Чернобровкин Александр. Время - ноль

   – Звал? – подойдя, спросил на всякий случай хромой.
   – Найди стул, стакан и приземляйся, – ответил Сергей.
   Он наполнил вином стаканы, пододвинул к хромому тарелочку и конфетами. Молча выпили, закусили.
   – В каких войсках? – спросил Сергей, не сомневаясь в месте прохождения службы.
   – Шофер. А ты?
   – Десантник.
   Глаза хромого повеселели.
   – На мине? – спросил Сергей.
   – Гранатой. Вылез из кабины, а он, падла, из гранатомета по бензобаку... – привычно начал хромой отрабатывать вино и сразу осекся, покривил шею, будто хотел потереться подбородком о левое плечо.
   Сергей разлил остатки шампанского на двоих. Теперь пили медленно, но так же молча: каждый думал о своем. В десанте шоферов уважали. В десанте что – в тебя стреляют, ты стреляешь, а по водиле шмалят со всех сторон, а он может только пригнуться и рулить дальше, иначе всю колонну накроют. Живая мишень, сама себя привязавшая к баранке. Сергей один раз видел, как душманы разделываются с автоколонной. Да и на подбитые, обгоревшие машины насмотрелся, их как бурьяна было у обочины афганских дорог, особенно возле зеленок – территорий, заросших деревьями и кустарником.
   Соседи-шахтеры ушли, и их места заняла парочка с длинными курчавыми волосами, уложенными в одинаковые прически – два светло-русых пуделя, кобелек и сучка. Семнадцатилетние физиономии рекламировали пресыщенность жизнью и жажду приключений, самое опасное из которых, если не считать программной случки на скамейке в детском садике, предстоит сегодня же ночью – проникновение в собственные квартиры настолько бесшумно, чтобы не разбудить предков, иначе будут с натрепанными хохолками. А может, и зря так думает о них, ведь пресыщенность – маска, такую и сам когда-то носил, чтобы скрыть стеснительность, а нутро у них почище: сострадание, хоть на миг, но проглянуло, когда увидели обожженное лицо.
   – Кроме «шампуня», здесь есть что-нибудь? – спросил Сергей.
   – Крепленое, по четыре рубля, – ответил хромой.
   Сергей положил перед ним деньги.
   – Возьми, а то мне не дают.
   – Сколько?
   – Сколько влезет.
   Хромой поковылял к стойке и вскоре вернулся с тремя бутылками вина. Какой-то жалостливый паренек принес за ним тарелку слоеных пирожков, таких засохших, что на них даже мухи не сядут.
   – Пришлось взять, – оправдывался хромой, – вина бы не дал.
   – Съедим. И не такое клевали.
   Опорожнив бутылку, разговорились. Хромого звали Паша. Служить он начал на полгода раньше и на год раньше закончил.
   – Всю службу мечтал, как стану «дедом», отведу душу, поживу в удовольствие. Приказ вышел, когда я в госпитале лежал, – жаловался Паша.
   Они вспоминали, в каких местах побывали за время службы, выяснили, что могли встретиться, но не довелось. Общих знакомых тоже не нашли.
   Постепенно бар опустел. Женщина в грязной белой куртке, оставив пост у входа, подметала пол. Лицо ее подобрело, и она теперь была похожа на уставшую, хлопотливую домохозяйку, убиравшую свое жилье. Добравшись до Сергея и Паши, спросила тихо и уже женским голосом:
   – Долго еще будете?
   – Сейчас уйдем, теть Марусь, – ответил Паша и с гордостью сообщил: – Товарища вот боевого встретил. Десантник!
   – Ну сидите, – разрешила тетя Маруся и ушла подметать в другой конец зала.
   Паша жил неподалеку от бара в новой пятиэтажке, в которой ему с матерью дали от военкомата двухкомнатную квартиру. Он никак не хотел расставаться, пытался затянуть в гости, лез целоваться, часто ронял тросточку, и Сергею приходилось поднимать ее.
   – Серега, – промычал он на прощание, – будет негде ночевать, приходи. И вообще приходи, когда хочешь. Ты для меня... мы ведь с тобой... – не закончив, отчаянно махнул рукой и, обтирая правым плечом стены, поковылял по лестнице на второй этаж.
   От Паши побрел к центру города, надеясь наткнуться на остановку и дождаться запаздывающий автобус. Улицы были безлюдны, изредка немного помаячит впереди одинокий прохожий и исчезнет между домами. Лет пять назад, до введения «сухого закона», сейчас бы со всех сторон слышалась музыка и нестройные пьяные хоры, и веселые компании, не помещаясь на тротуаре, выходили бы на проезжую часть, растягивались на всю ширину ее и с неохотой уступали бы дорогу машинам, а те предусмотрительно сбавляли бы ход и задорно сигналили, будто везли молодоженов из загса. О празднике напоминали лишь красные и сине-красные флаги на столбах и балконах да транспаранты, призывающие «перевыполнить» и «достойно встретить». В парке, который Сергей решил пересечь наискось, темные аллеи были усыпаны светлыми лоскутами от искусственных цветов, обертками от мороженого, кульками из-под конфет и печенья. На площади перед клубом стояли полукругом пустые прилавки и фанерные будочки, между двумя из которых, метрах в трех над землей, натянуто было полотнище с надписью «Ярмарка». Сергей прошел под ним и чуть не сбил милиционера, вышагнувшего из темноты.
   – Чего ходишь здесь? – еле ворочая языком, задиристо спросил милиционер.
   – Не твое дело, – бросил Сергей, огибая его.
   – Сто-я-ть! – попытался рявкнуть милиционер, однако приказ прозвучал как просьба, можно было подумать, что по пьянке пропустил слово «помоги».
   – Слышь, мусоренок, – обернулся к нему Сергей, – шел бы ты. Куда – знаешь?
   Милиционер пошатнулся, словно от удара, и схватился за кобуру. Справившись с клапаном, он никак не мог найти ремешок, прикрепленный к рукоятке пистолета, а отыскав, выдернул один ремешок. Салага, такие самые опасные: сначала пальнет сдуру, а потом сообразит, что натворил. Сергей перехватил его правую руку и провел боевой прием. Милиционер удивленно и жалобно икнул, отбивая земной поклон, а затем, получив по морде носком кроссовки, упал на спину. Фуражка слетела и, припадая на козырек, покатилась по асфальту, а пистолет, как шайба по льду, заскользил в другую сторону и, как в ворота, влетел под прилавок: «0–1» – «Динамо» проигрывает. Сергей достал из кобуры запасную обойму, а из-под прилавка пистолет.
   Углубившись в парк, вспомнил, что надо было разбить рацию, висевшую на боку у милиционера. Оклемается легавый, свяжется со своими – и начинается псовая охота. В общежитие, в центре города, теперь хода нет. Без пистолета можно было бы прорваться, но мысль расстаться с оружием даже не приходила в голову.
 
   Открыла Оля, измочаленная и вялая, точно ее долго били, а потом накололи обезболивающими, и в желтоватом свете подъездной лампочки она выглядела лет на двадцать старше. Черные глаза с темными полукружьями под ними смотрели на Сергея устало и покорно, как на клиента, которого нет сил обслуживать, но и отказать нельзя. Он уже не рад был, что вернулся.
   – Свет не включай, девочки спят, – вымолвила она и, пошатываясь, пошла в комнату.
   Несмотря на приоткрытую дверь на балкон, там стоял тяжелый, кабацкий дух. Стол украшали батарея бутылок и завалы объедков. Валерок не было, ночевали в другом месте или где-то шлялись.
   – Есть хочешь? – спросила Оля, отыскивая что-то на столе. Вопрос был задан настолько равнодушно, что язык не поворачивался ответить утвердительно.
   – Выпить дай, замерз что-то.
   И не только замерз, но и протрезвел. Часа два, если не больше, плутал, пока нашел дом. Ночью не только кошки, но и дома серы. Если бы не наткнулся на соседний, которым любовался утром из окна, еще бы часок-другой выписывал круги по кварталу. А добравшись до квартиры, почувствовал себя так, как чувствовал по возвращении в Союз с продолжительной и тяжелой боевой операции: та же расслабленность, та же сонливость, но и та же радость животная, что и на этот раз проскочил, и та же обида на тыловых, на их пренебрежительное отношение к нему и затаенную неприязнь, словно виноват, что остался в живых, с мертвым бы меньше было мороки.
   – На, тебе приберегла, – Оля протянула полный стакан.
   В стакане был коньяк, скорее всего, дагестанский, потому что отдавал бензином. У них там, наверное, и хлеб нефтью пахнет.
   Оля разделась и легла в кровать, лицом к стене. Дает понять, что не до Сергея ей, устала. А его это очень мало колышет, отжалел свое, хватит. Теперь черед женщин: в паре один кто-то должен жалеть, а у женщин лучше получается. Они всегда найдут, за что пожалеть, даже если не за что – и это повод. Сергей подошел к кровати и грубо перевернул Олю на спину. Она смотрела испуганно, как сова на свет, кажущимися большими и круглыми от страха глазами. На припухших губах появилась мягкая, виноватая улыбка. В предрассветных сумерках Оля выглядела красивой, и трудно было понять, почему опостылела днем. Сергей скинул пиджак, швырнул на пол.
   – Давай я раздену, – попросила Оля, видимо, желая искупить холодность.
   Встав на колени, она медленно расстегивала его рубашку и целовала оголяющееся тело. Губы были теплые и влажные, и после поцелуя кожа в том месте холодела и отнималась, будто ее смачивали эфиром. Раздев, повисла на его шее и, падая на спину, увлекала за собой.
   Она была страстна и неутомима, словно много лет ждала мужчину и на такой же срок расстанется, и за ночь должна забрать все, чего не было до и не будет после, и не верилось, что недавно была с другим и хорошо, если с одним. Впрочем, другие его не волнуют, ревновать не было ни желания, ни сил, которые, казалось, перетекли в Олю, потому что она, прижав к своему животу Сергееву руку, сидела в любимой позе у стены и терлась о нее спиной, покачиваясь из стороны в сторону. Теплые складки живота колыхались под ладонью, а в глубине что-то подергивалось и екало, и казалось, что ощущает, как сцепляются молекулы новой жизни. Хотелось, чтобы это случилось на самом деле, хотя ребенок ему уж очень ни к чему, да и Оле, наверное, тоже.
   – Не боишься забеременеть?
   – У меня не будет детей, – ответила Оля, перестав раскачиваться. – Отчим, когда изнасиловал, триппером наградил, пришлось аборт делать, ну и...
   – А сколько тебе было?
   – Тринадцатый шел. Я из школы вернулась, а он один дома, пьяный, – спокойно, как сплетню о чужом человеке, рассказывала Оля. – Он потом часто поджидал меня. Мама на работе, а он со мной. Пока заметно не стало. Мама заставила аборт делать на стороне. Срок уже большой был, бабка боялась, запросила бешеные деньги. Пока раздобыли их, пока то-сё, совсем поздно стало. Ну и напортачила бабка, чуть не угробила меня, в больнице еле откачали и в милицию сообщили.
   – Посадили ее?
   – Да. И отчима, восемь лет получил... Жалко его, когда трезвый, добрый был. Мама без него совсем запила и колотила меня почем зря, как будто я во всем виновата. Я терпела, терпела – и убежала. Сначала у офицера отставного жила. Его жена бросила, вот он и приютил меня, за племянницу выдавал. Платье купил, кофейное, бантик вот тут, – показала она выше впадинки, что между грудей, – и туфельки, красные, на высоком каблучке. – Она замолчала, видимо, вспоминала один из немногих полученных в жизни подарков. – Сам он ничего уже не мог и бил за это. Придут к нему дружки, напоят, он и заставляет меня с ними по очереди, а потом расспрашивает, кто из них как, у кого какие недостатки.
   – Хватит, – оборвал Сергей. Своей ненависти под завязку, суметь бы переварить.
   – Сереж, а у тебя есть друзья?
   – Нет.
   – Это хорошо...
   – Был одни настоящий. Был, да весь вышел... – сказал Сергей. Нет, врет, и сейчас есть друг и тоже настоящий – восьмизарядный, системы Макарова, во внутреннем кармане пиджака лежит. Завтра надо будет смазать и спрятать в надежное место.
   – Друга вспомнил, да? – погладив его руку, спросила Оля.
   – Угу, – лениво ответил Сергей. Спать не хотелось, но глаза закрывались сами собой.
   – Расскажи, какой он был.
   – Непохожий на всех: плохой снаружи, а не внутри...

5

   Познакомились в поезде «Ашхабад-Чарджоу». Всех «чипков» – нарушителей дисциплины – построили однажды утром с вещами на плацу гауптвахты и повели на железнодорожную станцию, где посадили в прицепной общий вагон. Сергей Гринченко попал в вагон одним из первых, проскочил в середину его и занял свободную вторую полку, расположенную по ходу поезда. Местной газетенкой на непонятном языке, забытой кем-то на столе, он стер толстющий слой пыли с полки, лег на нее, примостив под голову вещмешок, и принялся наблюдать, как обустраиваются соседи. Из разговоров понял, что они из одной части, попались на «приведение себя в нетрезвое состояние». Этот бюрократический фразеологизм представляется Сергею в виде солдата, взявшего себя за ухо и ведущего в мрачное подземелье, заполненное клубящимся, хмельным туманом, где солдат с радостью обменивает трезвое состояние на приятное. Соседи так и не осознали своей ошибки: вещмешок одного из них звонко поприветствовал полку. Две звенят не так, значит, не меньше трех-четырех. Сергей не отказался бы помочь расправиться с ними, давненько уже не пил.
   Верхнюю боковую полку занял худой, мосластый солдат с забинтованной рукой. Бинт был грязный, в пятнах йода и зеленки.
   – Свободно? – спросил он, не глядя ни на кого, и, не дожидаясь ответа, опустил полку и положил на нее вещевой мешок, а потом сел внизу, напротив угрюмого солдата со сросшимися черными бровями и большим мясистым носом.
   Заметив внимательный взгляд Гринченко, новенький подмигнул и улыбнулся, показав просвет между верхними передними зубами. Благодаря этому просвету, лицо его, покрытое красными угрями, уже не отталкивало, а вызывало симпатию. Наверное, потому, что Сергею вспомнилось, как в его дворовой компании обладателей такого просвета спрашивали, проходит ли между зубами спичка, и предупреждали, что если много будут говорить, коробок проскочит.
   Вскоре поезд тронулся, соседи перезнакомились. Новенького звали Виктор Тимрук. Его носатого угрюмого соседа – Женей Шандровским. На полке под Сергеем расположился Саша Стригалев – высокий широкоплечий блондин с пятиугольным лицом и ярко-красными, словно напомаженными, губами. Остальных двоих, белобрысых и конопатых, с разгильдяйскими беззаботными физиономиями, похожими, словно у близнецов, звали Антон и Семен. Были они из одной деревни, носили одну фамилию – Устюжаниновы, состояли в каком-то дальнем родстве, но называли себя родными братьями. Сергей так и не разобрал, кто из них Антон, а кто – Семен, путал все время. Командир заставы, на которой они служили, тоже не различал, поэтому, чтобы не ошибиться, наказал обоих, хотя виноват был один Семен.
   Стригалев взял позвякивающий бутылками вещмешок и, переглянувшись с Братанами, как их все называли, предложил Сергею, Вите и Жене:
   – Пойдем с нами, отъезд замочим, чтобы колеса крутились исправно, и побыстрее, и подальше увезли нас от «губы».
   Вагон был последний, и через окно в задней двери видны были рельсы, словно вытягивающиеся из-под поезда. Окно в правой боковой двери, приваленной мешком с мелким углем, кто-то выбил, и холодный воздух гонял по тамбуру черную пыль.
   – Как бы старлей не застукал, – напомнил Гринченко о сопровождавшем их офицере.
   – Да плевать на него! – огрызнулся Антон или Семен, срывая зубами пластмассовую пробку с бутылки вина «Карабикаульское». – Дальше всё равно не пошлют: некуда.
   – А куда нас везут? – поинтересовался Сергей.
   – Черт его знает! – ответил Стригалев. – На стройку какую-нибудь.
   – Не в дисбат?
   – Не-ет, – уверенно потянул Сашка Стригалев. – В дисциплинарный батальон отправляют после суда и под конвоем. Тебя судили?.. Нас тоже нет. Значит, запрут в какую-нибудь дыру, где только шакалы и солдаты выживают, и будем поднимать народное хозяйство... Тебя за что?
   Гринченко рассказал в двух словах.
   – Дурак, надо было сажать!
   – Тогда бы «деды» с говном смешали, – обронил Тимрук.
   – А тебя за что? – спросил у него Стригалев.
   Витька показал забинтованную руку.
   – Собака покусала. Моя. «Деды» задолбали, некогда было покормить ее, вот и набросилась.
   – А тебя? – обратился Сашка к Шандровскому.
   – За всё хорошее, – недовольно буркнул Женька и так нахмурил сросшиеся брови, что пропала охота спрашивать его о чем-либо ещё.
   Братья открыли три бутылки вина. Одну оставили себе, другую дали Стригалеву и Шандровскому, а третью – Гринченко и Тимруку.
   – Ну, поехали!
   Вино было паршивое – красная сладкая отрава, видать, из помидоров. Правда, вставило оно быстро, сразу всех сморило на сон. Тут ещё за день намерзлись, отстояв на плацу часа полтора, а потом на станции в два раза больше, потому что в здание вокзала не разрешалось заходить, а когда кто-то нарушил приказ, старший лейтенант построил «чипков» на привокзальной площади и продержал в строю до прихода поезда. Зато теперь спали без задних ног. Сергей только раз проснулся, на станции Чарджоу, когда их вагон перецепляли к другому поезду.
   Выгрузили «чипков» на станции Керки, отвели в часть, разместили в деревянном бараке с двухъярусными нарами, на которых уже кантовалось человек пятьдесят. Здесь Гринченко впервые услышал тревожное, лающее слово Афган.
   Сергею оно говорило не очень много. Когда учился в техникуме, по Донецку ходили слухи, что на товарную станцию приходят вагоны с цинковыми гробами, которые родителям разрешают забирать только ночью, чтобы никто не узнал о наших потерях в Афганистане. По «Голосу Америки» слушал иногда сводки об уничтоженных душманами колонах в шестьдесят-восемьдесят-сто машин, казавшиеся тогда неправдоподобными. На последнем курсе познакомился с первокурсником, служившим шофером на санитарной машине в Кабуле. Тому нечего было рассказывать, в боях не участвовал, разве что о количестве жертв, но в госпитале всегда кажется, что убитых и раненых больше, чем живых и здоровых. Впечатляла татуировка на его плече – женская голова с развивающимися волосами и повод, по которому была выколота, – в память о погибшей медсестре. Она сопровождала машину с раненными. Попали в засаду. Оружие было только у шофера, убитого первой очередью. Над медсестрой душманы издевались долго и с изощренной выдумкой. Слышал Гринченко и еще где-то что-то, но в общих чертах Афганистан на гражданке представлялся не очень опасным местом службы, где, если повезет, получишь награду, а если не повезет... Но здесь, в бараке, уже не хотелось играть с судьбой в орлянку.
   Старожилы советовали идти в артиллерию или связистом. Ещё лучше – в подсобное хозяйство или санитарную часть, но туда брали редко. И ни в коем случае – в десант. Стригалев и баратаны быстро завели знакомства, куда-то ходили, с кем-то договаривались. Сергей и Витька целыми сутками отлеживались на верхних соседних нарах в дальнем углу барака, а Женька на нижних лезвием от безопасной бритвы вырезал узоры на палочках и что-то тихо бормотал под нос: то ли ругался, то ли песню пел. На пятый вечер Стригалев собрал всех за бараком и сообщил:
   – Значит, так, завтра ждут покупателей. Я договорился с одним прапорщиком – он списки составляет – нас воткнут в артиллерию, всех шестерых... Как я, а?! – хвастливо закончил он и обвел всех взглядом, ожидая похвалы.
   Сергею Гринченко было безразлично, где служить, поэтому посмотрел на Тимрука: как он?
   – Спасибо, Санёк, но я в десант пойду, – сообщил вдруг Витька.
   – Ты что, сдурел?! – возмутился Стригалев. – Там же в два счета ухлопают. Домой в цинке вернешься! И неизвестно, будешь ты в нем запаян или кто другой! Слышал, что здесь рассказывают?
   – Плевать. Зато там почти нет дедовщины.
   – И я в десант, – поддержал его Шандровский, никак не объясняя свое решение, но произнес уверенно, видимо, обдумал за эти дни, обстругивая палочки.
   – Ну, вы, ребята, офигели! – Стригалев швырнул наземь наполовину недокуренную сигарету, а с куревом была напряженка. – Я тут распинался, упрашивал, наобещал черт знает чего, а вы!..
   – Да, чуваки, вы серьезно?! – напал на них один из Братанов. – Вы это бросьте!
   Тимрук и Шандровский молча курили, слушая о преимуществах службы в артиллерии, и изредка крыли чужие доводы одним, веским, как козырный туз, – нет дедовщины.
   Гринченко не вмешивался в спор, пока не заметил, что Стригалев и Братаны, уже сжимающие кулаки, вот-вот уговорят, и тогда произнес:
   – Я тоже в десант.
   Почему так сказал – сам не знал. Может, дедовщины боялся, а может, Витьке хотел помочь, но, когда произнес эту фразу, понял, что сделал то, что хотел или должен был сделать.
   Его решение уравняло силы спорящих, и спать разошлись чуть ли не врагами. А утром, когда перед строем капитан с парашютами в петлицах запросил хриплым, будто сорванным, голосом пятнадцать добровольцев, вшестером молча шагнули вперед. Остальных капитану пришлось набирать в принудительном порядке.
 
   В вертолет набилось пятнадцать человек – весь второй взвод третьей заставы. Стригалев и Тимрук сидели напротив Гринченко. В центре салона громоздились ящики с боеприпасами, ранцы и спальные мешки – спальники, как их называли десантники. К мешкам были привязаны обычные штыковые лопаты с укороченными черенками. Причем у Витьки и Сашки по две, своя и «дедова». У Сергея вместо дополнительной лопаты были коробки с пулеметными лентами. За меткую стрельбу его назначили вторым номером к Рашиду Зинатуллову, которого Сергей побаивался за вспыльчивый характер. Хорошо, что Рашид не «дед», руки не сильно распускает, а то бы житься от него не было. Сашка Стригалев стреляет из пулемета не намного хуже, но умудрился пристроиться под опеку командира взвода старшего сержанта Архипова – веселого здоровяка, похожего Романа, Сергеева зятя. Старший сержант сейчас что-то втолковывает своему «молодому», а Сашка улыбается лукаво: мол, не надо нас, маленьких, дурить! Стригалев быстро подстроился к «дедам» и меньше Сергея и Витьки получал пинков, тычков и нарядов на работу. А доставалось им первое время здорово – и за дело. Три недели их гоняли день на стрельбище, день на полевые учения, переподготавливали. У всех за плечами была учебка, но здесь тех знаний и умений не хватало. Командир взвода на полигоне показал, какой степени мастерства будет требовать. Архипов встал с ними в цепь, пошел, как на прогулке, а когда впереди поднялись три мишени, поразил их, не поднимая автомат к плечу, с пояса, и так быстро, что Гринченко, Тимрук и Стригалев не успели выстрелить.
   – Скоро и вы так будете, – уверенно произнес командир взвода. – А то был тут один перед вами – как живого помню! – пока прицеливался, его уже от бестолковки до пяток свинцом начинили. Всё ясно?
   – Так точно!
   – На исходную!
   Архипов после каждой их ошибки приводил пример, в котором обязательно была вставка «как живого помню!», но ему не шибко верили. У командира обязанность такая – подстегивать, чтобы старательно учились, и каждый делает по-своему: один – кулаками, другой – нарядами на работу, третий – жуткими байками. В воскресенье застава побывала в бане, и Гринченко начал относиться к байкам Архипова по-иному. Почти у всех старослужащих на теле имелись отметины, которые старший сержант называл «привет от душмана». По классификации Архипова имелся еще «последний привет», и для получивших такой они однажды на складе выгружали из машины ящики с цинковыми гробами. Кто-то из Братанов, кажется, Антон, пошутил, что теперь на всех хватит, а Семен добавил, что, пока нет очереди, надо выбрать себе какой поудобней и припрятать на черный день.
   Братаны и Шандровский летят в другом вертолете с первым взводом. Жаль, что их шестерку разделили. Впрочем, воевать вместе будут. На задание вылетала вся маневренно-штурмовая группа: три заставы, по два стрелковых взвода в каждой, и взводы обеспечения и поддержки: безоткатных пушек, станковых гранатометов, минометный, саперный и другие. Где-то в Афгане ожидается ночью прорыв душманов с гор в долину. Десантники должны помешать этому.
   Гринченко раньше ни разу не летал ни в вертолете, ни в самолете. Оказалось, не так страшно, как предполагал, правда, немного укачало – подташнивало, особенно, когда машина падала в воздушную яму. Тут ещё не отлил перед посадкой, боялся, что засмеют, мол, обпудолился со страху, и теперь было совсем невмоготу. Хоть бы скорее приземлились. Такое впечатление, будто время исчезло или заснуло, поэтому земля не хочет принимать вертолет. Вроде бы несколько раз снижался, но его опять подбрасывало. Хотя нет, вот он, наконец, завис, «деды» зашевелились, старший сержант Архипов встал, поправил бушлат и показал Стригалеву на свой спальный мешок, чтобы Сашка не забыл захватить.
   Гринченко впервые ступил на чужую землю. Она, казалось, не рада была ему, качалась, уплывала из-под ног и как будто вибрировала, даже в голове гудело от этой вибрации. Зинатуллов что-то крикнул, но слова его было не разобрать, и Сергей тупо уставился на скуластое лицо с тонкими усиками. Рашид ещё раз крикнул и прищурил злые раскосые глаза. К счастью, подошел Архипов и жестами показал, чтобы поставил коробки с лентами на бугре рядом с пулеметом и шел рыть окопы.
   «Деды» сидели кружком на бугре возле сложенного там оружия и имущества, курии и трепались. «Вольные стрелки» рыли спальники – так, как и спальные мешки, называли ямы для отдыха. Эти ямы должны иметь выходы в разные стороны. Потом их накроют брезентом и получатся более-менее уютные укрытия от непогоды. «молодые» оборудовали позиции – прямоугольные полуокопы, соединенные ходами сообщения между собой и со спальниками. Недавно прошел дождь, буроватая земля была мягкой, раскисшей сверху, но твердой в глубине. Часто попадались прямоугольные каменные пластины. Похожие на заготовки для кремниевых ножей, какими пользовались первобытные люди. За три недели на полевых учениях таких окопов нарыли, наверное, по несколько километров, поэтому работа шла споро. «Вольные стрелки» закончили быстрее и вместе с «дедами» завалились отдыхать: они будут нести службу ночью.
   Вырыв окопы, Гринченко, Тимрук и Стригалев легли на позиции, повернутой в сторону долины. Сашка умудрился сразу же заснуть, тихо засопел. Сергей передвинулся поближе к нему, чтобы незаметно разбудить, если кто-нибудь подойдет. Приложив разгоряченные ладони к холодной липкой бурой жиже, смотрел поверх ствола автомата на долину. Раньше ему казалось, что за границей всё не так: и люди, и земля, и даже небо. Пока было таким же, не совсем привычным, азиатским, но похожим на то, что видел по ту сторону границы: горы с белыми шапками снега на вершинах и морщинами ущелий; голая, почти безжизненная земля с редкими пятнами серой, прошлогодней травы и, в основном по оврагам и ущельям, зарослями невысоких деревьев, издали похожих на кустарник, – тугаями; на извилистых дорогах люди в чалмах и халатах ехали на лошадях или ослах или брели пешком. И зима такая же – не зима в русском понимании, а слякотная осень с заморозками по ночам. По похожему небу ползут похожие, раздутые от дождя или снега, тучи. А вот проглянуло солнце – и всё вокруг, так же, как и по другую сторону границы, неправдоподобно быстро нагрелось и повеселело.
   Тимрук лежит слева от Гринченко, курит, прикрывая сигарету ладонью и пуская дым по земле, чтобы «деды» не заметили. Во время затяжек глубоко впадают щеки, покрытые красными пятнышками угрей. Докурив, вминает маленький, с ноготь, окурок в бурую жижу, потягивается.
   – Эх, ба-бу-бы! – мечтательно тянет Витька и улыбается, показав просвет между зубами. – А, Серега?! Затрепал бы молоденькую телочку?
   Получается, что Таня – та самая молоденькая телочка, которую надо затрепать. Скажи кто-нибудь другой, обиделся бы, а на Витьку не получается. Быстрее на Таню обидится, что не отвечает на его последние письма, посланные уже из ДШМГ. Может, ещё не дошли?
   – На гражданке, – продолжает Витька, – я бы сейчас завалил в кабак. Принял на грудь полкило водочки, зацепил самую клёвую чувиху и драл бы ее, пока уши не завернутся!
   – У кого?
   – У соседей, – парирует Витька.
   Они сморят друг на друга, не выдерживают и весело смеются.
   – Тимрук! – слышится из спальника удивленно-недовольный голос Архипова. – Кому смеёмся?
   – Службе радуюсь! – бойко отвечает Витька.
   – Борзеешь, сынок, – цедит старший сержант, удовлетворенный ответом. Потом вспоминает: – Дедушка курить хочет.
   Тимрук шевелит губами, беззвучно матерясь, несет в спальник сигарету. Последнюю отдал. Когда вернулся, долго рассматривал бурвато-серую местность, затем ни с того ни с сего поделился соображениями:
   – Точно: все бабы – шлюхи! Была у меня одна, замужняя. Муж у нее грузчик, здоровый, как сарай с пристройкой, – чего ей ещё надо было?! Уйдет он на работу, а она у моего дома прогуливается, поджидает. Сдурела, говорю, хочешь, чтобы обоим башку отвернул?! Тебе, дуре, твоя ни к чему, а мне моя пригодится. А она лыбится и тащит к себе домой. Сразу бутылку на стол, забухаем – и в койку. Ох и ненасытная была – та ещё сука! Я ее спрашивал, зачем ей ещё кто-то, ведь у мужа аппаратище – сваи можно забивать. А она отвечает, что и у меня не хуже, и вообще, у соседа всегда на семь сантиметров длиннее. Хорошо, что меня в армию забрали, а то какая-то сволочь мужу настучала. Иду раз с танцев со своей пацанкой, встречаю его. Хватает меня за шкирку, ты, говорит, к моей жене пристаешь? Ну, думаю, отприставался! Кулачищи у него – гири-двухпудовки: заедет по клюву – всю оставшуюся жизнь, очень короткую, только с врачами будешь здороваться. Тут моя пацанка как отвяжется на него. Ты что, орет, дядя, совсем сдурел, с перепоя башню снесло?