Александр Чернобровкин
Чижик — пыжик
Русский народный блатной хороводный роман

Часть первая

   Шел хуй по хую.
   Видит — хуй на хую.
   Взял хуй за хуй,
   Захуярил на хуй.

   Это моя любимая дурка, своеобразный талисман, обычно повторяю ее про себя, когда иду на дело. Она подзадоривает, приводит в то неповторимое настроение, когда все становится похуй. [1]В моей светлой голове до ебени матери всякой словесной хуйни, которая прилипла к моим мозгам, как говно к штиблетам. Чего только там нет! Как и заведено в России испокон веку, я учился чему-нибудь и как-нибудь в самых неожиданных местах. Побывал даже там, куда собака хуй не совала.
   Ладно, хватит пиздоболить, займемся делом. Я вдыхаю сочный, с кислинкой аромат шашлыков, смачно сплевываю заполнившую рот слюну и шагаю в ту сторону, где их жарят. Это рынок славного города Толстожопинска — одного из областных центров нашей необъятной родины. У входа на рынок сидит что-то худое и грязное, облаченное в лохмотья — этикетка от денатурата — и скрипучим голосом клянчит милостыню. Судя по остаткам одежды, этикетка раньше была бабой, по седой жидкой бороденке — мужиком, по трупному запаху — в живых ее нет, никогда не было и быть не могло. Обычно я не подаю: на хуй нищих, сам в лаптищах! Сегодня — на счастье — делаю исключение, роняю, как в урну, «рваный» и с презрением наблюдаю, как купюра исчезает в корявой ветке-ладони и беззубый рот прошамкивает что-то, напоминающее традиционное напутствие катал — картежных шулеров:
   — Талан на майдан!
   — Шайтан на гайтан! — отвечаю я, потому что шулер и мошенник — два брата-акробата: один — хуй, другой — лопата.
   Я прохожу мимо коптящего мангала, возле которого шустрит, наебывая по мелочи, широкоплечий в заду и курчавый ара, такой смуглый, будто его самого с утра-пораньше надели на шампур и повертели над раскаленными углями. Не помешало бы и мне отведать свежего мясца, но на охоте надо быть голодным, иначе расслабишься и останешься без добычи. Вклиниваюсь в поток покупателей и плыву с ними между рядами, торгую ебальником — разглядываю разложенные на прилавках шмотки. Смотреть, в общем-то, не на что, барахло советское, никому не нужное. Разве что на женские трусы, безразмерные, потому что к таким огромным пока не придумали размер. Есть женщины в русских селеньях! Начинаешь верить, что выражение «самолет разбился — пиздой накрылся» — это не поэтический образ, а случай из жизни. В конце рынка, в закутке между дырявым забором и тремя заколоченными киосками, где тусуется с десяток цыган, я выныриваю из потока. Вороные внимательно вглядываются в покупателей, выискивают лохов, а на мусора — тумбоподобного старшего сержанта — ноль внимания, как на подельника. Лохи подгребают к ним сами, смотрят забугорные шмотки, примеряют, торгуются, чуть ли не наступая на сапоги сержанту. Ему это вскоре надоедает и мусор сваливает вальяжной походкой обосравшегося. Теперь наступает мой черед кое-кого причесать.
   Не знаю как вам, а мне все вороные на одно лицо, разве что цыгана от цыганки отличу и то по цветастой юбке. Я подхожу к самому длинноногому и коричневогубому и с видом дяди-сарая говорю:
   — Мне сказали, у вас тут плащ можно купить. Кожаный, импортный. Не подскажешь, у кого?
   Цыган смотрит на меня снизу вверх, справа налево и по диагонали сверху вниз. Меня можно принять за опера — с кем поебешься, у того и наберешься, — но вороной правильно решает, что серьезный легавый такой мелочевкой заниматься не будет да и одевается поскромнее.
   — На тебя? — спрашивает он.
   — На меня, — киваю, — но только модный, хуйня не нужна.
   — Как скажешь, командир! — сверкает он золотыми зубами. — Пойдем со мной.
