Страница:
«Побываешь, если будешь оставаться злым и терпеливым!»
Элистер Макларен, шпион из Калькутты.
И он же, во время последней нашей встречи, изумленно пытающийся понять: что делает эта скромная служащая кабаре за рулем такого авто, о котором может здесь мечтать разве что султан Селангора или раджа Перлиса?
Да, то была именно последняя наша встреча. Потому что дальше были только письма. Великолепные письма, откровенные, трепетные, умные письма: он умеет писать! Я уже собиралась с силами, чтобы написать ему о самом важном, о том, что он должен был все-таки знать, – пока вдруг с изумлением не обнаружила, что отправляю через Бенгальский залив, в Калькутту, уже третье письмо, а ответа почему-то нет.
Собственно, это было все. Вот так просто.
С тех пор – с того, последнего, письма – прошло уже больше года. Мир не обрушился, говорят в таких случаях. Но мир как раз обрушился, и еще как, из окон небоскребов на Уолл-стрите падали банкиры и финансисты, бесполезные бумаги акций нес по нью-йоркским улицам ветер, а потом оказалось, что в результате каучук и олово из Британской Малайи упали в цене и не желают подниматься. Потому что покупала их в основном та же несчастная Америка.
Мир стал грустным и каким-то другим, а я… Я осталась та же, хотя в моей жизни и произошли кое-какие перемены. Которые мне очень нравились.
Но сегодня был такой день, когда я постукала каблуками по твердому темному полу тихого куала-лумпурского дома Ричарда Суна, возле белевшего противомоскитного полога кровати, подошла к зеркалу. И долго, задумчиво стояла, размышляя о том, что никогда не пойму, чьи глаза на самом деле смотрят на меня с той стороны стекла.
3. Душитель китайской революции
Элистер Макларен, шпион из Калькутты.
И он же, во время последней нашей встречи, изумленно пытающийся понять: что делает эта скромная служащая кабаре за рулем такого авто, о котором может здесь мечтать разве что султан Селангора или раджа Перлиса?
Да, то была именно последняя наша встреча. Потому что дальше были только письма. Великолепные письма, откровенные, трепетные, умные письма: он умеет писать! Я уже собиралась с силами, чтобы написать ему о самом важном, о том, что он должен был все-таки знать, – пока вдруг с изумлением не обнаружила, что отправляю через Бенгальский залив, в Калькутту, уже третье письмо, а ответа почему-то нет.
Собственно, это было все. Вот так просто.
С тех пор – с того, последнего, письма – прошло уже больше года. Мир не обрушился, говорят в таких случаях. Но мир как раз обрушился, и еще как, из окон небоскребов на Уолл-стрите падали банкиры и финансисты, бесполезные бумаги акций нес по нью-йоркским улицам ветер, а потом оказалось, что в результате каучук и олово из Британской Малайи упали в цене и не желают подниматься. Потому что покупала их в основном та же несчастная Америка.
Мир стал грустным и каким-то другим, а я… Я осталась та же, хотя в моей жизни и произошли кое-какие перемены. Которые мне очень нравились.
Но сегодня был такой день, когда я постукала каблуками по твердому темному полу тихого куала-лумпурского дома Ричарда Суна, возле белевшего противомоскитного полога кровати, подошла к зеркалу. И долго, задумчиво стояла, размышляя о том, что никогда не пойму, чьи глаза на самом деле смотрят на меня с той стороны стекла.
3. Душитель китайской революции
Мужчина с ногой, дергающейся в луже крови. Женщина с белыми от ненависти глазами. Лязг выстрелов и пули, летящие у меня над головой. Человек на странно тонких ногах, скрывающийся в толпе. Гонка по вымершим улицам…
Я и представить себе не могла, что такое произойдет через неделю с лишним в этом странном, полузнакомом городе, название которого означает «слияние мутных рек». Более того, уже на второй день после приезда я размышляла о том, как бороться с очевидно ожидавшей меня здесь скукой. Правда, здесь есть синема – стена к стене с обиталищем Магды и Тони, в последнем же мне явно придется проводить немало времени. Что ж, и за это спасибо.
А теперь – пора браться за дело.
– Дорогой Тони, – сказала я, усаживаясь в скрипучее ротанговое кресло и обмахиваясь номером «Малайян моторист», – я очень благодарна вам за то, что вы согласились помочь мне в этом деле. Я бы даже сказала, что без вас я не смогла бы сделать ровным счетом ничего.
Тони, помещавшийся в своем инвалидном кресле, наклонил голову, овальные стеклышки его очков молочно блеснули.
– Он попросту счастлив помочь, – пояснила Магда, сидевшая в углу комнаты Тони на втором этаже «Колизеума» и беспокойно прислушивавшаяся к звонкам мороженщика на тротуаре. – Но скромность лишает его дара речи. Правда, не более чем на мгновение, предупреждаю тебя заранее.
– Сейчас я расскажу вам обоим, в чем состоит само дело, – продолжила я, – то самое дело, для которого мы сюда приехали, но сначала одна мелочь. Я услышала сегодня, когда вы вселялись, как Магда провозгласила: майор Энтони Дж. Херберт-младший. Скажите, Тони, вы ведь действительно майор? Я вдруг впервые задумалась, как мало о вас знаю…
– А что я сам знаю о себе, госпожа Амалия? – горестно-звенящим голосом отозвался Тони и покачал головой. – Что? А ведь так хочется знать и понимать самого себя абсолютно правильно. Насчет майора же – здесь все сложно, весьма сложно. Дело в том, что майор – это высший пик моей карьеры. А дальше со званием и с карьерой возникли проблемы.
– Для начала – майор какой армии? – подсказала Магда. – Кстати, Тони, мне стыдно, но я и сама не знаю. Точнее, не могу выговорить. И не очень хочу.
– Бэйянской, конечно. Она же – императорская, хотя с титулом тут вышла маленькая сложность, потому что наш патрон сначала согласился стать императором, потом отказался. Такая вот неприятная история. Если бы она сложилась по-другому, то меня сегодня здесь бы не было, дорогой мой птенчик (тут он повернул профиль с торчащей седоватой бородкой к Магде), а это было бы так грустно, согласись. Стоял бы я в императорских покоях, блестя полковничьими аксельбантами. Да нет же, генеральскими – уж не будем мелочны. А ты бы играла на саксофоне…
– А я и так на нем играю, – прервала его Магда, показав крупные зубы. – Тони, объясни бедной неграмотной женщине – какой, к черту, император? В смысле – который? Понятно уже, что китайский, но мальчика же свергли. Когда я была еще почти девочкой, извини за выражение.
– Для меня ты и сейчас почти девочка, дорогой мой птенчик. Что касается мальчика – то он уже здорово вырос, зовут его как простого человека – Пу И, живет где-то в Тяньцзине, регулярно наведывается в Шанхай, этот притон сладких грехов, со своими двумя женами. И скупает там все подряд целыми рикшами – часы, платки, золотые очки, трости, бриллианты. Мальчик не бедствует, как вы понимаете, уважаемые дамы. И, честно говоря, хорошо, что его, этого гаденыша, свергли, – но мы отвлекаемся. Нет, я был майором у того, кто его низложил – художественно выражаясь, конечно. У того, с кем вела переговоры об отречении мать мальчика – императрица Лун Юй. У тогдашнего командующего Бэйянским, столичным то есть, округом – у генерала Юань Шикая.
Магда неприлично громким звуком прочистила горло:
– У вот этого? У душителя китайской революции? Вот теперь я все поняла. Тони, я не знала об этих черных пятнах в твоей биографии. Это значит, и ты сам – видный душитель китайской революции, хоть и всего лишь в майорском звании?
Тони вскинулся отвечать, его остановил мой хохот. Я представила себе, как Тони, украсив нос очками, душит ну хотя бы курицу. И поняла, что вот этого он сделать не сможет. Вежливо предоставит эту привилегию кому-то другому, отвернется, не станет вмешиваться – да, возможно. Все прочее – нет.
Строго говоря, до этого момента я видела Тони у себя в кабаре, и не только там, много раз, но – по множеству печальных причин – почти с ним не общалась и особо не думала, что же это за человек. Так что вывод насчет курицы вдруг сделал мою жизнь лучше.
Я попробовала вспомнить: Юань Шикай? Это было так давно. Китайская революция началась, когда мне было 12 лет, а до Великой войны оставалось еще два года. Сейчас, к моему изумлению, мне уже 31 год – значит, революция случилась девятнадцать лет назад.
Кинохроника: серые дергающиеся пятна и полоски, кривоногий человечек в сапогах, с большой саблей, в мягкой фуражке, с седой бородкой, как у английского короля Джорджа, – отдает честь, поворачивается спиной к киноаппарату, лицом к строю солдат, затянутых ремнями через грудь. Да, конечно, это Юань Шикай. И что-то в нем не так, сильно не так. А, вот – голова, очень большая и тяжелая, почти без шеи. Но – вот и все, в кинозале играет музыка, ах, это же было до говорилок, кино еще молчало… а китайского генерала на экране сменяет кто-то другой – германский кайзер, что ли. Так давно…
Тони тем временем барабанил пальцами обеих рук – довольно сильных на вид рук, надо заметить, – по подлокотникам своего кресла, нервно двигая бородкой туда-сюда.
– Я сдерживаю гнев, – объяснил он нам. – Так вот, Магда, о безнадежная любовь моих закатных дней, – объясни, ты что же, испытываешь особо теплые чувства к китайской революции? Я лично, имевший с ней непосредственное знакомство, таких чувств не питаю. Китайская революция – это когда из вагонов выгружаются тысячи непонятно чьих солдат, с лицами, лишенными какого-либо выражения. Хотя нет – есть выражение, испуганная радость и голод, пожалуй. Грабят ближайшие кварталы, оставляют на улицах трупы и снова грузятся в вагоны, потому что город должны вскоре взять другие солдаты. И, на мой скромный взгляд, как же эту самую революцию было не придушить? Обязательно это следовало сделать. Вот только не получилось. Знаете что, дорогие дамы, когда-нибудь я умру…
Тут Тони сделал драматическую паузу и продолжил:
– И это будет самый счастливый день не только в моей жизни. А на могиле – если она вообще будет – напишут: он хотел придушить китайскую революцию, но не смог. А надо было.
– Да я же ничего такого, – заметила Магда. – Просто вот так, между делом, поинтересовалась. Ну, если ты так ставишь вопрос – то почему твой Юань Шикай ее не придушил? И что ты вообще у него там делал?
– Я? Советовал. По военной части. Меня звали – советник Херберт, или Хэ гувэнь. Очень почетное положение, между прочим. Нас таких там, в Пекине, было несколько десятков, во главе со стариной Фрэнком Гуднау из Коннектикута. Это он считал, что китайское общество примет только империю, и готовил этого упрямого болвана к трону. И Юань все душил очень даже правильно. Но – не душилось у него как-то. Ну, он сообщил всем, что китайская революция – это маленький ребенок, его нужно беречь от сильных лекарств, прописываемых иностранными докторами. Собирался умиротворить три южные провинции, которые ему не подчинялись, – я участвовал в составлении плана кампании. Отличный был план, кто сейчас о нем помнит?
Тони задумчиво посмотрел в косой крашеный потолок, под которым подергивались три почти невидимых москита, и прищелкнул пальцами:
– Ну, там был еще парламент и выборы, которые выиграла партия Гоминьдан. Неприятность, конечно, – но тут сразу же пристрелил какой-то бандит Суна, будущего гоминьдановского премьера, еще кого-то постреляли, пришлось распускать весь Гоминьдан. И вообще объявлять его вне закона. А раз так, то и парламент надо распускать, как же ему заседать, если большинство депутатов – вне закона, не правда ли? И так все хорошо у Юаня получалось, он уже провозгласил себя императором, открыл эру Безграничной законности. Но тут пришли японцы со своим ультиматумом и все изгадили. Потому что император зачем-то согласился с их условиями – и его начали все обходить стороной в собственном дворце. И тут он отказался, как я уже сказал, от императорского титула, назвавшись вместо этого всего лишь пожизненным президентом. А потом очень как-то вовремя взял и умер, всего-то в 56 лет, от почек, что ли. Так все хорошо начиналось – только наша с тобой родина дала ему сто миллионов долларов, на часть которых я и получал свое жалованье. А в шестнадцатом году сто миллионов – это было немало. Вот так, дорогие дамы, гибнут юношеские – или почти юношеские – мечты. Сколько мне тогда было, в 1916 году? Каких-то 42 года – практически младенец. Но уже красавец-майор, будущий полковник, будущий советник или адъютант императора – автомобили, ордена, шелковые ткани, застенчивые девушки из Монголии с врожденным сифилисом. Ах, куда все ушло?
Мы с Магдой грустно помолчали – размышляя, что, куда и у кого из нас всех, действительно, ушло.
– Но дальше было, конечно, хуже, – продолжил Тони. – Потому что главный душитель умер, надо было куда-то деваться. Майорское жалованье шло еще некоторое время, конечно… Можно было остаться в Пекине и что-то придумать – все-таки как бы столица, посольский квартал, хотя непонятно уже, при ком эти послы состояли. Если все провинции к тому времени объявили о независимости друг от друга. И тут старина Фрэнк на прощанье подстроил мне доброе дело. Сказал, что далеко на юге некий сомнительный британский персонаж по имени Коэн набирает отряд советников – да, попросту, военной охраны, для любимца уже не американцев, а англичан, который носил титул президента Китайской Республики. Черт знает где, в Кантоне. И я поддался порыву моей мятежной души и поехал туда, через всю страну. Всего лишь чтобы обнаружить, что я там уже не буду майором. В отряде было всего двести человек, и мне там пришлось именоваться лишь капитаном. Деградация, дорогие дамы, нескончаемая деградация – вот что такое моя советническая карьера.
Все скорбно помолчали.
– Тони, – наконец произнесла я. – Кантон, сказали вы? Это что же получается – вы были военным советником еще и отца китайской революции доктора Сунь Ятсена?
– Видите ли, госпожа Амалия, – отвечал он, – кто-то может предположить, что, устав душить китайскую революцию, я решил для разнообразия послужить ее отцу. Но тогда таких отцов было – по всему Китаю. Доктор Сунь сидел на своей цементной фабрике, за ее воротами власть его была весьма сомнительна. Потому что провинцией правил генерал Чэнь Цзюньминь, тоже бывший командующий императорским округом. Правда, доктор Сунь называл себя генералиссимусом, и Чэнь морщился, говоря, что это сбивает людей с толку. Но, дорогие дамы, солдаты Чэня не задирали несколько частей, верных доктору Суню, а эти части как огня боялись нас. Мы были единственной боеспособной частью всей провинции. Двести человек, но каких! А мы, в свою очередь, боялись Коэна. Не просто, а Двухпистолетного Коэна. У него во всякое время дня и ночи на поясе висели, как вы можете догадаться, два пистолета. И не простых, а маузера, у каждого вот такой квадратный магазин. Очень революционное оружие. Нет, мы не думали о том, что доктор Сунь – отец китайской революции. В городе его называли по-другому – Говорун. Какие речи он произносил! Какие речи! За каким чертом он все это несет, спрашивали мы у Коэна. Тот молчал и загадочно сосал свою сигару. Потому что речи эти слушал британский консул Джайлс, местные торговцы платили Суню дань. А мы собирали, кроме жалованья, свою собственную дань. Более того, за нами бегали, чтобы мы ее взяли. И чтобы были добрыми. Кантон, Кантон…
Тони передохнул, покатал туда-сюда кресло и вытащил из жестянки сигарету. Посмотрел на нее с сомнением.
– Остров Шамянь с его платанами… Два универмага, мы к ним подъезжали на авто – это на Вэньминду, сверкающей электричеством. Горбатые темные крыши жмутся друг к другу у набережной. А за ней – город из домиков на воде. Проходит мимо ржавый пароход-плоскодонка, и этот водяной квартал как бы весь вздыхает… И тут – вот они, мы, подъезжаем к очередному опиумному притону или там к борделю с маленькими флажками Китайской Республики. Каждый флажок – пятьдесят мексиканских серебряных долларов. На бумаге-то мы получали по пятьдесят пять тысяч долларов в день, но то были другие доллары, бумажки… И какая разница, что ты всего лишь капитан? Годы шли незаметно, бремя возраста не довлело над моей седеющей головой… Да она тогда и не седела вовсе. И так было, пока… А, что вспоминать об ушедшем.
– Боже мой, Тони, я-то думала, что ты, в основном, служил в шанхайских волонтерах!
– В Шанхае, в волонтерах, – это в конце, временный приют для странника, – сухо усмехнулся Тони. – И – если уж продолжать разговор про деградацию – то там было свободно место всего лишь лейтенанта. А мне после некоей жизненной катастрофы надо было срочно решать, что с собой делать. Ехать домой, в Америку, не хотелось. Я же не мог тогда знать, что очень скоро мне придется решать, как убираться уже из Шанхая, – как можно быстрее, и так, чтобы незаметно. Печальный конец в целом блистательной карьеры, дорогие дамы.
Я молчала и думала о том, что дальше в этой карьере – какой бы она ни оказалась – был побег бывшего майора из Шанхая на запад, через весь Китай, Бирму – сюда, к пальмам и акациям Малайи. И где-то в середине этого долгого пути был огромный китайский город Чунцин. И больная женщина в гостинице, из которой ее хотели выселить такую как есть – с инфлюэнцей, жаром и замолчавшим саксофоном. Я видела эту сцену в ее комнате – за комнату заплачено; женщина, вымытая, напоенная лекарствами, лежит между смененных простынь; в кресле у окна спит, открыв рот, спасший ее мужчина с бородкой и в овальных очках.
В этом сумасшедшем и беспощадном мире должна быть – и есть – справедливость.
– Господин Херберт, – сказала я, наконец. – Мне безразлично, в каком звании вы были в Легионе, а в каком – у этого… дедушки с большой головой.
Я вдруг поняла, что в комнате что-то изменилось – они оба слушали меня в полной тишине, не шевелясь.
– В моей личной армии вы будете полковником, – сказала я негромко.
Он смотрел на меня с неподвижным лицом. И я поняла, что сделала что-то очень важное и правильное.
Наконец, Тони быстрым движением уронил голову вниз и сразу же отдернул ее обратно.
С улицы раздался клаксон какого-то авто – ква-ква – и быстрое стрекотание на тамильском. Я нервно поднялась с кресла (Магда и Тони следили за мной взглядами) и сказала:
– Наверное, я сегодня буду ужинать здесь, и если вы примете меня в свою компанию… Позже мы выясним, что и где на этой улице едят, а пока лучше не экспериментировать. Здешние стейки знамениты на всю Малайю. Да, Магда, конечно, все счета в «Колизеуме» пойдут ко мне. А не только те, что за комнаты.
Выходя, я с любопытством огляделась. Два коридора! Что за дикость, два коридора, один параллельно другому. А впрочем, все понятно. Тот «Колизеум», который отель, а не синема, помещался в двух обычных уличных китайских домах-магазинах. Новые хозяева постарались объединить их на первом этаже, там, где раньше были магазины или еще что-то, – и вот мы имеем бар, стойку портье и обеденный зал с музыкой, с двумя отдельными входами. А вот наверху слепить два дома сложнее, поэтому гостиничная часть «Колизеума» так и осталась по сути двумя домами, с двумя длинными, уходящими под 90 градусов от улицы коридорами и четырьмя рядами комнат.
Тут я немного засмущалась. Я могла бы поселить мою частную армию где-то классом выше – если не в «Стэйшн», помещавшийся в здании вокзала, то в «Эмпайр», приюте британских отставников. Им бы там понравилось, особенно во втором. Вот только мне бы туда, по известной причине, не было бы хода. А тут – боже, какое удобное место: пешком от правительственных зданий вокруг зеленого паданга: и все служащие приходят сюда выпить. Рядом лучшее в городе синема, тоже «Колизеум», – и опять же после сеанса можно зайти сюда. Индийский квартал – из дверей направо, потом налево и за углом, китайские кварталы – подальше, но в этом городе никакого настоящего «далеко» все равно нет.
В общем, в «Колизеуме» собирались все, любых рас и званий. Это было отличное место для выбора в качестве штаба операций.
Операций, вот только каких?
Я вышла через изящные, темного дерева двери, свернула вправо, туда, где стена к стене возвышалась громада «Колизеума» – синема, с его строгими колоннами и четырьмя плоскими пространствами на глухой стене. Это – для афиш, вот и они: 6.30 и 9.30 вечера – драма «Убежище» с королем ковбоев Кеном Мейнардом.
Было рано, но в синема, посмотреть на короля ковбоев, уже шла сплошная толпа, перекрывая дорогу рикшам и велосипедам.
В раздражении я начала пробираться через толпу, огибая театр, направляясь к месту, знаменитому на весь этот город. К газолиновой станции – одной из трех во всем городе, за станцией же была стоянка авто.
А там – я остановилась.
Авто было штук шесть, но только над одним из них зыбко дрожал раскаленный золотой воздух – казалось, он отражается от прекрасного миража, наполовину скрывая его. «Испано-сюиза» была окружена плотной толпой человек в пятьдесят, а может и сто. Они переговаривались шепотом. Они медленно обходили ее по кругу, некоторые робко протягивали к сверкающему белизной боку или багажнику вытянутые пальцы. Но замирали под взглядом Мануэла, который одновременно показывал что-то жестами двум китайцам, судя по тряпке в руке одного из них – тоже сайсам, то есть шоферам.
Я повернула голову назад и вверх: на балконе «Колизеума», между колонн, стояла еще одна, довольно плотная, группа людей, державшая в руках напитки со льдом. Все они тоже смотрели на мое авто, переговариваясь уже не вполголоса. «Пропустят свой сеанс», – мрачно подумала я.
Сейчас, получается, мне предстояло растолкать ту толпу, которая была не на балконе, а на самой стоянке, пробраться к Мануэлу, чтобы всего-то сказать ему: уезжай, машина мне будет нужна только после ужина.
Весь город после этого будет ждать его возвращения и потом шушукаться: вот проезжает в своем лакированном белоснежном чуде известная шпионка Амалия де Соза, ведущая тут расследование.
Известная шпионка? Бред.
Получается, я не могу ездить здесь в собственном авто – если, конечно, хочу хоть чего-то добиться со своим расследованием.
Я не могу даже, мрачно напомнила я себе, рассказать майору… нет, уже полковнику Тони, что от него, собственно, требуется и почему он здесь. Видит бог, я честно начала это делать, но остановить его и повернуть разговор в нужное русло оказалось невозможно.
Тоже бред.
Хорошее начало сверхсекретной акции.
Я поймала взгляд Мануэла, помахала ему рукой – «уезжай», потом показала на тот «Колизеум», который был гостиницей, и изобразила на пальцах цифру «восемь». Мануэл подался ко мне всем телом, толпа начала жадно поворачиваться в мою сторону, но меня там уже не было.
Я шла обратно, по теневой стороне Бату-роуд, мимо той же гостиницы, мимо прилепившегося к ней крошечного китайского домика – и дальше, от центра города, на север. По горячему асфальту, в толпе, начинавшей всерьез просыпаться от послеполуденной жары.
Улица, похоже, больше всего специализировалась на текстиле. Если не считать отелей «Тиволи» и «Рекс» – двух маленьких китайских «магазинных домов» – то дальше у нас тут «Кантонский портной», затем в доме 232 – «Вышивка Че Сенга» («покупайте, пока китайский доллар на дне!») и потом белье от индийца Джан Сингха – сегодня рекомендуется нечто под названием «намрат» и еще «тарантула». «Намрат» – это цветное, а именно бледно-розовое, бледно-зеленое и цвета шампанского.
Несколько ярдов дальше – и мои ноздри начали раздуваться. Что это такое, пахнущее скоростью и комфортом? «Сайкл энд кэрридж»?
Вот здесь я остановилась и поняла, что у моей прогулки появился смысл. Тот самый «сайкл» – это, возможно, то, что нужно. Если уж не судьба ездить в собственном авто, которое слишком хорошо для этого мира, то почему не вернуться к давней пенангской привычке – крутить педали того самого «сайкла», то есть велосипеда. Сколько там от моего – точнее, Ричардового – дома на Стоунер-роуд до этой части города? Три мили? И это самое длинное расстояние, которое здесь вообще можно проехать. Какое уж тут авто. А поскольку багажник «испано-сюизы» еле вмещает два чемодана, и вообще велосипедов у меня зачем-то целых три, то этот в конце концов останется Ричарду, займет место рядом с его чудовищным «фордом» в качестве подарка за гостеприимство.
Из глубины двора раздался кашель и стук мотора, радостные клики механиков.
Я вошла в этот прохладный, защищенный тентами и манговыми деревьями от солнца дворик (в самом магазине, конечно, только считали деньги и говорили с клиентами). И мои мысли о велосипеде как-то сразу отступили на задний план.
Я просто посмотрю и потрогаю их, сказала себе я.
Ну, и что в нем хорошего, в этом «воксхолл-кадете»? Да, год выпуска – этот, 1931-й. Полностью новый мотор. Предполагается, что он способен сделать мощный рывок, распугивая зазевавшихся кур или собак. Но три тысячи двадцать пять долларов?
А вот еще новинка – «форд-тюдор». Маленький, округлый, этакий небольшой дамский чемоданчик на колесиках. Новинка: неразбиваемое переднее стекло (я постучала в него длинным ногтем). Хрома мало, но много стали. Стальные спицы колес, например. И совсем другая цена – 1680 за спорт-купе.
Трепещущими ноздрями я втянула нежный, еле слышный запах масла и газолина.
А потом решительно потрясла головой.
Что за безумная идея – купить авто на неделю, ну пусть две… сколько я там буду искать этого китайца… Купить – и снова продать? Сюда же? Стоп, а если уговорить хозяев отдать мне авто в аренду?
До этого момента служащие магазина давали мне погулять на свободе, но так вечно не бывает. Китаец с растрепавшейся, когда-то заглаженной на прямой пробор прической уже успел рассмотреть меня, оценить мою одежду до доллара и теперь шептался с другим китайцем – тот, сидя на корточках, орудовал отверткой в двери подержанного «шевроле».
Сидевший отложил свой инструмент и пошел ко мне – без заискивающей улыбки, без поклонов, спокойно, как к равной. Тут я осознала смысл того зрелища, что наблюдала: пока этот китаец, на вид неотличимый от других, в не очень чистой теннисной рубашке, копался в двери и беседовал с напарником, двое других стояли над ними по стойке «смирно». Ага.
– «Воксхолл-турер» или «салун»? – спросил он меня на довольно плохом английском (да, он не был, в отличие от меня, в Кембридже). – Или что-то из более заслуженных и проверенных моделей? «Даймлер»?
– На самом деле я зашла потому, что хотела подобрать себе велосипед на то время, пока нахожусь в вашем городе, – начала объяснять я извиняющимся голосом. – Ездить на авто по центру здесь бессмысленно, и вот… Авто у меня есть, и…
Я остановилась в задумчивости, потому что вспомнила кое-что. «Сайкл энд кэрридж»?
«Джереми, вы уже видели автомеханический бизнес Бок Чуа Чена на вот этой улице, в нескольких домах отсюда? Если накопите на собственное авто – рекомендую. Бок процветает даже в нынешние трудные времена. Отличные подержанные машины тоже есть».
Спасибо, инспектор Робинс.
Бок? Значит, это…
– Я думаю даже, что смогу доезжать на этом велосипеде до дома моего друга, где сейчас живу, – начала расставлять я сети. – Кстати, это не так далеко от Ампанг-роуд, сзади нее. Мы заблудились вчера и остановились, чтобы спросить дорогу у дома на Ампанге – вашего дома, вы ведь господин Бок?
Я и представить себе не могла, что такое произойдет через неделю с лишним в этом странном, полузнакомом городе, название которого означает «слияние мутных рек». Более того, уже на второй день после приезда я размышляла о том, как бороться с очевидно ожидавшей меня здесь скукой. Правда, здесь есть синема – стена к стене с обиталищем Магды и Тони, в последнем же мне явно придется проводить немало времени. Что ж, и за это спасибо.
А теперь – пора браться за дело.
– Дорогой Тони, – сказала я, усаживаясь в скрипучее ротанговое кресло и обмахиваясь номером «Малайян моторист», – я очень благодарна вам за то, что вы согласились помочь мне в этом деле. Я бы даже сказала, что без вас я не смогла бы сделать ровным счетом ничего.
Тони, помещавшийся в своем инвалидном кресле, наклонил голову, овальные стеклышки его очков молочно блеснули.
– Он попросту счастлив помочь, – пояснила Магда, сидевшая в углу комнаты Тони на втором этаже «Колизеума» и беспокойно прислушивавшаяся к звонкам мороженщика на тротуаре. – Но скромность лишает его дара речи. Правда, не более чем на мгновение, предупреждаю тебя заранее.
– Сейчас я расскажу вам обоим, в чем состоит само дело, – продолжила я, – то самое дело, для которого мы сюда приехали, но сначала одна мелочь. Я услышала сегодня, когда вы вселялись, как Магда провозгласила: майор Энтони Дж. Херберт-младший. Скажите, Тони, вы ведь действительно майор? Я вдруг впервые задумалась, как мало о вас знаю…
– А что я сам знаю о себе, госпожа Амалия? – горестно-звенящим голосом отозвался Тони и покачал головой. – Что? А ведь так хочется знать и понимать самого себя абсолютно правильно. Насчет майора же – здесь все сложно, весьма сложно. Дело в том, что майор – это высший пик моей карьеры. А дальше со званием и с карьерой возникли проблемы.
– Для начала – майор какой армии? – подсказала Магда. – Кстати, Тони, мне стыдно, но я и сама не знаю. Точнее, не могу выговорить. И не очень хочу.
– Бэйянской, конечно. Она же – императорская, хотя с титулом тут вышла маленькая сложность, потому что наш патрон сначала согласился стать императором, потом отказался. Такая вот неприятная история. Если бы она сложилась по-другому, то меня сегодня здесь бы не было, дорогой мой птенчик (тут он повернул профиль с торчащей седоватой бородкой к Магде), а это было бы так грустно, согласись. Стоял бы я в императорских покоях, блестя полковничьими аксельбантами. Да нет же, генеральскими – уж не будем мелочны. А ты бы играла на саксофоне…
– А я и так на нем играю, – прервала его Магда, показав крупные зубы. – Тони, объясни бедной неграмотной женщине – какой, к черту, император? В смысле – который? Понятно уже, что китайский, но мальчика же свергли. Когда я была еще почти девочкой, извини за выражение.
– Для меня ты и сейчас почти девочка, дорогой мой птенчик. Что касается мальчика – то он уже здорово вырос, зовут его как простого человека – Пу И, живет где-то в Тяньцзине, регулярно наведывается в Шанхай, этот притон сладких грехов, со своими двумя женами. И скупает там все подряд целыми рикшами – часы, платки, золотые очки, трости, бриллианты. Мальчик не бедствует, как вы понимаете, уважаемые дамы. И, честно говоря, хорошо, что его, этого гаденыша, свергли, – но мы отвлекаемся. Нет, я был майором у того, кто его низложил – художественно выражаясь, конечно. У того, с кем вела переговоры об отречении мать мальчика – императрица Лун Юй. У тогдашнего командующего Бэйянским, столичным то есть, округом – у генерала Юань Шикая.
Магда неприлично громким звуком прочистила горло:
– У вот этого? У душителя китайской революции? Вот теперь я все поняла. Тони, я не знала об этих черных пятнах в твоей биографии. Это значит, и ты сам – видный душитель китайской революции, хоть и всего лишь в майорском звании?
Тони вскинулся отвечать, его остановил мой хохот. Я представила себе, как Тони, украсив нос очками, душит ну хотя бы курицу. И поняла, что вот этого он сделать не сможет. Вежливо предоставит эту привилегию кому-то другому, отвернется, не станет вмешиваться – да, возможно. Все прочее – нет.
Строго говоря, до этого момента я видела Тони у себя в кабаре, и не только там, много раз, но – по множеству печальных причин – почти с ним не общалась и особо не думала, что же это за человек. Так что вывод насчет курицы вдруг сделал мою жизнь лучше.
Я попробовала вспомнить: Юань Шикай? Это было так давно. Китайская революция началась, когда мне было 12 лет, а до Великой войны оставалось еще два года. Сейчас, к моему изумлению, мне уже 31 год – значит, революция случилась девятнадцать лет назад.
Кинохроника: серые дергающиеся пятна и полоски, кривоногий человечек в сапогах, с большой саблей, в мягкой фуражке, с седой бородкой, как у английского короля Джорджа, – отдает честь, поворачивается спиной к киноаппарату, лицом к строю солдат, затянутых ремнями через грудь. Да, конечно, это Юань Шикай. И что-то в нем не так, сильно не так. А, вот – голова, очень большая и тяжелая, почти без шеи. Но – вот и все, в кинозале играет музыка, ах, это же было до говорилок, кино еще молчало… а китайского генерала на экране сменяет кто-то другой – германский кайзер, что ли. Так давно…
Тони тем временем барабанил пальцами обеих рук – довольно сильных на вид рук, надо заметить, – по подлокотникам своего кресла, нервно двигая бородкой туда-сюда.
– Я сдерживаю гнев, – объяснил он нам. – Так вот, Магда, о безнадежная любовь моих закатных дней, – объясни, ты что же, испытываешь особо теплые чувства к китайской революции? Я лично, имевший с ней непосредственное знакомство, таких чувств не питаю. Китайская революция – это когда из вагонов выгружаются тысячи непонятно чьих солдат, с лицами, лишенными какого-либо выражения. Хотя нет – есть выражение, испуганная радость и голод, пожалуй. Грабят ближайшие кварталы, оставляют на улицах трупы и снова грузятся в вагоны, потому что город должны вскоре взять другие солдаты. И, на мой скромный взгляд, как же эту самую революцию было не придушить? Обязательно это следовало сделать. Вот только не получилось. Знаете что, дорогие дамы, когда-нибудь я умру…
Тут Тони сделал драматическую паузу и продолжил:
– И это будет самый счастливый день не только в моей жизни. А на могиле – если она вообще будет – напишут: он хотел придушить китайскую революцию, но не смог. А надо было.
– Да я же ничего такого, – заметила Магда. – Просто вот так, между делом, поинтересовалась. Ну, если ты так ставишь вопрос – то почему твой Юань Шикай ее не придушил? И что ты вообще у него там делал?
– Я? Советовал. По военной части. Меня звали – советник Херберт, или Хэ гувэнь. Очень почетное положение, между прочим. Нас таких там, в Пекине, было несколько десятков, во главе со стариной Фрэнком Гуднау из Коннектикута. Это он считал, что китайское общество примет только империю, и готовил этого упрямого болвана к трону. И Юань все душил очень даже правильно. Но – не душилось у него как-то. Ну, он сообщил всем, что китайская революция – это маленький ребенок, его нужно беречь от сильных лекарств, прописываемых иностранными докторами. Собирался умиротворить три южные провинции, которые ему не подчинялись, – я участвовал в составлении плана кампании. Отличный был план, кто сейчас о нем помнит?
Тони задумчиво посмотрел в косой крашеный потолок, под которым подергивались три почти невидимых москита, и прищелкнул пальцами:
– Ну, там был еще парламент и выборы, которые выиграла партия Гоминьдан. Неприятность, конечно, – но тут сразу же пристрелил какой-то бандит Суна, будущего гоминьдановского премьера, еще кого-то постреляли, пришлось распускать весь Гоминьдан. И вообще объявлять его вне закона. А раз так, то и парламент надо распускать, как же ему заседать, если большинство депутатов – вне закона, не правда ли? И так все хорошо у Юаня получалось, он уже провозгласил себя императором, открыл эру Безграничной законности. Но тут пришли японцы со своим ультиматумом и все изгадили. Потому что император зачем-то согласился с их условиями – и его начали все обходить стороной в собственном дворце. И тут он отказался, как я уже сказал, от императорского титула, назвавшись вместо этого всего лишь пожизненным президентом. А потом очень как-то вовремя взял и умер, всего-то в 56 лет, от почек, что ли. Так все хорошо начиналось – только наша с тобой родина дала ему сто миллионов долларов, на часть которых я и получал свое жалованье. А в шестнадцатом году сто миллионов – это было немало. Вот так, дорогие дамы, гибнут юношеские – или почти юношеские – мечты. Сколько мне тогда было, в 1916 году? Каких-то 42 года – практически младенец. Но уже красавец-майор, будущий полковник, будущий советник или адъютант императора – автомобили, ордена, шелковые ткани, застенчивые девушки из Монголии с врожденным сифилисом. Ах, куда все ушло?
Мы с Магдой грустно помолчали – размышляя, что, куда и у кого из нас всех, действительно, ушло.
– Но дальше было, конечно, хуже, – продолжил Тони. – Потому что главный душитель умер, надо было куда-то деваться. Майорское жалованье шло еще некоторое время, конечно… Можно было остаться в Пекине и что-то придумать – все-таки как бы столица, посольский квартал, хотя непонятно уже, при ком эти послы состояли. Если все провинции к тому времени объявили о независимости друг от друга. И тут старина Фрэнк на прощанье подстроил мне доброе дело. Сказал, что далеко на юге некий сомнительный британский персонаж по имени Коэн набирает отряд советников – да, попросту, военной охраны, для любимца уже не американцев, а англичан, который носил титул президента Китайской Республики. Черт знает где, в Кантоне. И я поддался порыву моей мятежной души и поехал туда, через всю страну. Всего лишь чтобы обнаружить, что я там уже не буду майором. В отряде было всего двести человек, и мне там пришлось именоваться лишь капитаном. Деградация, дорогие дамы, нескончаемая деградация – вот что такое моя советническая карьера.
Все скорбно помолчали.
– Тони, – наконец произнесла я. – Кантон, сказали вы? Это что же получается – вы были военным советником еще и отца китайской революции доктора Сунь Ятсена?
– Видите ли, госпожа Амалия, – отвечал он, – кто-то может предположить, что, устав душить китайскую революцию, я решил для разнообразия послужить ее отцу. Но тогда таких отцов было – по всему Китаю. Доктор Сунь сидел на своей цементной фабрике, за ее воротами власть его была весьма сомнительна. Потому что провинцией правил генерал Чэнь Цзюньминь, тоже бывший командующий императорским округом. Правда, доктор Сунь называл себя генералиссимусом, и Чэнь морщился, говоря, что это сбивает людей с толку. Но, дорогие дамы, солдаты Чэня не задирали несколько частей, верных доктору Суню, а эти части как огня боялись нас. Мы были единственной боеспособной частью всей провинции. Двести человек, но каких! А мы, в свою очередь, боялись Коэна. Не просто, а Двухпистолетного Коэна. У него во всякое время дня и ночи на поясе висели, как вы можете догадаться, два пистолета. И не простых, а маузера, у каждого вот такой квадратный магазин. Очень революционное оружие. Нет, мы не думали о том, что доктор Сунь – отец китайской революции. В городе его называли по-другому – Говорун. Какие речи он произносил! Какие речи! За каким чертом он все это несет, спрашивали мы у Коэна. Тот молчал и загадочно сосал свою сигару. Потому что речи эти слушал британский консул Джайлс, местные торговцы платили Суню дань. А мы собирали, кроме жалованья, свою собственную дань. Более того, за нами бегали, чтобы мы ее взяли. И чтобы были добрыми. Кантон, Кантон…
Тони передохнул, покатал туда-сюда кресло и вытащил из жестянки сигарету. Посмотрел на нее с сомнением.
– Остров Шамянь с его платанами… Два универмага, мы к ним подъезжали на авто – это на Вэньминду, сверкающей электричеством. Горбатые темные крыши жмутся друг к другу у набережной. А за ней – город из домиков на воде. Проходит мимо ржавый пароход-плоскодонка, и этот водяной квартал как бы весь вздыхает… И тут – вот они, мы, подъезжаем к очередному опиумному притону или там к борделю с маленькими флажками Китайской Республики. Каждый флажок – пятьдесят мексиканских серебряных долларов. На бумаге-то мы получали по пятьдесят пять тысяч долларов в день, но то были другие доллары, бумажки… И какая разница, что ты всего лишь капитан? Годы шли незаметно, бремя возраста не довлело над моей седеющей головой… Да она тогда и не седела вовсе. И так было, пока… А, что вспоминать об ушедшем.
– Боже мой, Тони, я-то думала, что ты, в основном, служил в шанхайских волонтерах!
– В Шанхае, в волонтерах, – это в конце, временный приют для странника, – сухо усмехнулся Тони. – И – если уж продолжать разговор про деградацию – то там было свободно место всего лишь лейтенанта. А мне после некоей жизненной катастрофы надо было срочно решать, что с собой делать. Ехать домой, в Америку, не хотелось. Я же не мог тогда знать, что очень скоро мне придется решать, как убираться уже из Шанхая, – как можно быстрее, и так, чтобы незаметно. Печальный конец в целом блистательной карьеры, дорогие дамы.
Я молчала и думала о том, что дальше в этой карьере – какой бы она ни оказалась – был побег бывшего майора из Шанхая на запад, через весь Китай, Бирму – сюда, к пальмам и акациям Малайи. И где-то в середине этого долгого пути был огромный китайский город Чунцин. И больная женщина в гостинице, из которой ее хотели выселить такую как есть – с инфлюэнцей, жаром и замолчавшим саксофоном. Я видела эту сцену в ее комнате – за комнату заплачено; женщина, вымытая, напоенная лекарствами, лежит между смененных простынь; в кресле у окна спит, открыв рот, спасший ее мужчина с бородкой и в овальных очках.
В этом сумасшедшем и беспощадном мире должна быть – и есть – справедливость.
– Господин Херберт, – сказала я, наконец. – Мне безразлично, в каком звании вы были в Легионе, а в каком – у этого… дедушки с большой головой.
Я вдруг поняла, что в комнате что-то изменилось – они оба слушали меня в полной тишине, не шевелясь.
– В моей личной армии вы будете полковником, – сказала я негромко.
Он смотрел на меня с неподвижным лицом. И я поняла, что сделала что-то очень важное и правильное.
Наконец, Тони быстрым движением уронил голову вниз и сразу же отдернул ее обратно.
С улицы раздался клаксон какого-то авто – ква-ква – и быстрое стрекотание на тамильском. Я нервно поднялась с кресла (Магда и Тони следили за мной взглядами) и сказала:
– Наверное, я сегодня буду ужинать здесь, и если вы примете меня в свою компанию… Позже мы выясним, что и где на этой улице едят, а пока лучше не экспериментировать. Здешние стейки знамениты на всю Малайю. Да, Магда, конечно, все счета в «Колизеуме» пойдут ко мне. А не только те, что за комнаты.
Выходя, я с любопытством огляделась. Два коридора! Что за дикость, два коридора, один параллельно другому. А впрочем, все понятно. Тот «Колизеум», который отель, а не синема, помещался в двух обычных уличных китайских домах-магазинах. Новые хозяева постарались объединить их на первом этаже, там, где раньше были магазины или еще что-то, – и вот мы имеем бар, стойку портье и обеденный зал с музыкой, с двумя отдельными входами. А вот наверху слепить два дома сложнее, поэтому гостиничная часть «Колизеума» так и осталась по сути двумя домами, с двумя длинными, уходящими под 90 градусов от улицы коридорами и четырьмя рядами комнат.
Тут я немного засмущалась. Я могла бы поселить мою частную армию где-то классом выше – если не в «Стэйшн», помещавшийся в здании вокзала, то в «Эмпайр», приюте британских отставников. Им бы там понравилось, особенно во втором. Вот только мне бы туда, по известной причине, не было бы хода. А тут – боже, какое удобное место: пешком от правительственных зданий вокруг зеленого паданга: и все служащие приходят сюда выпить. Рядом лучшее в городе синема, тоже «Колизеум», – и опять же после сеанса можно зайти сюда. Индийский квартал – из дверей направо, потом налево и за углом, китайские кварталы – подальше, но в этом городе никакого настоящего «далеко» все равно нет.
В общем, в «Колизеуме» собирались все, любых рас и званий. Это было отличное место для выбора в качестве штаба операций.
Операций, вот только каких?
Я вышла через изящные, темного дерева двери, свернула вправо, туда, где стена к стене возвышалась громада «Колизеума» – синема, с его строгими колоннами и четырьмя плоскими пространствами на глухой стене. Это – для афиш, вот и они: 6.30 и 9.30 вечера – драма «Убежище» с королем ковбоев Кеном Мейнардом.
Было рано, но в синема, посмотреть на короля ковбоев, уже шла сплошная толпа, перекрывая дорогу рикшам и велосипедам.
В раздражении я начала пробираться через толпу, огибая театр, направляясь к месту, знаменитому на весь этот город. К газолиновой станции – одной из трех во всем городе, за станцией же была стоянка авто.
А там – я остановилась.
Авто было штук шесть, но только над одним из них зыбко дрожал раскаленный золотой воздух – казалось, он отражается от прекрасного миража, наполовину скрывая его. «Испано-сюиза» была окружена плотной толпой человек в пятьдесят, а может и сто. Они переговаривались шепотом. Они медленно обходили ее по кругу, некоторые робко протягивали к сверкающему белизной боку или багажнику вытянутые пальцы. Но замирали под взглядом Мануэла, который одновременно показывал что-то жестами двум китайцам, судя по тряпке в руке одного из них – тоже сайсам, то есть шоферам.
Я повернула голову назад и вверх: на балконе «Колизеума», между колонн, стояла еще одна, довольно плотная, группа людей, державшая в руках напитки со льдом. Все они тоже смотрели на мое авто, переговариваясь уже не вполголоса. «Пропустят свой сеанс», – мрачно подумала я.
Сейчас, получается, мне предстояло растолкать ту толпу, которая была не на балконе, а на самой стоянке, пробраться к Мануэлу, чтобы всего-то сказать ему: уезжай, машина мне будет нужна только после ужина.
Весь город после этого будет ждать его возвращения и потом шушукаться: вот проезжает в своем лакированном белоснежном чуде известная шпионка Амалия де Соза, ведущая тут расследование.
Известная шпионка? Бред.
Получается, я не могу ездить здесь в собственном авто – если, конечно, хочу хоть чего-то добиться со своим расследованием.
Я не могу даже, мрачно напомнила я себе, рассказать майору… нет, уже полковнику Тони, что от него, собственно, требуется и почему он здесь. Видит бог, я честно начала это делать, но остановить его и повернуть разговор в нужное русло оказалось невозможно.
Тоже бред.
Хорошее начало сверхсекретной акции.
Я поймала взгляд Мануэла, помахала ему рукой – «уезжай», потом показала на тот «Колизеум», который был гостиницей, и изобразила на пальцах цифру «восемь». Мануэл подался ко мне всем телом, толпа начала жадно поворачиваться в мою сторону, но меня там уже не было.
Я шла обратно, по теневой стороне Бату-роуд, мимо той же гостиницы, мимо прилепившегося к ней крошечного китайского домика – и дальше, от центра города, на север. По горячему асфальту, в толпе, начинавшей всерьез просыпаться от послеполуденной жары.
Улица, похоже, больше всего специализировалась на текстиле. Если не считать отелей «Тиволи» и «Рекс» – двух маленьких китайских «магазинных домов» – то дальше у нас тут «Кантонский портной», затем в доме 232 – «Вышивка Че Сенга» («покупайте, пока китайский доллар на дне!») и потом белье от индийца Джан Сингха – сегодня рекомендуется нечто под названием «намрат» и еще «тарантула». «Намрат» – это цветное, а именно бледно-розовое, бледно-зеленое и цвета шампанского.
Несколько ярдов дальше – и мои ноздри начали раздуваться. Что это такое, пахнущее скоростью и комфортом? «Сайкл энд кэрридж»?
Вот здесь я остановилась и поняла, что у моей прогулки появился смысл. Тот самый «сайкл» – это, возможно, то, что нужно. Если уж не судьба ездить в собственном авто, которое слишком хорошо для этого мира, то почему не вернуться к давней пенангской привычке – крутить педали того самого «сайкла», то есть велосипеда. Сколько там от моего – точнее, Ричардового – дома на Стоунер-роуд до этой части города? Три мили? И это самое длинное расстояние, которое здесь вообще можно проехать. Какое уж тут авто. А поскольку багажник «испано-сюизы» еле вмещает два чемодана, и вообще велосипедов у меня зачем-то целых три, то этот в конце концов останется Ричарду, займет место рядом с его чудовищным «фордом» в качестве подарка за гостеприимство.
Из глубины двора раздался кашель и стук мотора, радостные клики механиков.
Я вошла в этот прохладный, защищенный тентами и манговыми деревьями от солнца дворик (в самом магазине, конечно, только считали деньги и говорили с клиентами). И мои мысли о велосипеде как-то сразу отступили на задний план.
Я просто посмотрю и потрогаю их, сказала себе я.
Ну, и что в нем хорошего, в этом «воксхолл-кадете»? Да, год выпуска – этот, 1931-й. Полностью новый мотор. Предполагается, что он способен сделать мощный рывок, распугивая зазевавшихся кур или собак. Но три тысячи двадцать пять долларов?
А вот еще новинка – «форд-тюдор». Маленький, округлый, этакий небольшой дамский чемоданчик на колесиках. Новинка: неразбиваемое переднее стекло (я постучала в него длинным ногтем). Хрома мало, но много стали. Стальные спицы колес, например. И совсем другая цена – 1680 за спорт-купе.
Трепещущими ноздрями я втянула нежный, еле слышный запах масла и газолина.
А потом решительно потрясла головой.
Что за безумная идея – купить авто на неделю, ну пусть две… сколько я там буду искать этого китайца… Купить – и снова продать? Сюда же? Стоп, а если уговорить хозяев отдать мне авто в аренду?
До этого момента служащие магазина давали мне погулять на свободе, но так вечно не бывает. Китаец с растрепавшейся, когда-то заглаженной на прямой пробор прической уже успел рассмотреть меня, оценить мою одежду до доллара и теперь шептался с другим китайцем – тот, сидя на корточках, орудовал отверткой в двери подержанного «шевроле».
Сидевший отложил свой инструмент и пошел ко мне – без заискивающей улыбки, без поклонов, спокойно, как к равной. Тут я осознала смысл того зрелища, что наблюдала: пока этот китаец, на вид неотличимый от других, в не очень чистой теннисной рубашке, копался в двери и беседовал с напарником, двое других стояли над ними по стойке «смирно». Ага.
– «Воксхолл-турер» или «салун»? – спросил он меня на довольно плохом английском (да, он не был, в отличие от меня, в Кембридже). – Или что-то из более заслуженных и проверенных моделей? «Даймлер»?
– На самом деле я зашла потому, что хотела подобрать себе велосипед на то время, пока нахожусь в вашем городе, – начала объяснять я извиняющимся голосом. – Ездить на авто по центру здесь бессмысленно, и вот… Авто у меня есть, и…
Я остановилась в задумчивости, потому что вспомнила кое-что. «Сайкл энд кэрридж»?
«Джереми, вы уже видели автомеханический бизнес Бок Чуа Чена на вот этой улице, в нескольких домах отсюда? Если накопите на собственное авто – рекомендую. Бок процветает даже в нынешние трудные времена. Отличные подержанные машины тоже есть».
Спасибо, инспектор Робинс.
Бок? Значит, это…
– Я думаю даже, что смогу доезжать на этом велосипеде до дома моего друга, где сейчас живу, – начала расставлять я сети. – Кстати, это не так далеко от Ампанг-роуд, сзади нее. Мы заблудились вчера и остановились, чтобы спросить дорогу у дома на Ампанге – вашего дома, вы ведь господин Бок?