисходительно улыбается. Разумеется, она насквозь видит мою уловку. Но не подает и виду.
Любовь к животным и к природе заложена в нас с колыбели. Часами брожу я в близлежащих садах. Мама любит фиалки; я приношу их ей, когда могу, и при этом расширяю свои познания, насколько это возможно. Деревья, цветы, редкие травы, грациозные бабочки, пчелы и муравьи для меня прекрасные объекты изучения, а гармония красок формирует вкус к прекрасному, равно как мое нерасположение ко всему яркому и кричащему.
Наряду с садами горы - предпочитаемый мной ландшафт. Я внимательно слушаю местных жителей, когда они рассказывают старинные предания и легенды; мое воображение разгорается.
И я учусь у них тому, для чего и в первую очередь от чего полезны и пригодны ягоды, растения и травы. "От каждой болезни - своя травка", - говорят старые крестьяне. Их аптека - природа, потому они такие крепкие.
Как и следовало ожидать, я хотела стать врачом. Мечте не суждено было сбыться. Но мое понимание натуральной косметики, несомненно, зародилось в кавказских горах.
Два воспоминания болью пронизывают мою чудесную страну детства.
В одном из садиков, который я, как "поставщица фиалок" для мамы, особенно облюбовала, наблюдаю за толстым шмелем; он, жужжа, перелетает с цветка на цветок гораздо более неуклюже, чем проворные пчелы, но действуя на меня успокаивающе. Его благодушное хлопотанье, его бархатная шубка зачаровывают меня.
Я не замечаю, как кто-то приближается.
Только когда тень накрывает цветы и шмеля, я поднимаю глаза. Передо мной старый садовник - маленький, сгорбленный, с всклокоченной густой бородой и острым личиком, ни дать ни взять гном. Я знаю его. Знакома мне и его несколько глуповатая ухмылка. Я киваю ему. Он не реагирует, а только пристально смотрит на меня...
На мгновение пугаюсь его взгляда. Заставляю себя быть спокойной.
- Посмотрите, какой милый шмель, - говорю я ему принужденно дружелюбно.
- Милый, да, да, очень милый, - хихикает он, уставившись на меня мутным взглядом.
Я пытаюсь убежать. Но садовник оказывается неожиданно проворным и сильным. Он хватает, обнимает и целует меня.
- Ты хорошенькая, Оля, - стонет он и прижимает к себе так, что у меня перехватывает дыхание.
Я кусаю его за руку и плюю в него.
Он вскрикивает от боли и ослабляет свои объятия. Я убегаю.
Первый поцелуй чужого мужчины внушает мне отвращение. Мужские ласки мне противны. Пока...
Даже папиным ласкам я поддаюсь, пересиливая себя: его поцелуи пахнут табаком, а борода колется. И то и другое мне решительно не нравится. Правда, пока...
И другое воспоминание словно вспышка молнии на безоблачном небе.
Дядя Женя, как мы, дети, зовем его, служит в армии. Он и выглядит так, как должно офицеру: крупный, стройный, спортивный, при этом хорошо воспитан и всегда весел. Мы знаем дядю Женю только веселым и улыбающимся. Он принимает участие в наших кругосветных путешествиях в корзинах еще лучше и дольше, чем папа.
Дядя Женя возвращается с папой после верховой прогулки. Он давно дружен с родителями.
Мама на этот раз после обеда не катается с ними, так как ожидает гостей и занята приготовлением к чаепитию и музыкальному вечеру. Она будет сама музицировать с папой и дядей Женей. Для литературной части вечера припасен сюрприз: Ольга Книппер-Чехова, жена дяди Антона, пообещала прочитать еще не опубликованный рассказ Чехова. Папа и дядя Женя немного опоздали; они приносят извинения маме и обещают поторопиться с переодеванием.
Первые гости уже беседуют в зале; среди них, как всегда, мамины поклонники.
С усмешкой косясь на галантных господ, папа говорит:
- Я люблю тебя за то, что ты - комета, а вот твой "хвост" не очень одобряю.
На секунду мама задета. Постоянно меняющиеся поклонники - часть ее жизни, с тех пор как она себя помнит. Ей никогда и в голову не приходит всерьез воспринимать этот "хвост". Да и папе тоже. Напротив: он гордится тем, что у мамы есть поклонники.
Отчего же тогда вдруг это замечание, отчего проскользнула эта горечь?
В скором времени папу переводят в Петербург. Мама и мы, дети, не сразу последуем за ним. Мама должна распродать имущество и затем сначала поехать с нами в Москву. Там мы должны будем ак-климатизироваться, прежде чем окончательно поселимся в Петербурге.
Итак, мама и папа будут в разлуке почти год.
Не опасается ли он московских поклонников?
Дядя Женя рассеивает эти мысли: он смеется своим звонким юношеским смехом над папиным замечанием о комете и ее хвосте.
Когда позднее папа, мама и дядя Женя вместе музицируют, от напряженности не остается и следа. Они, как и всегда, играют очень слаженно.
Позднее (тетя Оля уже прочитала рассказ Чехова) папа такой, каким его знают друзья: вежливый и уравновешенный. И когда мама на мгновение остается одна, он шепчет ей то, что всегда говорит, когда после минуты дурного настроения хочет выглядеть веселым: "Je t'aime, ma fleur d'amour..."*
Мама счастливо улыбается. Папа занимается гостями.
Он и не замечает, что несколько минут спустя мамы с дядей Женей уже нет в гостиной.
Мама направляется в кухню, собираясь дать еще несколько указаний прислуге. Дядя Женя следует за ней и просит выслушать.
- Непременно сейчас, дело не терпит отлагательства, - говорит он с особым значением.
Они выходят на террасу. Там можно поговорить без помех.
Дядя Женя предлагает ей "сделать окончательный выбор".
Мама не понимает.
- Вы не должны ехать, - говорит дядя Женя; он так серьезен и настойчив, каким мама его никогда не видела. - Останьтесь, мадам! Оставайтесь здесь с детьми, здесь, на вашей родине. Только здесь вы счастливы. Я знаю это!
Мама обескураженно молчит.
Дядя Женя принимает это молчание за знак согласия.
- С разводом вы можете не спешить, - продолжает он, - я готов ждать. Я готов ждать, как жду до сих пор, пока знаю, что вы остаетесь. Я люблю вас, мадам. И вы знаете это. И я люблю ваших детей. И это вы должны знать...
Лишь мгновение мама смотрит на дядю Женю смущенно. Потом смеется.
- Ну, Женя, - говорит она, продолжая смеяться, как будто не воспринимая всерьез того, что только что услышала. - Ну, Женя, - повторяет она, все еще смеясь и с жестом, словно собираясь добавить: "И что это вам взбрело в голову, вы, большой неразумный мальчик?.."
Потом поворачивается и уходит в дом.
Дядя Женя опустошенным взглядом смотрит ей вслед. В нем сейчас действительно что-то есть от "большого неразумного мальчика", мальчика, который еще никогда не был так унижен, как в эту секунду.
Два дня спустя денщик дяди Жени приносит маме букет цветов и маленький запечатанный пакетик. В пакетике письмо, кольцо и - скрепленная цепочкой с кольцом - револьверная пуля.
Дядя Женя застрелился.
К нашим воспоминаниям о дяде Жене теперь примешивается ненависть. Это он виновен в том, полагаем мы, что мама слегла, несколько недель страдала от душевного расстройства и смогла улыбаться лишь много времени спустя...
Папа же думает о дяде Жене иначе, чем мы, дети. "Теперь я понимаю, задумчиво говорит он однажды маме, - как из-за тебя кто-нибудь может лишить себя жизни..."
ЭЛЕОНОРА ДУЗЕ
"ОТКРЫВАЕТ" МЕНЯ
В пять лет я в Москве.
Дядя Женя забыт. И мамой тоже. Как и на Кавказе, вокруг нее очень быстро снова возникает круг знакомых, друзей, поклонников и почитателей, однако это ни на минуту не ставит под сомнение ее любовь к папе. Мы, дети, незыблемый фундамент этого брака.
Я стою на Красной площади, название которой восходит к XVI столетию, к временам жестокого правления Ивана Грозного*. Я разглядываю Лобное место, на котором неугодные Ивану бояре расставались с жизнью; их кровь обагряла площадь красным...
Я восхищаюсь Кремлем и Собором Василия Блаженного с его пятью куполами, к которому Иван велел прорыть подземный ход, чтобы молиться, отрешившись от всего и полностью уйдя в себя. Как этот самый свирепый из всех царей еще мог молиться, после того как в приступе безудержного гнева убил собственного сына, а тысячи людей были им умерщ-влены, не укладывается в моем детском воображении.
Впрочем, у меня не слишком много времени, чтобы предаваться размышлениям об этом, ведь в известном смысле в Москве для меня начинается серьезная жизнь: я иду в школу, вернее, в некое подобие приготовительной школы, нечто среднее между детским садом и гимназией. Первое, чему мы учимся, - это игре в шахматы и тем самым логическому мышлению.
В этот раз Москва для меня всего лишь ограниченная во времени "промежуточная станция". Когда мы переезжаем в Петербург, точнее, в Царское Село, царскую резиденцию, я еще даже не предполагаю, что через несколько лет вернусь в Москву и что тогда меня ждет действительно серьезная жизнь.
Папа делает быструю карьеру в министерстве путей сообщения. В сорок лет он уже "ваше превосходительство" - в моем девическом паспорте стоит запись "дочь действительного тайного советника", - чуть позже он становится начальником железных дорог юга России, и ему для инспекторских поездок положен личный вагон-салон.
Неотъемлемая принадлежность карьеры - ордена. Кто получает орден, должен в конце года не только позволить удержать из своего жалованья "материальное пожертвование" (около сорока рублей, приличные для того времени деньги), но и, разумеется, обязан засвидетельствовать благодарность Его Императорскому величеству. И вот как-то наступил этот день. Папа допущен к аудиенции у Его величества, в "парадном мундире": белые брюки навыпуск с золотыми галунами, темно-синий китель с золотым шитьем по вороту, треуголка с золотом и белым султаном и сабля. Папа проверяет перед зеркалом, как сидит мундир, мама сметает щеткой пылинки, разглаживает складки - брат с сестрой наблюдают с гордостью и восторгом. Папа в последний раз критически поворачивается перед зеркалом.
- Все в порядке, - успокаивает мама.
Воцаряется торжественное молчание.
Вдруг в благоговейной тишине я не удерживаюсь и всхлипываю:
- Ах, папа...
- Да? - Папин лоб собирается в морщины.
- Ты похож на клоуна...
Хлоп! - снова я ощущаю дуновение пощечины.
На этот раз я не выпрыгиваю в окошко. И даже попытки не делаю. Хотя я не менее обескуражена, чем тогда на Кавказе, ибо еще никогда не видела отца таким пестрым. Я знаю, что это ему не идет; обычно он не придает значения внешним условностям, званиям, титулам и родовому дворянству. Это унаследовала от отца и я.
Скорее бессознательно, но уже довольно точно я подметила, что сегодняшнее облачение находится в противоречии с его сущностью и - нашим воспитанием.
Так за что же пощечина?
Наверное, не стоило говорить "клоун", думаю я.
И прошу прощения.
Папа прекрасно понимает, что со мной происходит, и, улыбаясь, качает головой.
В остальном же наши годы в Царском Селе были такими же захватывающими, прекрасными и богатыми событиями, как и на Кавказе.
И здесь много достопримечательностей, хотя уже и совсем в ином роде: замки эпохи Екатерины Великой, в которых жила она сама или ее без конца меняющиеся фавориты; помпезная "купальня" царицы, с которой ни в какое сравнение не идут современные бассейны, - круглая, высеченная в огромной гранитной скале ванна, пять метров в диаметре, два метра глубиной и с подогревом снизу; маленький дворец для интимных празднеств, по изысканности своей внутренней отделки удивительно современный - например, там имелся обеденный стол, который поднимался через отверстия из погреба в гостиную, повара при обслуживании пользовались маленьким лифтом из "подземелья", и все происходило на редкость индивидуально: гости записывали свои пожелания, заказы опускались в подвал и возвращались наверх в виде готовых кушаний. По окончании трапезы обеденные столики с посудой исчезали в полу, а вместо них появлялись ломберные столы.