   Мы заходим в промежность между двумя киосками, следом подваливает десятилетний цыганенок с огромным баулом. Старый вороной достает из баула черный турецкий плащ из мягкой кожи, новый, муха не еблась, а если еблась, то в тапочках. Цыганенок отходит на несколько шагов и внимательно следит, перенимает опыт. Сегодня ему будет чему поучиться. Кто играет шесть бубен, тот бывает наебен. Я снимаю зимнюю куртку, не старую, но совковую, не в меру безобразную, даю ее подержать вороному, а сам надеваю плащ. Как на меня шили! Вороной разглаживает плащ на груди и плечах, одергивает полы, восхищенно цокая языком и выкрикивая междометия. Знает он их всего два — «ах!» и «ух!». Мне надоедает его слушать, поэтому задаю самый каверзный вопрос торговли:
   — Сколько?
   Вороной уходит от ответа, продолжая расхваливать кожу, которую я стягиваю с себя и обмениваю на куртку. Быстро вдев руки в рукава, изображая, что не май месяц, а всего лишь март, я просовываю их дальше, в карманы, большие и глубокие — мечта несуна. Минут пять мы с вороным торгуемся, я умудряюсь на четверть сбить цену, загнутую вдвое.
   — Лады! — наконец-то соглашаюсь я, достаю из кармана пачку денег и начинаю отслюнявливать.
   Цыган взглядом как бы облизывает каждую купюру. Их много, вдвое больше, чем стоит плащ. Когда вороной убеждается в этом, я прячу их в карман куртки и говорю:
   — Все-таки дорого! А ну, дай еще раз померю.
   Я снимаю куртку, вручаю ее вороному, взамен беру плащ, а сам бросаю косяки на цыганенка. То ли старый успел незаметно для меня дать маячок, то ли молодой сам смекалистый, но он сразу же растворился в толпе. Я натягиваю плащ и настолько увлекаюсь этим мероприятием, что не сразу замечаю, как вороной исчезает вместе с моей курткой и деньгами — делает сквозняк.
   — Эй! Стой! Стой, курва семисекельная!..
   Куда там! «Москва-Воронеж» — хуй догонишь, а догонишь — хуй возьмешь! Я не шибко-то и гонюсь. Народ вокруг улыбается: будешь знать, долбоеб, как связываться с цыганвой! Я трусцой бегу за ним, потом сворачиваю к выходу, будто перепутал с кем-то. Выбравшись с рынка, проходными дворами выхожу на соседнюю улицу, где у тротуара ждут меня темно-зеленые «жигули-девятка». Сев за руль, я достаю из кармана пиджака ту самую пачку денег, которую, как считает цыган, он украл вместе с курткой. Он же не просек, что карман в куртке дырявый и деньги совершено случайно оказались в пиджаке. Жадность и глупость — две нивки, на которых можно вечно косить золотую капусту.
 
Хулиганом я родился
И хожу — головорез.
Когда мать меня рожала,
Из пизды с наганом лез!
 
   Я потомственный вор в законе: мой отец был первым секретарем горкома КПСС. Он погиб, когда мне было тринадцать. Одним хмурым, дождливым утром мое детство из цветного превратилось в черно-белое.
