Черных Иван. Шквальный ветер

   - Будем знакомы, - приподнял он стакан. - Кстати, как вас зовут? Меня - Валентином.
   Имя в поддельном паспорте Иванкин оставил свое, а фамилию взял своего друга Ахтырцева, погибшего в Афганистане, уроженца Кубани. В день отъезда из Хабаровска Валентин твердо намерен был отправиться именно туда: очень уж расхваливал друг свой край, станицу Холмскую, утопавшую в садах, добрых, гостеприимных людей, готовых поделиться с соседом последним куском хлеба. Да и Галина - сестра Ахтырцева - была незамужняя, с ней его обещали не только познакомить - посватать. Галя наверняка бы встретила его как родного. Но, поразмыслив, что может доставить горе и ей, если его все-таки арестуют, Иванкин отказался от первоначального плана.
   - А зовут меня Любавой, - ответила кареглазая шатенка, беря стакан. Она подождала, пока выпьет Валентин, и чуть-чуть пригубила: - Да, не тот коньячок, больше на чачу смахивает.
   "А она неплохо разбирается в крепких напитках, - отметил про себя Валентин. - Интересно, куда эта краля едет и кто она. В Семеновке ему здорово повезло - всю зиму прожил у дорожной знакомой, вот бы и сейчас так подфартило".
   - Лучшего здесь не держат. - Валентин посмотрел на просвет темноватую жидкость. - Да, по-моему, теперь и не производят: все спешат заработать деньги, а хороший коньяк требует выдержки.
   - А вы, часом, не дегустатор?
   - Нет. Я больше похож на алкоголика, - усмехнулся Валентин.
   - Ну почему же?..
   Коротышка Федя заметил нового клиента, подошел к их столику и, отвесив профессиональный поклон, спросил:
   - Что желает юная леди?
   Любава глянула на Валентина, в её насмешливом взгляде нетрудно было прочитать: "И этот лапоть заговорил на английский манер", повернулась к официанту:
   - Вы можете предложить что-нибудь, кроме яичницы?
   - Могу. Котлеты. Но... - Федя сделал виноватое лицо, - боюсь, они вам не понравятся. Немного позже будут цыплята табака и бифштексы.
   - Сколько это "немного"?
   - Часик... может, чуть побольше.
   - Тогда несите яичницу. И если можно, вот такого же чайку, - взглядом указала она на стакан Валентина.
   Официант понимающе кивнул и удалился на кухню.
   - Не переношу одиночества и страшно не люблю дорогу. От тоски действительно хочется напиться, - пояснила она.
   "А это повод для разговора", - подумал Валентин и спросил:
   - По Москве, по дому соскучились?
   Она отрицательно помотала головой.
   - Я коренная хабаровчанка. В Москву еду в командировку.
   На этот раз ему не повезло, и интерес к девушке заметно поубавился. К тому же хоть лицо у неё было достаточно миловидно, он заметил под тонким слоем крема и румян отсутствие яркости и свежести, присущей юным людям, не испытавшим ещё жизненных невзгод, полным жизнерадостности и оптимизма. На лице Любавы уже лежала печать усталости, отрешенности, и причиной тому, как показалось Валентину, была совсем не тоска по дому, по близким людям, а что-то более глубокое, тягостное.
   Чтобы не выдать причины разочарования и не показаться неучтивым, Иванкин продолжил начатую беседу:
   - У нас в армии командировку считали вторым отпуском. Вы бывали в Москве?
   - Один раз. И страшно не понравилась мне наша столица - суета, толкотня, давка. И чинуши везде - пушкой не прошибешь.
   - Зачем же пушкой? - усмехнулся Валентин. - Столичных чиновников легко берут баксами.
   - И икрой, - поддержала его Любава. - Но это раньше было запросто, а попробуй теперь достать икры.
   - А по-моему, теперь проще, - не согласился Валентин. - Раньше рыбнадзор, милиция, ОБХСС всюду нос совали, а ныне столько браконьеров развелось, что чуть ли не в каждом доме приторговывают рыбой и икрой.
