Честертон Гилберт Кийт. Франциск Ассизский

тем более. Ранние христиане звали бесами языческих богов, и были правы.
Какова бы ни была поначалу религия древних, теперь только злые духи обитали
в опустевших святилищах. Пан стал только паникой, Венера - только венериным
грехом. Я совсем не думаю, конечно, что каждый язычник был таким, даже в
самом конце. Но отходили они от этого поодиночке. Глубоко личное дело,
называемое философией, почти ничем не было связано с коллективной религией;
в атом - главное отличие язычников. Они знали гораздо лучше нас, что с ними
такое, какие бесы искушают и мучают их, и перечеркнули много веков новыми
словами: "Сей род изгоняется молитвой и постом".
Св. Франциск и начало XIII века тем и важны, что вплоть до них длилось
искупление. Конечно, люди Темных веков были и грубы, и невежественны, и ни к
чему не способны, кроме войн с еще более грубыми языческими племенами, но
они были чисты. Они были как дети. Первые, грубые образцы их искусства
сохранили нам чистую радость детей. Попробуйте представить себе Европу,
испещренную маленькими общинами, большей частью - феодальными, сложившимися
в борьбе с варварами, иногда - монашескими, которые были намного заботливей
и мягче. Это огромное пространство ощущало себя империей, потому что Рим
властвовал над ним, хотя бы как легенда. В Италии сохранился пережиток
лучшего, что было в античности,- здесь были республики, маленькие
государства с демократическими идеалами, в которых нередко действительно
жили граждане. Но в отличие от античных они не были открыты со всех сторон,
их везде окружали стены, чтобы обороняться от феодалов, и все жители города
считали себя солдатами. Один из таких городов, удобно примостившийся на
лесистых холмах Умбрии, назывался Ассизи. Из его ворот, из-под его высоких
башен вышла к людям благая весть: "Ваша борьба кончилась, ваш грех прощен".
И тогда из камней феодализма и обломков римского права стала складываться
огромная, почти универсальная цивилизация Средних веков.
Без сомнения, нельзя приписывать все это одному человеку, даже если он
- лучший, своеобразнейший человек своего века. Простая этика братства и
честности существовала и до него, она никогда не исчезала полностью из
христианского мира. Мы найдем великие трюизмы о справедливости и сострадании
в самых простодушных летописях варварской эпохи и в самых суровых поучениях
поздней Византии. И в XI, и в XII веках мы видим признаки духовного подъема.
Но в этом подъеме еще была суровость, которой окрашены долгие века покаяния.
Рассвет наступал, но небо было еще серым. Монашество много старше Франциска,
оно почти такое же старое, как христианство. Стремление к совершенству
издавна принимало форму обетов целомудрия, бедности и послушания. Несмотря
на свои неземные цели, монахи давно уже цивилизовали большую часть света.
Они научили людей пахать и сеять, а не только читать и писать. В сущности,
они научили людей почти всему. Но можно с полным правом сказать, что монахи
были строго практичны - не только практичны, но и строги. Конечно, в
основном они были строги к себе, а другим людям полезны. Старое монашество
установилось давно и кое-где уже стало вырождаться. Но во всех движениях
раннего Средневековья мы видим эту суровость. Это можно показать на трех
примерах.
Во-первых, античное рабовладение уже исчезало. Раб превратился в
крепостного, свободного в своей семье. Но кроме этого, многие освобождали и
рабов, и крепостных - всегда под давлением Церкви и, как правило, в припадке
покаяния. Конечно, во всяком христианском общество живет дух покаяния. Но я
имею в виду тот гораздо более сильный дух покаяния, которым вытравлялись
пороки античности. Один честный атеист, споря со мной, сказал: "Христиане
живут в рабстве, потому что боятся ада". Я ответил ему: "Если бы вы сказали,
что рабы получи ли свободу только потому, что их владельцы боялись ада, это
был бы по крайней мере бесспорный исторический факт".
Другой пример - реформа церковной дисциплины, проведенная папой
Григорием VII. Цели ее были весьма высокие, а результаты - самые здоровые.
Она была направлена против коррупции священства. Но привела она к целибату,
что при всей возвышенности может показаться немного суровым. Третий пример -
самый сильный. Я говорю о походе героическом, для многих из нас священном,
но все же несущем всю страшную ответственность военного похода.