   Разбудили меня, пробиваясь сквозь убаюкивающий шорох дождя, плач матери и лающий мужской голос. Лаял на матушку легавый, подполковник Муравка. Он был частый гость в нашем доме, называл себя другом семьи, на что батя шутливо предлагал: «Будь другом — насри кругом!». Муравке нужны были какие-то документы. Позарез требовались, судя по красному еблищу и ярости, с какой он рвал ворот серо-синей форменной рубахи, словно она передавливала горло. Маман сидела в кресле и хлюпала носом. Последние года три, c тех пор, как у отца появилась постоянная любовница, она часто этим занималась, и я привык не принимать ее слезы всерьез. Чем больше баба плачет, тем меньше ссыт. Необычным было то, что орал на нее не батя и не я, которые имели право это делать, а какой-то поганый мусор, и то, что на нее не напала, как обычно, икотка, а продолжала реветь. Она успела вымочить слезами носовой платочек, обшивку кресла и ковер в радиусе метра три. Красный ковер с желто-зелено-синими полосами и ромбиками, напоминающими клубок змей, беззубых, добрых, был последним цветным воспоминанием детства. Потом матушка встала и прижала мою голову к своей груди, теплой и мягкой. Я вдыхал успокаивающий запах ее тела и волнующий — ее любимых французских духов и пытался понять, что она хочет мне сказать. Повторив раз пять мое имя, она наконец выдавила: «Папа…» и так прижала меня к себе, что я чуть не задохнулся. Было темно и тесно, как в пизде у негритянки. Спросить бы у хуя, как он в пизде дышит. Но эти дурки я узнал позже, когда встал на крыло. А в тот день, еще не подозревая, что выкинут из орлиного гнезда и падаю с высокой скалы, я сам пытался из него выбраться — вырывался из объятий матери. Откуда-то из другой темноты донесся голос Муравки:
   — Автомобильная катастрофа… мокрый асфальт… занесло на повороте… Не верил мне, что со всяким такое может случиться!.. Оба насмерть — и он, и она…
   При слове «она» меня попробовали еще глубже втиснуть в теплую темноту. Я не должен был знать, что у бати была любовница. Маманя все еще считала, что я верю в аистов, а я уже года два хуй дрочил и подыскивал, куда бы его воткнуть. С наибольшим удовольствием я бы выебал батину любовницу, вкусы у нас совпадали. Я запомнил ее наклоняющейся ко мне. Вырез платья отвис, открыв полушария больших упругих сисек. Она почти никогда не носила лифчик. Пепельные волосы, загнутые на концах вовнутрь, тоже опускались, затеняя лицо, красивое, с лазурными глазами и сочными губами. Она произносила бархатистым голосом с низкими нотками:
   — Папин сыночек! Ой, снятся кому-то кислицы!
   Она как в жопу глядела. Времени на это у нее было предостаточно, потому что жила в соседнем доме и частенько бывала у нас с пятилетней дочкой и мужем, вторым секретарем горкома Ереминым. Батя о нем говорил: «Жена его будила: „Вставай, вставай, мудило!“» Дочку отдавали под мое чуткое руководство и правильно делали. Я познакомил ее со своим хуем. Тонкие пальчики осторожно обхватывали окаменевшие мышцы, нежно сдавливали хуй и отпускали, передвигались по нему, стягивая шкурку с залупы. Залупа была красная и с сизой каемкой. Указательный пальчик вминался в поджавшуюся, морщинистую мошонку с редкими короткими волосками, теребил яйца. Потом она возвращалась к хую, сгибая и отпуская его, и с интересом наблюдала, как он пружинисто выпрямляется и покачивается, успокаиваясь, и роняет прозрачную тягучую каплю смазки из приоткрывшегося устья. Я в порядке обмена информацией дотошно обследовал пизденку, гладенькую, с двумя вертикальными складками, которые легко разлеплялись, открывая розовую влажную мякоть и еще две складочки. Куда надо засовывать — я тогда не знал. Пробовал тыкать везде, но малышка с криком выскальзывала из-под меня и соглашалась повторить только за вкусную конфету и обещание больше не делать ей больно. Я советовался с друзьями, которые утверждали, что переебали полкласса, пробовал применить их советы на деле и… начал утверждать то же самое. Да и друзья ли они были?! Вскоре я убедился, чего они все стоят. И сделал вывод: в пизду друзей, в пизду подруг, я сам себе пиздатый друг.
   А Муравка продолжал наезжать на матушку. Как и у каждого нормального русского человека, у меня врожденная антипатия к милиции. Да и они сами друг друга ненавидят сильнее, чем бандитов. Послушал я подполковника, базар его гнилой, поднакопил злости, высвободился из материнских рук и изрек тоном не мальчика, а обладателя встающего хуя:
   — Ты! Быдло! Пшел вон!
   Мусор стоял с открытой пастью так долго, что даже ленивый стоматолог успел бы запломбировать ему все зубы. Матушка перестала отгораживать меня своим телом от легавого и как бы спряталась за меня. Из них двоих она оклемалась первой и тем тоном, каким выпроваживала из класса нашкодивших учеников, потребовала:
   — Я прошу вас уйти.
   — Мне нужны документы, — попробовал настоять на своем Муравка.
   — Не сейчас. Оставьте нас.
   Мусор свалил, бормоча под нос что-то невразумительное, наверное, статьи процессуального кодекса. Документы — уголовные дела на него и еще на нескольких членов городской верхушки — он так и не получит. Матушка сожжет их в тот же вечер. Дура набитая! То, какую силу имеют эти папки, я знал. Однажды ночью я шлепал в туалет поссать. Путь мой пролегал мимо батиного кабинета. Там горел свет и рыдал мужик. Женский плач вызывает у меня смешанное чувство злости и жалости, а мужской — только презрение, но такое огромное, какое надо пройти пизде, чтобы стать хуем. Из-за двери послышался батин голос:
   — Хоть бы брал по чину, а то палка колбасы копченой — тьфу!.. Борзых щенков тебе не подносили?.. Ах да, ты собак не любишь…Хватит ныть, не баба! И головой не тряси, перхоть сыпется — рога перетертые.
   — Это все ты, ты!..
   — Ну да, это я требовал у председателей колхозов мешки картошки и огурцов. Укроп и петрушку тоже брал? Пучками, перевязанными черной ниткой, как у бабулек, что под магазинами торгуют. Кстати, почему они до сих пор там торгуют?! Я же поручал тебе заняться этим.
   — Проводили рейды, наряды милиции дежурят — не помогает ничего.
   — Знаешь почему? Отлично знаешь! Потому что милиционер тоже на лапу берет — чем он хуже второго секретаря горкома?!
   Дослушать мне не удалось, батя подошел к двери, и я чухнул в туалет, а когда вышел оттуда, в кабинете было тихо. Я потом прочитал в деле, как второй секретарь Еремин за полтонны картошки, бочонок меда и центнер мяса помог председателю отстающего колхоза «выполнить» план. Дела лежали в тайнике в кабинете отца. Тайник был оборудован в книжном шкафу между двойной задней стенкой. Я случайно обнаружил его и ознакомился с содержимым. Перечитав несколько раз уголовные дела, я получил на всю жизнь заряд презрения к законам и людям, которое необходимо умному в России, чтобы выжить.
 
Наша Маша лучше вашей,
У нашей — синие трусы
И на пизде три волосины,
Как у дворника усы!
 
   Кто бы ни сидел со мной за столиком в ресторане, официантка все равно даст счет мне. А хули ей остается делать?! Я похож на мусора больше, чем многие мусора на воров. И одет я в костюм-тройку — визитную карточку совковой номенклатуры. Правда, так еще одеваются те, кто очень хочет покомандовать, но пока вынужден отыгрываться на собственных детях, когда жена оставит его и их без присмотра. Темно-серый костюм сидит на мне так же органично, как на членах политбюро, и умник подобран в тон и завязан красиво. Я сам его завязываю, научился этому без особого труда. Все забываю спросить у матушки: может, я и родился с умником на шее?
   Официантка — разбитная бабенка с массивными золотыми сережками, похожими на люстры, — окидывает меня внимательным взглядом, задерживается на голдяке на безымянном пальце левой руки и на умнике и приходит к неприятному для себя выводу. Она потупляет глаза с голубыми тенями — любимым цветом работников советской торговли и сферы обслуживания, который как бы отметает все подозрения в объебывании, — и воркующим голосом спрашивает:
   — Что будете заказывать?
