Черницкий Игорь. Ай эм эн экта !

   - Алло, добрый день.
   - Добрый, - констатировал голос в трубке. Низкий, нагловатый, но, как я сразу отметил, исключительно настороженный.
   - Скажите, пожалуйста, что входит в ваш сервис?
   - Все входит. А вас, собственно, что интересует?
   - Ну... Наилучшим образом отдохнуть.
   - Пожалуйста! У нас мужчины для женщин, мужчины - для мужчин. Аллё! Куда вы пропали?
   - Да нет, я думаю...
   - А-а, понятно. Ну, так что? Вам какого, с признаками интеллекта или главное, чтобы мускулатура была впечатляющая?
   - А гарантия? - спросил я, сам не понимая о чем, растерявшись от такого напора секс-диспетчера.
   Его тон приобретал все более деловые нотки:
   - Вы имеете в виду ВИЧ-инфицированных?
   - М-да.
   - Ну, у нас очень чистоплотные ребята. Все свои, все друг друга знают.
   - А возраст?
   - Не моложе восемнадцати.
   - Дорого?
   - Пятьдесят долларов за два часа.
   Наступила короткая пауза. Я почувствовал, что волнение уходит и мною овладевает какое-то кошачье любопытство.
   - А на работу к вам можно устроиться?
   - Сколько вам лет?
   - Двадцать восемь, - решил я чуть скинуть годочки.
   - Как вы выглядите?
   У меня зачесались лодыжки, будто они вымазаны мелом, как у раба, изнывающего под солнцем на одном из громкоголосых невольничьих рынков в центре острова Делос. Я неуверенно ответил:
   - Н-н-нормально.
   - Что значит "нормально"?
   - Ну, спортивное телосложение... Торс накачанный такой.
   - Нас интересует, как выглядит то, что ниже торса.
   - Ну как... Вполне...
   - Нужно показаться: у нас отбор на конкурсной основе.
   - То есть нужно будет раздеться?
   - Непременно. Предстать в рабочем состоянии.
   - Ничего себе... вы что же, будете измерять, что ли?
   - Естественно.
   - А конкурсная комиссия у вас большая?
   - Нас двое. Два директора.
   - В чем еще заключается ваш конкурс, к чему я должен быть готов?
   Этот странный диалог начинал раззадоривать меня, зато голос в трубке звучал все недоверчивее, отвечал с неохотой и даже с раздражением:
   - Прежде всего смотрим на рост. Не ниже ста восьмидесяти, ну, в крайнем случае сто семьдесят пять, это предел.
   - У меня сто восемьдесят пять, - поспешил вставить я, демонстрируя ликование по поводу увеличения моих шансов.
   Но это никак не оживило моего собеседника. Он процедил в самый микрофон:
   - Язык чтобы был подвешен: женщины не всегда сразу начинают с интима.
   - Понимаю, - еще более загорелся я. - Главное - радость человеческого общения. Очевидно, в рамках конкурса будет прежде всего такое как бы общение? - Я уже просто издевался. Вошел в роль и получал невероятный кайф. Поиграть для меня - все равно что рыбе с мелководья нырнуть в достойный водоем, родная стихия. - Будем считать, что первый тур я уже прошел. А позвольте узнать, ваш второй директор тоже мужчина?
   - Тоже.
   - Ну и чудненько, ну и чудненько! Когда мы встретимся?
   - Можно завтра. - в голосе секс-директора, мне на радость, зазвучала наконец растерянность. - Кстати, ваша ориентация?
   - Как у всех, - безмятежно ответил я. - А вы что-то заподозрили?
   - Ладно, выясним, - мрачно буркнул директор. - Звоните завтра в девять.
   - И сразу конкурс, - не отставал я. - Сразу будете выяснять? Ой, а как? А где?
   - Мы назначим - где и когда.
   - А справки нужны какие-нибудь?
   - Возможно. Потом. Справку о здоровье.
   - То есть если подойду по внешним данным?
   - Да.
   - А сколько платят?
   - Вы будете довольны.
   - Ну а все же?
   - Для начала - тридцать долларов за два часа, потом - пятьдесят. До свиданья.
   Я не отставал:
   - Ой, я очень хочу подойти вам... по внешним данным. Я подойду, я подойду... Именно вам... Сугубо по внешним.
   - Все, до завтра, звони...
   - Ой, не бросайте трубочку! Мы так сроднились!
   И тут он сорвался - не вынесла душа поэта:
   - Слушай, ты, придурок! Я вот сейчас достану тебя и засуну тебе твою трубку в задницу! Ишак ты недотраханный!
   Он бросил трубку, а я вволю нахохотался. Впрочем, потом стало так тошно на душе. И почему-то подумал о Наташке, доцюле своей. Так всегда: начнут коготки душу скрести - сразу Натка моя перед глазами. И голосок ее слышу: "Папацька, длатуй".
   Пролетело лето. Осень настала - холодно стало. Три летних месяца я провел как муравей, потерявший свой муравейник. Бегал, суетился, хватался за все подряд - ничего не заработал и ничего не приобрел. Видимо, у моей Тамарки появился "спонсор": в августе она укатила с Наташкой в Крым. И я не смог раздобыть хотя бы сотню баксов, чтобы дать им на дорожку. А это значило, что Наташку я теперь не увижу по меньшей мере полгода. Такой приговор мне будет вынесен как отцу, цитирую, "не желающему позаботиться хотя бы о здоровье своей бедной доченьки".
   К началу сентября я вдруг почувствовал себя старым, уставшим и никому не нужным. А тут еще, как на грех, грянул день рождения. Воскресенье, в доме ни хлебной корочки, позвать никого не могу, и самому пойти некуда. Зина в экспедиции в Ивано-Франковске.
   Позвонила мама из Нижнего Тагила:
   - Здравствуй, сынок! Поздравляю! Как ты? Ты не голодаешь? Почему не пишешь?
   - Мамочка, я написал большое письмо, ты жди, сейчас письма знаешь как идут?
   - Ой, сыночек, как бы свидеться-то?
   - Мам, как ты? Как ноги?
   - Ой, да ходют пока. Ты чё там ешь-то?
   - Мам, наговорим много. Целую! Береги себя.
   - И ты, ты - береги...
   И слышу, плачет. Повесил трубку, а то ведь так и будет плакать, молчать и плакать.
   Вышел на балкон, закурил. Внизу поблескивал на солнышке "вольво". Я поднял со дна коробки подгнившую луковицу и запустил ее в перламутровую крышу иномарки. Изысканное авто совершенно не по-аристократически заверещало, залаяло, закукарекало. Надо же, как талантливо многоголоса эта импортная противоугонная сигнализация! Я стоял и удовлетворенно выдыхал тонкие струйки дыма. Даже колечки удавались. И в этот момент раздался второй междугородный звонок. Это, конечно, была она, Зина.
   - Привет, чучело! - кричала она, будто с самого краешка земли. Поздравляю! Расти большой - не будь лапшой.
   - Спасибо, Зинуля, спасибо! Ты вторая после мамы.
   - Ну а кто ж тебе еще сопельки подотрет? Слушай, Никита, готовься в первых числах выехать сюда. Я недели через две позвоню, точно скажу день съемки. Билет бери в СВ, не стесняйся: из итальянцев надо выкачивать по максимуму.
   И тут я обнаглел. Впрочем, наверное, просто такое настроение было: ничего не хотелось, не хотелось никуда ехать. Скорее всего, именно поэтому я и спросил, ничуть не из жадности:
   - Зин, а можно по двести баксов за съемочный день?
   Она подумала и ответила:
   - Попробую. Ладно, пока! Жди звонка.
   И ждать пришлось долго. Она не позвонила через две недели, не позвонила через три. Уже заканчивался сентябрь, и я решил, что, заломив слишком большую цену, разочаровал в себе не только Джакомо Доницетти, но и его Франческу. Я перестал ждать и дал согласие Юрке Никулищеву поработать с ним на пару сторожем во вторую смену. И тут раздался вожделенный звонок. Нужно было срочно выезжать в Ивано-Франковск.
   У вагона меня встретила Зина. Мы расцеловались, уселись в арендованные киногруппой "жигули" и отправились в гостиницу. Возле гостиницы стоял огромный памятник Ивану Франко. Как пояснил водитель, его ловко переделали из незаконченного очередного Владимира Ильича. Я подумал, что врет. Но впрочем, это идея: создать такой универсальный памятник, чтобы он трансформировался, как кубик Рубика, и менял свой облик в зависимости от политической ситуации и новых приоритетов. Чтобы было скромненько и со вкусом. Опять же экономно. А для нас, вечных геростратов, такой вариант был бы просто чудесным подарком.
   В тот же день повезли меня на площадку. Декорацию построили довольно далеко от города, и я даже задремал, пока мы больше часа тряслись по дорожным ухабам. Проснулся, смотрю - в поле снег лежит.
   - Вот это да, - говорю. - Здесь уже настоящая зима.
   - Да нет, - засмеялся водитель. - Это синтепон. Материал такой, на вату спрессованную похожий. Его подкладывают в куртки легкие, демисезонные. Это итальянцы... Вон площадка.
   Невдалеке уже действительно виднелись вышки "концлагеря".
   - Здорово, - оценил я искусство итальянских декораторов.
   - За деньги что не сделаешь! - весело, с чувством человека, хорошо в киноделе информированного, рассказывал водитель. - Они тут вообще все вокруг хотели солью засыпать. Мелкой такой, "Экстрой". Видно, председателю местного колхоза хорошо забашляли. Ну и навезли гору мешков пятидесятикилограммовых. А тут агроном молодой. Нет, говорит, не дам поля портить, не дам, и все тут. Ну ни в какую! Видно, не заплатили ему как следует. Или дорого он слишком стоит, тот агроном. Не дам, говорит, землю поганить: она потом родить не будет. А? Есть же у нас еще такие сквалыги! Так и не дал.
   - Да-а, - задумчиво протянул я, все мрачнея по мере приближения "концлагеря".
   - Есть же такие люди, - скривил рот водитель. - И сам не гам и другим не дам. Ведь, я уверен, у него у самого в доме жрать нечего, а вот гляди-ка, уперся рогом. Вообще-то синтепон тоже ничего. Оно для итальянцев дороже, конечно, такие рулоны раскатать, но зато убеждает, правда?
   - Конечно, - согласился я. - Отлично сделано.
   Мое замечание относилось еще и к приближающемуся "концлагерю". Профессиональный глаз не мог не отметить, что декорация выполнена мастерски и действует впечатляюще. Все: и разъезженная грузовиками грунтовка возле ворот с немецкой надписью - я немецкий не знаю, но, очевидно, там было написано что-нибудь вроде "Каждому свое" или "Добро пожаловать в ад", - и черные вышки с торчащими пулеметными стволами, и высокий забор - загнутые вовнутрь квадратные толстые столбы с немыслимо переплетенной, зло ощетинившейся колючкой, - и длинные крепкие бараки, сложенные из узкого красного кирпича, и черный дым из высокой трубы - все подействовало на меня ошеломляюще. Я вдруг почувствовал себя таким маленьким и беззащитным, таким зыбким показалось мне не ценимое мною до сих пор мое относительное благополучие, хрупким - мир, меня прежде окружавший, такой теплый, такой родной... Захотелось крикнуть: "Мама!" Честное слово, даже не думал, что я такой малодушный. Готов был вцепиться в водителя и умолять, чтобы вез меня обратно в гостиницу. А он, как мне показалось, с эдаким самодовольством, будто сам был комендантом этого лагеря, представлял мне сооружения, из коих сложился пейзаж, или, как говорят кинооператоры, картинка с единственно подходящим названием - "Memento mori".
   - А бараки классные, - куражился водитель. - Это ж обыкновенные коровники! Их только таким штампованным под кирпич пластиком обклеили.
   Я молчал, вмятый в сиденье автомобиля. Он глянул на меня и расхохотался. Так и заливался, пока мы не остановились посреди выложенного булыжником плаца.
   - А соль, - вдруг бодро выкрикнул он, - наш народ всю по хатам растащил. По мешку, по два... На телегах, на великах... Теперь тут по селам у людей запас лет на сто. До самого расцвета экономики.
   Из машины меня вытащила Зина и поволокла в ближайший барак, из трубы которого валил дым.
   - В крематорий, что ли, тащишь? - невольно упираясь, прошипел я.
   - Да какой крематорий! - на визгливых нотах ответила Зина. - Одеваться, стричься... Срочно! У них, знаешь, каждую минуту надо быть готовым.
   В бараке одевалось много народу. Причем и мужчины, и женщины, и даже дети, не глядя друг на друга, раздевались донага и только потом надевали игровую одежду. И сразу преображались, словно отлетали в прошлое. Даже движения, вся пластика в этой одежде сороковых годов становилась иной. Будто работала невидимая машина времени. Я думаю, если бы ее изобрели, именно так бы это все и выглядело: невидимый дурманящий, усыпляющий газ - и только облик всего окружающего меняется, как в замедленной съемке.
   Всей этой массой народа, толпящегося в бараке и облепившего огромные фанерные ящики с обувью и одеждой, руководили женщины в белых халатах. Среди них я узнал знакомых мне по киностудии костюмерш.
   Меня подвели к долговязому, лысеющему человеку с аккуратной седоватой бородкой клинышком. Вокруг его жилистой шеи был намотан длиннющий, тонкий шарф эдакой немыслимой серо-буро-малиновой расцветки. Зина представила мне его как художника картины, а невесть откуда выпорхнувшая девуля-переводчица представила итальянцу меня. Лысый подал мне кокетливо расслабленную руку с длинными, выхоленными пальцами и окутал меня с ног до головы своим бархатным взглядом.
   - Вы ему очень понравились, - перевела мне девуля шепотом. - Он предлагает вам раздеться.
   - Прямо вот так? - растерялся я и сжал итальянцу его тонкую кисть.
   Зина вдруг резко скомандовала:
   - Марина, переведи этому Педро, чтоб сначала выдал костюм, а то знаем мы эти мансы: сперва разденет, а потом будет полчаса шмотки подбирать да за попку лапать. Пусть дает тряпье, и мы отвалим в сторонку. - Она грубо, по-мужски хлопнула меня по плечу. - Он машинист-поляк. Пусть по-быстрому выдает ему форму железнодорожника и не строит тут анютины глазки, не портит нам потенциал. На фиг он нам надо?!
   На протяжении этой мрачной филиппики "Педро" не сводил с меня утомленных глаз. Марина перевела очень коротко, видимо, самую суть, опуская Зинулины бесцеремонные намеки. Итальянец, чуть порывшись в костюмах, выдал засаленную старую форму железнодорожника и серое бельишко.
   - Педрило долбаный! - выругалась Зина, когда мы отошли в угол барака и я стал устраиваться возле единственного свободного ящика.
   - Его что, действительно Педро зовут? - спросил я, улыбаясь.
   - Да нет, Микеле, - ответила Зина. - А что, понравился? Ты мне смотри! Последний бабник на развод остался.
   - А что, интересно пообщаться с Педро-Микеле, - засмеялся я. - Человек, видно, просвещенный...
   - Ща как дам по башке! - не приняла юмора Зина. - Я его тут ждала-ждала, понимаешь...
   - Ой ли? - склонил я набок голову. - Так я и поверил. Монашка вы наша, ай-яй-яй! За окном девица - нельзя прилепиться.
   - Это чё, сцена ревности, что ли? - округлила свои зеленые глазищи Зина. - Так я тебе прямо скажу, что если и тусуюсъ с ихним продюсером, так это только ради тебя. Ты что же думаешь, утвердить тебе двести долларов за съемочный день - это так себе, два пальца об асфальт?!
   Она обиженно хмыкнула и, скомандовав, чтобы я быстро переодевался, ринулась распоряжаться массовкой: подгонять голых и выгонять из барака уже экипированных.
   Я стал разбирать выданное мне барахло. Белье оказалось настолько грязным, что надевать его на тело было просто немыслимо. Я не понимал, зачем нужны эти поганые портянки. Чтобы войти в образ? Но для меня, актера с немалым стажем, такой примитивный натурализм был просто оскорбителен. Я с досадой оглянулся по сторонам. Неподалеку возилась с пацаном из массовки, подбирая ему обувь, полная женщина в летах. Оказалось, это Валя-костюмерша. У нас на студии ее так все называли, и молодые, и старые, просто Валя. Была она, несмотря на всю свою грузность, человеком весьма подвижным и веселым.
   - Валентина, - позвал я.
   - Аюшки? - отозвалась костюмерша и, поставив перед своим подопечным очередную пару ботинок для примерки, выпрямилась, растирая поясницу.
   - Скажите, а что, это обязательно - все свое сбрасывать? Они что, баню, что ли, снимать собираются?
   - А привыкай, дорохгэнькый, - усмехнулась костюмерша и подошла ко мне. - Мы тут увси мудисты.
   - Нудисты, - мрачно поправил я.
   - Ну, то ж я тоби и кажу, - захихикала Валентина, прикрывая ладонью рот. - Цэ ж вин, Микель цэй, так требуе.
   - Больной он, что ли?
   - Та ни, вин трохы дивчат нэдолюблюе. А ци ж стерви того и заслухговують, я тоби кажу...
   - Ну, бог с ними, мне-то как быть?
   - Ты бачишь, дытына моя, вин дуже до костюму чыпляеться. Ёхго тут уси слухають, бо у нёхго якийсь там "Оскар" за костюмы е. Вин взахгали хлопэць толковый.
   Я только и вздохнул:
   - Ох-хо-хо, - и, ворча, начал раздеваться. - В болоте я в "Комбатах" тонул, горел в "Возвращении с орбиты"... Теперь еще здесь вшей кормить.
   - Слухай-ка, дытыно, а ты ось цю майку-то нэ знимай, - вдруг предложила костюмерша, заметив у меня под рубашкой тонкую трикотажную футболку с яркой надписью "DANCES WITH WOLVES" и унылым портретом Кевина Костнера. - Ты йийи залыш, а звэрху вжэ цю сорочку сирэньку.
   - А как же?.. - я кивнул в сторону оскароносного Микеля.
   - Та хто там будэ бачиты?! - отмахнулась Валентина.
   Так мы с ней и порешили.
   Дальше предстояло стричься. Для этого Зина потащила меня в следующий барак.
   Новая картина, открывшаяся мне, была из серии тихих ужасов Хичкока. Впрочем, тебя, мой друг "Самсунг", уже трудно чем-либо удивить. Тем не менее послушай. Тут шла методичная, полная приглушенных звуков и шепотов работа: урчали электрические стригущие машинки, звенели о металлические расчески быстрые ножницы, и плавно падали на пыльный пол роскошные женские пряди волос: золотые, черные как смоль, русые, каштановые, выкрашенные под ярко-рыжие, а то и выбеленные до синеватой седины. Женщины в лагерных полосатых робах, заполнившие барак, были весьма печальны. Оно и понятно: трудно быть веселым, когда стригут тебя на потоке, как обреченную овцу. Впрочем, наверное, стрижка шерсти выглядит более оптимистично и жизнеутверждающе. А здесь неумолимые, точно надзирательницы, и бойкие на руку и язык гримерши-парикмахерши изредка перекликались, массовка же уныло безмолвствовала: помалкивали те женщины, что ожидали у стены своей участи, и те, которых уже оболванили под нулевку, тоже молча толкались перед осколком зеркальца. Разноцветную горку волос собирала в угол щеткой хмурая бабка в белой косынке с вылинялыми цветочками и синем рабочем халате, натянутом прямо на пальто.
   Коротко перекинувшись с гримершей, Зина вернулась ко мне и предложила:
   - Пошли покурим. Щас массовку обкорнают, тогда тебя. Так, немного, не бойся, на затылке надо на нет свести.
   Скрипнув тяжелой, обитой жестью дверью барака, мы вышли на улицу. Все-таки уже чувствовалось дыхание приближающихся октябрьских холодов. Трепетали на легком осеннем ветерке тронутые желтизной тонкие острые листики на склонившейся к самой земле раскидистой иве. Октябрь встретит полностью желтенькой. Хорошее имя этому месяцу в украинском языке дано, точное жовтэнь.
   Мы шли вдоль барака. У его стены была рассыпана соль - та самая, о которой говорил доставивший меня сюда водитель, соль, имитирующая снег, - и казалось, эта декорация еще больше охлаждает осенний воздух. Я затянулся сигаретой, зажегся согревающий душу огонек:
   - И как это они соглашаются вот так вот, налысо?..
   - Смешной ты, - хмыкнула Зина. - Им же платят по пять баксов за съемочный день. Они же за десять дней размер своей месячной зарплаты набирают. На воле-то, то есть в жизни их обычной, им же не платят ни фига. У нас же ничё не работает, а если и пашет какая-нибудь дохлая контора, так ведь государство наше, прибацанное своей разбудовой, зарплату задерживает. По полгода, бандиты, не платят! А тут каждый день - талончик, а через десять - получите ваши "шпроты", пятьдесят баксов с вычетами. Да они со всей своей радостью. Знаешь, сколько тут желающих? Надоели, за одежду цепляются...
   Мы медленно шли вдоль длиннющей стены барака, и, старательно ступая в соль, я все хотел, чтобы она, как снег, захрустела.
   - Да-а, - вздохнул я после паузы. - Итальянцы денег не жалеют.
   - Ну ты даешь! - прыснула Зина. - Ты, Никита, просто как мальчик-девственник: родился, удивился - так и остался. Да итальянцы здесь за гроши картину снимают! Они и приехали-то сюда именно потому, что Энрико, продюсер ихний, не слишком денежный. Даже в Польше знаешь сколько человеку за массовку платят?.. Пять долларов в час. А у нас за эту фигню он будет тебе сутки пахать. И главное, делай с ним что хочешь. Наши на все согласные - они ж выносливые, как эти...
   В этот момент мы прошли барак и остановились. За его тыльной стеной пряталась от ветра чуть ли не целая рота стриженых ребят. Были они абсолютно голые и, когда увидели нас с Зиной, многие повернулись спиной, а кое-кто скрестил руки на причинном месте. Молоденький круглолицый лейтенант, единственный одетый человек среди этих розовых тел, выглядел нелепо, хоть и довольно ладно сидела на нем новенькая форма. Зина окинула всех хозяйским взглядом и повернулась, готовая уйти. Но тут подскочил лейтенант:
   - Послушайте, ну когда же начнут? Я уж не знаю, как с солдатами, холодновато вот как бы им. Я уж и отжиматься их заставлял, и прыгать... Кросс же тут не побежишь в таком-то виде. Все забрали, понимаешь, из барака выгнали...
   - Там женщины, - строго сказала Зина.
   - Я понимаю... - кивнул лейтенант. - Но никто вообще ничего не знает. Что с нами будет?
   - Как это не знает! - Зина вытаращила глаза. - Кому надо, тот знает. После обеда будет ликвидация: вас будут расстреливать и сжигать. Вот там,Зина махнула в сторону неказистого строения, - готовится декорация, так называемый "объект стерилизации".
   - А как это? - робко улыбнулся лейтенант.
   - Что "как"? - Зине, казалось, нравилось благодаря осведомленности демонстрировать собственное превосходство. - Вас приведут как бы на медосмотр. Тех, у кого чистая, гладкая кожа, будут отмечать краской, чтобы потом такую кожу содрать. Каждый будет вставать под планку, вроде бы рост мерить, а в это время из дырки в стене ему - пух! - в затылок и поволокли в разделочную комнату. Там вот сейчас краска высохнет: ее всю в красный цвет выкрасили. - Зина описала рукой несколько круговых движений.
   - Но когда же это начнется? - взмолился лейтенант. - Нам бы хоть чуточку согреться.
   - Я же сказала, после обеда.
   Лейтенант развел руками:
   - Так зачем же нас сейчас?..