   - Это не та икра, не того качества, и мы предпочитаем у частников не брать - быстро портится. И вкус - наподобие этого коньяка, - кивнула она на стакан.
   Подошел Федя с подносом, на котором дымилась яичница и стоял стакан с желтовато-коричневой жидкостью. Легким заученным движением он поставил все на столик. Подобострастно поклонился Любаве:
   - Приятного аппетита.
   Она ответила легким кивком и взяла стакан Валентина. - Разрешите теперь мне угостить вас.
   - А вот это напрасно. Я привык сам заботиться о себе.
   - Вы не любите, чтобы за вами ухаживали женщины?
   - Я не избалован этим.
   - Ах да, у вас же в армии самообслуживание, - подпустила шпильку Любава. - А может, вы ещё и не женаты?
   - К счастью. А точнее - и армия, и жена мне изменили, и я бросил их.
   - Вот даже как... Тоскуете?
   - Наоборот, отдыхаю. В противоположность вам, люблю путешествовать, еду посмотреть на страну после горбачевской перестройки. На перемены.
   - А вы не заметили их по Хабаровску?
   - Все ветры дуют с запада. И главный тайфун до нас ещё не дошел.
   - А над Москвой он уже прошел?
   - В девяносто третьем. В октябре. Маленький. Но главный ещё впереди.
   - Интересно, - Лицо Любавы на секунду озаботилось. - И как вы считаете, после тайфуна надолго распогодится?
   - Я суеверный, боюсь делать прогнозы. Давайте лучше выпьем, а то от политики ещё тоскливее становится.
   Они чокнулись. Любава, как и прежде, лишь пригубила. В это время в вагон-ресторан вошли двое бритоголовых парней, рослых, широкоплечих в кожаных куртках. Они вскользь глянули на Валентина, на его соседку и уселись за столик напротив.
   Казалось бы, ничего не произошло - ну пришли новые посетители... Однако Валентин заметил перемену в лице Любавы. Ни испуга, ни замешательства оно не выражало, и все-таки что-то в нем появилось иное настораживающее.
   "Похоже, парни знакомы Любаве", - подумал Валентин.
   Девушка склонилась над яичницей. Парни о чем-то разговаривали между собой, тоже не обращая на неё внимания, но Валентин интуитивно улавливал какую-то связь между ними, и это его интриговало, удерживало за столом, хотя он собирался уже уходить, убедившись, что Любава в его проблемах не помощница, а как женщина... Он с грустью усмехнулся над собой - старею. Ранее, в бытность военным летчиком, он не упустил бы такой лакомый кусочек, а теперь даже лень мысленно раздеть ее...
   Любава оторвалась от яичницы, хлебнула коньяку, поморщилась.
   - Несусветная дрянь, - помахала ладошкой у рта. - Такого коньяка я давно не пивала. Но все равно я благодарна вам за компанию и за угощение. Кстати, у меня в купе есть бутылочка "Мартини", приглашаю вас на вечеринку. Вагон четыре, четвертое купе. Легко запомнить.
   - Спасибо. Храпунья ваша не выразит неудовольствия?
   - Ничего, я от неё терплю большее, - и Любава кивком позвала официанта. Валентин остановил ее:
   - Я расплачусь.
   - Нет! - Девушка решительно помотала головой. - Не люблю оставаться в долгу. - И она положила на стол пятидесятитысячную купюру.
   Федя подошел, взял деньги и стал отсчитывать сдачу, но Любава уже встала.
   - Спасибо, - бросила она на ходу.
   Валентин глянул на бритоголовых, но они уплетали яичницу, не обращая внимания на окружающих. Им было лет по двадцать пять. И в таком-то возрасте остаться безучастным к покачивающему бедрами созданию?! Это было противоестественно и неправдоподобно!
   Раньше в вагоне-ресторане Валентин их не встречал. Скорее всего, просто не замечал: настроение было такое, что ни до кого. И на этот раз, если бы не Любава, он и не обратил бы на них внимания. На их квадратных физиономиях будто было написано, что занимаются далеко не честным трудом: Валентин, летая по приискам и встречаясь с разными людьми, научился по внешности и манерам определять характер и род деятельности человека.