   Если бы я был настоящим обэхээсэсником, то встал бы и ушел: разгадали. Но я не отброс общества, поэтому сначала делаю заказ про себя: «Суп из семи залуп, рыбу — сверху чешуя, а внутри — ни хуя, пирожки горячие, на хуях стоячие», а потом вслух и несколько иной:
   — Триста грамм водки, сто пятьдесят черной икры, семьдесят пять сливочного масла…
   Количество грамм я произношу четко, будто вколачиваю хуем сваи, чтобы окончательно утвердилась в мысли, что я обэхээсэсник, и уже более спокойным тоном продолжаю:
   — …салат «Столичный», котлеты по-киевски, шашлык из осетрины…
   В общем, заказ богатый. На таком официантка наваривает половину своей месячной зарплаты, но меня не наебет ни на копейку. Хотя мне эти копейки очень даже похуй. Для меня важнее, что принесут все самое свежее, самое лучшее, а не скомбинируют из объедков.
   Пока она ебется над заказом, я оцениваю посетителей, определяю, кто к какой из трех категорий относится. Я делю их на служащих, блядей и пролетариев. Для первых кабак — рабочее место: хотят-не хотят, а каждый день приходят, потому что больше нечем заняться. Вторые — и бабы, и мужики — приходят подсняться или упасть на хвост. Третьи залетают сюда случайно, обычно с получки, пропиваются бессмысленно и беспощадно и все остальные дни месяца пролетают мимо. Я исключение, потому что для меня кабак в натуре рабочее место, здесь подыскиваю будущие жертвы, но заодно и оттягиваюсь, опровергая утверждение, что пизду и сиську в одну руку не возьмешь.
   Через столик от меня сидит компания. Судя по прикиду и жестам, мажорные детки. Сам из таких, опознаю легко. Они из первой категории, самые яркие ее представители. Заправляет ими дылда примерно моих лет. У него вытянутая капризная харя и розовые уши, заросшие светлыми волосами, — поросячьи. Как по речке по Криуше плывет хуй — свиные уши. Где-то я его видел. Или где-то кого-то я видел. Да, напоминает он мне ушами сексуального маньяка, который тварил и убивал малолеток. Я столкнулся с ним на этапе, он еще был жив. Везли его туда, где из голов делают скворечники. Могли не довезти, потому что ебли и пиздили его даже пидоры. Очко у него было раздолбано до размеров черной дыры.
   Справа от дылды сидит блондинка, может быть, натуральная. Я вижу ее в профиль. Обычно в профиль выглядят хуже, чем в анфас, но бывают исключения. С тем придыханием, с каким на девятнадцати очках открываешь следующую карту — валет или перебор? — я жду, когда блондинка повернется ко мне. Она изредка что-то произносит, коротко и вяло, почти не шевеля губами. Наверное, отвечает на вопросы рыжего, который сидит наискось от нее и пиздоболит без умолку. Он весь в котоне, как в гондоне, но даже этот его наряд не привлекает внимания блондинки. Если бы она была мужчиной, я бы подумал, что думает о чем-то неприятном, безысходном. Но она всего лишь баба, и думать ей анатомия влагалища не позволяет. Мужчина глазами следит за звездой, а женщина мир постигает пиздой. Там и надо искать причину недовольства жизнью, которая у баб бывает двух видов: хуевая и ни в пизду. Здесь, скорее всего, второй случай.
   Блондинка почувствовала мой взгляд и повернула голову медленно, тоже с придыханием: туз или недобор? Туз и даже козырный. Но в твоей ли игре? Наши взгляды схлестнулись. Это самый важный момент в отношениях с бабами. Любовь бывает только с первого взгляда. Подсознание, не заебанное дурацкими фантазиями и требованиями, выдает однозначный ответ: да или нет. Мужчина должен выдержать взгляд, потому что в этот момент характеры занимаются армрестлингом. Не выдержишь — не лезь к ней, не твое. Победишь — момент истины — прелестный миг щемящего кайфа, лоскот в яйцах, когда баба первой опускает глаза, сдаваясь на твою волю. У нее в этот миг еще и матка опускается. Судя по покрасневшим щечкам блондинки, ей этот миг доставил большое удовольствие. Первый экзамен я сдал на оценку «отлично». Теперь предстоит второй, менее важный, — на решительность. Я не гляжу на блондинку, делаю паузу, чтобы она успела пригладить чувства и разлохматить волосы, а заодно и раскрутить в себе мой образ до идеала. В это время появляется официантка и заботливо, бережно, словно перед объявившемся после долгой отлучки любовником, расставляет тарелки. Закончив, ждет: сейчас ли начну проверку?