Здесь не хватает места, чтобы сказать все, что надлежит, об истинной
природе Крестовых походов. Каждый знает, что в самый темный час Темных веков
появилась в Азии ересь и стала новой религией, воинственной и кочевой
религией мусульманства. Она была похожа на многие ереси, вплоть до монизма.
Еретикам она казалась здоровым упрощением веры; католикам кажется упрощением
нездоровым, потому что сводит веру к одной идее и лишает ее свободного
дыхания и равновесия христианства. Во всяком случае, она угрожала
христианству, и христианство нацелило удар в самое ее сердце, попыталось
отвоевать Святые места. Великий герцог Готфрид и первые христиане,
штурмовавшие Иерусалим, были героями, если вообще есть на свете герои, но
это были герои трагедии.
Я привел в пример три дофранцисканских движения, чтобы показать в них
общую черту, обусловленную тем духом покаяния, который пришел на смену
античности. Все они подобны ветру, дующему в холодный день. Этот чистый,
суровый ветер действительно продувал насквозь мир, проходивший очищение. Для
всякого, кто чувствует дух эпохи, есть что-то чистое и бодрое в атмосфере
тех грубых, а иногда и жестоких эпох. Даже разнузданность там чиста - в ней
нет привкуса извращения. Даже жестокость чиста - в ней нет пресыщенности
римского цирка, ее порождают простой ужас перед кощунством и простая ярость
оскорбленного воина. Постепенно на этом темном фоне возникает красота, очень
свежая и трогательная, и прежде всего - небывалая. Возвращается любовь, уже
не платоническая, а та, которую до сих пор зовут рыцарской. Цветы и звезды
обретают первоначальную невинность, вода и огонь уже достойны стать братом и
сестрой святому. Мир очистился от язычества.
Сама вода отмылась. Сам огонь преобразился в пламени. Вода - уже не та
вода, куда бросали рабов на съедение рыбам. Огонь - уже не тот огонь, куда
бросали детей на съедение Молоху. Цветы уже утратили запах приапова сада;
звезды перестали служить холодным далеким богам. И вода, и огонь, и цветы, и
звезды ждут новых имен от того, кто вытравил из души последний след
поклонения природе, и потому может вернуться к ней.
И вот, в самом конце долгой, суровой, почти беззвездной ночи маленький
человечек внезапно и тихо взошел на холм и стал над городом, темный на
темном фоне. Он поднял руки, как поднимал потом на стольких статуях и
картинах, над ним запели птицы, а за его спиной занялся день.

Глава 3. Франциск воитель

По преданию (может быть, неверному, но очень достоверному), само имя
св. Франциска не столько имя, сколько прозвище. Такому негордому, простому
человеку очень подходит откликаться на прозвище, как отзывается школьник на
кличку "французик". По этому преданию, его звали Иоанн, Джованни, но
товарищи окрестили его Франческо за любовь к французской поэзии. Более
вероятно, однако, что мать назвала его Джованни в отсутствие отца, а тот,
вернувшись из торговой поездки во Францию, где ему очень повезло, воспылал
такой любовью к французскому вкусу и обычаю, что назвал сына "франком" или
"французом". В любом случае имя не лишено значения: Франциск с первых же
дней связан с краем, который стал для него романтической, сказочной страной
трубадуров.
Отец его, Пьетро Бернардоне, был зажиточный горожанин, член гильдии
торговцев тканями в городе Ассизи. Трудно объяснить, что это значит, не
объясняя, чем была тогда гильдия и даже чем был тогда город. Бернардоне не
был похож ни на современного торговца, ни на купца, ни на дельца, вообще -
ни на кого из тех, кто живет теперь, когда правит капитал. Быть может, он
нанимал работников, но не был предпринимателем, то есть не принадлежал к
особому классу, отделенному стеной от наемников. Точно мы знаем лишь об
одном человеке, чей труд он использовал,- об его сыне, который, как нетрудно
догадаться, был едва ли не последним, с кем связался бы любой делец, если бы
мог нанять другого. Он был богат, как бывает богат крестьянин, живущий
трудом своей семьи, но обрекал свою семью на труд, который ничуть не изящней
крестьянского. Он был уважаемым горожанином, но общественный строй его
времени не дал бы ему выдвинуться выше; строй этот удерживал людей его
класса на невысоком уровне. Никакое богатство не давало сыновьям торговца
той возможности избежать черной работы, благодаря которой в наше время так
часто сходят за лордов или хотя бы за джентльменов, или за кого-нибудь еще,
только не за сыновей торговца. Это было правилом, и даже исключения
подтверждают его. Франциск принадлежал к тому типу людей, который любят
всегда и везде: он был простодушен, общителен, подражал трубадурам, следовал
французской моде и благодаря всему этому стал романтическим вожаком местных
юнцов. Он сорил деньгами и по доброте, и по чудачеству, чего и следует
ожидать от человека, который до конца жизни не понял, что такое деньги. Его
мать приходила в отчаяние, и любовалась им, и говорила, как могла бы сказать
жена ремесленника: "Он будто принц, а не наш сын". Но одно из первых
известных нам событий его жизни произошло на рынке, у прилавка, когда он
продавал ткани; не знаю, считала ли его мать, что такое занятие свойственно
принцам. Эта первая картина - юноша на базаре - символична во многих
отношениях. То, что там произошло, помогает нам понять одну замечательную
черту Франциска задолго до того, как ее преобразила вера. Он продавал бархат
и топкое шитье какому-то видному горожанину, когда к нему подошел нищий и
попросил милостыни - по всей вероятности, не слишком вежливо. В том грубом и
простом обществе не было законов, запрещающих голодному просить пищу,- они
возникли в более гуманное время; и, пользуясь отсутствием организованных
блюстителей порядка, бедные могли безнаказанно докучать богатым. Но во
многих местах обычай не разрешал вмешиваться в частную сделку; вполне
возможно, что именно из-за этого нищий попал в особенно глупое положение.
Франциск всю свою жизнь очень любил людей, попавших в безвыходно глупое
положение. В данном случае он раздвоился между нищим и покупателем, отвечал
рассеянно, а может, и раздраженно. Наверное, ему было особенно не по себе,
потому что он был вежлив от природы. Все согласны с тем, что вежливость его
бросалась в глаза, просто била в нос, как маленькие фонтаны на солнечных
итальянских рынках. Он мог бы написать сам и сделать своим девизом стихи
Беллока:
Все говорят, что мужество и честь
Достойнее, чем вежливости лесть,
Но мне дано, блуждая, рассуждать,
Что в вежливости - Божья благодать.
Никто не сомневался, что Франческо Бернардоне мужествен и честен в
самом простом, даже воинственном смысле этих слов, и недалеко было время,
когда все признали, что его осеняет благодать. Но, мне кажется, сам он был
щепетилен только в делах щепетильности. Если такой смиренный человек и
гордился чем-нибудь, он гордился своими манерами. Однако за его
безукоризненно-естественной вежливостью крылись куда более дивные и даже
дикие свойства, чей первый проблеск мы видим в этой обычнейшей сцене.
Франциск едва не раздвоился, но как-то избавился от покупателя и тут увидел,
что нищий ушел. Тогда он выскочил из шатра, бросил без присмотра рулоны
шитья и бархата и помчался за нищим через рынок. Он пронесся по лабиринту
узеньких извилистых улочек, случайно наткнулся на своего нищего и, к его
удивлению, дал ему много денег. Потом он, так сказать, стал тихо и поклялся
перед Богом, что никогда не откажет в помощи бедняку. Стремительная простота
этих действий более чем характерна для него. Никто на свете не боялся так
мало за свои обещания. Его жизнь просто целиком состояла из безрассудных
обетов, и все эти обеты он выполнил.
Первые биографы Франциска, вполне естественно жившие его великим
религиозным переворотом, столь же естественно искали в начале его жизни
знамений и знаков, предвосхищающих землетрясение духа. Но мы отошли от него
дальше, и думаю, воздействие не уменьшится, а увеличится, если я признаю,
что не было никаких знаков, ничего особенно мистического в молодом
Франциске. В отличие от многих святых он далеко не сразу осознал свою
миссию. Больше всего он мечтал прославиться французскими стихами и подвигами
на поле брани. Добрым он родился; он был смел, как большинство мальчиков; но
и доброта его и смелость кончались примерно там же, где кончаются они у
мальчиков. Например, он, как и все, очень боялся проказы, и в таком страхе
нет ничего стыдного. Он любил яркие и веселые цвета во вкусе средневековой
геральдики и, по-видимому, одевался пышно и пестро. Если бы он не окрасил
мир алым цветом любви, он расцветил бы его всеми цветами радуги, как на
тогдашних картинках. Но когда юноша в ярких одеждах бежал за нищим в
лохмотьях, проявились те черты его личности, о которых нужно помнить всегда.
Во-первых, он бежал быстро. Собственно, с той поры он так и не
остановился. Поскольку едва ли не все его дела были делами милосердия, очень
много пишут об его кротости. Она и впрямь была в нем, и самая истинная, но
легко ее неправильно понять. В нем не было тихости, он все время куда-то
стремился. Только его, из всех святых, можно было бы изобразить, как
изображают иногда ангелов с крыльями на ногах или даже вместо ног, в духе
стиха о том, что ангел - и ветер, и вестник, и пламя[1]. При всей его
мягкости стремительность его нередко граничила с нетерпением. Если мы
постигнем эту психологическую истину, мы поймем, как неверно употребляют
сейчас слово "практичный". По-видимому, теперь полагают, что практичен тот,
кто выбирает самое выгодное, то есть самое легкое. В этом смысле св.
Франциск совершенно непрактичен и цели его - никак не мирские. Но если
называть практичным того, кто действует сразу, не откладывая, он практичен.
Некоторые сочтут его сумасшедшим, но с бесплодным мечтателем он нимало не
схож. Никто не назовет его деловым, но человеком действия он был, в
молодости - даже слишком. Он действовал слишком сразу, слишком быстро, в
ущерб благоразумию. И на каждом повороте своего небывалого пути он огибал
углы так же резко и неожиданно, как огибал их, гонясь за нищим по кривым
улочкам Ассизи.
Проявилась тут и другая черта, которая жила в его душе как инстинкт
раньше, чем превратилась в мистический идеал. По-видимому, черта эта никогда
не исчезала из маленьких республик средневековой Италии. Многие не могут ее
понять, южане понимают лучше северян, католики - лучше протестантов. Он
никогда не сомневался в том, что все люди равны. Не надо путать это с
францисканским человеколюбием - на практике это чувство равенства нередко
приводило к поединкам. Наверное, дворянин не может стать поборником
равенства, пока не способен поссориться со слугой. Такое чувство стало одной
из основ францисканского братства, и в этом происшествии мирской, молодой
поры оно проявилось сполна. Я думаю, Франциск действительно не знал, кого
слушать, и, послушав купца, счел нужным послушать и нищего, ибо и тот, и
другой были для него людьми. Такие вещи очень трудно описывать там, где их
не знают, но в том-то и было дело, потому народное движение и возникло в
этом краю и начал его этот человек. Его милосердие, словно башня, достигло
звездных высот, на которых кружится голова, а то и мутится ум; но строил он
на высоком плоскогорье равенства.
Я взял один из сотни рассказов о юности св. Франциска и остановился на
нем подольше, ибо пока мы не увидим сути, рассказы эти останутся для нас
немного легковесными. Св. Франциску не к лицу покровительственный тон
"занятных историй". Их много; но слишком часто в них видят сентиментальные
опивки Средневековья, не понимая, что святой прежде всего - это вызов веку
сему. Земной, человеческий путь Франциска надо увидеть серьезнее; и
следующая история, показывающая нам его,- совсем другая. Однако и она как бы
случайно открывает нам бездны его сознания, а может, и подсознания. Франциск
все еще кажется обычным молодым человеком, но если мы вглядимся в него, мы
увидим, каким необычным он был.
Вспыхнула война Ассизи с Перуджей. Теперь принято подсмеиваться над
тем, что войны между тогдашними городами-республиками не столько вспыхивали,
сколько вечно тлели. Скажем только, что даже если бы одна из них
продолжалась сотню лет, навряд ли погибло бы столько людей, сколько мы
убиваем за год на нашей современной научной войне между современными
промышленными империями. Конечно, граждане средневековых республик отстало
умирали за то. что любили: за дома, где они жили, за святыни, которые чтили,
за хорошо знакомых правителей и представителей. Они не могли прогрессивно
умирать за последние слухи о дальних колониях, переданные безымянными
журналистами. Если же, основываясь на собственном опыте, вы решите, что
войны парализовали цивилизацию, признайте хотя бы, что воюющие города дали
нам паралитика Данте и паралитика Микельанджело, Ариосто и Тициана, Леонардо
и Колумба, не говоря уже о Екатерине Сиенской и герое этой книги. Если
местный патриотизм -прискорбный пережиток Темных веков, почему же три
четверти великих людей вышло из тех городов и участвовало в тех стычках? Еще
посмотрим, что выйдет из наших столиц, но с тех пор, как они разрослись, о
великих людях не слышно. И мальчишеская мечта не дает мне покоя: а что если
их и не будет, пока Кленем не опояшет стена и не протрубит в ночи труба,
призывая к оружию жителей Уимблдона?
Во всяком случае, в Ассизи она протрубила, и граждане взялись за
оружие, а среди них был Франциск, сын торговца. Он выступил в поход с
отрядом воинов и в какой-то стычке, или в набеге, или когда еще они попали в
плен. Самым вероятным кажется мне, что кто-то их предал или струсил, ибо с
одним из пленных товарищи отказывались общаться даже в темнице, а это
равносильно обвинению. Как бы то ни было, кто-то заметил одну вещь,
занятную, не очень значительную, скорее дурную, чем хорошую. Франциск
обходился с товарищами любезно, даже радушно, "свободно и весело" (как
кто-то сказал о нем), стараясь ободрить и их, и себя. И вот, обращаясь к
отверженному - к трусу ли, изменнику, не знаю, - он просто ни в чем не менял
тона, не проявлял ни холодности, ни сострадания, говорил все с той же
веселой простотой. Но если в темнице был человек, умеющий видеть истину и
духовную суть, он мог бы понять, что перед ним - нечто новое, почти
беззаконное: глубокое течение, стремящееся в неведомое море любви. У
Франциска действительно был недостаток, ему недоставало одного качества. В
одном отношении он был слеп и потому видел лучшие, красивейшие вещи. Все
ограничения доброй дружбы и вежества, все запреты общественной жизни,
отделяющие недолжное от должного, все общественные предрассудки и
условности, естественные и даже неплохие у обычного человека, связывающие
воедино немало вполне пристойных сообществ, не сдерживали его. Он любил
по-своему. Вероятно, он любил всех; но особенно сильно любил он тех, из-за
кого не любили его самого. Что-то великое и всеобщее обитало в тесной
темнице, и наш духовидец узрел бы во тьме алый нимб милосердия милосердии,
выделяющий из святых этого святого. Он услышал бы тихий голос неслыханного
благословения, которое позже сочли хулою: "Он внемлет тем, кому сам Бог не
внемлет".
Духовидец узрел бы это, но я сомневаюсь, мог ли это узреть Франциск. Он
поступал так по бессознательной щедрости сердца, которую в Средние века
прекрасно именовали широтою, и ее можно было бы счесть беззаконной, если бы
она не подчинялась высшему, Божьему закону; но я сомневаюсь снова в том, что
Франциск знал, чей это закон. Он не собирался оставить войско и не помышлял
о монастыре. Что бы ни говорили пацифисты и умники, можно любить людей и
сражаться с ними, если ты сражаешься честно и за доброе дело. Но мне
кажется, здесь было не только это: по-видимому, молодой Франциск вообще
тяготел к рыцарской, воинской нравственности. И вот первая неудача пересекла
его путь - он заболел той болезнью, которая много раз вставала препятствием
на его отчаянном пути. Болезнь сделала его серьезней, но так и кажется, что
стал он более серьезным воином и даже более серьезным в воинственности. А
пока он выздоравливал, путь приключений и славы открылся перед ним, и путь
этот был куда шире, чем тропа стычек и набегов. Некий Готье де Бриен
оспаривал корону Сицилии - многие оспаривали ее тогда, и Папа призвал народ
ему на помощь, а призыв этот нашел отклик в сердцах юношей Ассизи. Франциск
решил отправиться в Апулию на помощь графу; быть может, роль сыграло и
французское его имя. Не надо забывать, что, хотя мир того времени был миром
маленьких вещей, вещи эти были связаны с другими, большими. В испещренных
крохотными республиками землях было больше интернационализма, чем в
огромных, однородных, непонятных наших странах. Власть правителей Ассизи
вряд ли простиралась дальше тех мест, куда долетела бы стрела из лука с
городской стены; но сердце их могло быть и с норманнами в Сицилии, и с
трубадурами в Тулузе, и с императором в германских лесах, и с Папой,
умирающим в Салерно. Когда век живет верой, он по сути своей един. В чем
больше вселенского, чем во Вселенной? Многое в религиозных воззрениях той
поры не совсем ясно нынешним людям. Например, такие давние времена смутно
представляются нам древними, ранними, каким-то детством мира. Нам кажется,
что все это было на заре христианства. Но Церковь уже перевалила за первое
тысячелетие, она была старше современной Франции и много старше Англии. Она
и казалась старой, почти такой же старой, как сейчас, а может быть, и
старше. Словно Карл Великий, одолевший язычников в сотне схваток, которого,
по легенде, ангел просил сразиться снова, хотя седобородому королю
исполнилось двести лет, Церковь отсражалась первое тысячелетие и начала
второе. Она прошла через Темные века, когда одно оставалось ей - отчаянно
биться с варварами и упрямо твердить Символ Веры. Его твердили по-прежнему,
после победы или спасенья, но нетрудно предположить, что повторение это
стало однообразней. Церковь казалась старой, как и сейчас, и некоторые, как
сейчас, думали, что она умирает. На самом деле вера не умерла, но, может
быть, стала скучнее, во всяком случае, некоторым она уже казалась скучной.
Трубадуры и труверы уже пошли или свернули туда, где обитают восточные
вымыслы и парадоксы уныния, которые кажутся европейцам невиданно-новыми,
когда их собственный здравый смысл немного застоится. После веков
безнадежных сражений и безрадостной аскезы могло показаться, что признанное
правоверие несколько застоялось. Свобода и свежесть раннего христианства
казались тогда, как и сейчас, безвозвратно утерянным, едва ли не
доисторическим Золотым веком. Рим был разумней других городов, Церковь была
мудрее мира, но вполне могло показаться, что устала она больше. Наверное, в
безумной метафизике Востока было что-то пленительное и дерзновенное. Темные
тучи пессимизма собирались над Средиземным морем, чтобы разразиться грозой
междоусобицы и раскола. Только вокруг Рима светил свет, но он был
бесцветным, земля - плоской, и неподвижный воздух стоял в тишине над
священным градом.
В высоком темном доме, в Ассизи, Франческе Бернардоне спал и грозил
битвой. И в темноте ему явилось видение - сверкающие мечи крестоносцев, и
пики, и щиты, и шлемы, все со знаком креста. Проснувшись, он принял сон за
зов, за клич и кинулся к коню и к оружию. Франциск любил рыцарские забавы и
- в битве ли, на турнире - не уступил бы настоящим рыцарям. Несомненно, он
предпочитал христианское толкование рыцарства, но в те дни он прежде всего
жаждал славы, хотя для него она ничем не отличалась от чести. Его не
миновала мечта о лаврах, завещанная Цезарем всем латинянам. И когда он
уходил из дома на войну, высокие ворота в толстой стене Ассизи огласились
его последней похвальбой: "Я вернусь великим вождем".
Но в дороге болезнь вернулась к нему и его свалила. Более чем вероятно,
что по нетерпеливому своему нраву он встал намного раньше срока. И во мраке
второй, куда более тягостной отсрочки, он снова видел сон и слышал голос:
"Ты не понял видения. Вернись в Ассизи". Больной Франциск поехал домой. Он
был разочарован, разбит, быть может, осмеян, ему оставалось одно: ждать, что
будет. Тогда он впервые спустился в темную яму, которую зовут юдолью
унижения. Она показалась ему голой и неприютной, хотя позже он отыскал в ней
много цветов.
Не только разочарование и позор мучили его - он ничего не понимал, он
был сбит с толку. Франциск твердо верил, что сны его - вещие, и не понимал,
что же они предвещали. Когда он гулял (или даже слонялся) по улицам Ассизи и
в полях за городской стеной, странная вещь приключилась с ним. По-видимому,
он не сразу ее связал со снами, но для меня ясно, что она завершает,
увенчивает их. Где-то - наверное, в открытом поле - он ехал верхом и увидел
кого-то, и остановился, ибо к нему шел прокаженный. Он сразу понял, что