   Парни поели и пошли в ту сторону, куда несколькими минутами раньше отправилась Любава. А Валентин просидел за столиком до трех часов дня, пока Федя не объявил, что заведение закрывается на уборку.
   Вернувшись в купе, забрался на верхнюю полку, отвернулся к стене и предался воспоминаниям о лучших днях своей жизни. Это всегда успокаивало. Правда, таких дней было не так много, но были они, были! Каким счастливчиком, например, чувствовал себя Валентин, когда поступил в Сызранское военно-авиационное училище летчиков! А когда совершал первый самостоятельный полет! Казалось, вот она, его жар-птица, трепещет в руках... Даже летая в горах Афганистана, он испытывал настоящее упоение, не боялся смерти, направляя вертолет в гущу душманов, разгоняя их пулеметным огнем. И судьба была к нему благосклонна, щадила его, позволяла благополучно выходить из самых, казалось бы, безвыходных ситуаций.
   Вспомнилось, как однажды в пыльную бурю ему пришлось лететь на выручку экипажу, совершившему вынужденную посадку на крохотном горном пятачке. В вертолете находились раненые, их требовалось срочно доставить в госпиталь. Восемь человек не шутка. Непонятно, какими судьбами там оказался и генерал, представитель генштаба.
   Высота была большая, раскаленный воздух еле держал вертолет, а тут ещё шквальный ветер. Валентин еле посадил машину. На борт он мог взять только пять человек - иначе не взлететь. Он приказал командиру экипажа грузить только "трехсотых". А генерал, здоровенный детина, невредимый, ткнул себя в грудь: "И меня". Командир экипажа подбитого вертолета виновато пожал плечами. И тогда Валентин сказал как отрезал:
   - Нет, товарищ генерал, вас я захвачу в следующий раз.
   Каким гневом сверкнули глаза генерала! Он испепеляющим взглядом долго смотрел на капитана, как бы говоря: "Ну ты у меня ещё пожалеешь об этом. Я тебе припомню!"
   И припомнил: дважды писал представления командир полка на присвоение Иванкину звания Героя, и оба раза они пропадали в генштабе...
   Валентин не особенно огорчался: на войне главная награда - остаться в живых да при этом не потерять уважение товарищей и подчиненных...
   Сколько у него было друзей! И самый близкий, самый надежный - Анатолий Русанов. Где он теперь? Что с ним? И что там с делом о золоте пропавшего в тайге вертолета?..
   2.
   Поезд прибыл в Читу. По радио объявили стоянку пятнадцать минут. Валентин спрыгнул с полки, набросил на плечи куртку и поспешил в привокзальный буфет.
   Спиртного нигде не продавали, но коробку конфет и батон колбасы удалось прикупить. Теперь не стыдно было явиться в четвертое купе четвертого вагона.
   Репродуктор пропищал сигналы точного времени - пять часов. Передавали последние известия, в основном - о боях в Чечне, о штурме Грозного.
   "Кабы, не уволили меня из армии, наверняка забросили бы туда", невольно подумал Валентин, с неизбывной тоской вспоминая Афганистан, Николая Громадина, Геру Мальцева, Сашу Мезенцева - ребят, погибших там. Трудно было в Афгане, но не было же так тягостно и беспросветно на душе, как теперь...
   "Вчера в дальневосточной тайге найден вертолет, пропавший три месяца назад с шестьюдесятью килограммами золота на борту, - прервал раздумья Валентина голос диктора. - По предварительным результатам расследования он потерпел катастрофу из-за сложных метеоусловий. Экипаж и два пассажира погибли."
   Не о его ли вертолете идет речь? Другой "золотой", насколько ему известно, не пропадал. Но почему тогда сообщается о членах экипажа и двух пассажирах? В его случае на борту находились трое и он - командир экипажа. Может, "деза" на время следствия? Вполне вероятно. А значит, Анатолию не поверили? Или он так обставил дело? Ах, как хотелось бы Валентину знать истину! Впрочем, какая теперь разница - кто? что? сколько? В любом случае Иванкина Валентина Васильевича больше нет. Теперь есть Ахтырцев Валентин Васильевич, кубанский казак, уроженец станицы Холмской...
   Он полежал раздумывая, прихватить на свидание с Любавой свой кейс или нет. Ведь сколько же можно оставлять его без присмотра. Там среди бельишка, летного костюма и туалетных принадлежностей лежат все его деньги и пистолет.
   Проходя через вагон-ресторан, Валентин увидел за столиком ужинающих бритоголовых, проводивших его взглядами, которые Иванкин почувствовал затылком. Это окончательно убедило его в том, что он чем-то заинтересовал молодцев. Впрочем, нетрудно было и догадаться чем...
   К его удивлению, в купе Любава находилась одна. Она встретила Валентина как давнего друга:
   - А я уж думала, что вы не придете. Я сама не одобряю мимолетные знакомства, и извините, если показалась вам назойливой.
   - Не надо извинений, - остановил он её. - Все как и должно быть: наши родственные, тоскующие души потянулись друг к другу. Разве это плохо, и разве можно это осуждать? А где же ваша соседка?
   - Видите, как все неожиданно и нескладно получилось: вы и в самом деле можете невесть что обо мне подумать - соседка, оказывается, сошла в Чите. А я, не зная об этом, пригласила вас.
   - Что ж, прекрасная неожиданность. Вдвоем нам будет проще, свободнее. К сожалению, на станции мне ничего, кроме вот этого, достать не удалось, и он извлек из "дипломата" конфеты и колбасу. - Буфетный коньяк брать не стал, чтобы не портить впечатление от вашего божественного "Мартини".
   - И правильно сделали. - Любава достала из-под полки бутылку, застелила столик, положил сверху колбасу. - У вас нож есть?
   - Увы, - развел руками Валентин. - Не предусмотрел.
   - Ничего, я попрошу у проводницы, заодно и стаканы возьму.
   Она поднялась и вышла.
   Несмотря на гостеприимство Любавы, на её доверительный тон, располагающую откровенность, что-то толкнуло Валентина поинтересоваться её гардеробом: такие женщины даже в командировку берут уйму вещей - платья, кофточки, юбочки, туфельки. У этой же, кроме маленькой дорожной сумки да легкой, не для дальневосточной зимы курточки, - ничего. Заглянул на верхнюю полку, приподнял крышку нижней - пусто. Что это? Нежелание обременять себя лишним или что-то другое?
   Любава отсутствовала довольно долго. Правда, женщины любят поболтать по поводу и без повода, а проводница, заметил Валентин, примерно одних с Любавой лет.
   Наконец девушка появилась, неся в руках два стакана, нож и полбатона хлеба.
   - Извините, - сказала виновато. - Пришлось булку занять... Открывайте, - кивнула она на бутылку, - а я пока колбасы нарежу.
   Вино, несмотря на то, что Валентин к сладким спиртным напиткам относился пренебрежительно, понравилось ему, и он смаковал его, как заправский дегустатор, приглашенный к лучшему виноделу. Они пили "Мартини" маленькими глотками, наслаждаясь ароматом чудодейственного нектара, бодрящего кровь и приятно туманящего голову, и говорили, казалось бы, о всяких пустяках, на самом же деле в каждом безобидном вопросе было желание поглубже узнать друг о друге. Они понимали игру своих слов, знали, чего хотят друг от друга, однако продолжали где шутками, где намеками приоткрывать некоторые стороны своей жизни.
   Любава сказала, что работает учительницей, преподает математику, что сразу вызвало у Валентина недоверие: какие командировки в Москву могут быть у педагога в разгар учебы? Побывала-де замужем. Прожили год и разошлись: муж много пил и оказался совсем не таким, какого она полюбила в восемнадцать лет. Теперь вот живет одна, мужчин боится, но в Валентине рассмотрела нечто такое, что вызывает доверие и симпатию.
   Слова словами, а глаза Любавы, её поведение говорили Валентину значительно больше. Он замечал, как смелее и ярче разгораются её большущие карие глаза, как в движениях, в манере говорить появляется все больше кокетства, бьющей через край чувственности. Она становилась веселее, бесшабашнее, дразняще выставляла перед ним красивые ноги, обтянутые тонким эластиком, наклонялась ближе, иногда будто нечаянно задевая его упругой грудью. После каждого глотка вина она делала вид, что хмелеет все сильнее, тянулась к нему с лукавой усмешкой, поощряя к более решительным действиям. Но Валентин не спешил.
   Допив вино и не дождавшись от партнера активности, Любава сама пересела к нему, взяла за руку, зашептала хмельным голосом:
   - Спасибо, что ты пришел (она незаметно перешла на "ты"), а то на меня такая тоска навалилась, хоть вой. А ты... Ты очень хороший. - Она обняла его одной рукой за шею и, прильнув чуть сладковатыми и пахнущими вином губами к его губам, второй рукой скользнула как бы невзначай по карману пиджака, остановилась на кармане брюк, где лежал пистолет. Застыла на мгновение ошарашенная, медленно отстранилась, не в силах вымолвить ни слова.
   - Что с тобой? - удивленно спросил Валентин, словно не догадываясь о причине столь резкой перемены в поведении Любавы. - Что тебя испугало?
   Она закусила губу, досадуя, что выдала себя, попыталась улыбнуться, но улыбка получилась неестественная, вымученная. И он, понимая, что теперь нечего скрывать, решил помочь ей выйти из затруднительного положения.
   - Это тебя напугало? - вытащил он пистолет.
   Она оправилась от секундного замешательства, пытливо глянула ему в глаза и кивнула. Затем спросила негромко, все ещё продолжая воображать испуг:
   - Ты... бандит?
   - Это для наших дорожных приключений имеет значение? - на вопрос вопросом ответил он.
   - Конечно, - снова кивнула она и пояснила: - Я боюсь тебя.
   - Ты так богата?
   Она помолчала, не зная, в каком направлении продолжить игру, кивнула, криво усмехнувшись:
   - Богата и очень. Только с собой ничего не взяла, знала, что по дорогам бандиты шастают.
   - Тогда успокойся. Я подожду, когда ты вернешься в Хабаровск.
   - Там у меня есть надежные защитники.
   - А здесь? - теперь уже Валентин пытливо глянул ей в глаза.
   - Здесь?.. - Она выдержала его взгляд. - Здесь я надеялась на тебя.
   Она окончательно овладела собой, кокетливо улыбнулась.
   - Выходит, плохой ты педагог, коль так ошибаешься в людях. А я вот сразу определил твоих спутников или сообщников, - пошел он ва-банк. - Решил поближе с ними познакомиться, потому и пришел к тебе.
   Она изменилась в лице: исчезло оживление, погас блеск глаз, губы сомкнулись, превратив ямочки у рта в досадливые складки.
   - О чем ты говоришь, о каких сообщниках? - спросила она, с трудом сдерживая раздражение.
   - О тех, которые подослали тебя ко мне.
   - Никого я не знаю... Я к тебе со всей душой, а ты... или, может, ты мент?
   - Похож? И кого же ты больше боишься, бандита или мента?
   - Никого я не боюсь. - Губы Любавы сделались ещё тоньше, складки у рта обозначились резче, и красивое лицо стало злым и неприятным. - Уходи. Сейчас же!
   - Зачем же так грубо? Это тебе совсем не идет. И неужели я тебе стал так безразличен, что даже не хочешь до конца выяснить, кто же я?
   - Теперь - да. Я глубоко ошиблась, и это мне будет хорошим уроком.
   Неужели и вправду он заподозрил её напрасно и те двое бритоголовых не имеют к ней никакого отношения? А испуг после того, как она обнаружила у него пистолет? А это презрительное - "мент", словцо, которое учительница вряд ли произнесла бы?
   Пока Валентин раздумывал, верны ли его подозрения и как уйти с достоинством от разгневанной хозяйки купе, Любава опять овладела собой и, иронично посмотрев на него, потом на свои руки, чему-то грустно улыбнулась.
   - И все-таки я не хочу, чтобы вы (она снова перешла на "вы") думали обо мне плохо и ушли обиженным. Давайте в знак примирения выпьем чаю. Я сейчас принесу. - Она взяла стаканы.
   Валентин посмотрел на часы. Без пяти двенадцать.
   - Кто же так поздно даст вам чай? Проводница давно дрыхнет без задних ног.
   - Ничего, мы с ней подруги, она сделает.
   - Спасибо, не надо, - твердо сказал Валентин и поднялся. - Благодарю за вино, за проведенный вечер. А то, что мы не поняли друг друга, вполне закономерно: говорят, чтобы узнать человека, надо с ним пуд соли съесть. Спокойной ночи.
   Он направился к двери. Любава с недоумением и сожалением проводила его взглядом, в котором, трудно сказать, чего было больше - досады на себя или желания удержать его.
   И все-таки он ей не верил и объяснял резкую смену её настроения, приглашение к чаепитию не чем иным, как желанием предупредить сообщников о том, что у него есть пистолет. В таком случае они могут напасть на него без предупреждения.
   Все уже спали: ни в коридоре, ни в тамбуре - ни души.
   Валентину предстояло пройти четыре вагона. На всякий случай он дослал патрон в патронник, поставил оружие на предохранитель.
   Три вагона он преодолел благополучно и снова было засомневался в верности своих предположений, как в тамбуре четвертого столкнулся с бритоголовыми. Они явно поджидали его.
   Валентин сунул руку за борт пиджака, куда переложил пистолет, и смело двинулся на качков. Те расступились, один шагнул к входной двери, второй к ведущей в вагон.
   - Мужик, дай закурить, - прикинувшись пьяным, попросил тот, что перекрыл вход в вагон.
   - Не курю, уступи-ка дорогу.
   - Тогда дай взаймы с полмиллиона на пропитание сиротам, - осклабился детина, выставив вперед руку с выскочившим лезвием ножа.
   - А целиком "лимон" не хочешь? - Валентин выхватил пистолет, снимая с предохранителя, отскочил вправо, беря обоих на мушку. - А ну, суки, лицом к двери! - властно приказал Иванкин перекрывшему вход в вагон, и тот оторопело повиновался. - А теперь открывай эту! - кивнул он на входную.
   - Да ты что, мужик, мы ж пошутили! - заблажил детина, все ещё держа нож на изготовку.
   - Открывай! Или пришью обоих! Ну, быстро!
   Валентин был уверен, что выполнит угрозу: он столько натерпелся бед и так ненавидел всю эту шваль, живущую за чужой счет, что рука бы не дрогнула.
   Бритоголовые переглянулись в нерешительности и застыли у двери, надеясь, видимо, на то, что мужик с "пушкой" в руке не станет поднимать шума - не в его это интересах. Валентин был уверен, что в грохоте колес его выстрел вряд ли кто услышит, а медлить нельзя: надо все провернуть, пока они ошеломлены и растеряны.
   Пуля прошла поверх головы стоявшего у входной двери. Малый незамедлительно открыл её. Морозный ветер засвистел, заметался по тамбуру, обдавая бритоголовых снежной порошей, и они сунулись было назад. Один из них снова заблажил:
   - Мы же там окочуримся!
   - Ни хрена. Марш! - прикрикнул Валентин. - Разрешаю перебраться на приступки соседнего вагона. Но если сунетесь сюда, предупреждать не буду. И на первой же остановке чтобы духу вашего не было. Ясно? - Он навел на ближайшего пистолет. Оба качка юркнули на подножку, захлопнув за собой дверь. Валентин защелкнул запор.
   К его удивлению, соседи по купе не спали и все трое с удивлением уставились на него.
   - Что-то случилось? Почему вы не спите? - спросил Валентин.
   - Мы... мы, - промычал мужчина и посмотрел на его полку, словно там кто-то затаился: - Тут двое лысых приходили. Говорили - из уголовного розыска. Вас спрашивали. Мы сказали, что на ужине. Они спросили про ваши вещи. Ничего не нашли, перетряхнули заодно и наши шмотки. Потом ушли. Мы думали...
   - Это бандиты, а не уголовный розыск, - пояснил Валентин. - Спите спокойно, их уже забрали. - Такое заключение пришлось сделать, чтобы окончательно снять подозрение, что его ищут.
   - Слава Богу, - перекрестилась женщина.
   - А я сразу не поверила, - затараторила было их дочь-толстушка, но отец оборвал ее:
   - Цыц! Тебя ещё тут не слухали... Она "сразу не поверила", - сбавил он тон и стал поправлять свою постель. - Тут сам черт не разберет, кто ныне кто... Прилично одеты, представительные...
   Валентину не спалось. Хорош вечерок! Пропадешь ни за понюх табаку. Нет, смерти он не боялся: жизнь так опостылела ему, загнала в такой тупик, что мысленно любой исход он ждал как избавления. А тело, мышцы после встречи с бритоголовыми были как натянутая струна, и сердце частило словно после аварийной посадки. Только теперь он ясно осознал всю трагичность недавнего положения. Почему он пощадил их, и пощадили бы они его, окажись он невооруженным?
   Вспомнился случай многолетней давности. Ему было четырнадцать. На поезде зайцем он возвращался в родной Воронеж из Ревды, куда поехал после смерти родителей к сестре отца, жившей вдвоем с мужем. Рассчитывал там окончить десятилетку, а не прожил и двух недель. Муж тетки оказался садистом, пьяницей и негодяем. Напиваясь, он избивал жену до потери сознания. Однажды Валентин не выдержал, бросился на защиту тетки и, получив затрещину, отлетел к шифоньеру, больно ударился головой об угол. Истязатель на этом не остановился, схватил за шиворот, как щенка, и выбросил за дверь. Стояла зима, январь месяц, от морозов трещали деревья, и в подъезде был собачий холод. У Валентина зуб на зуб не попадал. Спасибо на шум вышли соседи и пригрозили дебоширу вызвать милицию. Тот впустил Валю обратно в квартиру, сунул ему в руки пальтишко и шапку и сказал категорично:
   - Убирайся куда хочешь. Чтоб я тебя здесь больше не видел!
   Валентин пришел на вокзал и прыгнул на подножки вагона уходящего поезда. Как тогда не замерз, только Богу известно. Его не раз ссаживали, приводили в милицию, а в Казани здоровенный капитан, прежде чем учинить допрос, залепил ему оплеуху. Обыскали, проверили, нет ли на руках татуировок, и, убедившись, что парень не из блатных, отпустили.
   У него двое суток во рту не было маковой росинки, но просить он стыдился, а воровать - такой мысли даже не приходило. За Пензой он уже околевал самым настоящим образом: не чувствовал ног, руки плохо держались за поручни, и, наверное, свалился бы под колеса, если бы проводница не сжалилась над ним и не пустила в вагон, накормила, обогрела.
   Домой он добрался с обмороженными руками и ногами. Выдюжил, закончил десять классов. А теперь? Теперь он мужчина, сильный, здоровый. Он бывший военный летчик, прошел, как говорится, огонь, воду и медные трубы и не должен опускать рук перед невзгодами. Если он пацаном выкарабкался, встал на ноги, выкарабкается и теперь...
   Успокоенный этой мыслью, Валентин уснул. Ему приснилось, что он снова летчик, а штурманом у него - Русанов Толька. Они летят над горами, внизу в солнечных лучах сверкает серебром на перекатах речка, небо синее-синее, не хочется глаз отвести. И двигатель не шумит, а поет его любимую песню: "Светит незнакомая звезда..." И в салоне в красивой авиационной форме с пилоткой на голове - Антонина, разносит на подносе кофе. Вот она подходит к Валентину, протягивает ему чашечку и говорит своим милым, нежным голосом: