Чернов Вениамин. Упреждающий удар

   Опросинья краснела, набухали слезами голубые глаза, и вдруг грубо:
   - Нелепицу городишь. Вставай, пошли! Бабушка Агафья всех велела к ей... Благославлять будет. А тебе особо... сказала: "Не придет - прокляну!.."
   Гришка побледнел.
   - Как пойду?!
   - Как?.. Должен пойти - и все...
   Гришка покрестился, пошептал молитву, овладел собой, успокоился. Все равно придется идти - не исполнить просьбу умирающей большой грех, тем более - чего уж таить - от бога не скроешь: обиду он затаил на бабушку Агафью, хотя и понимал, что нельзя так.
   - Иди, неси какую-нибудь палку, штоб в подмышки упереться...
   Опросинья ожила, блеснула зубами, бросилась в бабий кут и принесла кочергу.
   - Ты што?!.. На кочерге?.. К умирающей - дура! - черти только эдак-то делают.
   Виновато улыбнулась, снова метнулась - подала ухват и, не дав ничего сказать, приказала - потребовала:
   - Некогда тута-ка палку искать - давай пошевеливай!..
   Гришка только заскулил от боли и досады, поднимаясь с лежанки...
   Шел он по улице, поддерживаемый Опросиньей, качаясь от слабости, опьяневший от свежего воздуха.
   Зеленой дымкой укутаны березы, на черемухе густая зелень, на земле сквозь бурую прошлогоднюю траву проклюнулись ярко-зеленые иголочки - пахло молодой березой, черемухой, новорожденной зеленью - весной...
   Теплое, красное солнце просвечивало сквозь листву - садилось.
   Мягкий воздух гладил шею, грудь...
   Гришке страстно захотелось жить, он почувствовал себя здоровым, сильным.
   Опираясь левой рукой на девушку, правой на ухват, он уже начал подходить к большому двору с новым домом с подклетью, как откуда-то выскочили Ванька с Панькой.
   Панька ахнула, развела руками:
   - Ах, батюшки! - светоплеставленье!..
   Гришка остановился, заозирался стыдливо, отбросил прочь ухват и оттолкнул Опросинью.
   - Не пойду - дай палку, сатана!.. Што розинулась? - найди што-нибудь - я постою.
   Опросинья прикрыла глаза ладонью, убежала в избу.
   Гришка не смог выстоять на одной ноге - упал, больно ударился культей, потерял сознание...
   Пришел в себя от прикосновений осторожных, нежных, любящих (это сразу почувствовал) женских рук. Открыл глаза и тут же смутился - он почему-то всегда смущался, когда видел ее, - перед ним на корточках сидела Аннушка. Так близко ее еще не видел.
   Снизу вверх вглядывался в обеспокоенно-любящие синие глаза, красивое лицо, заглядывал в тонкий разрез глубоких ноздрей...
   "Кого ж так напоминает?! - силился вспомнить, мелко дрожал; на лице выступил пот... - Марфу!..."
   Заходя с помощью Аннушки и Опросиньи в избу к бабке Агафье, вдыхая до боли знакомый, родной запах женских волос, так напоминающий Марфу, подумал: "Почему Опросинья не такая - нет у ей такого... женского?.." Он не мог передать словами то чувство, которое испытывал, прикасаясь к Аннушкиному телу; что-то горячее, разогревающее душу и кровь, шло от нее. Как-будто до этого он был в темноте, в холоде, а теперь над ним взошло солнце: отогрело, осветило душу... Каждая клеточка, каждая капелька крови переполнились тем живительным, все одолевающим чувством, без которого не может жить ни один честный человек - любовью!..
   Только вот нехорошо: не Васену, а Марфу вспомнил... Почему?! И вдруг озарило: в Васене любил Марфу!..
   И даже сидя на лавке напротив лежащей в домовине ⁴⁸бабки Агафьи, ушедшей в забытье - все остальные стояли вокруг, ждали, когда очнется, - продолжал ощущать Аннушку-Марфу...
   Около изголовья умирающей, рядом с незнакомой суровой старушкой с иконой в руках, стояла с ребенком Аннушка. "Посмотреть бы на него - похож ли на Ванютку?.. - подумал о ее ребенке и тут же покаялся про себя перед Богом: - Прости великогрешного раба своего - не о том думающего!.."
   - Пришел? - тихий, жуткий голос заставил всех вздрогнуть.
   - Да, - шепотом ответила Аннушка. Болью, жалостью и любовью отозвался ее голос в Гришкином сердце...
   - Подойди ближе, - попросила бабка Агафья, не открывая глаз. Он, повинуясь - откуда силы взялись! - встал на одну ногу, осторожно передвинул лавку, сел - совсем близко увидел желтое, иссохшее лицо умирающей, закрестился.
   - Ждала... Без тебя мне нельзя помереть... - по тому, как она теперь уже смотрела в одну точку - в потолок, Гришка с ужасом понял, что она не видит...
   - Возьми ключи... - бабка Агафья шевельнула черными помертвевшими сухими пальцами, закостеневшими на большом медном кресте на груди.
   Аннушка вытащила откуда-то связку амбарных ключей, протянула Гришке. Умирающая передохнула и продолжала, еле шевеля в свободном от зубов рту костенеющим языком, с придыхом:
   - Тама... в кадках - жито... я наменяла... берегла на семена... - снова замолкла, собираясь с мыслями и силой: - Хотел ты татар воевать... Бох по-другому распорядился... Тебе выпала великая доля... Победить своих ворогов можно не токо убивая их, но и плодя, множа свой народ...
   Ты остался единым мужем на всех... От того, сможешь ты... от тебя... выживем ли мы... Выживет ли деревня... народ... Все принесли мы в жертву, штобы победить поганых... Нельзя дать вымереть бабам и ребенкам - тогда конец!..
   Целуй крест и пред Исусом... поклянись... отцами и дедами... лежащими в Земле нашей святой... русской... што поборешь хворь... што не бросишь баб и ребенков!.. Помоги вспахать, посеять... Выжить и множиться...
   Гришка бестолково, растерянно глянул на стоящих вокруг него: все - женщины, дети - с мучительной надеждой и тревогой ждали, что он скажет...
   "Смогу ли?! - но взгляд Аннушки, детей просили, умоляли, требовали. - Должен!.. Сделаю деревянную ногу - живут же... Перекопаю землю, нужно будет - и на коленях исползаю, но спахаю!.." Еще раз взглянул на "пузиков-голопузиков", сиротливо прижавшихся к материнскому подолу, - жалость кольнула грудь, шершаво-колючий ком надулся в горле и, прокатываясь там, выцарапал слезу.
   - Клянусь!.. - перекрестился Гришка и, наклонившись, поцеловал восьмиконечный крест...
   Почувствовал слабость в теле...
   Голова у него кружилась, свет стал в глазах меркнуть, затошнило. Он стал падать. "Господи!.. На ребенков бы только не упасть..." - подумал Гришка, успев ухватиться за скамейку, и вместе с ней рухнул, запрокинувшись на спину.
    Уп реждающий удар русского меча
   Лучи заходящего солнца невесомыми красными шелковыми дорожками протянулись с лесисто-гористого правого берега Моломы и легли на покрытую мелкой рябью мутную вешнюю воду, отчего поверхность воды заблестела красной рыбьей чешуей - как отсвет пожарищ; солнечные блики осветили мужественные бородатые лица русских воев, стоящих лицом к воде, напротив своих тяжело осевших боевых ушкуев и лодок.
   Здесь, на левом берегу - луговой стороне - реки Моломы, чуть выше ее впадения в Вятку - построился полк для освящения оружия, всеобщего клятвенного моления - выступления в поход...
   Не случайно для сбора войск и последнего приготовления было выбрано это место: с востока защищала широкая Вятка, низменный болотисто-луговой лес; с юга и запада окружали воды разлившейся Молоды; с севера - труднопроходимые леса; рядом - ниже по воде - Кокшара.
   Обычно отсюда поднимались к Великому Устюгу и Новгородским Двинским землям, поэтому, если вражеские лазутчики обнаружат, то лишь убедятся, что вятчане не собираются, как было воеводой обещано, воевать казанских татар. Ну, а в случае, если попробуют враги пойти на Хлынов, то можно легко выйти и загородить путь... Уже в начале мая к назначенному месту прибыли в основном все войска: с Хлынова, Орлова, Верхней Слободы; поднялась рать с Кокшары.
   До сегодняшнего дня воевода с боярином Андреем Воронцовым, Игорем Голубовым сколачивали из разрозненных групп воев десятки, сотни - единое в целом - продуманную в каждом звене боевую машину - вятский полк. Распределялись по ушкуям, лодкам; назначались "кормники", осначи на ушкуях, лодках; пристреливали луки, самострелы; ходили по реке целым полком - учились слушать, исполнять команды, перестраиваться, высаживаться на берег, и вновь построившись в десятки и полусотни, сотни, атаковать противника.
   ...Константин Юрьев, Андрей Андреевич Воронцов с десятильником Моисеем в сопровождении охранной десятки, несшей и охранявшей огромный стяг с изображением Георгия Победоносца, да семь длинноволосых попов с иконами, в черных клобуках с вышитыми на них спереди белыми крестиками, - спустились с воеводского пятидесятилюдиного ушкуя.
   Мягко ступая в кожаных сапогах по журкающей под ногами ярко-зеленой траве, вдыхая с радостью и волнением свежий луговой воздух, шел воевода вдоль выстроенного войска, вглядываясь в сурово-торжественные лица воев, и многих узнавал...
   Все хорошо одеты, вооружены, сыты. Начищенные, протертые маслом стальные кольца кольчужных длинных, до колен рубах отдавали синевой. На сотенных, некоторых десятных зеркальцами поблескивали листки пластинчатой брони; тусклой медью отсвечивали в лучах красного солнца железные шапки на головах и стальные наплечники, подлокотники; грозно щетинились узкие жала копий; из наплечных кожаных сумов выставлялись покрытые темным лаком луки и оперенья стрел; у каждого на боку меч или сабля, спереди на поясе - ножи.
   Как много сил, средств и времени потрачено, чтобы собрать, вооружить, одеть, снарядить такую рать! И все это для нескольких часов жестокого боя, где, может, все полягут... Жаль, не смог он выковать небольшие корабельные пушки-тюфяки - с ними было бы легче отбиться от неприятеля, высадиться в Сарай-городе.
   Отдельно стояли две сотни русских и татары: они во главе с Игорем Голубовым пойдут впереди - ведомцами.
   ...Воевода остановился, заглянул в глаза одному из татар - перед ним стоял коренастый вой с редкой черной бородкой, с узкими темными глазами, но с русским выражением на лице!.. В чуть прищуренных темно-карих глазах светился ум и всплескивала южная горячность. На миг вспомнились лица и глаза тех татар - врагов... "Какая разница между ними! Они здесь совсем другие - видимо, где ты живешь и за что воюешь, меняет человека... Не прав московский боярин - не от крови зависит, какой ты есть, а от того, за что воюешь..."
   И пошел Константин Юрьев, чуть кося глазами, - задумавшись...
   К воеводской свите присоединился Игорь Голубов.
   Никому из воев не было говорено, когда выступление, но по лицам воевода видел, что многие догадываются...
   Константин Юрьев встал на бугор, поросший зеленым ежиком-травой, снял блещущий золотом шлем, тряхнул головой и окинул влажно засиневшими глазами войско. В горле встал удушливый ком. Он с усилием сглотнул слюну и сипловатым от волнения голосом начал:
   - Братья и други!..
   Митяй Свистун, стоящий за рыжим Федотом, болезненно сморщил лицо, усмехнулся: "Ежели не народ, - утопил бы ты меня по-братски - по-дружески..." В груди у него что-то напряглось, напружинилось.
   Вспомнил обиду...
   ...- Мы собрались, чтобы проститься со своей землей, освятить оружье и дать клятву пред тем, как завтра выйти на жестокую рать с нашими ненавистными врагами, врагами наших отцов и дедов - татарами!..
   Одобрительный гул прокатился по рядам. Митяй Свистун почувствовал, как внутри отпустило: спало душевное напряжение - ожидание, стало легче дышать - до этого не было уверенности, что пойдут на татар - воевода то одно, то другое говорил, - и вот теперь сказал долгожданное.
   Митяй скосил глаза на соседа - тот сиял, как в церкви - под венцом... Воевода продолжал:
   - Великая Русь приняла в себя десятки языков, и Земля, Вера наша православная объединили нас... Мы сыны единой Русской земли!.. Это война будет самая праведная в вашей жизни: мы пойдем в сердце Черной Орды, и священнее этого дела у вас не было в жизни!..
   Хватит! Попили ханы нашей кровушки, пролили реки слез наших женушек и детушек!.. - Митяй не почувствовал, как у него сам по себе вырвался из глотки боевой клич, взметнулась вверх рука со сжатым кулаком, в глазах слезы - он все простил воеводе и готов был идти за ним... - Так поклянемся же, что не пощадим живота своего за Землю, за народ, за будущее детей наших!..
   ...И пали на колени, давая клятву, русские вои; молились в слезах, кланялись низко перед Георгием Победоносцем, гордо и призывно реющим высоко над головами: он, Бог, - на скаку, с полуоборота поражал копьем змея, показывал пример, вселял уверенность...
   Целовали мокрыми губами нательные кресты и преподнесенные иконы с ликами богов...
   После клятвенной молитвы и освящения оружия вятский полк встал лагерем на берегу. Эту последнюю ночь воевода разрешил (кроме ведомцев) провести на земле, развести костры, сварить горячее хлебово.
   Ели обжигаясь, стараясь насытиться - до возвращения не придется есть горячую пищу: останавливаться и высаживаться на берег нигде не будут. Не слышно ни шуток, ни обычного гомона - только чавкают рты да стукают деревянные ложки по мисам с варевом; понимали, что, может быть, последний раз сидят на родной земле, едят горячее...
   "Эк! Меду бы..." - захотелось Митяю, лежащему после ужина на расстеленной на траве полушубе, но тут же спохватился, закрестился, отгоняя бесовские наговоры - грех думать об этом после богослужения, да и поклялся, что в рот не возьмет хмельного, пока в поход не сходят.
   Повернулся на бок и, уставившись невидящим взглядом на красные угли внутри пляшущего оранжевого пламени костра, задумался... (О чем-то - слышал, но не понимал смысл - разговаривали между собой его товарищи; приглушенно шумел полузатопленный - в воде - ближний луговой лес; где-то журчала вода...)
   Даже сейчас не верилось, что идет освобождать Марфу с Ванютой. Без полутора месяцев три года прошло, как татары увели их, а минуло будто три века - столько пережил, перестрадал...
   С того времени, как он очнулся в подвале сгоревшей церкви, куда его, утыканного стрелами, затащили спасские мужики - укрыли от врагов, - у него жила одна мысль, одно желание: освободить от рабства свою семью!
   Может быть, это страстное желание помогло ему оправиться от тяжелых ран.
   Старики, оставшиеся в живых, качали головами, дивились: "Воскрес из мертвых!" - и набожно, благодарно крестились...
   Митяю тогда казалось, что будь он мертв - и то бы встал из домовины: настолько была велика ненависть к врагам, желание выжить.
   На следующий год по призыву Кости Юрьева, тогда еще сотенного, ходил на Казань. Чуть не попал в плен. Был ранен.
   В Нижнем Новгороде, куда они с трудом, отбившись от татар, поднялись, Митяй встретил вятских жителей, освобожденных из плена князем Беззубцевым, но Марфу с сыном среди них не нашел. Сказывали, будто бы их продали в Орду...
   Год ходил по купцам - хотел устроиться на корабль. Но купцы, узнав из его правдивого рассказа, что он намерен разыскать и освободить жену с сыном, отказывали ему. Никто не хотел рисковать своим добром. Соврать и устроиться, а потом сбежать, когда прибудут в Сарай, не смел Митяй: во-первых, не смог бы тогда вывезти их; во-вторых, он же русский, православный...
   Может быть, он и добился бы своего, но - и раньше попивая, чтобы успокоить душу, ободрить тело - незаметно для себя начал пить...
   Однажды за то, что напился в будний день, его посадили под стражу и отпустили с условием, что он уедет на Вятку, домой.
   Добрался он до своих родных мест только в январе. Никого из близких не встретил - оставшийся в живых тесть, сказывали, чеботарит в Хлынове.
   Пришлось Митяю идти к боярину Гривцову - низко кланяться, чтобы взял его на службу. Боярин определил его в сторожевую дружину.
   Первое время все шло хорошо, но потом стали замечать за Митяем, что нет-нет да попивает в мирские дни, а к вечеру иногда и допьяна. Где, когда успевал напиваться, для хозяина оставалось тайной...
   Батоги не помогли: отлежится - и по новой. Пришлось Митяя выгнать с дружины, посадить под замок.
   "Дурной греховой болезнью заболел", - говорили про него мужики, жалея и презирая его.
   "Все же пьют!.." - искренне возмущался он, когда закрывали в амбар, - ругался матерно: поносил боярина.
   На следующий день, запертый в амбаре, с головной болью, тревожно стукотящимся сердцем ждал только освобождения, чтобы опохмелиться...
   На этот раз пришлось бы худо - у боярина кончилось терпение - решил Гривцов покончить с пьяницей-холопом: надумал дать отраву, чтобы перед смертью помучался пьяница - заодно и другим урок!
   Митяя спасло восстание боярской дружины, холопов, землепашцев.
   Узнав, что они собираются воевать Сарай-город вместе с воеводой, он присоединился к ним, обещав им и себе: пока не освободит своих родных, в рот не возьмет хмельного...
   А потом, как страшный сон, - не захотел воевода, чтобы они вольно жили - послал на них полк, расправился с ними, как с разбойниками. Его вместе с другими оставшимися в живых ватаманами повезли в Хлынов, посадили в тюрьму. Затем несостоявшаяся казнь...
   ...У Митяя вновь заныло в груди от тоски и обиды на прошедшую жизнь: "Иэх!.. дай бох только в поход сходить - ужо покажу за все... Опосля татар бояре первые наши вороги. Не я один так думаю. (К воеводе у него теперь не было злости: "Казнь Пантелея - по боярскому наговору, да и в народе много хорошего про него говорят..."). Правые слова рек Пантелей пред смертью: "Бох все поровну дал, и мы сами должны на этой Земле делить!" - жили же на Вятке до нас деды-прадеды - сильно жили, свободны были... А как утопили его!., не изменник же он был! - скрежетнул зубами Митяй. - Погодите, чванливые кровопийцы, наживающиеся нечестным трудом, обманом; подымется еще мужик за правду!.. Вся Русь Святая подымется и установит богом даденную справедливость... Только помоги, господи, татарву разбить!..." И Митяй Свистун закрестился, бормоча молитву...
   Ближе к воде, вокруг большого костра - Константин Юрьев, боярин Андрей Воронцов, Игорь Голубое и сотенные.
   Недалеко, около другого костра, суетились стряпчие вой: они черпали из больших котлов деревянными черпаками дымящееся варево, накладывали в глубокие мисы, разносили ватаманам.
   В стороне стояла, ходила стража.
   Воевода и его сотрапезники уминали молча - только бородатые подбородки ходили туда-сюда, прожевывая пищу, и слышались всхлюпывания пьющих из ложек горячее хлебово...
   Жарко, бездымно горел сухой ивняк, отгоняя вечернюю прохладу от сидящих полукругом возле огня суровых людей.
   Долго не темнело; матовое небо отражало на землю, воду белый - похожий на лунный - свет. Приближались белые ночи - только в полночь, часа на полтора, землю окутывала мгла.
