Чернов Вениамин. Упреждающий удар

   - Врут! Нет там стен, а только забор глинобитный построен, чтоб комонь не одолел... Да, новгородцы - тогда не то, что счас - они опора Руси были... Знал об этом, думал, новое скажешь - вон ведь сколько знаешь, как про древние государства, народы-то рассказывал у Богодайщикова...
   - Прости меня, грешного, Костя! - В узкую, необитую низенькую дверь истопки протиснулся со свечой Пожняк. - Там к тебе скоровестник. Говорит, борзое дело...
   Боярин насторожился, воевода недовольно сморщил лицо:
   - Пусть заходит...
   Вошел молоденький, высокий белоголовый вой, поклонился малым поклоном и, покраснев от смущения, смело заговорил:
   - По тайному делу к тебе, воевода, - велели передать в ухо...
   - Говори! Все свои.
   - Только тебе скажу, - насупился юноша. - Десятник Иван Заикин эдак велел.
   - Иван Заикин?! Пошли!.. Ну, говори! - потребовал воевода в темной горнице.
   Вой зашептал:
   - Воры бежали... Один сторож убит - остальные трое не знамо...
   - Все?!.. Все ушли?
   - Все: два десять и три...
   - Ну!.. Ловили?
   - Укрылись у боярина Богодайщикова. У него там вельми много людей - костры во дворе жгут. Отгородились рогатинами - никого из наших воев к воротам не пускают...
   У Константина Юрьева загорелись глаза в темноте.
   - Как тебя звать?
   - Митяй...
   - Ты ничего не путаешь?!
   - Как можно, воевода!..
   Вернулись в истопку. Боярин сидел на постели, свесив ноги, настороженно ждал. Было слышно, как к морозу потрескивала свеча в руках Афоньки Пожняка, капал воск на пол, подвывал ветер в трубе.
   Андрей Воронцов задрал взлохмаченную бороду:
   - Что?!
   Константин Юрьев сказал.
   Боярин Воронцов вскочил, начал одеваться, бешено вращая глазами. Оделся, перекрестился.
   - Что зырите?! - испугался думаете?.. Да, испугался - не за себя! - тряхнул за плечи воеводу: - Что думаешь делать? Вызвал подвойского? Нет!.. Поздно. В любое время выйдут, поднимут Хлынов, чернь, а нас тут... - и начал спрашивать, моргая глазами, у воеводы, у Митяя: где, сколько воев; выходило вместе с кремлевскими сторожами, подвойскими, которые на карауле были, около полусотни.
   А сколько тех?
   ... В сенках, горнице - шум, топот, стук падающей скамейки.
   Боярин забегал, нашаривая оружие...
   Воевода кинулся к дверям и столкнулся с Игорем Голубовьим - за ним стояли: огромный сотенный Евсей Великий и два десятника.
   Спокойные, трезво-мудрые глаза смотрели на Константина Юрьева.
   Все знал о Игоре Голубове, кроме одного - "о страшном грехе" - о котором обещал он рассказать перед смертью...
   "От той великой греховой тайны, наверное, такой у его дух и смелость, - подумал воевода, пропуская подвойского. - И в бога-то верит как-то по-другому: говорит, что бог един - нет ни христианского, ни мусульманского, что сотворив Землю и все живое, не вмешивается в людские дела..." Но в церковь ходил, молился... - как все.
   Таинственно-волевой взгляд подвойского помог воеводе собраться мыслями, утвердиться душой. Константин Юрьев тряхнул головой, посмотрел на Игоря Голубова.
   - Что думаешь делать?
   У боярина Андрея Воронцова белели крылья носа, скулы - ждал, что ответит подвойский ватаман.
   - Дай мне, Костя, всех, кто есть - собирать некогда да и... Я возьму Павла, воров и его людишек порублю, если не покорятся... - и, чуть наклонив голову, - вежливо Андрею Воронцову: - А ты, великий боярин, заведи своих воев в Кремль - с татарами сам, русских - мне...
   Тени прошлись по лицу великокняжеского посланника, но осилил гордыню, и, чтобы не потерять честь:
   - Ты, воевода, сам иди с ним, да смотри: Богодайщикова живого мне!.. - и пошел, около дверей остановился, повернул голову. - Надо в церковь, к десятильнику Моисею, - пусть божьим именем подымет народ против татар, благословит на священную рать с погаными...
 
   По всему Хлынову прошелся розыск - обошлось без большой крови, пятерых воров - сбежавших - убили. Полтора десятка покалечили, полсотни, среди них и житьи люди, заперли в темницу.
   Боярина Павла Богодайщикова на санях, под стражей, отправили в Москву: там решат, что с ним делать...
   К полудню колокольный звон стал созывать хлыновцев на церковное вече. Народ - в шубах, дубленках, сыромягах; старые, молодые; мужчины, редко - женщины, - избитый, обманутый, злой - полз к городской церкви Воздвижения Честного Креста - рядом с Думным домом.
   Знали, зачем зовут: "Хотят поднять народ в поход - как кусок мяса кинуть, - как в позапрошлом году... Большим людям - злато, серебро, а нам кровь лей!.. Хватит! Ходили на Казань - устали... Ребенки у нас сиротеют, по миру ходят!.."
   На церковной паперти стояли десятильник Моисей, воевода, боярин Андрей Воронцов, несколько вятских думных бояр, попы; ниже - охрана. Колокол смолк. Десятильник взмахнул рукой, два богатыря-попа подняли над головой вятскую икону-хранительницу и спасительницу Земли - Вятскую Богоматерь.
   - Во имя отца и сына и святого духа!.. - начали всеобщий молебен.
   - Дети мои! Православные, - полетел нестарческий, могучий голос десятильника Моисея... - Черные тучи поганых собираются на нас... Не Казань, а Орда! Вновь огнем и мечом пытаются искоренить Русь, православную веру нашу... Великий князь, митрополит послали к нам освященный стяг с ликом Георгия Победоносца и повелевают идти полком на Сарай - учинить там раззор царю, чтобы не смог в то лето пойти на Русь... - говорил святой Моисей об угрозе со стороны Новгорода и Литвы, Польши. - Вот почему великий князь нам мало дает воев... Говорил о турках, которые взяли Царьград - сердце православия... - Теперь режут братьев-болгар... Единственный православный престол остался в Москве, и мы должны защитить его, а значит - себя...
   Погано великий грех ляжет на нас, на наших детей и внуков, если не сделать это: предадим дедовские свычаи и обычаи...
   Кончил Моисей. Люди молились, но по-другому: с ясными лицами - в глазах разум. У каждого вернулось достоинство человеческое, развернулась, выпрямилась русская душа: высокая, необоримая - чужому непонятная.
   Велел слушать воеводу.
   - Братья и сестры! Бояре думу держали, порешили весной пойти на татар - воевать с ними... Упредить войну на ихней земле...
   Но некоторые предали... Нашлись такие и среди вас. Мы поступили с ними как с предателями!.. Сколько можно терпеть унижений и бесчестий от татар?.. Позор и стыд нам!.. Мы сыны единой Земли, русские - нам богом предопределено навести на Земле мир, справедливость и братство - объединить народы в одну великую семью... А сейчас - каждый знай свое место: боярин ли, простой холоп! Но - перед Богом мы все равны!..
   Уже под радостные крики выступил великокняжеский посланник:
   - Всем, кто идет в поход, великий князь отменяет долги на три года и три полных лет велит работать на себя... Все, что возьмете в походе - дадим вам: живите, радуйтесь...
   Подняли хоругвии, иконы, развернули Георгия Победоносца, бухнул большой колокол, затренькали переливами малые. Перекрывая колокола, надрывая голос, десятильник Моисей закричал:
   - Поклянемся пред Святым Георгием, что на своем корму отработаем на постройке ушкуев, станем холопами воеводы, а весной выйдем в поход - убережем Русь, веру нашу от разбоя поганых, вызволим из Орды полонян... Целуй крест!.. - закрестился, чмокнул, приподняв с груди, свой крест, запел молитву. Все попадали на колени, сняли шапки, целовали холодный обжигающий металл: железо, медь, серебро; бояре - золото.
   По всей земле вятской прокатилось церковное воззвание, поднимая народ за свою честь, свободу и независимость...
 
   Прошло более месяца, как воевода с боярином Андреем Воронцовым, взяв с собой охранную полусотню, метались по городкам, селам, деревням. В Хлынов, Орлов, Кокшару и в Верхнюю Слободу ³¹шли работные люди, посошная рать. Везли корм, одежду. Каждого распределяли в сотню, устраивали в избу, двор. Начали рубить строевой лес, возить на берег Вятки, где тут же, среди костров, деревья разделывали - нужно было успеть настроить корабли - ушкуи, и много.
   На этот раз Андрей Андреевич Воронцов остался в Хлынове - смотреть за всем этим...
   Воевода с товарищем своим, с двумя десятками воев и с возчиками на девяти порожних санях - розвальнях выехал за железом в Песковку к Пахомию Лазареву и в Усолье за солью - без них нельзя - они всему голова.
   Константин Юрьев не просто хотел взять запасы железа и соли, но и наладить их производство, чтобы в течение зимы обеспечить ими себя.
   Санный путь по реке еще не укатан, на лед выходить опасно, поэтому ехали по берегу. Идти было трудно; лишь на восьмой день подошли к Летке - притоку Вятки.
   Тяжело лошадям, людям. Морозные дни сменились метелями со снегом - потеплело, но лучше бы колючий снег, холод...
   Впереди ехал, протаптывая дорогу, Иван Заикин с десятью воями, за ним воевода, Игнат Репин; замыкали пустые подводы, запряженные цугом - девять пар, снова верховые вои на серых мохнатых лошадках.
   Константин Юрьев сидел на рослом рыжем жеребце, то и дело вытирая с усов и бороды липучий снег - лисья шапка по самые брови. Он с беспокойством всматривался в вечернюю вьюжную мглу: "Скоро ли?.." - но впереди ничего, кроме широкой спины вятского воя и вихляющего зада пегой кобыленки, не видел. "Заездит, эдакий мерин, кобылу! Куда смотрит Иван? Надо в первой же деревне заменить..."
   Караван потянулся на высокий материковый берег, где среди засыпанных снегом елей притаилась деревенька - три избы.
   Чуть ниже по Вятке, на той, правой, стороне - Летка, уходящая своими истоками в полунощную сторону.
   Переночевав, они разделятся: товарищ его, Игнат, с одними санями и с пятью воями поедет в Усолье - в свою вотчину; воевода с остальными - в Песковку...
   Быстро темнело. Митяй Свистун вместе со всеми поужинал куском холодного мяса с солью, запил водой и устроился с товарищами на ночлег в сарае-сеннике.
   Оружие сложили (в темноте) в угол. Извозчики, закусив хлебом, улеглись в санях, во дворе, рядом со своими лошадями, укрытыми войлочными попонами.
   Воевода с Игнатом устроились в теплой избе.
   Митяй лег на сено, рядом с ватаманом Иваном Заикиным, укрылся тулупом. Слушал неторопливый, сонный говор воев, шуршание ветра в соломенной крыше, хрумканье и всхрапывание коней.
   Покойно, тепло, дрема начала обнимать тело...
   - Давно я, Митяй, за тобой примечаю - скрытный ты. Переживаешь што?.. Али горе какое?..
   - Што пристали к нему?! Устал парень, пусть спит... Время поспеет - расскажет...
   - Дак ведь сейчас нельзя ничо таить - церковь благословила на поход, а совершивший сие снимет все грехи свои... Нам вместе насмерть биться, а ничо не знаем друг о дружке... Скрываем...
   Митяй не отвечал, только часто и сильно задышал...
   - Знаю - не спишь... Росскажи-ко нам, кто ты есть, - Федот протянул руку, в темноте нащупал плечо Ивана Заикина, затряс, - росскажи!..
   - Тьфу ты! Рыжий черт - весь сон спугнул... На ночь заставляяешь ругаться: мужик, а любопытство к чужим грехам, как у поганой ветреной бабы... Росскажи ты уж - коль ему невтерпеж... - легкий смешок волнами прокатился из угла в угол. - Окаянный, всех разбудил!..
   - Кто я есть? Человек есть, - подал хрипловатый голос Митяй и замолк...
   - Ладно уж, договаривай, - недовольный голос десятника. - Ты сейчас воеводский вой - все можно... Я тоже в молодости согрешил... Теперь вот один - вы мне семья, родня...
   - Грешен я пред вами, - продолжил выжалобленный голос Митяя.
   - Скрыл от вас настоящее имя свое. Видит бох - по своему скудоумию, без умысла, по нужде эдак сделал, грешен пред вами - простите... Не Митяем Свистуном зовусь, а Гришкой, по отцу Семеновым, рода Волковцевых... Я взял имя убиенного татарами дяди своего... Сирота я - отца, братьев убили... Всю родню тож... Мать сестер увели... Мы с мужиками да боярскими дружинника ми поскакали в погоню - в засаду попали, татар поубивали и сами тож...
   - А ты-то живой! - чей-то насмешливый голос из угла.
   - Живой... Дак я вначале тоже умер, - и боясь, что ему не поверят, поправился, - то есть не совсем - ума только лишился; головой стукнулся - вон какой след остался! - попытался встать Гришка.
   - Оно и видать...
   Дружный хохот грохнул в сеннике. На дворе по-звериному всхрапнули испугавшиеся кони, перевернули возы, порвали уздечки.
   Иван Заикин дернул Гришку, уронил в постель.
   - Жеребцы! Бога не боитесь - ржете перед сном... Угомонитесь!..
   Не все рассказал Гришка...
   В то летнее утро, в праздник Святых Первоверховных апостолов Петра и Павла ³², с отцом и двумя младшими братьями поехал Гришка в село Спасское: в церковь, на базар. Вместе с ними ехал отцов младший брат со своей семьей.
   Жили они вместе, в новых Волковцах, в пяти верстах от села, на левом берегу речки Гоньбинки, которая огибала полукольцом деревни, Спасское, боярскую усадьбу, уходила на восток. Ниже, в двадцати пяти верстах впадала в Вятку.
   На берегу Гоньбинки, в полутора - двух верстах друг от друга, выше Новых Волковцев раскинулись: Средние Волковцы - пять дворов; Верхние Волковцы - восемь... Ниже - Мари-Гоньба.
   Все вокруг: земля, леса, луга - принадлежало боярину Гривцову; Спасское было его вотчинным селом. Ниже села, ближе к берегу, укрывшись за острожно-земляными стенами, красовались боярские хоромы с теремами, домашняя деревянная церквушка с подзолоченным крестом. Изнутри прижались к стенам длинные приземистые - из старого дерева - амбары, клети, крытые дранкой, конюшни, хлева с сараями - сенниками с соломенными крышами. Отдельно стояли мовницы и курные избы холопов, черного люда.
   Как истинно русские, сильными, выносливыми были Волковцевы. Все три деревни работали дружно - старались выкупиться, вырваться из долговых пут.
   По рассказам отца Гришка знал, что когда-то его прадеду - крещеному, богобоязному - дед нынешнего боярина разрешил на своей земле поставить деревню, дал лес. И вот прошло столько времени, но никак не могут Волковцевы долг вернуть, стать свободными. Растут семьи, множится род, а долг никак не уменьшается.
   Дядя Митяй - по прозвищу Свистун, - женившись, отделился от своего отца и переселился в Новые Волковцы. Жил с ними. В этом году срубил избу: подсохнет, уляжется дерево - поставит себе дом.
   С довольным добрым лицом дядя вел под узды лошадь, запряженную в четырехколесную телегу. Его молодая белокурая красавица-жена - тетя Марфа - с годовалым Ванютой сидела на телеге, на мешках с прошлогодним житом.
   Этот хлеб специально оставлен на продажу, чтобы дом поднять, купив лес, срубить конюшню, хлев, сарай - хватит пользоваться братовым!..
   Выехали из влажного росного леса на разноцветными лоскутками лежащие поля спасских крестьян. Ясное, молодое, будто умытое утреннее солнце светило в глаза. Сытно пахло поспевающей рожью. С голубого неба - с округлыми белоснежными облаками с синими донышками - лилась веселая, тревожащая душу, песня невидимого жаворонка.
   По обочинам полевой дороги с глубокими колеями - от колес - стояла стеной рожь, сквозь золотистые стебельки тут и там синели васильки.
   Босоногие братья в коротких портках - одному пять лет, другому - восемь, соскочив с возов, наперегонки побежали в село Спасское.
   Гришку и его отца, шагавших рядом, догнал дядя Митяй, веселый, молодой, темно-русые волосы до плеч.
   - Добрый хлебушко, Семен, уродился у спасских мужиков. Сытно зимушку проживут.
   - У нас тоже не худой - мало ли навозом маслили землю... Эх, Митяй, еще два таких года - и мы бы!.. Лишь бы не захворать, уж мы постараемся, - и отец, смешно закативши глаза, перекрестился.
   Недалеко от Спасского остановились, усердно помолились на покрашенную маковку спасской церкви с золоченым крестом и начали переобуваться: мужики сняли лапти, размотали волглые снаружи онучи, надели сапоги из тонкой телячьей кожи - за полцены им продал-подарил тесть Митяя. Надели новые, пахнущие льном - до колен - белые рубашки с вышитым воротом и подолом, желтые штаны, подпоясались голубыми поясами с красными кисточками, на пояса нацепили гребни. В ушах поблескивало по одной бронзовой серьге.
   Марфа - в нарядном сарафане, золоченые серьги в ушах, серебряные браслеты на руках - осталась сидеть на возу.
   Гришка впервые в жизни так нарядился.
   Он уже жених - семнадцать лет, - отец обещал к осени присмотреть невесту.
   Конечно, родители должны ему выбрать жену - они все ж опытны - жизнь прожили, но Гришка сам нашел; правда, она Марфина сестренка - разрешит ли отец?..
   Не часто встречался с ней, но зато как эти встречи были желанны и радостны, как западали в душу! Все сильнее разгоралось неведомое доселе молодое огненное чувство любви. Он делался как бы сильнее, честнее - хотелось жить, стать бессмертным...
   Он постоянно благодарил бога за эти встречи и молился, чтобы стала она его женой...
   Последний раз встречались на масленой неделе. "Ох, грешен, прости, милосердный Господи, - Гришка отвернулся от отца, взглянул на небо, так похожее на Васенины глаза: та же голубизна, та же белизна белков глаз в облаках, закрестился, - свечку поставлю, только допусти еще разок пообниматься, целоваться - большего не прошу - крещеный, чай, - знаю, не обвенчавшись нельзя!"
   Позавтракав у дяди Акима, Митяева тестя, - ели творог, сметану, молоко-варенец да рыбу; мужики выпили по чашке меду-"насыти" ³³(Гришку обнесли: "Борода еще не отросла - нельзя!"), отмолившись в церкви, Гришка отпросился у отца погулять по базару: с Васеной был тайный уговор встретиться там.
   В село Спасское - дворов тридесять - на праздник съехалось много народа, и базар был подходящим местом для встречи...
   Торговали под открытым небом. На шестах висели: лапти липовые и кожаные, сапоги, поршни ³⁴. На лавках лежали: одежда, ткани... В кадках - прошлогодний-хмельной, нынешний-пресный - мед. Выделялись среди толпы плотные, коренастые мари с чуткими настороженными лицами. В стороне лыбились белокурые, рыжие удмурты, держа в руках меха...
   Все можно было купить, продать, обменять: сани и телегу, стальные портняжные иглы и боевой лук со стрелами, лошадь и выжгеля ³⁵, охотничий нож и сапожные правила. Много было поделок из бересты: от солонки и туесов до писчих листков ³⁶для письма...
   Шумел, галдел базар на краю села. Где-то пели, переливчато-звонко дудели сопелки; долетали до уха бархатные, уныло-нежные звуки волынки, грустью царапающие сердце...
   Рядом, на лужайке, разноцветная толпа мужиков и баб: оттопывают под плясовые песни вятскую топотуху, кружится разнаряженный веселый люд в хороводе, смеется, радуется, празднует, но не пьянствует - отродясь не было у русских такого - отдыхают после сенокоса, набираются сил для уборки жита...
   ...Встретились неожиданно. Васена первая увидела - засмущалась, остановилась, радостно-стеснительно улыбаясь, затеребила свою длинную золотую косу, не отпуская с него влюбленных горящих небесно-лазурных глаз.
   Гришка вдруг остро почувствовал ее взгляд, закрутился - увидел и с глупым от счастья лицом, с сияющими глазами, шагнул к ней; схватились за руки, смутились, не зная что сказать друг другу, что делать...
   "Ох и хороша! - белолика, стройна и телом дородна... - он смотрел на отливающие золотом волосы, заглядывал в голубые озорно-завораживающие очи и подумал: - Опять будет сниться..." - странное, непонятное, до боли грустно-сладостное волнение охватило Гришку - такого у него раньше не было. Он почувствовал, что и она испытывает то же самое. Страшно стало - так было хорошо. "Это, наверно, опять бес толкает на грех... Нет - целоваться я больше не буду - она все ж девка - слаба, - я же муж, не должен слабым быть, одолеть должен свою срамную телесную страсть", - решил он, глядя на ее узкий, высокий разрез красивого носа, с просвечивающими на солнце розовыми ноздрями, почувствовал, как закачалась под ногами земля, и он, как пьяный, повел ее, не в силах выговорить слово... То ли сон, то ли явь - все радовало, Гришка пил это чувство и не мог насытиться.
   Шли по калачному ряду, где красовались румяные, вкусно пахнувшие караваи хлебов, ковриг и пирогов. Отдельно лежали горочки медовых резных пряников, и он за полденьгу купил ей целый подол пряников...
   ...Татары налетели неожиданно. Дико визжа, ворвались на своих головастых лошадках в праздничную толпу, начали топтать, рвать, рубить. Они хотели устрашить людей, превратить их в обезумевшее стадо, но сколько раз ошибались они - русские никогда не становились безумной толпой, и только когда погибал последний защитник, враги могли безнаказанно резать, полонить женщин и детей...
   Миг - телеги, стоящие там и тут, были поставлены в ряд, загородив людей от татар.
   Русские мужи, закаленные тяжелой работой, рослые, коренастые, защищая свою землю, жен и детей, становились необоримыми воинами.
   В ход пошли секиры, оторванные от телег оглобли. Кое-где гулко взуживали тугие тетивы огромных, по сравнению с татарскими, боевых луков вятчан.
   Гришка растерялся, побледнел. Он не мог поверить в случившееся... Мысленно взмолился: "О Господи! Што ж ты смотришь?! Помоги!.." - страх за Васену вернул рассудок, помог оправиться от страшной неожиданности, и он, вырвав оглоблю, хотел броситься в гущу свалки, но его перехватил седобородый старик и затряс бородой.
   - Куды, куды!.. Бери комонь - скачи к боярину!.. А тут - без тебя... Ну! - повелительно рыкнул он. - Не одолеть одним эту нечисть...
   И теперь окончательно спала пелена с глаз у Гришки - он увидел татар, в большинстве смуглых, со злыми перекошенными лицами. "И эдаки татары?!" - удивился он: представлял их великанами...
   А они волна за волной накатывались, гибли и все равно лезли. Вот уже кое-где прорвали тележные ограждения и, крутясь на своих лошадках, рубили саблями, кололи короткими копьями почти что безоружных людей, старались пробиться к сгрудившимся женщинам и детям. Задние ряды татар непрерывно пускали стрелы, нанося огромный урон защитникам, убивая женщин с детями...
   Гришка замотал головой.
   - Не-ет! Я здесь должен быть!..
   ...Стрела с белым опереньем впилась в бок старику. Лицо его исказилось от боли.
   - Пойди, сынок!.. - застонал. - Как Исуса Христа прошу!..
   Пока не обложили... Через дворы, огороды уходи...
   Гришка отвязал всхрапывающего, с бешеными фиолетовыми глазами жеребца, хотел вскочить верхом, но старик, через силу шагнув к нему, замотал головой, замычал. "Веди", - понял Гришка.
   Спотыкаясь, ведя коня за узду, бежал через дворы. Женщины помогали: открывали ворота. Выскочил на огород с бело-зелеными кустиками капусты, прыгнул на успокоившегося коня, рванул поводья...
   Бешено промчался по огороду, вылетел на поле-репник, а потом захлестали по ногам начинающая наливаться зерном рожь, пшеница; полетели из-под копыт вырванные с корнем зеленые клубки гороха.
   "Только бы не споткнулся!" - боялся Гришка...
   Вот уже усадьба. На валу за бревенчато-острожными стенами, по пояс защищенные заостренными концами врытых в землю и присыпанных с внутренней стороны землей бревен, стояли вооруженные мужи. То тут, то там виднелись железные шапки боярских дружинников. "Значит, не все в село ушли!" - обрадовался Гришка, подскакивая к воротам. На него закричали, замахали руками:
   - Давай быстрей!.. - пустили и тут же закрыли тяжелые дубовые ворота.
   Гришка соскочил с запарившегося коня, побежал на непослушных, подгибающихся ногах к стене, где, как ему показалось, находится боярин. Но там был старший его сын. Самого боярина нашел около выхода в подклеть - с двумя младшими сыновьями он раздавал оружие, назначал десятных ватаманов.
   Боярин не стал слушать Гришку - отмахнулся рукой, чтобы не мешал.
   "Как же так?! Там народ гибнет, ждут, надеются на него, а он даже не выслушал!.." - и Гришка, с искаженным от обиды и злости лицом, снова бросился сквозь толпу.
   - Боярин! Меня за подмогой послали - помоги!..
   Гривцов-старший - седой, высокий, толстый, с недобрыми глазками - повернул голову.
   - Скажи - пусть разбегутся... А мужики - ко мне: помогут оборонить меня... - и, видя, что Гришка столбом стоит перед ним, заорал:
   - Видишь - не могу!.. Холоп немытый!
   Оглушенный, униженный Гришка бросился к воротам - к коню. Но жеребца не было. Побегал туда, сюда - конь исчез. Злой, перепуганный, зачелночил по двору, среди вооруженных людей: спрашивал, но никто не мог сказать, куда делся его жеребец - все спешили, некоторые отмахивались. А один - по виду десятник - закричал:
   - Ты, отрок, ум потерял?! Какой комонь! - возьми лук да на стену!..
   Не помня себя, Гришка кинулся к воротам. Стражники-воротники, подняв копья, не дали приблизиться и... он заплакал - отчаяние, боль, беспомощный страх сделали свое дело - срам!.. Но ничего не мог с собой поделать...
   К нему подошел тот самый десятник и удивленно, презрительно-зло спросил:
   - Так ты еще ревешь?! Трус!
   Это уже было страшнее всего... У Гришки исчезла растерянность:
   "Што я делаю?! Меня же за труса считают!" - яростно сверкнув глазами, он развернулся и прыгнул на десятника - вырвал лук, бросился на вал, стену, где плотно стояли в ряд люди. Гришка растолкал их, встал рядом: бросил взгляд в поле...
   На расстоянии полутора полетов вятских стрел от гребля ³⁷увидел небольшие группы верховых татар. К ним из села подходили все новые и новые отряды. Видно было, как горит Спасское. Гришка сжал лук - сосед протянул несколько стрел...
   Неожиданно тяжелый испуганно-яростный "ох"! выдохнула стена русских воев, закрестилась: татары подожгли церковь в Спасском.
   Какое-то безразлично-тупое отчаяние охватило Гришку: хоть всемирный потоп - теперь не удивился бы...
   Вдруг два десятка татар с дымящимися стрелами в руках во весь опор помчались на русских.
   Навстречу ударили самострелы тяжелыми железными стрелами, поражающие не только всадника, но и лошадь...