   — Ко мне дама придет. Принесите еще один салат, шашлык, кофе, мороженое и бутылку шампанского, — увеличиваю я заказ.
   Шашлык — это, конечно, лишнее. Блондинка поковыряется в салате, попробует мороженое и выпьет сначала шампанское, чтобы захмелеть и стать раскованнее, и сразу же — кофе, чтобы протрезветь и не наделать глупостей. В общем, не до еды ей будет. А если до еды, тогда мне надо сливать воду.
   Официантка огорченно вздохнула и пошла на кухню выполнять заказ. Ничего, она мне все простит, когда узнает, что не мусор, что на этот раз заслуженные неприятности миновали ее.
   Блондинка, как это всегда случается с бабами, сделала все наоборот: разлохматила чувства и пригладила волосы, чтобы я не укололся, когда спикирую на нее. Боковым зрением она следит за мной, прикидывая, не переместиться ли ей в какое-нибудь другое место, где мне удобнее будет снять ее. Пусть подергается: баба мается — пизда слипается.
   Я медленно выпиваю стопарь холодной водки. Последний глоток — горячий комок — секунды три гоняю по рту. Тихо выдыхаю потеплевший воздух. Зело борзо! Я считаю, что водку надо пить до тех пор, пока воспринимаешь ее вкус. Обычно он пропадает после третьей рюмки. Дальше начинается нажирание. Поэтому больше трех пью только в порядке исключения. А вот закусить люблю от души. Я проглатываю бутербродом с маслом и черной икрой, затем перехожу к салату. «Столичный» — фирменное блюдо провинциальных кабаков от Калининграда до Владивостока. Единственное место, где его не найдешь, — хорошие столичные рестораны. Ну вот, подзаправились. Теперь можно подумать о душе и хуе, что, впрочем, одно и то же.
   Оркестрик заиграл что-то ни быстрое, ни медленное, каждый танцует, как хочет. Собутыльники блондинки ломанулись на танцплощадку, где, как люди, порядком надоевшие друг другу, ударились в быстрый танец. Она осталась за столиком. Дает посадку.
   Я плавно выхожу на крыло, пикирую на нее. Мягко, но требовательно, беру ее под локоток и заставляю подняться, одновременно произнося:
   — Пойдем потанцуем.
   Ей по бабьей глупости хочется поломаться, набить себе цену, но так как уже встает, подчиняясь моей руке, то и выебываться не имеет смысла. Для чего встает?! Чтобы поссать сходить?! Да и не люблю я ломак, предпочитаю тех, которые сдаются без боя в виду явной симпатичности избранника. Это слабакам нужно повоевать, чтобы приглушить комплексы.
   Походка у нее классная, с поджатой задницей, женственная, но не блядская. И не сутулится, хотя рост выше среднего женского и даже мужского. Она кидает косяк: не длиннее ли меня? Нет. Я вышел ростом и хуяней — спасибо матери с батяней.
   Мы добрались до танцплощадки, я обнял блондинку и прижал поплотнее. Третий экзамен — на физиологическую совместимость. Мое тело сразу же среагировало на ее. Нравятся мне и ее духи, гармонирующие с запахом волос, который мне то же по кайфу. Что-то похожее и с тем же результатом проделывает она. И наступает второй момент истины. Я несколько раз прыгал с парашютом — чем бы дитя не тешилось, лишь бы за хуй не вешалось. Незабываемые впечатление оставили два прыжка: первый простой и первый затяжной. Так вот, первый момент истины напоминает первый простой прыжок, а второй — первый затяжной.