   Внешне спокойно, опорожняя мису с мясным супом, переживал, обдумывал Константин Юрьев предстоящий поход...
   Поели. Поблагодарили бога за еду. Кто-то хотел уже встать...
   - Погодьте! Я не только из-за трапезы вас собрал... Позовите-ко десятников, - приказал воевода стряпчим воям, собирающим пустые мисы. - А сами отойдите - не мешайте...
   Подошли десятные ватаманы. Константин Юрьев молча оглядел освещенные костром могутные лица отцов-командиров и заговорил негромко, как бы прислушиваясь к своему голосу:
   - До самого Сарая, а может, даже и там, не придется нам собраться вот так вот: вместе...
   Мужи! Поход будет зело труден - тяжельше, чем думаете. Но у нас пусть не большой, но сильный полк: сытый, хорошо одетый, обутый, вооруженный. С нами с Волги пойдут нижегородцы... боярин Андрей Андреевич Воронцов знает Сарай, бывал там. - Андрей Воронцов вздрогнул, разгладились морщины на челе, впервые с отъезда воеводы Образца улыбнулся... - По Волге, по реке, поведет Васько Борт - он дорогу изучил как тропинки в своем огороде...
   Разнолико наше войско - мало дружинников, больше черного люда - не чваньтесь перед ними: они наша сила и опора, - мы счас пред богом и Родиной все едины, равны... Русский человек честен - но все равно о злате-серебре думает - жить надо, о свободе мечтает, выкупиться хочет... Скажите им, что воевода сам возьмет царскую казну и всем разделит - пусть не озоруют, в разбой не бросаются - сгубят себя... все погибнем...
   Нам нужно победить и обратно вернуться, чтобы показать силу нашу, тогда татары оставят в покое русские земли...
   (У всех напряженные лица, слушают, крепко задумываются...)
   С первыми лучами солнца поднимутся ведомцы во главе с подвойским сотенным Игорем Голубовым... Я его на время похода назначаю младшим воеводой (у Игоря Голубова благодарно блеснули глаза)... Солнце над лесом - выступит весь полк...
   Плыть будем днем лугами, по старицам; ночью - по открытой воде... Самые... опасные места: в Устье Вятки, напротив Воробьевой горы, около Большого Переворота ⁴⁹на Волге, и Перевоз перед Займищем...
   Около Воробьевых гор место узкое - множество лодок держат казанские татары... Вон, великокняжеский боярин Андрей Андреевич говорит, что не так страшно то, что несколько ушкуев, лодок потопят, подожгут, а то, что могут задержать нас; тогда мы большую воду упустим, да и татарские скоровестники раньше нас прибудут в Сарай - тогда не будем иметь превосходство - внезапность: успеют они приготовиться - из Степи пригонят, встретят нас... Мы должны быстро и незаметно пройти до Сарая - и так быстро, как никто еще не плавал по Волге...
   Воевода долго говорил. Разошлись, когда снова заматовело-побелело небо и запоздавшая, теперь ненужная луна показала из-за леса свой бледный лик; погасли звезды...
   Так и не уснул в ту ночь Константин Юрьев, лежа в темноте на узкой - из двух сосновых досок - полате, пристроенной одним концом к просмоленному, проконопаченному борту. Ворочался, вздыхал в темноте - было душно, пахло смолой и паклей; тут еще Андрей Воронцов... - только сегодня улыбнулся - начал оживать...
   Не ушли с души заботы вчерашнего долгого дня, а его уже охватывало волнение за завтрашний день, за исход предстоящего великого дела.. Поплыли воспоминания: прощание с женой; жгли сердце ее маслянисто-темные, блестящие от слез, отчаянно-тоскливые - до боли родные глазки Ульяны... Он вновь ощутил на щеках поцелуй маленького горячего ротика Юрика... "Увидимся ли!.."
   Вспомнил прощание с народом на неотремонтированных занавоженных улицах Хлынова, мокрые - в слезах - но прекрасные светлые лица русских женщин, скорбные, угрюмо-возбужденные лица редких мужчин и стариков; веселых озорных мальчишек; блеск серебра, золота на иконах, шелест хоругвий над толпой, молитвы, заклинания, редко - вой и плач прощавшихся со своими мужьями, братьями женок, и, все перекрывая, висел над людьми колокольный звон...
   "Эх, не успел настил на улицах перебрать - сгниют заготовленные еловые плахи... - вздохнул воевода и снова перевернулся на другой бок. - Случись что со мной, с Егором, жена ведь не подымет!.. И зять не поможет: бояре - "друзья" мои - постараются отобрать даденные на кормление село и деревеньки... Нет! Нельзя погибать! Не ради себя живу - без меня, без защиты моей дети, внуки тоже погибнут, Уля по миру пойдет!.."
   Вспомнилось, как первый раз увидел ее - жену своего друга сотенного Михаила, спасшего его в бою от смерти. Уля тогда с первенцем Егором ходила. Не такой красивой показалась, хотя и понравилась - ему всегда нравились черноглазые, черноликие женщины...
   Потом крестины - так стал крестным отцом Егорки, а затем заменил и отца...
   ...Не спалось, душно. Прислушался: шлепание малой волны по борту, приглушенные шаги сторожей на палубе, меряющих короткую ночь.
   "Все равно не уснуть... Скоро ведомцы обмочат весла, ветрила вставят" - и, накинув в темноте охабень ⁵⁰, вылез из избы-каюты, поднялся на палубу, сошел по неубранным на ночь мосткам на берег.
   Восток розовел. Свежо, пахло сырой травой, лугами, ивой. Он пошел вниз по реке, где стояли ушкуи и лодки, - ведомцы почивали в них.
   Мягко ступая в кожаных сапогах без каблуков по росной короткой - будто стриженой - траве, шагал вдоль спящих рядов воев, и вдруг ему так захотелось посмотреть на своего Егорку!... Константин Юрьев понял, что он давно хочет это сделать. "Может, последний раз вижу... - и тут же перекрестился: - Что я говорю - чур, чур меня!.. Господи, не допусти - пусть лучше я..."
   Воевода остановился, вдыхал предрассветный воздух, внюхивался в запахи родной земли, прислушался к тишине, осмотрелся.
   Природа отдыхала, дремала. Спали и вои-сторожа около потухающих костров. "Вот ведь каков мужик - ни тебе тревог, ни забот! Спокоен... Мне бы так" - подумал, осерчав на них, Константин Юрьев (он не знал, что они тоже ночь не спали - говорили, прощались друг с другом, со своей землей, молились - только вот утром все как-то разом уснули).
   Сына - десятного ватамана - нашел около бородатого, спавшего с широко открытым ртом мужика.
   Вглядываясь в небольшое, худощавое, свернувшееся калачиком тело Егора, Константин Юрьев неожиданно впервые заметил, что сын похож на своего дядю - Игоря Голубова. Снова - который раз - удивился, подумал: почему он Егорку любит какой-то особой любовью, - какой? - не мог понять, но чувствовал, что любит не меньше родных детей и к тому же жалеет его очень: может, оттого, что сам сиротой был?.. Или оттого, что похож он на мать; а ее, жену, вынесшую в своем чреве его ребенков и ставшую самой близкой, единокровной, Константин Юрьев любил: сильно, по-мужски...
   Прошло три дня, как вышли в боевой поход.
   Константин Юрьев с непокрытой головой стоял на палубе, на носу ушкуя, держась за гриву медведя, вырезанного из белотелой осины.
   Всходило солнце. Молочно-розовый туман, поднимавшийся над рекой, не давал пробиться солнечным лучам к парящей темной, мутной воде.
   Тяжело. По ночам воевода спал урывками, выбился из сил; дрожали ноги; сомнения, временами неуверенность, терзали душу: как ни старался - пока все не ладится, а ведь начало - всему голова...
   Чуть отъехали, расшатали веслами корпуса построенных зимой из сырых досок лодок, ушкуев - пошла течь. На ходу приходится конопатить, вычерпывать воду.