Еще: не раз прежде в беседах с учениками и студентами, да со многими даже церковными людьми я доказывал и старался всячески обосновать мысль, что молиться нужно не тогда только, когда я чувствую в себе позыв, тягу и расположение к молитве, ибо при таком условии, пожалуй, и совсем не будешь молиться, отвыкнешь от молитвы, а тогда, когда тебе нужно по времени дня, по сложившимся обстоятельствам, по ходу твоей душевной жизни; нужно непременно заставлять себя молиться, ибо результат молитвы, начатой по принуждению, сторицей вознаградит тебя. Но прежде эти мои рассуждения были более теоретическими силлогизмами. Теперь я на себе все испытал и при том в исключительных условиях. Поэтому категорически и самым убедительнейшим образом утверждаю, что если бы я не принуждал себя к молитве в эти тяжелые дни жизни, то я бы не молился, ибо, вероятно, не дождался бы этого молитвенного настроения; а без молитвы я, если бы и не сошел с ума, то не вышел бы из ДПЗ со здоровым телом и крепким духом. Без молитвы всякое горе неутешно, всякая неудача чрезвычайная. Ложь, какой-то дьявольский навет, когда для молитвы и только для нее одной требуют "настроения" и конфузятся принуждения. Почему не конфузятся и не боятся, а даже требуют принуждения для проявления и развития других способностей и отправлений душевной жизни? Никто никогда не становился художником или артистом своего, того или иного, великого служения без предварительного принуждения со стороны других людей или самого себя. Любитель, самый способный и талантливый, своего искусства хотя бы с самых пеленок, - он непременно принуждался хотя бы для выработки и установки техники своего искусства. Никакое душевное наслаждение - пением, музыкой не поддается виновнику его вдруг, сразу, или свыше; оно творится, но всегда с предварительным принуждением. И я только благодарю Бога, что, принуждая себя молиться, я вышел из сорокадневного подсмертного состояния без особенных дефектов в области умственной жизни.
Я уверен, что и ночи - большую часть - спал сравнительно спокойно и крепко, благодаря вечерней, всегда продолжительной и всегда меня успокаивающей молитве. Тяжесть мрачных дневных мыслей на ночь меня покидала, и я освобождался от их кошмарного действия. Не помню, чтобы и во время сна я тревожим был какими-нибудь тяжелыми сновидениями.
Очень нередко всплывало в памяти все происходившее и говоренное во время суда. Конечно, больше всего вспоминалось, что я говорил или что обо мне говорили на суде; из всего припоминаемого начнешь бывало делать то печальные, то радостные выводы. По инстинктивному желанию успокоить себя я старался приводить на память по преимуществу все доброе и для меня благоприятное; в такую же сторону старался объяснить и все дурное и неприятное, происходившее на суде. Первые две недели я чувствовал себя лучше, чем последние. Меня уверяли и я верил, что ранее двух недель после приговора не закончится рассмотрением наше дело в Москве и оттуда ранее этого срока не придет никакого ответа. К тому же вести, так чудесно попавших мне в руки двух писем из семьи сильно поддерживали бодрость духа.
Все же способное сильно печалить и мрачно тревожить я отгонял от себя, боролся против него, стараясь, даже принуждая себя, не помнить, забыть его.
На второй же день по переводе в ДПЗ я под расписку получил печатный обвинительный приговор, но читать его я не мог, слишком это чтение тяжело было для меня. Мне тяжело было даже видеть его. И я его запрятал в глубокий карман рясы, подальше от себя. Прочитал я его только перед самым выходом из Особого Яруса, когда было объявлено мне о замене расстрела пятью годами тюрьмы без изоляции.
Настроения у меня, особенно в первые две недели, менялись, чередовались через день: один день смотришь на все и оцениваешь все розово, ожидаешь для себя только благоприятного, - следующий день - мрачный, тоскливый, грустный. Если сегодня мысль работает бодро, подбирая только приятные для меня факты, слова и т. п. и благоприятно для меня их комбинируя и оценивая, то на другой день та же самая логика с еще, кажется, большей убедительностью уясняла неизбежность расстрела. И когда она особенно сильно работала в этом направлении, на душе становилось даже спокойнее: коли смерть неизбежна, то чего же печалиться и зачем грустить?!
Начиная с конца второй недели сидения на Шпалерке, настроение стало заметно изменяться у меня в сторону все большего и большего уныния и грусти. Вот-вот, не сегодня, так завтра придет известие из Москвы. Радостное ли? Но какие основания надеяться на это? И начнешь, бывало, в сотый раз обсуждать и переоценивать все, что, казалось, могло утешить и радовать меня. Но сейчас же пессимистическое и мрачное брало мысль мою в свою власть и начинало выходить, "что не надейся свет мой по пустому". И с каким, бывало, нетерпением ожидаешь дня передачи из дома, когда получится из дома письмо, а в нем, быть может, что-нибудь радостное и утешительное о своей судьбе. И каждое слово полученной записочки обдумываешь, сопоставляешь и т. п. Ищешь в ней хоть какие-нибудь намеки на доброе или тяжелое для себя.
Почему-то особенно тяжело бывало мне с утра, часов до 45 дня. Ничем, бывало, себя не займешь, не заинтересуешь... Я старался заставлять себя больше лежать, дремать. А тут, как-то уже во второй половине сидения вышло распоряжение начальства, чтобы к 8-ми часам утра койка была убрана и чтобы никто на ней не лежал до обеда. Что тут было делать со столь длинным утром?
Представляя всю мучительность бессонной ночи, я старался дне, не спать или только дремать. Я со слов многих знал, что расстреливают по ночам: зимой с вечера, а летом на утренней заре. Ночи в июле были короткие, и это опять было большим благом. Ложиться я старался попозже, так как рассвет начинался рано, то я спокойно и засыпал: если с вечера оставили на койке, значит, утром не расстреляют. Зато с вечера бывало прислушиваешься ко всякому гудку мотора, к шагам в коридоре, к звяканию ключами в дверях соседних камер. Однажды я совсем было уже решил, что час мой пришел: я уже лег и почти задремал, в камере уже стемнело, вдруг слышу звякание ключей в моем замке, именно моей камерной двери. Зачем ее отпирают в такой поздний час? Ответ мог быть только один, и самый печальный. Я привстал, перекрестился и приготовился идти. На душе было как-то совсем спокойно, какая-то решимость овладела мной. Дверь отворилась, но быстро же и захлопнулась, и я услышал только слова: "извините, мы ошиблись" ... Вероятно, водили кого-то из соседней одиночки гулять вечером и при водворении его на место жительства ошиблись камерой. Я уже писал, что суеверие и приметы в дни тяжелых ожиданий весьма присущи. И мне поверилось, да как-то убежденно, что расстрел мой миновал меня, я его как бы отбыл вот в этом факте, ибо если живого похоронят по людской молве, то, по примете, это признак его долгой будущей жизни. И дня два я был спокойнее обычного.
Отчего же в эти сорок дней так тяжело чувствовалось и мрачные мысли овладевали мной? Теперь (в феврале 1923 г.), когда я вспоминаю перечувствованное и пережитое и уже хладнокровно анализирую все это, я могу так ответить: тяжело было не от того, что скоро могу умереть. Нет! Я мыслил, что мне уже 52 года, что жизнь моя, можно сказать, уже прожита, что какое громадное количество людей умирают, не доживши до этих лет и т. п. Тяжело было, что я умру ни за что, ни про что. За веру и за Церковь? И тогда и теперь отвечаю на это почти отрицательно. Конечно, нашим процессом надеялись унизить веру, подорвать авторитет духовенства, разорить церковь. Но в моих отношениях к изъятию церковных ценностей этого стояния за веру было очень мало. Было больше борьбы за церковное золото и серебро, за имущественное достояние и права Церкви. А стоит ли за это умирать?
Тяжело за это умирать... Тяжело умирать, как и теперь сидеть в тюрьме, от сознания, что научных и жизненных знаний у меня достаточно, и умственных и физических сил не занимать стать, и желания работать, и именно в это бурное время и совсем не в контрреволюционном направлении, у меня немало. И вдруг смерть... Смерть - жертва?.. Но для кого она нужна? Кого она побудит к подражанию? Да и чему в нашем деле подражать? Смерть мученика? Но за что? За ценности вещественные? Не велика цена такой смерти... А тут сейчас же выплывали мысли о семье, о той (т. е. о жене), которой во всю семейную жизнь так много выпало страданий и горестей, о малых детях, о их духовной незрелости и материальной необеспеченности. Старался постоянно приводить себе на память слова псаломопевца, что дети праведного не останутся нищими и голодными. Но то детей праведного, а я разве за правду страдаю, за веру? Не повелевала ли правда без всяких рассуждений и подозрений отдавать все церковное серебро в пользу голодающих [22]?! Да, действительно, я ни в чем не повинен, в чем меня обвиняют на суде и так сурово наказывают. Но вся моя прежняя жизнь, со всеми ее грехами и неправдами, разве не взывала об отмщении мне? Не хочет ли Господь за мои грехи покарать моих детей?! Вот это-то последняя мысль, до которой я часто доходил, особенно угнетала и давила меня. Из-за меня страдают и еще будут страдать ни в чем не повинные дети мои?! Да, сознание этого тяжелее всякого физического наказания и страдания. И умереть с мыслью, что дети тебя будут обвинять в их жизненных страданиях и горестях, казалась мне самым величайшим Божим наказанием, и тяжело, очень тяжело было.
Конечно, постоянной была и мысль о моей еще неподготовленности к смерти и к будущей жизни. Грехи за прожитое время один за другим вставали передо мною, и я бросался к молитве. Правда, я не грабил, не убивал, но только ли это отрицательное требуется для чистоты нравственного сознания и делания, тем более от священника?! Но тут сейчас же всплывали примеры милостей Господних к падшим из Евангельской истории по их молениям к Нему, и я опять ободрялся и светлел. Вера сильно поддерживала, молитва подкрепляла, и я не падал духом. С течением времени мысль о смерти не только не пугалась будущих мучений, но их как бы совершенно не страшилась. Нередко, в конце сидения в ДПЗ, казалось умереть даже легким и желательным, и именно теперь, при совершенно несправедливом ко мне суде, при постоянных горячих молитвах, при обилии пролитых мною, и особенно за меня, слез, и умереть через расстрел, т. е. все-таки мучеником. Но тут же вдруг всплывали как бы перед глазами все семейные мои, которых я страстно, целостно любил, и опять, какой ужасной начинала казаться грядущая - не ныне-завтра - насильственная смерть. Плотские привязанности родства осиливали, и духовная радость от мысли о смерти исчезала. Тем не менее, я все больше и больше сживался с мыслью о предстоящей мне смерти и стал окончательно готовить себя к ней. Дней за пять до выхода из Особого Яруса я заставил себя прочитать себе "Отходную" [23]. Как было тяжело вначале читать себе самому последнее "прости". Слезы капали из глаз, слова не поддавались пониманию. Но потом я увлекся хорошим сердечным содержанием "отходной" и кончил ее совершенно успокоенным. На второй день, уже вечером, меня что-то тянуло к этой "отходной" молитве, и я читал ее с восторгом и упоением. На третий день я уже не читал ее, ибо получил от надзирателя нелегальное уведомление, что среди четырех, коим расстрел не отменен, моей фамилии не значится. Хотя всецело я не доверял этой вести, хотя мне все еще представлялись многие возможности для сомнения в отдаленности от меня смерти на неопределенное время, но все-таки при наличии этой вести я считал вызовом Господу Богу читать себе "Отходную".
Возможно, что в значительной степени благодаря "Отходной", и вообще к концу сидения в ДПЗ установившемуся у меня примирению со смертью, я как бы совсем отошел от жизни, все более и более позабывал о семье и о ее горе без меня; я как-то ушел в себя, в свои мысли о будущей жизни; я стал как бы, действительно, живым мертвецом. Поэтому когда 14 августа было объявлено мне помилование Московского ВЦИКа (о замене расстрела 5-ю годами тюрьмы), то я отнесся к этому как-то безучастно, оно не произвело на меня особенно радостного впечатления. У меня явилось как бы даже недовольство и разочарование: вот-де готовился, готовился к смерти, а ее отменили. Весь день я ходил по камере, как бы не понимая значения этого постановления для моей жизни и недовольный тем, что придется изменять жизнь со всеми мыслями и настроениями. И только к вечеру этого дня и особенно на следующий день, после свидания с семейными, я начал понимать и оценивать происшедшее под углом зрения начинающегося нового, я стал как бы воскресать к новой жизни. На другой день ко мне пришли на свидание родные - семейные. Меня вызвали и повели к ним. Я шел, опять-таки не понимая, кто и зачем пришли, зачем меня тревожат. Никакой радости я не испытывал, что вот сейчас, сию минуту я увижу своих дорогих родных, буду с ними разговаривать. Я встретился и поздоровался с ними холодно, не знал о чем с ними разговаривать и не был недоволен, когда свидание наше прекратили. Неудивительно, что я на них произвел впечатление почти что ненормального человека. И только придя со свидания к себе в камеру, оставшись наедине с собою, я стал мало-помалу приходить в себя, правильнее оценивать происшедшее, вспоминать лица и разговор на свидании. И хорошо помню, что по прошествии каких-нибудь 15-20 минут по окончании свидания, я никак не мог воспроизвести ни подробностей разговора, ни лица жены и бывших с ней детей; даже не мог припомнить, кто же из детей был сейчас у меня на свидании. Так, значит, я отрешенно от жизни, в каком-то полусознательном состоянии, в полузабвении провел свое первое свидание с родными. Я виделся и говорил с дорогими мне лицами, но душой и мыслями был я не с ними... Не так я отнесся и вел себя во время второго свидания, бывшего у меня в этот же день. Часа 2-3 спустя после первого, тоже с детьми, другими. Когда меня вызвали на свидание, я прежде всего увидел, что одежда моя очень рваная и истрепанная, и я постарался прикрыть ее рясой; в первое свидание я этой изношенности одежды не замечал и на нее не обратил внимание, идя к родным на свидание. Я был рад и доволен, что пришли дети на свидание и мне хотелось с ними долго, долго говорить. И я их выспрашивал с большим воодушевлением, и главным образом о том, о чем говорил во время первого свидания с женой и что меня тогда мало интересовало и волновало. С этого второго свидания я пришел уже другим человеком, как бы выздоравливающим к новой жизни. Я был рад и восторженно стал думать о предстоящей мне, хотя и через 5 лет, свободной трудовой жизни. И эти предстоявшие мне 5 лет тюрьмы казались очень непродолжительным сроком, который должен скоро пройти и после них начнется-де снова настоящая трудовая жизнь.
----------------
Михаил Павлович Чельцов, протоиерей (1870-1930) - закончил сначала Рязанскую семинарию, затем - в 1894 г. - Казанскую духовную академию. С 1898 г. жил и работал в Петербурге, где как священник и автор многих трудов по истории Церкви и богословию пользовался большой популярностью. В 1922 г. Советская власть арестовала его в пятый раз (вместе с ним был арестован его старший сын - Павел, впоследствии, в 1941 г. погибший в боях под Москвой). Смертный приговор, вынесенный ему трибуналом в 1922 г., был заменен пятью годами тюрьмы. Расстреляли его восемь лет спустя, в 1930 г. Причислен к лику святых Русской православной церкви.
----------------------------------------------------------------
[1] - Вениамин, митрополит Петроградский и Гдовский (в миру - Василий Павлович Казанский) (1873-1922) - один из самых замечательных иерархов Русской православной церкви. Окончив Олонецкую духовную семинарию, а затем Санкт-Петербургскую духовную академию, он начал свой путь служения Богу и людям, приведший его в 1917 г., после Февральской революции, на Петроградскую кафедру. Следует отметить, что правящим архиереем он был избран духовенством и православными верующими города. В августе 1917 г. Вениамин был возведен в сан митрополита. В 1922 г. по сфабрикованному обвинению в сопротивлении изъятию церковных ценностей был приговорен к расстрелу и казнен в ночь с 12 на 13 августа. Причислен к лику святых Русской православной церкви.