   Блондинка обмякла. Коленки, наверно, подгибаются. Она бы с удовольствием повисла на моей шее, но боится, что приму за шлюху. Я обнимаю ее покрепче. Мои руки вдавливаются в ее теплое тело, как бы рассекают мясо и дотрагиваются до ребер, которые ходят часто-часто. Даже сквозь пиджак я ощущаю ее горячие пальцы на плече и сиськи, проколовшие мою одежду и тело и щекочущие сосками позвоночник. Умеют бабы раствориться в мужике. Причем полностью. Но так же легко и быстро выщелучиваются, и без остатка. Ей все время хочется посмотреть мне в глаза, но пизда к хую` — лица не увидать. Если танец затянется, она может окосеть. От нее исходят невысокие волны тревоги, боится, что спрошу что-нибудь, а у нее все тело и в том числе рот забиты чувствами, ляпнет глупость. Я молчу. И так все ясно. Когда мне говорят, что баба — существо загадочное, я говорю: да, но только для самой себя и прочих безмозглых. Просто мужикам некогда ими заниматься, есть дела поважнее. Если же дело — бабы, то оказывается, что загадочного в них — что сам туда засунешь. Блондинка поняла, что пытать ее в такой ответственный момент не собираются. Волны тревоги исчезли, она полностью отдалась чувствам. Бедра ее задвигались плавнее, заерзали по вставшему хую. От нее пошел такой фон, будто ее заклинило на очень высокой и яркой ноте. Поплыла мокрощелка. Теперь из нее не только веревки, но и канаты можно вить.
   Оркестрик решил, что порядком навьебывался, и внезапно музыка оборвалась. Блондинка нехотя стронулась с балдежной ноты и малость отстранилась от меня. Лицо ее начало застывать, терять обычную славянскую расплывчатость в периоды расслюнявленности души. В глазах появилась бедная мыслишка, по-бабьи глупая: слишком хорошо, бойся! Не давая мыслишки развернуться и окрепнуть, представляюсь. Имя называю свое, а не из очередной легенды. Интуиция подсказывает, что на этой пизде застряну надолго.
   Она стоит рядом со мной на почти опустевшей танцплощадке и после недолгих схваток рожает:
   — Ирина.
   Это одно из тех имен, с которыми у меня связаны приятные воспоминания. Начинаются они в детстве — так звали дочку любовницы моего отца, мой первый секстренажер. Не убирая руки с ее талии, я направляю Иру к моему столику. Я не спрашиваю, хочет ли она перебраться ко мне — хочет, но стесняется, — а заставляю подстраиваться под мою волю.
   — Твои друзья не обидятся, что ты со мной посидишь?
   Она на ходу награждает меня улыбкой за приятное нахальство. Я помогаю ей сесть, и в тот же миг, будто за соседним столиком поджидала, появляется официантка и ставит бутылку и тарелки. Иру такая самоуверенность немного шокировала. Она собиралась высказать какое-нибудь фе, но встретилась с моим борзым взглядом и потупилась, порозовев щечками, как первоклассница после первого поцелую на первом уроке с первым соседом.
   Я наливаю ей шампанское, себе — водки и предлагаю тост:
   — За то, что мы наконец встретились!
   На чей конец — и так ясно.
   Совместная выпивка быстро размывает стенки, которыми мы отгораживаемся от незнакомых. Ирина постепенно подсгребла расплескавшиеся чувства, заговорила спокойнее, даже пошутить изволила. Мы то же умеем заправлять пиздунца. Минут через пятнадцать она слушала меня с приоткрытым ротиком. Когда услышанное удивляло ее, острый кончик языка дотрагивался до верхней губы, а когда смешило, откидывала голову и заправляла волосы за ухо, показывая тонкое запястье с нежной кожей и голубыми стрелками. Зрачки ее бирюзовых глаз, большие, как у обкуренной планом, не смотрели, казалось, а впитывали меня со скоростью не менее кило в минуту. Так меня хватит не более, чем на час, не дотяну и до первой палки.