Черницкий Игорь. Ай эм эн экта !

   Душ взбодрил. Теперь нужно было раздобыть два стакана для меня и Зины, ведь между рамами окна охлаждалась до заветного часа бутылка шампусика.
   Горничной в коридоре не оказалось, и мне пришлось спуститься на самый первый этаж. Меня еще, кроме всего, привлекли крики, исходившие оттуда. Господи, что там творилось, возле стойки администратора! Я даже подумал, что все это похоже на гнусную разборку в зоне особого режима. Действительно, толпа женщин, обстриженных под нулевку, поднявшая весь этот беспредельный гам, грозная толпа, набившаяся в тускло освещенный холл, своими дикими, истерическими криками и ветхими, серыми, мрачными одеждами производила жуткое впечатление. Какое-то зазеркалье, честное слово. Мне даже захотелось ущипнуть себя: не очередной ли это сон? Вся необузданная энергия этих женщин, словно свалившихся сюда из фантастического мира, была направлена в центр толпы: они простирали туда худые, костлявые руки, посылали звонкие проклятия и угрожали вообще разнести гостиницу по кирпичику. Из-за своей стойки фальцетом кричала администраторша, но на нее никто не обращал ни малейшего внимания. Я, кстати, сначала удивился, что эта видная женщина с золотой прической и серьгами, тяжелыми, как ордена, так неестественно возвышается за своей перегородкой, и только потом сообразил, что она влезла на стул. Рядом с ней что-то кричала в телефонную трубку кассирша, затыкая свободное ухо пальцем, украшенным сверкающим рубиновым перстнем. Я уже было сложил на груди руки и приготовился на ступеньках лестницы, ведущей к лифту, как в амфитеатре, ожидать пронзительного финала этой шекспировской сцены, как вдруг заметил, что в эпицентре-то бушующих страстей- Зина. Зинуля! Бедная Зизи вертелась, как затравленный зверек, еще пытаясь отреагировать на каждый обращенный к ней крик, силясь что-то объяснить, но из груди ее уже вырывался только беспомощный хрип, едва различимый в общей визгливой партитуре. В ее отчаянно распахнутых и вот-вот готовых пролиться горючими слезами глазах было столько мольбы и неподдельной боли, что во мне тут же неудержимо взыграло благородное рыцарское чувство мужчины-защитника. Я схватился за перила и заорал что есть силы:
   - Ложись! Ложи-и-ись, ядрена-матрена!
   Все вдруг смолкло, женщины как по команде обернулись на меня, администраторша медленно, точно в рапиде, слезла со стула, а кассирша положила трубку. И тут в звенящей тишине я дрожащим голосом, но достаточно громко, с точным посылом и дикционно четко, используя трагическую модуляцию, произнес:
   - Зина! Жена моя! Что с тобой?!
   - Никита, милый, приехал!.. - тут же сориентировалась Зина.
   Женщины расступились, и она бросилась ко мне на шею. По-моему, это были самые жаркие и искренние объятия за все время нашего знакомства. Слезы сами потекли у нее из глаз, она затряслась всем телом, и я прижал ее к своей широкой груди еще крепче. Женщины смотрели на нас с таким пониманием и сочувствием, что у меня вдруг у самого комок встал в горле и захотелось броситься обнимать их всех подряд, включая золотую администраторшу и окольцованную кассиршу.
   Наконец Зина оторвала от моей в момент изрядно промокшей футболки лицо, блестящее, с потеками туши на щеках, и обратилась к только что бесновавшейся, а сейчас почтительно замершей толпе:
   - Муж приехал... Год почти не виделись.
   Кто-то из женщин всхлипнул, или это уже я сам по-режиссерски доиграл сцену и мне послышалось. Впрочем, от этих наивных лысух струилась такая теплая радость за нас, такая по-детски добрая энергия, что душа моя была готова выпрыгнуть от счастья и ощущения мировой гармонии. Но все же я ее взнуздал, дабы она не взлетела слишком высоко, а вместе со мной поднялась под крышу гостиницы в мой более чем скромный номер. Я нежно поцеловал Зинулю, размякшую и размокшую на моей груди, в висок, взял ее за плечи и повел к лифту. Когда за нами захлопнулись двери и кабинка, вздрагивая, понесла нас наверх, Зина кротко подняла на меня заплаканные очи, и мы вдруг расхохотались.
   - Представляешь, настригли их больше, чем нужно, - смеялась Зина, кончиками пальцев растирая под глазами тушь. - Этих итальяшки отказались снимать и платить не хочут. Черт меня дернул с площадки раньше всех приехать... Но ты - актер! Ох, актер! Ты - глыба. Не-е, когда-нибудь я тебя на роль пристрою, - она выразительно подняла палец. - На ролищу!
   Шампанское мы пили прямо из горлышка, поочередно вручая друг другу тяжеленькую бутылку, и это придавало нашей любовной сцене особую неистовость, этакий средневековый варварский шик. Кроме того, сам по себе сей исходящий реквизит был достаточно изыскан и прохладен, чтобы облагораживать и слегка остужать безудержную страсть, с которой сплетались наши тела на скользящих крахмальных простынях. Я в своем амплуа нео-казановы был на такой высоте, что куда там Майклу Дугласу с его "Основным инстинктом". Но и Зина, друг "Самсунг", Зина-мазина была великолепна. У тебя, наверное, сложилось о ней впечатление как об особе грубой, неотесанной? О, как ты не прав! Прежде всего, как любовница онапрофессионал экстракласса. Она тебе не разляжется - давай, дескать, утешай. Она сама творит, творит любовь, творит мужчину. Когда ее руки, слегка прижимая, поглаживают мои напряженные мускулы - шею, плечи, грудь, небольно вонзают ноготки в ягодицы, мне кажется, что она меня лепит, создает, и я чувствую себя колоссом, полубогом, наделенным силой неземной. И как легко я вздымаю ее белокожее, упругое тело, покрываю поцелуями трепещущий живот, крепкими руками обхватываю бедра и скольжу наверх, наверх, туда, где можно задохнуться меж двумя белоснежными холмами. Еще, еще... Не спеши-и-ить! Едва сдерживаюсь, чтобы не впиться зубами в розовый сосок. Вот она, эта минута, ради которой стоит жить и умереть - и умирают, гибнут в смертельном поединке, - минута, ради которой, в конце концов, пишут романы, бросаются в бой и покоряют вершины, минута, ради которой стоит родиться мужчиной.
   Счастливая сила, едва сдерживаемая мною, вот-вот оторвет меня от земли, и я еще крепче прижимаю Зину, дабы вместе подняться над этой глупой, бесплодной суетой...
   В самый кульминационный момент раздался стук в дверь. Конечно же, мы не сразу его услышали, а уже после всего, когда он повторился настойчиво несколько раз и наконец затих.
   - Вот жлобиха! - возмутилась Зина. - Европейский культур-мультур.
   Я припал к горлышку бутылки: с таким приспособлением легче было сыграть наив, дескать, я родился, удивился - так и остался. Сделал несколько глотков и как можно равнодушнее спросил:
   - А кто это, как ты думаешь?
   - Это как ты думаешь?! - еще больше возмутилась Зина. - Не строй из себя рыцаря, пожалуйста. Воображаешь, я не догадываюсь, что ты успел уже эту римскую проститутку подцепить?
   - Бог ты мой, о ком ты так нелестно?
   - О Франческе, о ком же еще?
   - Глупенькая, - я поднес к ее ротику горлышко бутылки, - у меня с ней могут быть исключительно деловые отношения, я же в языках ни бум-бум.
   - Зато ты другим местом бум-бум. - Зина сопроводила свои слова действием руки, от которого мне пришлось ойкнуть и перевернуться на живот, чуть-чуть разлив шампанское по подушке. - Твой язык ее как раз не интересует.
   - Может быть, она хотела договориться об оплате. - я не слишком талантливо продолжал изображать целомудрие.
   Зина выхватила у меня бутылку и поднесла к алым губкам:
   - С нашими актерами я об оплате договариваюсь.
   После паузы я залепетал:
   - Кстати, Зинуля, я все хочу тебя спросить - быть может, это нескромно с моей стороны, но ты так давно знаешь меня... я думаю, ты не осудишь, в конце концов оценишь мою искренность... я всегда был с тобой откровенен... сейчас такая жизнь, что только в верных друзьях можно найти опору... не имей, как говорится, сто...
   - Я попробую, - сделав крупный глоток, проговорила Зина.
   - Что? - удивился я.
   - Попробую повысить твою дневную ставку на сто баксов.
   - То есть - триста?! - возликовал я.
   - Но это, как говорил вождь мирового пролетариата, архисложно. За это мне придется половину этой ночи провести с Лучано.
   - Кто такой Лучано?! - я приподнялся на локтях и приготовился сыграть Отелло.
   - Продюсер.
   - Он здесь?
   - Да. В люксе на третьем. Сейчас скока времени?
   Я взял со стола часы:
   - Как раз полночь. Десять минут первого.
   - В два я уйду, - решительно заявила Зина. - Сигарета есть?
   - Зизи, ты - мой бог! - воскликнул я, прошлепав босыми ногами к джинсам, брошенным на стул. - Понимаешь, моей Наташке, доцюле...
   - Я все понимаю, - грустно сказала Зина, выхватывая из пачки сигаретку.
   Она действительно все понимала, все и всегда. Господи, почему я не мог на ней жениться? Не знаю. Все воображал себя рядом с Настасьей Кински. Зина хотела нормальной семьи, детей? Конечно, хотела. Однажды она как бы в шутку сама сделала мне предложение. Я глупо, бездарно сыграл удивление - вытянул морду, как дурак, и она тут же поспешила рассмеяться, неловко пряча смущение: "Да не пугайся ты - я пошутила!"
   Бедная-бедная Зина! В сущности, всегда до слез одинокая. Почему так складывается? Ведь гёрл в общем-то классная. Ну, носик слишком вздернут, а так все на месте: фигурка просто божественная. Она с детства занималась художественной гимнастикой, звезд с неба не хватала, но в спортзале пропадала целыми днями: родители у нее были синюшные пьяницы... Я всегда испытываю какую-то затаенную вину перед ней. Хотя в чем я виноват? Она сама всегда меня находит. В общем, все банально. Как там у Есенина? "История, сердцу знакомая".
   В ту ночь до двух часов я еще сумел отблагодарить ее достойно, по-мужски. В определенный момент, совершенно неожиданно для меня, Зина вдруг поднялась, оделась и ушла. Я не удерживал ее: ведь она ушла к Лучано... Завел свои командирские, подаренные когда-то отцом, - было ровно два часа и блаженно растянулся под одеялом: все, что мог, ты уже совершил - отбой!
   Как пишут бывшие труженики спецслужб в своих малохудожественных детективах-воспоминаниях, еще только начинало светать, когда я подскочил на кровати от жуткого грохота в дверь. Зина влетела фурией:
   - Дрыхнешь, блин-клинтон?! Вот дура я, пожалела, не разбудила тебя пораньше. Водителю твоему сказала, чтоб, козел, разбудил. Так он тоже спит внизу в машине! Давай в темпе!
   Я поспешно облачился в игровой костюм, подобранный для меня оскароносным Микеле.
   - Зин, а как там Лучано? С договором моим как?
   - "Как, как"... нормально, как!
   - Что, триста, что ли?
   - Ну а ты думал? Фирма веников не вяжет.
   - Зин, я без договора на площадку не поеду.
   - Ты чё, не веришь, что ли?
   - Верю, но у меня в кармане должна быть копия договора.
   - Вот блин! - воскликнула Зина и бросилась к двери. - Меня ж из-за тебя уволят...
