Черниловский Зиновий. Записки командира роты

   14
   Ситуация резко обострилась, когда немцы, прорвав оборону на фронте соседних с нами дивизий, чуть ли не в одночасье захватили патефонную Апрелевку.
   Под влиянием обстоятельств третий стрелковый батальон и кое-что из артиллерии были повернуты лицом к Москве. Окружение.
   Провиант (и табак) перестали поступать, и нам было сказано: питайтесь чем можете. Стрелковая рота, наш сосед, рассредоточилась по флангу. Пулеметную, с ее надежно организованной обороной, не тронули, но предупредили о новой ответственности.
   Теперь мы с моим новым политруком стали бывать на всех 12 пулеметных точках еженощно. И всюду нас, менее всего обеспеченных, ожидали с импровизированным угощением из местных запасов. Без расточительства. Бесхозных коров пришлось прирезать, и на столах появилось мясо.
   Пулеметы работали исправно, солдаты в совершенстве овладели таким тонким ремеслом, каким является должная "упаковка" пулеметных лент, ящики с бронебойно-зажигательными лентами стояли особо, дежурство было безупречным. Полностью укомплектованная, дружная и надежная рота стала такой не без влияния тех, кто пришел из Коммунистического батальона. Неминуемого боя, как я видел, никто не боялся. Хотя и страсти испытать его никто не питал.
   ...Но день настал. Уже с вечера меня стали то и дело вызывать к телефону, находившемуся в стрелковой роте: смотреть в оба, что-то готовится! Потом вызвали политрука. Вернувшись, он взял автомат и, обратившись ко мне, спросил: "Комроты, вы не возражаете, я пойду к Е...ву?"
   Я и сам его хотел просить об этом. Крайний пулемет. На стыке с другим подразделением. Место неспокойное.
   - Бывай!
   Сам я, оставив Мамохина на командном пункте, перешел улицу и, спустившись в подпол, прильнул к амбразуре в надежде хоть что-нибудь рассмотреть. Бинокля у меня еще не было, сам же я близорук до сего дня. И уже тогда носил очки.
   - Вроде бы все спокойно?
   - Так-то так, - ответил мне командир отделения. - Но огни в том крайнем окне... в школе... видите? - горят дольше обычного... А-а, потух.
   Пулемет этот был у меня по-своему особенный. С недавнего времени стали требовать сведений о всех убитых за сутки солдатах противника. Или за неделю? Не очень помню. Может, потому, что считал такого рода статистику вздорной. Иди проверь...
   Но с этим пулеметом все было как-то иначе. Донесения отличались какой-то странной убедительностью. Движимый скорее любопытством, чем подозрительностью, я как-то задержался здесь до утра. Ибо стреляли они в тех, кто проскакивал между школой и "конъюнктурным туалетом", сооруженным, как уже говорилось, в ближнем сарае. Между школьным углом и сараем было что-нибудь около 8-10 метров.
   Короче сказать, залег я на месте второго номера, а командир - звали его Алексеем, фамилии не помню - изготовился для стрельбы. Мелькнула и пропала фигура. Досадно. Потом вторая. Пулемет молчал. Третьей повезло много меньше. Было видно, как сама она стала заваливаться на бок, пока не исчезла.
   - Занятный у вас спектакль, - сказал я, обидев ребят. Что-то человеческое шевельнулось во мне, что ли?
   - Вроде того, что с козой, - сказал, усмехаясь, Алексей. - Коза-то была ни при чем.
   - Как же ни при чем, - отшутился я. - Разве вы не знаете, что она была в связи с врагом народа?
   Все засмеялись - собралось в кучу все отделение. Инцидент был исчерпан и понимание восстановлено. Но на приказ "продолжайте в том же духе" не хватило духу. Впрочем, немцы сподобились, наконец, натаскать парт и всякого иного хлама. Волей-неволей пришлось сосредоточиться на самом туалете.
   ...На этот раз я пришел потому, что здесь же, в том же доме находился КП командира первого взвода. Мне нужно было сказать ему то, что вдруг, под влиянием тревоги, пришло в голову.
   - Михаил Павлович, мы говорили уже о вашем заместительстве. Вы, я знаю, противитесь. Лучшего у меня нет, а я так же смертен, как и другие. Остальных взводных я сейчас навещу и все скажу. Это приказ!
   Так я и сделал, обходя пулеметы. На душе было неспокойно, я изо всех сил боялся передать свою тревогу ребятам. Но они ее заметили.
   Мне как-то прежде многих других запомнился красноармеец, как тогда говорилось, С., чуть ли не единственный отваживавшийся, хотя и перебежками, передвигаться по Березовке в дневное время. В часы нашего ночного разговора он выделялся своим остроумием, какой-то особенной свободой поведения, не переходившей границ дозволенного в отношениях с командиром. Включая и непосредственного начальника, бывшего его одногодком.
   - Добрый малый, - говорил об С. этот последний. - Когда хлеб делить, ему одному доверяем.
   И этот-то парень в ту самую ночь, и как бы между прочим, сказал мне то, что и по сей день согревает меня более моих званий и наград:
   - Я, товарищ командир роты, сам по себе слесарь, но случалось улучшать свое жизненное положение незаконными средствами. Воровал я, короче сказать. Случалось, что и на Сушке.
   - Сушке?
   - Сухаревке, значит. Но тебе скажу вот что: политрук наш нынешний парень хороший, да и взводный не шебуршит понапрасну. Но если мне придется вытаскивать раненого - то только вас... Думайте, что хотите, но слово мое камень.
   Почти тотчас прогремел орудийный залп. Не прощаясь, я лишь махнул рукой и бросился к себе на КП. Орудийная стрельба, в том числе и ночная, не была чем-то новым и неожиданным. Однако на сей раз огонь становился все более грозным, и мы с Мамохиным вынуждены были держаться укрытий и маневрировать соответственно.
   Светало, но, как всегда в середине декабря, неспешно. Снаряды ложились не очень густо, и притом рассредоточенно по всему фронту, насколько я мог его видеть, стоя у входа в мой поднакатный КП.
   - Идут! - крикнул кто-то. И при вспышке взрыва мне удалось увидеть на мгновенье сваливающиеся на лед шеренги.
   Тотчас на них обрушили свой огонь солдаты стрелковой роты. За ними вступили в действие пулеметы. Все, кроме кинжальных. Сердце замерло, и мгновенья, как это иногда бывает, показались часами.
   - Пошло, - сказал Мамохин. - Кинжалы заработали!
   Что-то треснуло у меня за спиной, я обернулся и увидел, что оба номера придворного расчета, первый и второй, повержены на землю. Я, естественно, бросился к ним, опережая Соню и догоняя Мамохина.
   Прильнув к пулемету и достреляв до конца начатую ленту, схватил новую, приготовленную третьим номером, которому Соня утирала кровь, текущую со лба. Двое других не подавали признаков жизни.
   Довернув винт кверху и распустив каретку на всю ширину, я было приготовился бить по тылам противника, как и было задумано, но тот же Мамохин удержал меня, коснувшись руки.
   - Побегли назад, - сказал он.
   Где-то еще стреляли, но пулеметам можно было и остановиться. Все те же стволы, бывшие в дефиците.
   Теперь следовало заняться убитыми. Соне уже удалось вызвать санитаров.
   - Да не убиты они. Пульс! Давай в дом. А то еще замерзнут.
   Мы спустились вниз, в КП. Теперь можно было расслабиться и, чтобы унять неостывающий азарт, выпить положенные сто граммов.
   - Сколько, по-твоему, все это заняло?
   - Минут пять, - ответил Мамохин.
   - Чего хотели немцы? Столь малыми силами? Да еще против гвардии?
   Прибежал связной от командира стрелковой роты:
   - Звонил и батальонный, и командир полка. Всем привет, а вашей роте особенный.
   Мамохин налил стопаря и ему. От века принесшего добрую весть награждают... Хорошая традиция.
   Вестовой еще только допивал из стакана, как где-то рядом грянули нежданные разрывы тяжелых снарядов.
   - Наши проснулись, - сказали в одно слово солдаты. - Резерв главного командования. Спасайся кто может!
   И действительно так. За несколько дней перед тем, явившись откуда-то и пристреливаясь, артиллеристы РГК, держа на прицеле школу (как мы предполагали), зацепили нас. Командир пулеметного расчета, прекрасный, милый человек, был искалечен, лежа в собственной постели. Артиллерийский снаряд, следуя по своей траектории, ударился о фундамент дома, взорвался, осколки прошили деревянную стену и, прихватив по пути древесину кровати, застряли в мускулатуре обоих предплечий... Ни в сказке сказать...
   С тем его привезли ко мне в дом, и с тем мы его отправили в медсанбат, ибо всякое прикосновение к торчавшим из рук "занозам" причиняло ему нестерпимую боль. Так и не знаю я, что с ним стало. Хорошо помню, что любимой темой его разговоров было изобретение нагрудных жилетов, защищающих от пуль и осколков. Теперь это называют бронежилетами. Что б им появиться на полстолетия раньше?
   ...Убитых и умерших от ран - до санчасти - мы хоронили сами. С соблюдением скромных воинских почестей. Каре вокруг могилы, прощальное слово, пара залпов.
   На следующий день нас посетил командир полка. Со времени первой встречи мы с ним не виделись. Только обменялись подарками. Я послал ему от наро-фоминских щедрот керосиновую лампу и подушку, он мне бутылку вина. Была ночь, и можно было, соблюдая осторожность, посетить любую из "точек". Он выбрал по карте ближайшую, но не самую близкую.
   Все было как должно. Майор поблагодарил за службу, за преподанный немцам урок, как он выразился, а затем, как это не редкость, вышел наружу конфуз. Пулемет, вычищенный, заправленный, отказал. Как назло!
   - Так оно и бывает, - сказал, улыбаясь, командир полка и, подойдя к пулемету, взялся за рукоять, нажал гашетку. Пулемет послал в ночь свои два-три, три-пять.
   - Так-то! Ты на что нажимал? - спросил довольный собой командир. Впредь не робей перед начальством. Чудак-человек!
   Вскоре его перевели куда-то. И было объявлено приказом, что новым командиром Первого гвардейского мотострелкового полка назначается подполковник Нерсес Балоян.
   15
   Я уже говорил, что по приказу командования Березовка была очищена от проживающего там населения. Хотя ни понять, ни оправдать этой меры я не могу. На мой вопрос, куда подевались обыватели сих мест, ни Мамохин, ни другие не знали; Так они говорили, а у меня не было оснований им не доверять.
   Ночами мне не раз виделись двигавшиеся с осторожностью тени, тотчас куда-то исчезающие. Порой там или здесь видел я у своих ребят простые деревенские кошелки, наполненные провизией, как бы ожидающие хозяек. Это несколько удивляло, но ни спрашивать об этом, ни тем более вмешиваться в такого рода дела я не считал нужным. Есть вещи, которые командира не касаются.
   А однажды, зайдя к командиру стрелковой роты, я обнаружил у него двух миленьких девушек, исправно чинивших офицерскую одежду - и на швейной машине, и на руках. Из деликатности поспешил уйти. Сам я в такого рода услугах не нуждался. Мне и самому не составляло труда пришить пуговицу и даже постирать подворотничок, но обычно Мамохин меня оттеснял... Что им двигало? Уж верно не корысть. Ибо страха, что я, не дай бог, отошлю его в строй, у него не было, да и не могло быть. Он вообще не испытывал страха.
   Как-то сообщили мне, чтобы явился я в штаб батальона получать жалованье. Ну то есть то, что я оставил себе от него. Остальное, много большее, причиталось жене и дочке - по так; называемому аттестату.
   Шли мы с Мамохиным все тем же нескончаемым полем, не спеша, даже как бы наслаждаясь прогулкой. Но тут оба заметили, что попали под огонь снайпера. Залегли. И почти тотчас я услышал тонкий детский голосок, доносившийся как бы из-под земли. Прозвенел и замолк. Почудилось? Перебежками, как водится, мы миновали опасное пространство и заявились в штабе батальона. Там я дал волю чувствам, что это за полковой казначей, который трусит дойти до окопов и поручает мне донести до роты все те деньги, которые ей полагаются?
   - У меня не только ротные деньги, - отбивался казначей, - я не могу рисковать суммами. - При этих словах взорвался и батальонный. Больше мы за деньгами не ходили.
   На возвратном пути мне вновь послышался детский плач. Я остановился.
   - Где этот плач? Отвечайте, если я приказываю!
   Так я еще ни разу не говорил, и Мамохин с некоторым удивлением посмотрел на меня.
   Потом, ни слова не говоря, стал отклоняться в сторону, и вскоре мы очутились перед несколько замаскированным входом в подземелье. Я поднял крышку. Как рассказать о том, чему я стал очевидцем!
   На глубине по меньшей мере трех метров от поверхности была вырыта большая прямоугольная яма, по сторонам которой сидели и, казалось, окаменели человек 50-60 стариков, женщин, детей, включая грудных.
   Каждый, кто видел траву под поднятой доской - и живую и мертвую одновременно - сможет представить себе эти застывшие в страхе и безмолвии лица. Хлынувший сверху свет ошеломил и самых малых, самых сирых. Что было делать?
   Еще, должно быть, живы свидетели, и они не позволят мне неправды.
   - С наступлением темноты, - сказал я этим людям, и они повернули ко мне все еще бесстрастные лица, - с наступлением темноты поодиночке или парами отправляйтесь по домам. Кроме тех домов, где стоят красноармейцы. И чтобы ни один из вас не появлялся на улице в дневное время. Матери с грудными детьми выйдут первыми. Мамохин, проследите, чтобы все было как нужно.
   Лет двадцать тому назад, летним днем, желая показать жене Березовку, о которой я и писал ей, и говорил после войны, мы отправились в Наро-Фоминск. Улица была вроде той же, но дом отыскался не сразу. Я его угадал по соседнему. В палисаднике перед домом возилась с цветочным кустом уже немолодая женщина.
   - Скажите, пожалуйста, это в вашем доме был устроен подпол с двумя матрасами, как в купе вагона, с печкой...
   - А зачем вам?
   - Это был, как я думаю, мой командный пункт.
   - Может, и был. Мне было тогда шесть лет.
   - За печкой была сложена капуста, и я приказал не трогать ее ради хозяев...
   Все переменилось сразу.
   Женщина расцвела, всплеснула руками: "Так мы же только этой капустой и выжили, можно сказать. Заходите, пожалуйста".
   Во дворе дома двое мужчин пилили дрова. Мы разговорились. Наконец, я подвел их к заветному углу и сказал: "Здесь, пожалуйста, не копайте. Наткнетесь на моих товарищей, завернутых в плащ-палатки".
   Молча и согласно они кивнули головами.
   С того времени я в Наро-Фоминске не был, хотя и звали меня посетить местный музей и поделиться воспоминаниями. Имя полковника Балояна было здесь хорошо знакомо. "Он у нас почетный гражданин города". Я дал слово приехать в ближайшее воскресенье. Но не сдержал его... Что помешало?
   16
   Во все те же суматошные дни, о которых я уже рассказал, пришло мне письмо из дому, из Арыси. Проглядев его, я отложил настоящее "второе чтение" до другого раза. Но не нашел письма. Растормошил все, включая вещмешок.
   - Может, я сунул в твой, - сказал я Мамохину, - висят рядом.
   Мамохин, не говоря ни слова, снял свой мешок и высыпал его содержимое ко мне на кровать. Последними выпали часы. Было от чего свихнуться. То были мои часы, украденные при умывании. Не менее был озабочен сам Мамохин. Ото дня кражи до моей встречи с ним прошло дней десять. И тут меня осенило: Сушка?
   - Бог с ним, с письмом, - сказал я. - А вот что пропажа нашлась - не знаю как тебя и благодарить. Не все мне чужие носить.
   Мамохин никак не реагировал. Что-то кипело в его мозгу. Но мне не нужны были его догадки. Больше мы к этому вопросу не возвращались.
   За отсутствием письма мне ничего другого не оставалось, как вспоминать его содержание.
   Арысь... живем недалеко от станции... шумно... в глиняном доме... кругом ящерицы... однажды залез ядовитый паук тарантул... мы испугались как и всякого паука, да еще такого большого, но спасибо соседу. Прибежал, убил и сказал, чтобы остерегались. Смертельно опасен. С водой трудно... кое-что продали... спасибо, получила первые деньги по аттестату... а себе ты оставил? Женя устраивается в местную школу, значит, будет саксаул на зимнее время... Галя немножко прихворнула от перемены климата, но сейчас она в полном порядке... ты для нее "в командировке" и должен обязательно вернуться. Как я рада, что мы отыскались.
   И тут вошел помощник начальника штаба полка. По оперативной части, ПНШ-1. Капитан. Знакомство наше было шапочным. Он кадровый, я запасный. Это долго сказывалось, чуть ли не всю войну. Прошлый раз он привез мне именную благодарность командира полка за отражение немецкой атаки. Ничего большего по тамошним временам не полагалось. На весь полк было, как помнится, три-четыре орденоносца. Походили, похвалил мои доты. Выпили, как водится. Остался ночевать. Зачем теперь?
   Наконец, все угомонились, политрук отправился с Мамохиным "в обход", а мы, разложив карты, стали обсуждать диспозицию предстоящего наступления на Наро-Фоминск. Штаб намеревался выставить на противоположном берегу реки два моих пулемета, а остальными маневрировать по ходу дела. Я решительно возразил против этого плана. "Максимы" просто не взберутся на гору и по такому морозу стрелять куда-то вверх не смогут. Понапрасну потеряем и людей, и технику.
   - А скорострельный? Он же на треноге и не весит... Давай их.
   Этот план был приемлемее, но и он не сулил особых преимуществ. В конце концов, есть боевой устав, определяющий место пулеметных подразделений как в наступлении, так и при отступлении.
   - Не кипятись. А на эту скворешню не хочешь?
   - Там у меня мастерская. Ленты набивать. Скорлупка. Если демаскируем, я останусь безоружным.
   В конце плодотворной работы, уже к полуночи план действий был выработан. Не самый лучший, как оказалось, но ведь и Наполеон, позвольте сказать, не очень-то верил в свои диспозиции, главное - ввязаться в бой, а там видно будет...
   - Решено. Лишь бы только батальонный не вмешался.
   Как с этим?
   - Фрукт. Беру его на себя. Действуй, как договорились, и о нем не заботься. Штаб полка будет там же, где и батальонный. А ночевать у тебя буду ради двух целей: побыть на твоем совещании со взводными и свести тебя с пехотой.
   Назавтра, 26 декабря 1941 года, сразу с темнотой мы снялись с привычных мест. Не без грусти.
   Ведомые политруком, которому господь дал рысьи глаза и собачий нюх, двинулись вдоль Нары, никем не обстрелянные и никем не увиденные. К утру 27 декабря все были на месте. Стрелковые роты, более мобильные, уже изготовились к атаке. Для многих, для большинства то был первый экзамен на храбрость, первый жертвенный акт в только еще начавшейся жизни.
   Больше всего меня беспокоил подмостный пулемет. Люди здесь подобрались зрелые, немолодые, семейные. От новогодних подарков, доставшихся роте, был ящик с конфетами. Из Иваново, как помнится, были еще и теплые вещи. Многое мы роздали, конечно, но политрук, как оказалось, припрятал кое-что "на будущее время". Тогда я было взбеленился, но сейчас, взяв столько кульков, сколько мог дотащить (то бегом, то ползком), отправился под мост.
   Он, как оказалось, был густо заселен. Солдаты, офицеры (командиры, как мы тогда говорили) стояли кучками, лежали на занесенной ветром соломе, сидели на корточках. Все только пехота. Были здесь и знакомые и незнакомые, и все вместе с недоумением глядели на меня и мой такелаж.
   - К пулемету? Идите за мной, провожу. Только что потеряли человека. Высунулся и получил пулю в плечо. Тут их как мух на скотобойне.
   Ребята мои еще устраивались, надеясь уберечься не столько от немцев, сколько от всегдашнего подмостного ветра. Да еще в декабрьский мороз.
   Командир взвода был здесь же. По собственной воле. Все из того же Коммунистического.
   Раздав кульки и опорожнив "для сугреву" фляжку с водкой (были, кажется мне, еще и пара шерстяных носков и что-то из махорки), улегся я вместе с другими, загороженный балкой, и затянулся наскоро скрученной махрой. Хотя у меня, конечно, были папиросы. Все тот же, еще не исчерпанный, "Беломор".
   Я очень любил командира расчета (отделения), зырянина, как он мне представился в первое наше знакомство, полагая, по всей видимости, что слово "коми" мне неизвестно. Серьезный, но очень отзывчивый на шутку, умница, надежный и немногословный, он был лет на 15-20 старше меня. Колхозник, четверо детишек...
   Случилось, что все они или некоторые из детей - не помню Уж - заболели корью, и отец их продал портсигар, чтобы послать жене денег на поправку. Мы, офицеры, узнав о том, собрали что могли и тайно от отца отправили рублей 100-150 по его деревенскому адресу.
   Когда настало время прощаться и мы с командиром взвода пожелали им выстоять и выжить, зырянин поднялся с корточек и с какой-то подкупающей простотой сказал:
   - Вы про нас не волнуйтесь. Родина для нас слово не пустое. И мы будем тут до... ну, как сказать?
   Мы поцеловались.
   Как же я был рад, когда с ними все обошлось.
   17
   Первые залпы застали меня на чердаке. Здесь, как уже говорилось, разместились "патроноукладчики". Среди них запомнился мне один-единственный. Как-то, в хорошую минуту и при большой компании, Мамохин полез к себе в мешок и вынул из него картон, на котором искусная рука запечатлела моего ординарца, уловив и тонко подчеркнув свойственное ему швейковское лукавство. Все читавшие Гашека расплылись в улыбке. Кроме самого Мамохина, знавшего о Швейке лишь понаслышке.
   Льва по когтям! Решив сберечь для России художника, я определил парня, оказавшегося к тому же еще и очень приятным, в "патронажную команду". Здесь на чердаке он ловко орудовал набивалкой или как она там называется... уже забыл.
   Каким же подлинным огорчением было для меня известие, что в числе погибших от шальной мины, угодившей в чердак, оказался именно этот парень... Андрюша. Нет на мне вины, но совесть зазрит.
   Первая наша атака была отбита, и на этот раз Нара приняла на лед серые шинели, как еще недавно зеленые. Все мои пулеметы уцелели, кроме одного, которого на месте не оказалось.
   Я залег за ближайший куст и стал обшаривать глазами берег. Бинокля мне достать все еще не удавалось. Мамохин лежал рядом.
   - Вот они, - прошептал он, и по его протянутой руке я увидел груду сбившихся в кучу людей и опрокинутый набок пулемет. Прямо против нас отделился от противоположного берега офицер и, не маскируясь, побежал на нас. Неслышный выстрел уложил его на лед.
   - Политрук это, - прошептал знавший все и вся Мамохин. - Хороший мужик, между прочим. Помочь, что ли?
   В ту же минуту на льду оказался одетый налегке герой. Добежав до раненого, он взвалил его на плечо и бросился к заветному берегу. Немцы не стреляли.
   Мысли мои меж тем были заняты пулеметом. И его командой. Там находился мой комбатальонный товарищ, директор школы. И совсем еще юный, 17-летний мальчик. По-детски храбрый, по-детски пугливый. Во время одного из артналетов он, будучи у меня в доме, полез за печку, прямо в "капустный ряд". И многажды бесстрашный, как это выявилось в утро немецкой атаки.
   - Надо идти! Не знаю, чем помогу, но иного выхода нет.
   - Вон там лучше, - угадав мое движение, сказал Мамохин. И то был именно тот совет, который спасает жизнь. Мы перебежали Нару и подползли к пулемету. Вся команда погибла. Мина попала в цель. И, видно, не одна только мина.
   Вася, мальчик, о котором я только что говорил, умер как герой. Держа в руках бинт, приготовленный для кого-то другого. Странным образом удержавшись на согнутых ногах, он был подобен статуе, изваянной самой Смертью. Остальное не помню.
   Мамохин меж тем покатил пулемет в другое, лучшее место и изготовился к бою. Отступать было нельзя. Бой все продолжался, и, глядя налево, я мог заметить, что наши достигли верха и залегли на опушке. Спешить нужно было к ним, и я подал знак Мамохину. Патронный ящик лежал рядом, и я потащил его с собой.
   Наконец мы устроились среди своих. Ближайший солдат попросил меня "пройтись по соснам", на которых, как они видели, устроились снайперы. Мы поворотили пулемет, но он молчал.
   Непременной частью нашего зимнего обмундирования были большие теплые меховые варежки. Всем хороши, но ремонтировать пулемет при одном-единственном пальце было невозможно. Не раздумывая, снял я варежки и поднял крышку "максима". Резкий ожог! Быстрей, быстрей!
   Слава богу, замок был в порядке, остальное как-то ушло из памяти. Пулемет заработал. Лента кончилась. Делать было нечего, и, руководимые безошибочным чутьем ординарца-товарища, мы благополучно пересекли Нару в обратном направлении. С пулеметом, разумеется.
   И вовремя. Меня требовали в штаб полка. Здесь, в доме было тесно от людей, но порядок соблюдался почти безукоризненный.
   Подполковник Балоян - только теперь мне довелось его наконец увидеть, подозвав меня, спросил:
   - Сколько у вас пулеметов?
   - Все двенадцать, погибло пулеметное отделение, но всех потерь пока не знаю. Считают.
   - В чердак еще было попадание. Ну, вот что. Людей у меня для вас нет. Найдите выход сами. Главное же в том, что полк покидает позиции, чтобы... как приказано, одним словом... ожидается приход свежей дивизии. Вам же придется взобраться на бугор, расставить на нем пулеметы и провести ночь в приятном одиночестве... Говорят, вы человек сметливый. Надеюсь, вывернетесь. Хотя должен вас предупредить: немцы, насколько я их знаю, попытаются сбросить вас в Нару и вернуть себе контроль над поляной. Впрочем, не знаю поможет ли вам это, но в полукилометре слева от вашей роты уже расположилась полковая школа младших командиров. Человек тридцать. Желаю удачи. Без приказа не отходить. - И Балоян подал мне руку.
   Царило молчание, и, выходя на мороз, я чувствовал на себе внимательно-настороженные взгляды остающихся.
   Рота моя меж тем собралась. Все одиннадцать отделений, все четверо командиров взводов.
   Занятый своими мыслями, я не обратил внимание на сани, стоявшие у самой двери.
   - Черниловский, ты?
   Я оглянулся. В санях лежал тот самый политрук, которого сразила пуля на льду. Теперь узнал его и я. Он был соседом по стрелковой роте.