[2] - Венедикт (в миру - Виктор Васильевич Плотников), епископ Кронштадский (1872-1937) - был приговорен к расстрелу, замененному затем тюремным заключением. Занимал - с перерывами - епископские кафедры в Ленинграде, Олонце (нынешний Петрозаводск), Вологде, Новгороде и Казани. Расстрелян в 1937 году.
[3] - Ковшаров Иван Михайлович (1878-1922) - до революции присяжный поверенный, юрисконсульт Александро-Невской лавры. После октября 1917 г. сотрудник отдела народного образования. Расстрелян в ночь с 12 на 13 августа 1922 г. Причислен к лику святых Русской православной церкви.
[4] - Архимандрит Сергий (в миру - Шеин Василий Павлович) (1870-1922) до революции - член Государственной думы, действительный статский советник. Принял сан священнослужителя в 1920 г., был настоятелем Троицкого подворья. Расстрелян в ночь с 12 на 13 августа 1922 г. Причислен клику святых Русской православной церкви.
[5] - Новицкий Юрий Петрович (1883-1922) - профессор Петроградского университета, юрист, председатель правления общества приходских советов Петрограда. Расстрелян в ночь с 12 на 13 августа 1922 г. Причислен к лику святых Русской православной церкви.
[6] - Протоиерей Богоявленский Леонид (1871-?) - до ареста настоятель Исаакиевского собора. Смертный приговор заменен тюремным заключением.
[7] - Протоиерей Чуков Николай Кириллович (1870-1955) - до ареста настоятель Казанского собора, ректор Богословского института. Смертный приговор заменен тюремным заключением. Принял монашество с именем Григорий. С сентября 1942 г. - епископ Саратовский, затем - архиепископ Псковский. С 1945 г. - митрополит Ленинградский и Новгородский.
[8] - Елачич Николай Александрович (1872-1933) - до революции действительный статский советник, сотрудник канцелярии Государственного Совета, после 1917 г. - секретарь правления общества приходских советов Петрограда, преподаватель русского языка в военно-броневой автомобильной школы. Расстрел заменен тюремным заключением. Арестован вторично в 1930 г. и приговорен к пяти годам лагерного заключения. Погиб в 1933 г. на Беломорканале.
[9] - Огнев Дмитрий Флорович (1863-?) - до революции начальник законодательного отдела 4-ой Государственной Думы, сенатор Временного правительства, профессор Военно-юридической академии. Член Правления Общества объединенных православных приходов Петрограда.
[10] - Яковченко Н. И. (у о. Михаила ошибка - Якобченко) - председатель Петроградского революционного трибунала, бывший студент Петербургского технологического института.
[11] - ВЦИК - Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет - в ту пору высший законодательный, распорядительный и контролирующий орган Советской власти.
[12] - Жижиленко Александр Александрович - профессор, юрист, родной брат одного из великих исповедников нашего времени, епископа Максима (Жижиленко), расстрелянного в 1931 г.
[12] - Зиновьев (наст. фам. Радомысльский) Григорий Евсеевич (1883-1936) - политический деятель. С декабря 1917 председатель Петроградского совета. Член ЦК Коммунистической партии в 1907-27; член Политбюро ЦК в октябре 1917 и в 1921-26. В 1934 арестован и осужден на 10 лет по сфальсифицированному делу "Московского центра"; в 1936 приговорен к смертной казни по делу "Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра" и расстрелян.
[13] - Гурович Яков Самуилович - до революции присяжный поверенный. Поначалу отказался взять на себя защиту митрополита Вениамина, полагая, что возможный обвинительный приговор может стать поводом для злобной антисемитской клеветы. Личная просьба Вениамина побудила Гуровича пренебречь этими соображениями. Вскоре после процесса эмигрировал во Францию.
[14] - Иоанн Златоуст (между 344 и 354-407) - один из главных отцов Церкви, византийский церковный деятель, епископ Константинополя (с 398), выдающийся представитель церковного красноречия. С его именем связана наиболее распространенная литургия. В Византии и на Руси был идеалом проповедника и неустрашимого обличителя общественных пороков.
[15] - Мамин-Сибиряк (наст. фам. Мамин) Дмитрий Наркисович (1852-1912) русский писатель. Романы "Приваловские миллионы" (1883), "Горное гнездо" (1884), "Золото" (1892) реалистически изображают горнозаводскую жизнь Урала и Сибири 2-й пол. 19 в.
[16] - Аналой (от греч. analogeion - подставка для книг) - в православных церквах высокая подставка, на которую при богослужении кладут для чтения церковные книги, ставят иконы и крест.
[17] - Святые дары - так называют в Православной церкви хлеб (частицы просфор) и вино, которые в таинстве святой евхаристии пресуществляются в тело и кровь Христовы.
[18] - Каноник - название богослужебной книги Православной церкви, содержащей в себе избранные каноны (песнопения) Богоматери, бесплотным силам, ангелу-хранителю и т.д.
[19] - Ектения -молитвенные прошения, составляющие существенную часть церковных богослужений.
[20] - Сергий Радонежский (ок. 1321-91) - один из самых почитаемых святых Русской православной церкви, основатель и игумен Троице-Сергиева монастыря.
[21] - Смирнов - был в числе главных обвинителей на процессе митрополита Вениамина. До революции - булочник.
[22] - Отец Михаил не мог знать, что лишь самую часть изъятых у Церкви ценностей Советская власть использует для помощи голодающим Поволжья. В секретном письме В. И. Ленина к членам Политбюро от 19 марта 1922 г. сказано, например: "Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей... Без этого фонда никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство в частности и никакое отстаивание своей позиции в Генуе в особенности (в Генуе в это время шли важные для укрепления международных позиций Советской России переговоры. - Сост.) совершенно немыслимы. Взять в свои руки этот фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть, и в несколько миллиардов) мы должны во что бы то ни стало. Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии нам удастся по этому поводу разстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать".
[23] - "Отходная"-молитва, которую священник читает над умирающим человеком.
Я уверен, что и ночи - большую часть - спал сравнительно спокойно и крепко, благодаря вечерней, всегда продолжительной и всегда меня успокаивающей молитве. Тяжесть мрачных дневных мыслей на ночь меня покидала, и я освобождался от их кошмарного действия. Не помню, чтобы и во время сна я тревожим был какими-нибудь тяжелыми сновидениями.
Очень нередко всплывало в памяти все происходившее и говоренное во время суда. Конечно, больше всего вспоминалось, что я говорил или что обо мне говорили на суде; из всего припоминаемого начнешь бывало делать то печальные, то радостные выводы. По инстинктивному желанию успокоить себя я старался приводить на память по преимуществу все доброе и для меня благоприятное; в такую же сторону старался объяснить и все дурное и неприятное, происходившее на суде. Первые две недели я чувствовал себя лучше, чем последние. Меня уверяли и я верил, что ранее двух недель после приговора не закончится рассмотрением наше дело в Москве и оттуда ранее этого срока не придет никакого ответа. К тому же вести, так чудесно попавших мне в руки двух писем из семьи сильно поддерживали бодрость духа.
Все же способное сильно печалить и мрачно тревожить я отгонял от себя, боролся против него, стараясь, даже принуждая себя, не помнить, забыть его.
На второй же день по переводе в ДПЗ я под расписку получил печатный обвинительный приговор, но читать его я не мог, слишком это чтение тяжело было для меня. Мне тяжело было даже видеть его. И я его запрятал в глубокий карман рясы, подальше от себя. Прочитал я его только перед самым выходом из Особого Яруса, когда было объявлено мне о замене расстрела пятью годами тюрьмы без изоляции.
Настроения у меня, особенно в первые две недели, менялись, чередовались через день: один день смотришь на все и оцениваешь все розово, ожидаешь для себя только благоприятного, - следующий день - мрачный, тоскливый, грустный. Если сегодня мысль работает бодро, подбирая только приятные для меня факты, слова и т. п. и благоприятно для меня их комбинируя и оценивая, то на другой день та же самая логика с еще, кажется, большей убедительностью уясняла неизбежность расстрела. И когда она особенно сильно работала в этом направлении, на душе становилось даже спокойнее: коли смерть неизбежна, то чего же печалиться и зачем грустить?!
Начиная с конца второй недели сидения на Шпалерке, настроение стало заметно изменяться у меня в сторону все большего и большего уныния и грусти. Вот-вот, не сегодня, так завтра придет известие из Москвы. Радостное ли? Но какие основания надеяться на это? И начнешь, бывало, в сотый раз обсуждать и переоценивать все, что, казалось, могло утешить и радовать меня. Но сейчас же пессимистическое и мрачное брало мысль мою в свою власть и начинало выходить, "что не надейся свет мой по пустому". И с каким, бывало, нетерпением ожидаешь дня передачи из дома, когда получится из дома письмо, а в нем, быть может, что-нибудь радостное и утешительное о своей судьбе. И каждое слово полученной записочки обдумываешь, сопоставляешь и т. п. Ищешь в ней хоть какие-нибудь намеки на доброе или тяжелое для себя.
Почему-то особенно тяжело бывало мне с утра, часов до 45 дня. Ничем, бывало, себя не займешь, не заинтересуешь... Я старался заставлять себя больше лежать, дремать. А тут, как-то уже во второй половине сидения вышло распоряжение начальства, чтобы к 8-ми часам утра койка была убрана и чтобы никто на ней не лежал до обеда. Что тут было делать со столь длинным утром?
Представляя всю мучительность бессонной ночи, я старался дне, не спать или только дремать. Я со слов многих знал, что расстреливают по ночам: зимой с вечера, а летом на утренней заре. Ночи в июле были короткие, и это опять было большим благом. Ложиться я старался попозже, так как рассвет начинался рано, то я спокойно и засыпал: если с вечера оставили на койке, значит, утром не расстреляют. Зато с вечера бывало прислушиваешься ко всякому гудку мотора, к шагам в коридоре, к звяканию ключами в дверях соседних камер. Однажды я совсем было уже решил, что час мой пришел: я уже лег и почти задремал, в камере уже стемнело, вдруг слышу звякание ключей в моем замке, именно моей камерной двери. Зачем ее отпирают в такой поздний час? Ответ мог быть только один, и самый печальный. Я привстал, перекрестился и приготовился идти. На душе было как-то совсем спокойно, какая-то решимость овладела мной. Дверь отворилась, но быстро же и захлопнулась, и я услышал только слова: "извините, мы ошиблись" ... Вероятно, водили кого-то из соседней одиночки гулять вечером и при водворении его на место жительства ошиблись камерой. Я уже писал, что суеверие и приметы в дни тяжелых ожиданий весьма присущи. И мне поверилось, да как-то убежденно, что расстрел мой миновал меня, я его как бы отбыл вот в этом факте, ибо если живого похоронят по людской молве, то, по примете, это признак его долгой будущей жизни. И дня два я был спокойнее обычного.
Отчего же в эти сорок дней так тяжело чувствовалось и мрачные мысли овладевали мной? Теперь (в феврале 1923 г.), когда я вспоминаю перечувствованное и пережитое и уже хладнокровно анализирую все это, я могу так ответить: тяжело было не от того, что скоро могу умереть. Нет! Я мыслил, что мне уже 52 года, что жизнь моя, можно сказать, уже прожита, что какое громадное количество людей умирают, не доживши до этих лет и т. п. Тяжело было, что я умру ни за что, ни про что. За веру и за Церковь? И тогда и теперь отвечаю на это почти отрицательно. Конечно, нашим процессом надеялись унизить веру, подорвать авторитет духовенства, разорить церковь. Но в моих отношениях к изъятию церковных ценностей этого стояния за веру было очень мало. Было больше борьбы за церковное золото и серебро, за имущественное достояние и права Церкви. А стоит ли за это умирать?
Тяжело за это умирать... Тяжело умирать, как и теперь сидеть в тюрьме, от сознания, что научных и жизненных знаний у меня достаточно, и умственных и физических сил не занимать стать, и желания работать, и именно в это бурное время и совсем не в контрреволюционном направлении, у меня немало. И вдруг смерть... Смерть - жертва?.. Но для кого она нужна? Кого она побудит к подражанию? Да и чему в нашем деле подражать? Смерть мученика? Но за что? За ценности вещественные? Не велика цена такой смерти... А тут сейчас же выплывали мысли о семье, о той (т. е. о жене), которой во всю семейную жизнь так много выпало страданий и горестей, о малых детях, о их духовной незрелости и материальной необеспеченности. Старался постоянно приводить себе на память слова псаломопевца, что дети праведного не останутся нищими и голодными. Но то детей праведного, а я разве за правду страдаю, за веру? Не повелевала ли правда без всяких рассуждений и подозрений отдавать все церковное серебро в пользу голодающих [22]?! Да, действительно, я ни в чем не повинен, в чем меня обвиняют на суде и так сурово наказывают. Но вся моя прежняя жизнь, со всеми ее грехами и неправдами, разве не взывала об отмщении мне? Не хочет ли Господь за мои грехи покарать моих детей?! Вот это-то последняя мысль, до которой я часто доходил, особенно угнетала и давила меня. Из-за меня страдают и еще будут страдать ни в чем не повинные дети мои?! Да, сознание этого тяжелее всякого физического наказания и страдания. И умереть с мыслью, что дети тебя будут обвинять в их жизненных страданиях и горестях, казалась мне самым величайшим Божим наказанием, и тяжело, очень тяжело было.
Конечно, постоянной была и мысль о моей еще неподготовленности к смерти и к будущей жизни. Грехи за прожитое время один за другим вставали передо мною, и я бросался к молитве. Правда, я не грабил, не убивал, но только ли это отрицательное требуется для чистоты нравственного сознания и делания, тем более от священника?! Но тут сейчас же всплывали примеры милостей Господних к падшим из Евангельской истории по их молениям к Нему, и я опять ободрялся и светлел. Вера сильно поддерживала, молитва подкрепляла, и я не падал духом. С течением времени мысль о смерти не только не пугалась будущих мучений, но их как бы совершенно не страшилась. Нередко, в конце сидения в ДПЗ, казалось умереть даже легким и желательным, и именно теперь, при совершенно несправедливом ко мне суде, при постоянных горячих молитвах, при обилии пролитых мною, и особенно за меня, слез, и умереть через расстрел, т. е. все-таки мучеником. Но тут же вдруг всплывали как бы перед глазами все семейные мои, которых я страстно, целостно любил, и опять, какой ужасной начинала казаться грядущая - не ныне-завтра - насильственная смерть. Плотские привязанности родства осиливали, и духовная радость от мысли о смерти исчезала. Тем не менее, я все больше и больше сживался с мыслью о предстоящей мне смерти и стал окончательно готовить себя к ней. Дней за пять до выхода из Особого Яруса я заставил себя прочитать себе "Отходную" [23]. Как было тяжело вначале читать себе самому последнее "прости". Слезы капали из глаз, слова не поддавались пониманию. Но потом я увлекся хорошим сердечным содержанием "отходной" и кончил ее совершенно успокоенным. На второй день, уже вечером, меня что-то тянуло к этой "отходной" молитве, и я читал ее с восторгом и упоением. На третий день я уже не читал ее, ибо получил от надзирателя нелегальное уведомление, что среди четырех, коим расстрел не отменен, моей фамилии не значится. Хотя всецело я не доверял этой вести, хотя мне все еще представлялись многие возможности для сомнения в отдаленности от меня смерти на неопределенное время, но все-таки при наличии этой вести я считал вызовом Господу Богу читать себе "Отходную".
Возможно, что в значительной степени благодаря "Отходной", и вообще к концу сидения в ДПЗ установившемуся у меня примирению со смертью, я как бы совсем отошел от жизни, все более и более позабывал о семье и о ее горе без меня; я как-то ушел в себя, в свои мысли о будущей жизни; я стал как бы, действительно, живым мертвецом. Поэтому когда 14 августа было объявлено мне помилование Московского ВЦИКа (о замене расстрела 5-ю годами тюрьмы), то я отнесся к этому как-то безучастно, оно не произвело на меня особенно радостного впечатления. У меня явилось как бы даже недовольство и разочарование: вот-де готовился, готовился к смерти, а ее отменили. Весь день я ходил по камере, как бы не понимая значения этого постановления для моей жизни и недовольный тем, что придется изменять жизнь со всеми мыслями и настроениями. И только к вечеру этого дня и особенно на следующий день, после свидания с семейными, я начал понимать и оценивать происшедшее под углом зрения начинающегося нового, я стал как бы воскресать к новой жизни. На другой день ко мне пришли на свидание родные - семейные. Меня вызвали и повели к ним. Я шел, опять-таки не понимая, кто и зачем пришли, зачем меня тревожат. Никакой радости я не испытывал, что вот сейчас, сию минуту я увижу своих дорогих родных, буду с ними разговаривать. Я встретился и поздоровался с ними холодно, не знал о чем с ними разговаривать и не был недоволен, когда свидание наше прекратили. Неудивительно, что я на них произвел впечатление почти что ненормального человека. И только придя со свидания к себе в камеру, оставшись наедине с собою, я стал мало-помалу приходить в себя, правильнее оценивать происшедшее, вспоминать лица и разговор на свидании. И хорошо помню, что по прошествии каких-нибудь 15-20 минут по окончании свидания, я никак не мог воспроизвести ни подробностей разговора, ни лица жены и бывших с ней детей; даже не мог припомнить, кто же из детей был сейчас у меня на свидании. Так, значит, я отрешенно от жизни, в каком-то полусознательном состоянии, в полузабвении провел свое первое свидание с родными. Я виделся и говорил с дорогими мне лицами, но душой и мыслями был я не с ними... Не так я отнесся и вел себя во время второго свидания, бывшего у меня в этот же день. Часа 2-3 спустя после первого, тоже с детьми, другими. Когда меня вызвали на свидание, я прежде всего увидел, что одежда моя очень рваная и истрепанная, и я постарался прикрыть ее рясой; в первое свидание я этой изношенности одежды не замечал и на нее не обратил внимание, идя к родным на свидание. Я был рад и доволен, что пришли дети на свидание и мне хотелось с ними долго, долго говорить. И я их выспрашивал с большим воодушевлением, и главным образом о том, о чем говорил во время первого свидания с женой и что меня тогда мало интересовало и волновало. С этого второго свидания я пришел уже другим человеком, как бы выздоравливающим к новой жизни. Я был рад и восторженно стал думать о предстоящей мне, хотя и через 5 лет, свободной трудовой жизни. И эти предстоявшие мне 5 лет тюрьмы казались очень непродолжительным сроком, который должен скоро пройти и после них начнется-де снова настоящая трудовая жизнь.
----------------
Михаил Павлович Чельцов, протоиерей (1870-1930) - закончил сначала Рязанскую семинарию, затем - в 1894 г. - Казанскую духовную академию. С 1898 г. жил и работал в Петербурге, где как священник и автор многих трудов по истории Церкви и богословию пользовался большой популярностью. В 1922 г. Советская власть арестовала его в пятый раз (вместе с ним был арестован его старший сын - Павел, впоследствии, в 1941 г. погибший в боях под Москвой). Смертный приговор, вынесенный ему трибуналом в 1922 г., был заменен пятью годами тюрьмы. Расстреляли его восемь лет спустя, в 1930 г. Причислен к лику святых Русской православной церкви.
----------------------------------------------------------------
[1] - Вениамин, митрополит Петроградский и Гдовский (в миру - Василий Павлович Казанский) (1873-1922) - один из самых замечательных иерархов Русской православной церкви. Окончив Олонецкую духовную семинарию, а затем Санкт-Петербургскую духовную академию, он начал свой путь служения Богу и людям, приведший его в 1917 г., после Февральской революции, на Петроградскую кафедру. Следует отметить, что правящим архиереем он был избран духовенством и православными верующими города. В августе 1917 г. Вениамин был возведен в сан митрополита. В 1922 г. по сфабрикованному обвинению в сопротивлении изъятию церковных ценностей был приговорен к расстрелу и казнен в ночь с 12 на 13 августа. Причислен к лику святых Русской православной церкви.
[2] - Венедикт (в миру - Виктор Васильевич Плотников), епископ Кронштадский (1872-1937) - был приговорен к расстрелу, замененному затем тюремным заключением. Занимал - с перерывами - епископские кафедры в Ленинграде, Олонце (нынешний Петрозаводск), Вологде, Новгороде и Казани. Расстрелян в 1937 году.
[3] - Ковшаров Иван Михайлович (1878-1922) - до революции присяжный поверенный, юрисконсульт Александро-Невской лавры. После октября 1917 г. сотрудник отдела народного образования. Расстрелян в ночь с 12 на 13 августа 1922 г. Причислен к лику святых Русской православной церкви.
[4] - Архимандрит Сергий (в миру - Шеин Василий Павлович) (1870-1922) до революции - член Государственной думы, действительный статский советник. Принял сан священнослужителя в 1920 г., был настоятелем Троицкого подворья. Расстрелян в ночь с 12 на 13 августа 1922 г. Причислен клику святых Русской православной церкви.
[5] - Новицкий Юрий Петрович (1883-1922) - профессор Петроградского университета, юрист, председатель правления общества приходских советов Петрограда. Расстрелян в ночь с 12 на 13 августа 1922 г. Причислен к лику святых Русской православной церкви.
[6] - Протоиерей Богоявленский Леонид (1871-?) - до ареста настоятель Исаакиевского собора. Смертный приговор заменен тюремным заключением.
[7] - Протоиерей Чуков Николай Кириллович (1870-1955) - до ареста настоятель Казанского собора, ректор Богословского института. Смертный приговор заменен тюремным заключением. Принял монашество с именем Григорий. С сентября 1942 г. - епископ Саратовский, затем - архиепископ Псковский. С 1945 г. - митрополит Ленинградский и Новгородский.
[8] - Елачич Николай Александрович (1872-1933) - до революции действительный статский советник, сотрудник канцелярии Государственного Совета, после 1917 г. - секретарь правления общества приходских советов Петрограда, преподаватель русского языка в военно-броневой автомобильной школы. Расстрел заменен тюремным заключением. Арестован вторично в 1930 г. и приговорен к пяти годам лагерного заключения. Погиб в 1933 г. на Беломорканале.
[9] - Огнев Дмитрий Флорович (1863-?) - до революции начальник законодательного отдела 4-ой Государственной Думы, сенатор Временного правительства, профессор Военно-юридической академии. Член Правления Общества объединенных православных приходов Петрограда.
[10] - Яковченко Н. И. (у о. Михаила ошибка - Якобченко) - председатель Петроградского революционного трибунала, бывший студент Петербургского технологического института.
[11] - ВЦИК - Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет - в ту пору высший законодательный, распорядительный и контролирующий орган Советской власти.
[12] - Жижиленко Александр Александрович - профессор, юрист, родной брат одного из великих исповедников нашего времени, епископа Максима (Жижиленко), расстрелянного в 1931 г.
[12] - Зиновьев (наст. фам. Радомысльский) Григорий Евсеевич (1883-1936) - политический деятель. С декабря 1917 председатель Петроградского совета. Член ЦК Коммунистической партии в 1907-27; член Политбюро ЦК в октябре 1917 и в 1921-26. В 1934 арестован и осужден на 10 лет по сфальсифицированному делу "Московского центра"; в 1936 приговорен к смертной казни по делу "Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра" и расстрелян.
[13] - Гурович Яков Самуилович - до революции присяжный поверенный. Поначалу отказался взять на себя защиту митрополита Вениамина, полагая, что возможный обвинительный приговор может стать поводом для злобной антисемитской клеветы. Личная просьба Вениамина побудила Гуровича пренебречь этими соображениями. Вскоре после процесса эмигрировал во Францию.
[14] - Иоанн Златоуст (между 344 и 354-407) - один из главных отцов Церкви, византийский церковный деятель, епископ Константинополя (с 398), выдающийся представитель церковного красноречия. С его именем связана наиболее распространенная литургия. В Византии и на Руси был идеалом проповедника и неустрашимого обличителя общественных пороков.
[15] - Мамин-Сибиряк (наст. фам. Мамин) Дмитрий Наркисович (1852-1912) русский писатель. Романы "Приваловские миллионы" (1883), "Горное гнездо" (1884), "Золото" (1892) реалистически изображают горнозаводскую жизнь Урала и Сибири 2-й пол. 19 в.
[16] - Аналой (от греч. analogeion - подставка для книг) - в православных церквах высокая подставка, на которую при богослужении кладут для чтения церковные книги, ставят иконы и крест.
[17] - Святые дары - так называют в Православной церкви хлеб (частицы просфор) и вино, которые в таинстве святой евхаристии пресуществляются в тело и кровь Христовы.
[18] - Каноник - название богослужебной книги Православной церкви, содержащей в себе избранные каноны (песнопения) Богоматери, бесплотным силам, ангелу-хранителю и т.д.
[19] - Ектения -молитвенные прошения, составляющие существенную часть церковных богослужений.
[20] - Сергий Радонежский (ок. 1321-91) - один из самых почитаемых святых Русской православной церкви, основатель и игумен Троице-Сергиева монастыря.
[21] - Смирнов - был в числе главных обвинителей на процессе митрополита Вениамина. До революции - булочник.
[22] - Отец Михаил не мог знать, что лишь самую часть изъятых у Церкви ценностей Советская власть использует для помощи голодающим Поволжья. В секретном письме В. И. Ленина к членам Политбюро от 19 марта 1922 г. сказано, например: "Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей... Без этого фонда никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство в частности и никакое отстаивание своей позиции в Генуе в особенности (в Генуе в это время шли важные для укрепления международных позиций Советской России переговоры. - Сост.) совершенно немыслимы. Взять в свои руки этот фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть, и в несколько миллиардов) мы должны во что бы то ни стало. Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии нам удастся по этому поводу разстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать".
[23] - "Отходная"-молитва, которую священник читает над умирающим человеком.