   Когда через десять минут на стареньком, но бойком "жигуленке" я догонял киногруппу по загородному шоссе и встречный ветер, врываясь через узенькую щель в неплотно прижатом дверном стекле, бесцеремонно трепал мои вихры, душу мне ласково грел вчетверо сложенный, в общем-то обычный листик папира фор ксерокс энд фор принтер с печатью, и в папире этом черным по белому значилось: три съемочных дня по триста долларов. И я тупо складывал: триста да триста, да еще триста - девятьсот! Ух ты! Триста да триста... Только бы заплатили за вчерашний день, а то, чего доброго, не засчитают, заплатят шестьсот, а не девятьсот. Девятьсот-то, пожалуй, хватило бы окна поменять в моей квартирке, металлопластик поставить, а то уж больно прогнили, в палец щели, и открывать опасно: дернешь за ручку, и, гляди, рамы развалятся, и стекло бздынь о подоконник - полный атас. Впрочем, у Тамарки, бывшей половины моей, такие же окошечки. Может, лучше у нее поменять? Дело не в Тамарке, конечно, она не пропадет, ради Наташки надо, она внешне - моя копия, значит, и характером такая же дура простодырая вырастет. Нет, наверное, лучше на образование ей отложить, сейчас ведь все платное будет, бабки нужны охрененные, если не хочешь, чтобы кровинушка твоя ненаглядная на старости, тебя и весь белый свет проклиная, в подземном переходе сигаретками промышляла, а то и просто с картонной иконкой у груди каждому встречному тянула руку дрожащую... Точно! Спрятать, будто их и нет. До ее совершеннолетия. Допустим, восемьсот отложить, спрятать подальше, а сто тратить на подарки ей на всякие праздники и дни рождения: куклы там, шмотки разные. Кстати, у них же долг жуткий за квартиру, за услуги, будь они неладны, коммунальные, да и за мою за полгода не плачено. Нет, тут уж надо будет за все заплатить из этих бабок, а то еще выкинут к чертовой бабушке и их, и меня на улицу или хотя бы свет, газ, воду отключат, как в том "Белом доме" хасбулатовском - чё, лучше, что ли?
   Прибыли на съемочную площадку, где устало пыхтел тот самый допотопный паровозик с несколькими телячьими вагонами. Из машины меня выдернула Франческа и потащила к телятнику. По дороге она все что-то возмущенно лопотала - в мой адрес, как нетрудно было догадаться, - смоляные волосы выбились из стянутого резинкой хвоста на макушке, и она нервно отбрасывала их назад левой рукой, правой же увлекала меня к вагону, мертвой хваткой уцепившись за рукав, под которым ныл бицепс после щипка перламутровыми коготками, и я, естественно, опять вспомнил о черной римской волчице.
   Телятник был уже до отказа забит массовкой. Веселые мужички протянули мне руки и втащили в свою плотную компанию. Тут же за мной, ржаво проскрежетав, задвинулись двери, едва не прищемив мне пятку.
   Свет еле проникал через узкое решетчатое оконце наверху. Меня теснили и толкали в спину, и в конце концов я пробился к противоположной стене вагона, крепко наступив при этом кому-то на ногу.
   - Ой, простите!
   - Да нэчохго, мэни нэ боляче, - отозвался голос.
   Глаза начали привыкать к темноте, и я по стене опустился на пол, сел, привалившись спиной к черным доскам. Вагон дернулся, звякнули сцепы, скрежетнули рельсы - и колеса застучали на стыках, все быстрее, быстрее...
   - Ой, слухайтэ, люды добри, чохго я сёхгодни у сни побачила. И тата, и маты прыснылыся... И тут дывлюсь, мэнэ сам Кучма хочэ поцилуваты... И поцилував такы! Тпфу ты, трасти твоий матэри! А рот такый слюня-а-авый...
   - От цэ-то парубок! Як мышь з дрожжей!
   Бабы дружно засмеялись.
   - А чохго ж? Хлопэць пэрспэктывный. Йёму он волосся нарощують.
   - Та дэ?
   - Та звистно дэ, на хголови, дэ ж щче?
   - Ну, можэ, дэсь ныжче.
   И опять бабы грохнули.
   - Це ж тэ насныться, чохго у житти хочэться.
   - Дуже вин мэни потрибэн! Хай вин сказыться!
   - Эхгэ ж, цэ як бы Кравчук... Хгарный хлопчына, а щче кращче Ельцин, от цэ парубок так парубок! Як прытыснэ - ляхгай и нэ сипайся.
   Бабы опять громко расхохотались. А я подумал, вот ведь времечко какое интересное: политиков обсуждают как актеров популярных, а настоящие актеры никому на фиг не нужны, и не знают их, и не помнят. Жириновский вон в кино снимается. Сыграл какого-то полудурка милиционера, и в каждом киоске его наглая рожа на коробках видеокассет блестит. Фигляры! Я столько снимался, а кто сейчас эти фильмы видит, и кто меня сейчас тут узнает, даже если бы было светло в этом смрадном телятнике.
   - Ни, жиночки, самый файный хлопэць - цэ Хгорбачев...
   - Шо-о?! Та який вин там файный? На лоби нибыто хтось таку малэньку цяточку высрав. Тьфу хгыдота!
   - Ни, нэ кажи, на облычче вин нэпохганый. У нёхго таки очи хгарни... таки кари.
   - Та шо там вона балака?! До тети Фени ци кари очи! Це така плэшива падла, я б йёхго за яйця повисыла разом з йёхго Райкою, мавпою нахглючею! Такэ нам життя наробылы!
   После паузы одна из женщин горько вздохнула:
   - Цэ ж прыйдэ час - будуть усих йих судыты, цих кравчукив, шушкевичев, ельциных, за наше лыхо, за наше життя паскуднэ...
   - Ой, жинки, слухайтэ, цэ ж у Есковичей-то дочка пойихала у Хфранцюю и зараз пыше, що служанкою у старойи хфранцюженки працуе. Так ось стоить у цийеи старойи счетчик водопроводнойи воды. Ось колы вона помыеться, тут же хгукае Наталку, дочку Есковичей, у той самой води мытысь, бо экономия така.
   - А хай воны хгорять! Чохго туды було йихаты?!
   - А шо ж вы дывуетэсь? Мы ж для ных быдло, тай хгоди. Показалы нам усим ковбасу з отворотом, а зараз йиздять нас учиты, як життя це будуваты. Цэ ж ця, як йийи. Хераля, Клинтова жинка, все йиздыть...
   - Нэ Хераля, а Хилари...
   - Та хай вона сказыться! Йийи Бил прыблудил, скурвился, падлюка - от так йийи за нас усих!
   В душном полумраке вагона я не мог разглядеть без устали болтавших бабенок, да и не интересно было, не весело как-то от их умозаключений. Мне дышать нечем, и вообще на душе вдруг муторно сделалось, несмотря на подписанный договор, а они пустомелят без перерыва, будто этот вонючий телятник как раз их стихия. А может, и так - чё они в жизни видели-то, кроме хвостов коровьих, а тут в кино попали, им и весело.
   - А куда это мы, собственно, телепаемся? - слегка раздраженно спросил я сидевшего рядом парня, того самого, которому отдавил ногу, когда протискивался по вагону.
   Он пожал плечами, улыбнулся, как мне показалось, несколько смущенно и ответил:
   - Казалы, до места зъёмок.
   Чему радуется, подумал я, счастлив, что в кино снимается? Удивительная вещь, все мечтают увидеть себя в оживших на экране картинках. Любого позови в фильме сниматься - тут же побежит с радостью, будь он дворник или профессор, все бросит, обо всем забудет и, точно ребенок, светясь от восторга, доверчиво отдаст себя в лапы кинопроизводства - лепите из меня, выжимайте, делайте что хотите: голым - пожалуйста, лысым - пожалуйста, в огонь, в снег, в грязь - да с нашей радостью! С крыши сигану, в прорубь бултыхнусь, лягу под поезд, как Анн Каренин! Что это? Феномен кино? На халяву стать героем? Поглядеть на себя со стороны? Безнаказанно убивать и, ничуть не рискуя, совершать подвиги? Прожить еще одну, полную счастливых приключений жизнь, добавив ее к своей реальной, скудной и, в конечном счете, бессмысленной жизни, которая вся - будто ожидание своего поезда, а он, может, и не придет вовсе, может, диспетчер что-то напутал, а ты все ждешь, все готовишься... К чему? К смерти?
   Кстати, в кино и собственную смерть можно пережить. И вот уже какое-то болезненное любопытство щекочет под ложечкой, и одновременно покойно на сердце: ведь все понарошку, все равно будешь жить, как бы ни измазали тебя гримеры мосфильмовской кровью. И еще, может быть, самое главное, именно потому, что все понарошку, ты как бы от собственных бед и проблем отдаляешься. Ты воспарил - о мечта! О волшебный, приснившийся мир!
   Я повернулся и уставился в узехонькую щелочку меж вагонными досками. Мимо бежали осенние деревья - такой яркий, жаркий от красок мир, золотой, багряный - живой. Листочки трепещут, переливаются, и стволы мелькают, словно межкадровые линии... "В багрец и золото одетые леса..." Нет, ничего не придумаешь прекраснее и естественнее природы, вот оно - самое великое кино, разворачивается за черной стеной вагона.
   Конечно, друг "Самсунг", ты, нашпигованный компьютерными мозгами, никогда не оценишь это единственно чистое изображение. А я, как предстанет передо мной это простое чудо, как глотну эту свежесть бескрайнюю, такую непонятную возвышенную грусть ощущаю, вот уж воистину печаль становится светла, и так мне жить хочется!.. Наивно и смешно, скажешь, нынче-то. Да я и сам стесняюсь, как маленький мальчик на новогодней елке.
   Мой сосед вдруг заговорил, очевидно, обращаясь ко мне:
   - Да-а, Горбачев - это точно нечистая сила. Как к власти пришел, так землетрясение в Армении, поезда пассажирские начали сталкиваться, подводные лодки тонуть, "Адмирал Нахимов" вот потонул. А как в Киев приехал, ну, у вас тут курорт, говорит. Только уехал - Чернобыль рванул.
   - Зато войска из Афганистана вывел, - возразил я, не отрываясь от своей щели.
   - Хм, вывел... - усмехнулся парень. - Вывести-то он вывел, а Карабах? Абхазия? Приднестровье? Да та же Чечня? Ну и вообще преступность? Война же это как зараза, как раковая опухоль. Вот тебе и "вывел", получается... войну на свою территорию. Як то кажуть: вин в хату - та й лыхо позаду.
   Что-то блеснуло в вагонном полумраке, отразив случайно прорвавшийся в щель солнечный лучик, какая-то металлическая деталь - я заметил боковым зрением. Повернулся, пригляделся: металлическая штука поблескивала на ноге моего соседа. Нож, что ли, у него за ботинок заткнут? Он поймал мой взгляд, задрал штанину до колена, похлопал по голени и объяснил, как прежде, неловко улыбаясь:
   - Протез. Далы якийсь древний. Музейный, кажуть. У мэнэ свий, знаешь, який удобный...
   - Ты без ноги, что ли? - удивился я.
   - Ага, - все так же улыбался парень. - Знаешь... Афган... Там... Такэ дило.
   - А не трудно на съемке-то будет?
   - Та чёхго там трудно? Я сам напросывся... А им потрибно на протезе. Я, это, хочу жинци на подарунок заробыть. Вона ув мэнэ классная, таких нэма бильше.
   - Ну ясное дело.
   - Не, точно! Уявляешь, мэнэ колы ув Ташкент ув хгоспиталь привэзлы, вона вже там мэнэ чекае. Я ей не писал, думаю, на черта я ей безногий-то? Цэ ж не Отечественная война, кругом мир, все здоровы... А она все за мной ходила, як маты прямо. Я спочатку соромывся, нажену йийи, а вона знов. Мы ж даже нэ булы нарэчени, так, тилькы ув школи трохи дружилы. Ув мэнэ такэ враження, що вона мэнэ безнохгохго-то шче бильше полюбыла.
   - А я думал, любви нынче нет, инфляция...
   - Любовь есть и всегда будет, надо только вокруг смотреть и, главное, видеть, а не в собственном пупе ковыряться.
   - А высоко у тебя ногу-то... того?
   - А-а-а... Да шче побачишь. Я ж и нэ повоював зовсим. Тилькы в Кандахгар прибыл, машина на мину наехала, ну, меня и выбросило. И из життя бы зовсим выбросило, як бы нэ Людмилка моя. Вона ув мэнэ малэнька така, а колы за мной ув хгоспитале ходыла, так ее зовсим за мою молодшу сестренку прыймалы. Ей бы тоди шче ув куклы хграты... Ось знайшла соби куклу безнохгу. - и он опять, улыбаясь, похлопал себя по протезу.
   И я улыбнулся:
   - Ты тоже молодо выглядишь. Тебе ж уже за тридцать, наверное?
   - Ну безумовно. Трыдцять два.
   - О! И мне тридцать два. Возраст Христа приближается. А дети у вас есть?
   - А то як жеж?! Як у всих людэй. Оксанка та Андрийка. Андрийка, той вже ув школу пишов... Та, зараз така школа... Прыходыть до тещи та й каже: "Бабцю, трэба кожен ранок прапор Украйины на двори пидийматы". Вона йёхго ув ранци будыть, а вин як скочыть та як заспивае: "Шче нэ увмэрла Украйина, ни слава, ни во-о-о-ля..." Она злякалась, а вин смие-э-ться... Такый хлопэць розумный, увсэ кращче взрослых розумие. Слухай, ты знаешь, що у них в учебниках зараз пишуть? Великая Отечественная война - цэ, оказывается, була война русских с немцами, представляешь?!
   - Это что, - отозвался я. - Мне вон матушка написала, у них в России уже появились учебники, где вообще Отечественная война - это только лишь Вторая мировая, и то в основном в Африке... Англичане да американцы все побеждают.
   - Ну а як жеж, - усмехнулся инвалид. - Щоб зналы свое мисце. Увсих нас вообще скоро в резервацию... як индейцев.
   Наступила пауза. Словно косточки на счетах времени, пощелкивали на стыках колеса. Все-таки я никак не мог как следует разглядеть в вагонном мраке этого афганца. На одном военном кладбище я однажды видел памятник солдату. Бронзовое лицо смотрело на меня необыкновенно по-живому. Такая сила, такое мужество на все времена и скорбь. Все он знал и про землю нашу, и про нас, про нашу жизнь и смерть. Почему-то лицо моего собеседника представлялось мне вот таким, как у того бронзового солдата.
   - Ты куришь? - спросил афганец.
   - Не-а, - помотал я головой.
   - А я пойду покурю.
   Он поднялся и стал протискиваться к зарешеченному окошечку. Под ним курильщиков уже собралась изрядная компания. Мужички задирали головы, норовя выпускать дым точно в оконце, но он, окаянный, все равно наполнял телятник. Дышать практически было нечем, во всяком случае, я задыхался, притом не только от духоты и дыма, но и от неслыханной несправедливости: как это так, я, профессиональный актер, должен ехать на съемочную площадку вместе с массовкой в каком-то вонючем телятнике, как скотина. Нет, я Франческе выдам по первое число! Я понимаю, что она мне решила отомстить, но и я не лыком шит, я тоже ей могу устроить... русскую баньку. Так унижать! Ё-моё, да что я для них, в конце-то концов, гад подкожный?! Я - актер! Ак-те-о-ор! Как же это по-английски? Ай эм... Актер, актер... Эктэ! Ай эм эн эктэ... Я не могу в этом вагоне... Ай эм эн эктэ... Айэмэнэктэ, айэмэнэкта......
   Так, твердя "айэмэнэкта", словно медитационную мантру, я вдруг провалился в сон.
   Подскочил оттого, что меня чуть ли не пинали ногами, спотыкались об меня, падали и ругались на чем свет стоит. Толпа подхватила и понесла в распахнутые двери вагона, точно это была огромная всасывающая воронка. По доскам вместе со всеми я сбежал на землю, щурясь от непривычно яркого света. Хоть и солнце светило - шел мерзкий, холодный дождь, и все вокруг поеживались и морщились. Я ошалело оглядывался по сторонам, но тут меня кто-то так сильно ударил чем-то тяжелым под самую лопатку... Больно! Я чуть не упал - уперся руками в размокшую глиняную жижу. Оглянулся - солдат в блестящей каске замахивался на меня прикладом.
   - Ты что?! - крикнул я, совершенно обалдело вытаращив глаза.
   Свирепая овчарка, едва сдерживаемая другим солдатом, с диким оскалом, рычанием и лаем кидалась на меня. Кто-то из мужичков, моих вагонных сотоварищей, схватил меня за плечо и увлек за собой. И мы побежали по лесной узкой и скользкой дорожке. И вместе с нами десятки других мужчин и женщин в быстро намокающей темной одежде, перемешивая желтые и бурые листья с липкой осенней грязью, бежали и бежали, толкаясь и наступая друг другу на пятки. Сколько мы так бежали, не могу сейчас сказать. Кажется, бесконечно долго. Невозможно было даже сообразить, способен ли ты еще двигаться или силы твои на исходе: тело жило своей отдельной механической жизнью. Словно тупой бычок, я смотрел все время вниз и видел перед собою только вязкое месиво и множество мельтешащих ног в отяжелевших от налипшей грязи башмаках.