   Зина опустила глаза, выгнув дугами брови:
   - Так режиссерская группа распорядилась. Это не мы, это итальянцы. Я им хотела чё-то там доказать, но они говорят, так лица будут позамученнее, как у настоящих пленных.
   - Это уж точно, - усмехнулся лейтенант. - Но они же заболеют, этож первогодки.
   - Ну, вы костерчик разведите, - посоветовала Зина.
   - Из чего?! - почти вскричал лейтенант.
   - Ой, не знаю, - сморщилась Зина. - Оно мне надо?
   - Сейчас. Давайте соберем что-то, - вызвался я. - Есть же тут какой-нибудь строительный хлам.
   - Да ни черта тут нет! - с досадой отвернулся лейтенант.
   И тем не менее мы пошли собирать с ним хоть какие-нибудь дощечки и щепочки. За этим занятием застала меня Франческа, примчавшаяся в лагерь с различными поручениями от своего гениального папочки. Оказывается, неистовый Джакомо в это время руководил съемкой возле какого-то заброшенного железнодорожного полотна. Увидев меня, Франческа подошла, протянула мне руку и приветливо улыбнулась, обнажив крупные белые зубы:
   - Буонджорно!
   Улыбка у нее оказалась довольно обаятельная, что меня, запомнившего ее со дня знакомства черной и угрюмой, как римская легендарная волчица, немало удивило. На этот раз она мне показалась даже красивой, этакая Кармен, заставляющая взыграть мою приостуженную ранней осенью кровь.
   - Комэ си трова куи? - спросила она, слегка прищурив черные глаза.
   Я глупо улыбнулся и растерянно пожал плечами. Но тут выручила вовремя подскочившая переводчица:
   - Как вам здесь нравится?
   Я закивал, как глухонемой, и, плотно сжав губы, неожиданно сам для себя показал большой палац: дескать, все о'кей.
   Франческа вместе с Зиной и переводчицей пробежала по лагерю, отдавая распоряжения, и, вернувшись к машине, кокетливо поманила меня рукой. Я подошел, она подтолкнула меня на заднее сиденье, плюхнулась рядом, и мы, помахав забеспокоившейся Зине, выехали за колючие ворота.
   На пожелтевших от ржавчины и присыпанных киноснегом рельсах страдал одышкой паровоз. Будто доисторического зверя чудом реанимировали, и теперь, попавший в наши условия, он готов был разорваться от беспокойства и напряжения.
   Доницетти что-то темпераментно объяснял возле телячьего вагона молодому актеру. Затем объявлялась съемка, он спешил к телемонитору, подключенному к камере, и, когда микроскопическая сцена была отснята, снова возвращался к актеру. Актер этот, как мне объяснили, и был как раз той самой восходящей голливудской звездой. Ужасно худой, в маленьких круглых очках, он не произвел на меня впечатления. Высокий, но нескладный, как метко говорят по-украински - нэзхграбный, какой-то весь как высохшая черная коряга, он, по-моему, нарочито выпячивал эту свою нелепость, излишне комиковал и вообще, как мне показалось, вел себя не очень-то органично, что для профессионала просто позорно, я даже подумал: звезда-то фальшивая. Но Доницетти, видно, был доволен. Впрочем, ведь у него в голове была уже вся картина, а я до сих пор даже не держал в руках сценария.
   Франческа подвела ко мне консультанта по польской речи и опять мило улыбнулась. Надо сказать, что в машине она мне тоже всю дорогу недвусмысленно улыбалась, да к тому же изредка клала свою горячую руку на мое колено, отчего каждый раз у меня по телу пробегала легкая дрожь. Я же не дурак - все понял: пламенный вечер, а может быть, даже ночь мне обеспечены. Ах, Италия - родина неореализма! Может, и мне, скромному труженику поистлевшего ныне отечественного киноэкрана, удастся когда-нибудь согреться под твоим безоблачным небом. Укради меня, знойная Франческа! Ты волчица, я твой Маугли.
   Так думал я, прохаживаясь среди многочисленных спецмашин киногруппы, и мои сексуально-меркантильные фантазии выдавала глуповатая улыбка.
   Женщина, польский консультант, между тем настойчиво твердила мне в левое ухо: