Страница:
что скептики эти, дети Золотого века скептицизма, сомневались в первых
сенсациях науки не меньше, чем в косных легендах веры. Когда Вольтеру
сказали, что высоко в Альпах нашли рыбьи кости, он расхохотался и
предположил, что их оставил постящийся отшельник или монах (видимо, из
монашеского коварства).
Теперь всякий знает, как наука отомстила скептикам. Граница вероятного
снова не менее туманна, чем во мгле Средневековья; хуже того: вероятного все
больше, невероятного все меньше. Во времена Вольтера люди гадали, какое чудо
им удастся разоблачить следующим. В наши дна мы гадаем, какое чудо придется
проглотить.
Но задолго до наших дней, во времена моей юности, когда образ св.
Франциска забрезжил передо мной и даже издали поразил меня, в ту
викторианскую эпоху, когда добрые дела святого совершенно серьезно отделяли
от его чудес, я не совсем понимал, как это делается. Я не понимал, и сейчас
не понимаю, что именно дает возможность уверенно делить на части столь
единые с виду летописи. Все, что мы знаем об истории, в частности о Средних
веках, мы узнали из хроник, связных записей, составленных иногда
безвестными, всегда уже умершими ныне людьми, которых нельзя подвергнуть
перекрестному допросу. Я не сетую на то, что историки ио многом сомневаются.
Но почему бы им не пойти дальше? Ну хорошо, пусть они правы, и все эти
сказки никто не включил бы в летопись, кроме безумца или лжеца; но следует
отсюда лишь то, что хроники написаны лжецами и безумцами. Например, историки
пишут: "Монахи-фанатики считали возможным оповещать людей о чудесах,
творящихся у могилы Фомы Бекета". Почему бы им не сказать: "Монахи-фанатики
дошли до того, что приписали убийство в соборе четырем рыцарям короля
Генриха"? Они пишут: "Легковерные люди той эпохи верили, что Жанна д'Арк
чудом узнала переодетого дофина". Почему бы не напасать: "Легковерные люди
той эпохи поверили, что безвестную крестьянку пустили ко двору дофина"? Так
и здесь. Нам говорят, что св. Франциск не мог выйти невредимым из огня.
Почему же мы должны верить, что он вышел невредимым из рук фанатичных
мусульман? Я ничего не доказываю, я просто спрашиваю. Совершенно все, что мы
знаем о св. Франциске, поведали нам люди, которые свято верили в чудеса.
Может быть, это монашеские сказки, и вообще не было на свете ни Франциска,
ни Бекета, ни Жанны. Я довожу сейчас все до абсурда; но я свожу к нелепости
мысль о нелепости чудес.
Да и чисто логически такой метод привел бы к дичайшим нелепостям. Ту
или иную историю можно назвать невероятной лишь в том случае, если автору
нельзя верить; но никак не тогда, когда другие ее части вполне
правдоподобны. Пусть кто-нибудь скажет, что видел человека в желтоватых
брюках, который прыгнул сам себе в глотку, и мы не станем клясться на
Писании, что брюки были желтоватыми. Пусть скажут, что на голубом воздушном
шаре долетели до луны, и мы не дадим слова, что шар был именно голубым. Если
вы сомневаетесь в рассказах о чудесах св. Франциска, логически правильно
усомниться и в его существовании. И впрямь, недавно безумный скепсис дошел
до того, что усомнились в существовании св. Патрикия, что и с исторической,
и с. человеческой точки зрения ничуть не разумней. Было время, когда все
сводили к мифу, растворяя добрую часть истории в жарких лучах мифа о Солнце.
Кажется, это солнце закатилось, но место его заняли бесчисленные луны и
метеоры.
Из св. Франциска можно сделать прекрасный солнечный миф. Кем же ему
быть еще, если он теперь известен прежде всего стихами, обращенными к
Солнцу? Незачем и говорить, что костер в Сирии - это восход, а кровавые раны
в Тоскане - закат. Я мог бы и дальше развивать мою теорию; но, как всегда
бывает в таких случаях, другая, ничуть не хуже, приходит мне на ум. Не могу
понять, как до сих пор не догадались, что легенда о св. Франциске чисто
тотемическая. Она прости кишит тотемами. Леса, где бродили братцы, кишат
ими, как индейская сказка. Считается, что Франциск называл себя ослом, но
истина в том, что прежде имя "Франциск" давали настоящим, четвероногим
ослам, превратившимся позже в героя или полубога. Вот почему Брат Волк и
Сестра Лиса напомнили мне Братца Волка и Братца Лиса! Говорят, в невинную
пору детства мы действительно верим, чти корова беседует, а лисица может
сделать смоляное чучелко. Так это или не так, существует пора невинности,
дозволяющая поверить, что св. Патрикий - солнечный миф, а св. Франциск -
тотем. Но для многих из пас эти райские радости утеряны.
Скоро я скажу, что только в одном смысле мы можем для удобства
различать невозможное от возможного в такой повести. Дело тут не в законах
природы, а в законах рассказа: одно рассказывают серьезней, чем другое. Но
даже так я ничего различать не буду из вполне практических соображений -
ведь все сызнова пошло в переплавку, и многое выйдет из нее в таком виде,
который рационалисты назвали бы чудовищным. Конечно, главные, самые важные
вещи в религии и философии все те же. Человек верит или не верит, что огонь
может кого то не сжечь, в зависимости от того, как объясняет он себе само
явление. Если огонь сжег девять прутьев из десяти, потому что такова его
природа, он сожжет и десятый. Если огонь сжег девять прутьев, потому что
такова Божья воля, Бог может захотеть, чтобы десятый прут не сгорел. Никому
ие переступить этого различия, и для верующего так же логично верить в
чудеса, как для неверующего не верить. Словом, есть только один разумный
довод против веры в чудеса - вера в материализм. Но главные, твердые истины
веры и науки - предмет ученого труда, здесь им не место.
Я пишу историю или биографию, а тут ничего твердого нет. Мир запутался
в том, что возможно, что невозможно, и никто не знает, какая научная
гипотеза поддержит устарелое суеверие. Три четверти чудес, приписываемых св.
Франциску, легко и просто объяснил бы любой психолог - не так. как объясняет
их христианин, но так, как не стал бы объяснять материалист. Среды них,
например, много чудесных исцелений. Стоит ли скептику высокомерно
отмахиваться от лих, если лечение верой стало в Америке крупным бизнесом
вроде цирка? Есть и другие чудеса, когда Франциск, подобно Христу, читал
чужие мысли. Стоит ли обличать их только потому, что на них наклеен ярлык
"Чудо", если чтение мыслей стало у нас салопной игрой? Я не верю, конечно,
что эти трюки хоть чем-нибудь похожи на добрые дела святых, разве что в
смысле "Diabolus sibia Dei"[3]. Но дело не в том, во что верю я, а в том, во
что и почему не верят скептики. Практичный биограф или историк может решить,
что лучше он подождет и, пока все не улеглось, не будет устанавливать
окончательно, чему нельзя верить.
Приняв такое решение, он волен выбрать один из двух путей, и не без
колебаний выбрал я. Достойней в смелее рассказать все подряд, как делали
первые летописцы. Вероятно, историки еще вернутся на этот здравый и чистый
путь. Но помните, что моя книга только знакомит со св. Франциском, а те,
кого надо знакомить,- чужие. Я хочу, чтобы к св. Франциску хотя бы
прислушались, а для этой цели вполне законно так расположить факты, чтобы
знакомое шло перед незнакомым, понятное перед непонятным. Было бы слишком
хорошо, если бы в моем поверхностном очерке нашлась строка-другая,
побуждающая читать о святом Франциске; те же, кто станет о нем читать, скоро
обнаружат, что сверхъестественное в его жизни столь же естественно, как и
все прочее. Однако я хотел, чтобы очерк этот касался лишь человеческих его
свойств, ибо говорю я только о том, к чему он призывал всех людей, в том
числе скептиков. Потому я и выбрал второй путь - решил показать сначала, что
всякий, кроме врожденных дураков, увидит во св. Франциске Ассизском
реальное, историческое лицо; а уж потом поведать вкратце о
сверхъестественной силе, ему присущей. Остается прибавить несколько слов,
чтобы любой человек, любых взглядов, сумел отличить суть и смысл жития от
вымыслов или слухов.
О св. Франциске Ассизском ходит столько легенд и сказаний, и почти все
они вошли в столько прекраснейших сборников, что мне пришлось ограничить
себя, идти по одной тропе, разъясняя, и только вставлять то там, то тут
какую-нибудь историю, как картинку к разъяснениям. В особенности относится
это к легендам о чудесах. Если мы примем все, что написано, мы не без
изумления подумаем, что сверхъестественных событий в жизни святого было
больше, чем естественных. Католической традиции, столь часто совпадающей со
здравым смыслом, противоречит мысль о том, что именно так бывает в
человеческой жизни. Даже если считать эти истории сверхъестественными или
чудесными, мы ощутим, что они разные не потому, что мы видели много чудес, а
потому, что много читали. Некоторые из них похожи на сказка не столько по
содержанию, сколько по форме. Вероятно, это и есть сказки, которые крестьяне
рассказывали детям у огня, не излагая учение, которое можно принять или
оспорить, а просто соскальзывая на проторенную дорогу сказочного сюжета.
Другие больше похожи на свидетельство, и надо решать, ложь это или правда;
но всякому, знающему человеческую природу, очень трудно поверить, что это
ложь.
Принято считать, что история о стигматах не легенда, а ложь; не
посмертное добавление к славе св. Франциска, а прямой обман, выдумка
современников. Тогда приходится предположить заговор; многие и пытались все
свалить на несчастного Илию, которого не одной партии было удобно выставить
подлецом. Обычно рассуждают так: первые биографы - св. Бонавентура, Фома из
Челано, три Братца - пишут, что у св. Франциска открылись раны, но не пишут,
что сами их видели. Этот довод меня не убеждает. Никто из биографов не давал
свидетельских показаний. Они писали хронику, перечисляли события. Они
говорят "Раны открылись", а не "Я видел, как открылись раны", но точно так
же они говорят "Св. Франциск отправился в Порциункулу", а не "Я видел, как
св. Франциск отправился в Порциункулу". И я снова не понимаю, почему надо
верить их свидетельству в одном случае и нельзя ему верить в другом. Здесь
все едино; странно и неуместно было бы, если бы летописцы принялись
клясться, что видели сами и проверяли то или иное чудо. Мне кажется, спор
возвращает нас к тому, о чем мы говорили. Конечно, можно сказать, что вы -
материалист и в чудеса не верите. Это вполне логично; но тогда вы обязаны
отрицать чудеса, если о них пишет современный ученый, как отрицали их у
средневекового монаха. Немали найдется ученых, которых вам придется
отвергнуть.
Что бы мы ни думали о сверхъестественном в простом, почти сказочном
смысле слова, мы не поймем св. Франциска, особенно после Альверно, если не
поймем, что он жил сверхъестественной жизнью. Чем ближе он подходил к
смерти, тем больше сверхъестественного с ним случалось. Оно не отделяло его
от естественного - вся суть его особенной жизни в том, что он еще
совершенней с естественным соединялся. Он не становился чужим и отрешенным,
ибо вся суть его мистики в том, что он становился радостней и человечней. Но
суть его жизни и суть его мистики в том, что сила, которая им двигала, была
не от мира сего. Если это не ясно из всей его жизни, то, может быть, станет
ясно из рассказа об его смерти.
Мы вправе сказать, что он странствовал при смерти, как странствовал при
жизни. Чем яснее становилось, что ему плохо, тем больше носило его с места
на место, словно он возвещал о своей болезни, а может, о смерти. он побывал
в Риети, в Нурсии, наверное, в Неаполе, несомненно - в Кортоне, у озера.
Особенно трогательно и далеко не просто, что пламя его жизни взметнулось
ввысь и сердце возвеселилось, когда он увидел вдали на холмах Ассизи строгие
столпы Порциункулы. Его, оставившего дом ради виденья, отринувшего всякий
приют и собственность, его, чьим заветом и чьей славой была бездомность,
поразила парфянская стрела человеческой природы, тоска по дому пронзила его.
Он тоже тосковал по родной колокольне, только его колокольня гораздо выше,
чем наша. "Никогда,вскричал он с той внезапной силой, которую обретают при
смерти сильные духом,- никогда не предавайте этих мест! Куда бы вы ни шли,
где бы ни бродили, всегда возвращайтесь домой, ибо здесь-священный дом
Божий!". Шествие прошло под арками дома, он лег, и братья окружили его для
последнего, долгого бдения. Не стоит обсуждать, как часто делают, кого из
преемников он благословил, как именно, с каким значением. В ту великую
минуту он благословил нас всех.
Он попрощался с самыми близкими и самыми старыми своими друзьями и
попросил, чтобы его сняли с жесткого ложа и положили на пол. По преданию, он
был в одной власянице, как тогда, когда ушел от отца в пронизанный ветром
лес. Так он утверждал окончательно свою великую навязчивую идею - хвала и
слава вздымались к небу из нищеты, из ничего. Он лежал, и его слепые глаза
видели только Того, Кто создал их и приковал навеки. Мы можем твердо верить,
что в последнем, непостижимом одиночестве он видел лицом к лицу само
Воплощенное Слово, Христа распятого. Но у тех, кто стоял вокруг него,
наверное, были и другие мысли; много воспоминаний толпилось в полумраке, в
сумраке того дня, в который мы потеряли друга.
Там лежал и умирал не Доминик, глава псов Божиих, вождь богословских
битв, которые можно изложить по пунктам и передать ученикам; не тот, кто
завел часы простой, демократической дисциплины, которую можно воссоздать. Из
мира уходила неповторимая личность, уходил поэт. Никто с тех пор не смотрел
на мир так, как смотрел он. Его нельзя ни заменить, ни повторить. Кто-то
сказал, что на свете был только один христианин, и Его распяли. Правильней
было бы сказать, что на свете был один францисканец, и звали его Франциском.
Он оставил по себе великое и радостное дело, но одного оставить он не мог,
как не может художник оставить свои глаза. Он творил свою жизнь, творил и
смерть, и с большим правом, чем Нерон, его антипод, сказал бы: "Какой артист
погибает!". Нерон всю жизнь позировал как актер; Франциск двигался по свету
с естественной грацией канатоходца. Но св. Франциск не опустился бы до таких
слов, даже мыслей, мысли его вознеслись высоко, и нам не последовать за ним
на те высоты, куда поднимает только смерть.
Вокруг него стояли братцы в бурых одеждах, и они любили его, хотя потом
и спорили между собой. Бернард, его первый друг, и Ангел, его помощник, и
Илия, его преемник, которого предание пыталось приравнять к Иуде, хотя он,
наверное, был не хуже чиновника, занявшего чужое место. Беда его в том, что
под францисканской одеждой билось не францисканское сердце, или
францисканский ка пюшон покрывал не францисканскую голову. Он не был хорошим
францисканцем, но мог бы стать хорошим доминиканцем. Франциска он, во всяком
случае, любил; даже последние негодяи любили Франциска. Как бы то ни было,
он стоял с другими, а часы уходили и удлинялись тени в доме Порциункулы. Не
надо думать о нем плохо, не надо подозревать, что он уже лелеял в мыслях
будущие разлады, ссоры и самолюбивые распри осиротевших братцев.
Наверное, птицы узнали, когда это случилось, и всполошились на вечернем
небе. Когда-то, повинуясь знаку, они полетели на четыре стороны света и
образовали крест; сейчас таким же пунктиром они могли бы начертить на небе
знаки новых пророчеств. В лесу притаились маленькие твари, которых никто с
той поры не сумел так пожалеть и понять. Говорят, животные чувствуют то,
чего не чувствуем мы, их духовные владыки; и я не знаю, встревожились ли
воры, изгои и преступники, догадались ли они, что случилось с тем, кто не
умел презирать.
Но в переходах и портиках Порциункулы все застыло, и люди в бурых
одеждах обратились в бронзовые изваяния, ибо остановилось сердце, которое не
могло разбиться, пока держало мир.
Глава 10. Завет св. Франциска
Конечно, хотя бы в одном смысле есть грустная ирония в том, что св.
Франциск, который всю свою жизнь хотел согласия, умер среди растущих
неладов. Но не надо, подобно многим, преувеличивать эти разногласия и
говорить о крушении его идеалов. Не надо думать, что дело его рухнуло под
тяжестью порочного мира или, как теперь считают, еще более порочной Церкви.
Я пишу о св. Франциске, а не о францисканском ордене, тем более не о
католической Церкви, и не о папстве, и не о том, как отнеслись Церковь и
Папа к крайним францисканцам. Поэтому я очень кратко расскажу о разладе,
который последовал за смертью великого святого и омрачил его последние дни.
Речь шла в основном об обете бедности, об отказе от собственности.
Насколько я знаю, никто не спорил с тем, что у францисканца не должно быть
личной собственности. Наоборот, некоторые францисканцы, взывая к авторитету
Франциска, шли дальше, чем он, и, наверное, дальше кого бы то ни было. Они
предлагали уничтожить не только личную собственность, но и собственность
вообще. Они отказывались владеть сообща орудиями, зданиями или запасами;
отказывались владеть даже тем, чем уже владели. Без всякого сомнения,
многие, особенно вначале, были бескорыстно и глубоко преданы деду святого.
Но нет сомнения в том, что Папа и Церковь не сочли их планы разумными и
выполнимыми, и возразили им, хотя ради этого пришлось поступиться кое-чем из
завещания. Совсем нелегко доказать, что монахи распорядились имуществом
правильно или распорядились вообще, ибо они отказались чем бы то ни было
распоряжаться. Всякий знал, что францисканцы - коммунисты, но эти были
скорее анархистами. Многие идеалисты социалистического толка, особенно
последователи Шоу или Уэллса, представляют этот разлад как насилие
могущественных и злых церковников над истинным, то есть социалистическим
христианством. В действительности же крайний идеал был прямо противоположен
социализму и всякой социальности. Сторонники крайности отрицали именно то
совместное владение, на котором стоит социализм; они отказались от того,
ради чего социалисты существуют. Неверно также, что папы обращались с
крайними францисканцами грубо и враждебно. Папа очень долгое время
придерживался компромисса - он как бы взял в залог, под опеку, ту
собственность, от которой они отказались. Случай этот напоминает нам о двух
вещах, очень обычных в истории католичества, но непонятных поверхностным
историкам нашей индустриальной цивилизации. Нередко святые были великими
людьми, а папы - самыми посредственными. Но великие люди часто бывают не
правы, а посредственные - правы. В конце концов всякому честному и
объективному человеку трудно отрицать, что Папа был прав, когда он настаивал
на том, что мир создан не только для францисканцев.
В этом и была суть разлада. За частным вопросом скрывался другой,
гораздо более глубокий, и мы ощущаем его, читая о спорах. Изложим истину
хотя бы так: св. Франциск был настолько велик и необычен, что мог бы
основать новую религию. Многие его последователи были в той или иной мере
готовы счесть его именно основателем религии. Они хотели, чтобы
францисканский дух вырвался из христианства, как христианский дух вырвался
из Израиля; чтобы он затмил христианство, как оно затмило Израиль. Св.
Франциск - блуждающий огонь на дорогах Италии - должен был разжечь пожар, в
котором сгорела бы христианская цивилизация. Это и озаботило Папу. Он решал,
христианству ли впитать Франциска или Франциску - христианство, и решил
правильно, ибо Церковь могла включить все, что есть во францисканстве
хорошего, но францисканцы не могли включить все, что есть хорошего в Церкви.
Всякий, кто не видит, что католический здравый смысл шире, чем
францисканский пыл, не понимает очень важной вещи, связанной с лучшими
свойствами того, кем они по праву восхищаются. Франциск Ассизский, как мы
говорили много раз, был поэтом; а значит это, что он был из тех, кто
выражает себя. У таких людей самые их недостатки идут им на пользу. Поэт
обязан своей неповторимостью и тому, что в нем есть, и тому, чего в нем нет.
Но в рамку, окаймляющую портрет человека, нельзя втиснуть все человечество.
В св. Франциске, как и во всех гениях, даже отрицательное - положительно,
ибо это часть их личности. Прекрасный тому пример - его отношение к учености
и науке. Он мало знал и, в сущности, отрицал книги и книжность. Со своей
точки зрения, с точки зрения своего дела, он был совершенно прав. Он хотел
быть таким простым, чтобы деревенский дурачок его понял,- в этом суть его
вести. Он взглянул впервые на мир, который мог быть создан только что,
утром,- в этом суть его видения. Кроме дней творения, рая, Рождества и
Воскресения, у мира не было истории. Но так ли уж хорошо, так ли необходимо,
чтобы истории не было у Церкви?
Наверное, я прежде всего хотел показать, что св. Франциск ходил по
миру, как Божье прощение. Он пришел - и человек получил право примириться не
только с Богом, но и с природой и, что еще труднее, с самим собой, ибо
приход его означал, что ушло застоявшееся язычество, отравившее античность.
Он открыл ворота Темных веков, как ворота тюрьмы или чистилища, где люди
очищали себя покаянием в пустыне или подвигами в бою. Он передал им, что они
могут начать с начала, то есть разрешил им забыть. Людп могли открыть новую,
чистую страницу и вывести на ней большие первые буквы, простые и яркие, как
буквицы средневековой рукописи; но для такой детской радости было нужно,
чтобы они перевернули страницу, запятнанную кровью и грязью. Я уже говорил,
что в стихах первого итальянского поэта нет ни следа языческой мифологии,
которая надолго пережила язычество. Быть может, он, единственный в мире. не
слышал о Вергилии. В сущности, так оно и должно быть, ведь он был первым
итальянским поэтом. Он и должен называть соловья соловьем, ибо песнь его не
запятнана ужасными преданиями об Итисе и Прокне. Да, вполне правильно и даже
хорошо, если св. Франциск не слышал о Вергилии, Но хотим ли мы на самом
деле, чтобы о Вергилии не слышал Данте? Хотим ли мы, чтобы Данте не знал
языческой мифологии? Ведь у Данте эти предания и впрямь служат правоверию;
могучие языческие образы, скажем, Минос или Харон, лишь наводят на мысль о
великой естественной религии, с самого начала, позади всей истории,
возвещающей о вере. Хорошо, что в Dies irae[4] есть не только Давид, но и
Сивилла. Конечно, св. Франциск сжег бы все листы Сивиллиных книг ради одного
листка с соседнего дерева. Но мы рады, что у нас есть Dies irae, а не только
Гимн Солнцу.
Св. Франциск пришел в мир, как приходит младенец в темный дом, снимая с
него проклятие. Он растет, ничего не зная о минувшей беде, и побеждает ее
своей невинностью. Не только невинность необходима ему, но и неведение; он
должен играть в зеленой траве, не догадываясь, что под нею зарыт убитый, и
карабкаться на яблоню, не зная, что кто-то на ней повесился. Такое прощение
и примирение принес миру свежий ветер францисканского духа. Но это не
значит, что весь мир должен был перенять это неведение. А многие
францисканцы хотели бы, чтобы он перенял. Довольно многие францисканцы
хотели, чтобы францисканская поэзия изгнала прозу бенедиктинцев. Для ребенка
из нашей притчи это вполне естественно. Для ребенка мир должен быть большой
свежевыбеленной детской, на стенах которой он может рисовать мелками те
неуклюжие, яркие картинки, с которых началось все наше искусство. Он вправе
считать свою детскую самой лучшей комнатой, какая только бывает. Но в Доме
Господнем обителей много.
Всякая ересь была попыткой сузить Церковь. Если бы францисканское
движение стало новой религией, это была бы узкая религия. Там, где она
превращалась в ересь, это и была узкая ересь; и делала она то, что всегда
делает ересь,- противопоставляла настроение разуму. Настроение было поначалу
чистым и кротким, как у св. Франциска, но не оно одно заполняет разум Бога и
даже разум человека. Да и само настроение вырождалось, оно превращалось в
безумие. Сектанты, названные Fraticelli[5], сочли себя единственно верными
сыновьями св. Франциска и отказались от уступок Риму во имя того, что они
именовали истинным замыслом Ассизи. Очень скоро эти францисканцы стали
яростными, как флагелланты. Они создавали новые и новые, все более жестокие
запреты - они пришли к отрицанию брака, то есть к отрицанию человечества.
Они объявили войну человечности во имя самого человечного из святых. В
сущности, они погибли не от преследований. Многих из них в конце концов
переубедили, а горсточка упорных уже ничем не походила на св. Франциска.
Беда их в том, что они были мистики, мистики - и все. Мистики, а не
католики; мистики, а не христиане; мистики, а не люди. Они разложились,
расточились, ибо не внимали разуму. А какими бы дикими ни казались нам
действия св. Франциска, он всегда зависел от разума, был связан с ним
невидимой и неразрывной нитью.
Великий святой был здоров; и самый звук этого слова, как низкий аккорд
арфы, возвращает нас к тому, что важнее его почти безумных чудачеств. Он не
был просто эксцентриком, ибо всегда стремился к центру. Он блуждал в кружил
по лесу, но шел он всегда домой. Его смирение не позволяло ему стать
ересиархом; но и человечность его не позволяла ему впасть в крайность. Одно
чувство юмора, которым присолены все истории о его чудачествах, уже не дало
бы ему застыть в торжественном самодовольстве сектанта. Он всегда был готов
признать, что не прав; и его последователи признали его кое в чем неправым,
сенсациях науки не меньше, чем в косных легендах веры. Когда Вольтеру
сказали, что высоко в Альпах нашли рыбьи кости, он расхохотался и
предположил, что их оставил постящийся отшельник или монах (видимо, из
монашеского коварства).
Теперь всякий знает, как наука отомстила скептикам. Граница вероятного
снова не менее туманна, чем во мгле Средневековья; хуже того: вероятного все
больше, невероятного все меньше. Во времена Вольтера люди гадали, какое чудо
им удастся разоблачить следующим. В наши дна мы гадаем, какое чудо придется
проглотить.
Но задолго до наших дней, во времена моей юности, когда образ св.
Франциска забрезжил передо мной и даже издали поразил меня, в ту
викторианскую эпоху, когда добрые дела святого совершенно серьезно отделяли
от его чудес, я не совсем понимал, как это делается. Я не понимал, и сейчас
не понимаю, что именно дает возможность уверенно делить на части столь
единые с виду летописи. Все, что мы знаем об истории, в частности о Средних
веках, мы узнали из хроник, связных записей, составленных иногда
безвестными, всегда уже умершими ныне людьми, которых нельзя подвергнуть
перекрестному допросу. Я не сетую на то, что историки ио многом сомневаются.
Но почему бы им не пойти дальше? Ну хорошо, пусть они правы, и все эти
сказки никто не включил бы в летопись, кроме безумца или лжеца; но следует
отсюда лишь то, что хроники написаны лжецами и безумцами. Например, историки
пишут: "Монахи-фанатики считали возможным оповещать людей о чудесах,
творящихся у могилы Фомы Бекета". Почему бы им не сказать: "Монахи-фанатики
дошли до того, что приписали убийство в соборе четырем рыцарям короля
Генриха"? Они пишут: "Легковерные люди той эпохи верили, что Жанна д'Арк
чудом узнала переодетого дофина". Почему бы не напасать: "Легковерные люди
той эпохи поверили, что безвестную крестьянку пустили ко двору дофина"? Так
и здесь. Нам говорят, что св. Франциск не мог выйти невредимым из огня.
Почему же мы должны верить, что он вышел невредимым из рук фанатичных
мусульман? Я ничего не доказываю, я просто спрашиваю. Совершенно все, что мы
знаем о св. Франциске, поведали нам люди, которые свято верили в чудеса.
Может быть, это монашеские сказки, и вообще не было на свете ни Франциска,
ни Бекета, ни Жанны. Я довожу сейчас все до абсурда; но я свожу к нелепости
мысль о нелепости чудес.
Да и чисто логически такой метод привел бы к дичайшим нелепостям. Ту
или иную историю можно назвать невероятной лишь в том случае, если автору
нельзя верить; но никак не тогда, когда другие ее части вполне
правдоподобны. Пусть кто-нибудь скажет, что видел человека в желтоватых
брюках, который прыгнул сам себе в глотку, и мы не станем клясться на
Писании, что брюки были желтоватыми. Пусть скажут, что на голубом воздушном
шаре долетели до луны, и мы не дадим слова, что шар был именно голубым. Если
вы сомневаетесь в рассказах о чудесах св. Франциска, логически правильно
усомниться и в его существовании. И впрямь, недавно безумный скепсис дошел
до того, что усомнились в существовании св. Патрикия, что и с исторической,
и с. человеческой точки зрения ничуть не разумней. Было время, когда все
сводили к мифу, растворяя добрую часть истории в жарких лучах мифа о Солнце.
Кажется, это солнце закатилось, но место его заняли бесчисленные луны и
метеоры.
Из св. Франциска можно сделать прекрасный солнечный миф. Кем же ему
быть еще, если он теперь известен прежде всего стихами, обращенными к
Солнцу? Незачем и говорить, что костер в Сирии - это восход, а кровавые раны
в Тоскане - закат. Я мог бы и дальше развивать мою теорию; но, как всегда
бывает в таких случаях, другая, ничуть не хуже, приходит мне на ум. Не могу
понять, как до сих пор не догадались, что легенда о св. Франциске чисто
тотемическая. Она прости кишит тотемами. Леса, где бродили братцы, кишат
ими, как индейская сказка. Считается, что Франциск называл себя ослом, но
истина в том, что прежде имя "Франциск" давали настоящим, четвероногим
ослам, превратившимся позже в героя или полубога. Вот почему Брат Волк и
Сестра Лиса напомнили мне Братца Волка и Братца Лиса! Говорят, в невинную
пору детства мы действительно верим, чти корова беседует, а лисица может
сделать смоляное чучелко. Так это или не так, существует пора невинности,
дозволяющая поверить, что св. Патрикий - солнечный миф, а св. Франциск -
тотем. Но для многих из пас эти райские радости утеряны.
Скоро я скажу, что только в одном смысле мы можем для удобства
различать невозможное от возможного в такой повести. Дело тут не в законах
природы, а в законах рассказа: одно рассказывают серьезней, чем другое. Но
даже так я ничего различать не буду из вполне практических соображений -
ведь все сызнова пошло в переплавку, и многое выйдет из нее в таком виде,
который рационалисты назвали бы чудовищным. Конечно, главные, самые важные
вещи в религии и философии все те же. Человек верит или не верит, что огонь
может кого то не сжечь, в зависимости от того, как объясняет он себе само
явление. Если огонь сжег девять прутьев из десяти, потому что такова его
природа, он сожжет и десятый. Если огонь сжег девять прутьев, потому что
такова Божья воля, Бог может захотеть, чтобы десятый прут не сгорел. Никому
ие переступить этого различия, и для верующего так же логично верить в
чудеса, как для неверующего не верить. Словом, есть только один разумный
довод против веры в чудеса - вера в материализм. Но главные, твердые истины
веры и науки - предмет ученого труда, здесь им не место.
Я пишу историю или биографию, а тут ничего твердого нет. Мир запутался
в том, что возможно, что невозможно, и никто не знает, какая научная
гипотеза поддержит устарелое суеверие. Три четверти чудес, приписываемых св.
Франциску, легко и просто объяснил бы любой психолог - не так. как объясняет
их христианин, но так, как не стал бы объяснять материалист. Среды них,
например, много чудесных исцелений. Стоит ли скептику высокомерно
отмахиваться от лих, если лечение верой стало в Америке крупным бизнесом
вроде цирка? Есть и другие чудеса, когда Франциск, подобно Христу, читал
чужие мысли. Стоит ли обличать их только потому, что на них наклеен ярлык
"Чудо", если чтение мыслей стало у нас салопной игрой? Я не верю, конечно,
что эти трюки хоть чем-нибудь похожи на добрые дела святых, разве что в
смысле "Diabolus sibia Dei"[3]. Но дело не в том, во что верю я, а в том, во
что и почему не верят скептики. Практичный биограф или историк может решить,
что лучше он подождет и, пока все не улеглось, не будет устанавливать
окончательно, чему нельзя верить.
Приняв такое решение, он волен выбрать один из двух путей, и не без
колебаний выбрал я. Достойней в смелее рассказать все подряд, как делали
первые летописцы. Вероятно, историки еще вернутся на этот здравый и чистый
путь. Но помните, что моя книга только знакомит со св. Франциском, а те,
кого надо знакомить,- чужие. Я хочу, чтобы к св. Франциску хотя бы
прислушались, а для этой цели вполне законно так расположить факты, чтобы
знакомое шло перед незнакомым, понятное перед непонятным. Было бы слишком
хорошо, если бы в моем поверхностном очерке нашлась строка-другая,
побуждающая читать о святом Франциске; те же, кто станет о нем читать, скоро
обнаружат, что сверхъестественное в его жизни столь же естественно, как и
все прочее. Однако я хотел, чтобы очерк этот касался лишь человеческих его
свойств, ибо говорю я только о том, к чему он призывал всех людей, в том
числе скептиков. Потому я и выбрал второй путь - решил показать сначала, что
всякий, кроме врожденных дураков, увидит во св. Франциске Ассизском
реальное, историческое лицо; а уж потом поведать вкратце о
сверхъестественной силе, ему присущей. Остается прибавить несколько слов,
чтобы любой человек, любых взглядов, сумел отличить суть и смысл жития от
вымыслов или слухов.
О св. Франциске Ассизском ходит столько легенд и сказаний, и почти все
они вошли в столько прекраснейших сборников, что мне пришлось ограничить
себя, идти по одной тропе, разъясняя, и только вставлять то там, то тут
какую-нибудь историю, как картинку к разъяснениям. В особенности относится
это к легендам о чудесах. Если мы примем все, что написано, мы не без
изумления подумаем, что сверхъестественных событий в жизни святого было
больше, чем естественных. Католической традиции, столь часто совпадающей со
здравым смыслом, противоречит мысль о том, что именно так бывает в
человеческой жизни. Даже если считать эти истории сверхъестественными или
чудесными, мы ощутим, что они разные не потому, что мы видели много чудес, а
потому, что много читали. Некоторые из них похожи на сказка не столько по
содержанию, сколько по форме. Вероятно, это и есть сказки, которые крестьяне
рассказывали детям у огня, не излагая учение, которое можно принять или
оспорить, а просто соскальзывая на проторенную дорогу сказочного сюжета.
Другие больше похожи на свидетельство, и надо решать, ложь это или правда;
но всякому, знающему человеческую природу, очень трудно поверить, что это
ложь.
Принято считать, что история о стигматах не легенда, а ложь; не
посмертное добавление к славе св. Франциска, а прямой обман, выдумка
современников. Тогда приходится предположить заговор; многие и пытались все
свалить на несчастного Илию, которого не одной партии было удобно выставить
подлецом. Обычно рассуждают так: первые биографы - св. Бонавентура, Фома из
Челано, три Братца - пишут, что у св. Франциска открылись раны, но не пишут,
что сами их видели. Этот довод меня не убеждает. Никто из биографов не давал
свидетельских показаний. Они писали хронику, перечисляли события. Они
говорят "Раны открылись", а не "Я видел, как открылись раны", но точно так
же они говорят "Св. Франциск отправился в Порциункулу", а не "Я видел, как
св. Франциск отправился в Порциункулу". И я снова не понимаю, почему надо
верить их свидетельству в одном случае и нельзя ему верить в другом. Здесь
все едино; странно и неуместно было бы, если бы летописцы принялись
клясться, что видели сами и проверяли то или иное чудо. Мне кажется, спор
возвращает нас к тому, о чем мы говорили. Конечно, можно сказать, что вы -
материалист и в чудеса не верите. Это вполне логично; но тогда вы обязаны
отрицать чудеса, если о них пишет современный ученый, как отрицали их у
средневекового монаха. Немали найдется ученых, которых вам придется
отвергнуть.
Что бы мы ни думали о сверхъестественном в простом, почти сказочном
смысле слова, мы не поймем св. Франциска, особенно после Альверно, если не
поймем, что он жил сверхъестественной жизнью. Чем ближе он подходил к
смерти, тем больше сверхъестественного с ним случалось. Оно не отделяло его
от естественного - вся суть его особенной жизни в том, что он еще
совершенней с естественным соединялся. Он не становился чужим и отрешенным,
ибо вся суть его мистики в том, что он становился радостней и человечней. Но
суть его жизни и суть его мистики в том, что сила, которая им двигала, была
не от мира сего. Если это не ясно из всей его жизни, то, может быть, станет
ясно из рассказа об его смерти.
Мы вправе сказать, что он странствовал при смерти, как странствовал при
жизни. Чем яснее становилось, что ему плохо, тем больше носило его с места
на место, словно он возвещал о своей болезни, а может, о смерти. он побывал
в Риети, в Нурсии, наверное, в Неаполе, несомненно - в Кортоне, у озера.
Особенно трогательно и далеко не просто, что пламя его жизни взметнулось
ввысь и сердце возвеселилось, когда он увидел вдали на холмах Ассизи строгие
столпы Порциункулы. Его, оставившего дом ради виденья, отринувшего всякий
приют и собственность, его, чьим заветом и чьей славой была бездомность,
поразила парфянская стрела человеческой природы, тоска по дому пронзила его.
Он тоже тосковал по родной колокольне, только его колокольня гораздо выше,
чем наша. "Никогда,вскричал он с той внезапной силой, которую обретают при
смерти сильные духом,- никогда не предавайте этих мест! Куда бы вы ни шли,
где бы ни бродили, всегда возвращайтесь домой, ибо здесь-священный дом
Божий!". Шествие прошло под арками дома, он лег, и братья окружили его для
последнего, долгого бдения. Не стоит обсуждать, как часто делают, кого из
преемников он благословил, как именно, с каким значением. В ту великую
минуту он благословил нас всех.
Он попрощался с самыми близкими и самыми старыми своими друзьями и
попросил, чтобы его сняли с жесткого ложа и положили на пол. По преданию, он
был в одной власянице, как тогда, когда ушел от отца в пронизанный ветром
лес. Так он утверждал окончательно свою великую навязчивую идею - хвала и
слава вздымались к небу из нищеты, из ничего. Он лежал, и его слепые глаза
видели только Того, Кто создал их и приковал навеки. Мы можем твердо верить,
что в последнем, непостижимом одиночестве он видел лицом к лицу само
Воплощенное Слово, Христа распятого. Но у тех, кто стоял вокруг него,
наверное, были и другие мысли; много воспоминаний толпилось в полумраке, в
сумраке того дня, в который мы потеряли друга.
Там лежал и умирал не Доминик, глава псов Божиих, вождь богословских
битв, которые можно изложить по пунктам и передать ученикам; не тот, кто
завел часы простой, демократической дисциплины, которую можно воссоздать. Из
мира уходила неповторимая личность, уходил поэт. Никто с тех пор не смотрел
на мир так, как смотрел он. Его нельзя ни заменить, ни повторить. Кто-то
сказал, что на свете был только один христианин, и Его распяли. Правильней
было бы сказать, что на свете был один францисканец, и звали его Франциском.
Он оставил по себе великое и радостное дело, но одного оставить он не мог,
как не может художник оставить свои глаза. Он творил свою жизнь, творил и
смерть, и с большим правом, чем Нерон, его антипод, сказал бы: "Какой артист
погибает!". Нерон всю жизнь позировал как актер; Франциск двигался по свету
с естественной грацией канатоходца. Но св. Франциск не опустился бы до таких
слов, даже мыслей, мысли его вознеслись высоко, и нам не последовать за ним
на те высоты, куда поднимает только смерть.
Вокруг него стояли братцы в бурых одеждах, и они любили его, хотя потом
и спорили между собой. Бернард, его первый друг, и Ангел, его помощник, и
Илия, его преемник, которого предание пыталось приравнять к Иуде, хотя он,
наверное, был не хуже чиновника, занявшего чужое место. Беда его в том, что
под францисканской одеждой билось не францисканское сердце, или
францисканский ка пюшон покрывал не францисканскую голову. Он не был хорошим
францисканцем, но мог бы стать хорошим доминиканцем. Франциска он, во всяком
случае, любил; даже последние негодяи любили Франциска. Как бы то ни было,
он стоял с другими, а часы уходили и удлинялись тени в доме Порциункулы. Не
надо думать о нем плохо, не надо подозревать, что он уже лелеял в мыслях
будущие разлады, ссоры и самолюбивые распри осиротевших братцев.
Наверное, птицы узнали, когда это случилось, и всполошились на вечернем
небе. Когда-то, повинуясь знаку, они полетели на четыре стороны света и
образовали крест; сейчас таким же пунктиром они могли бы начертить на небе
знаки новых пророчеств. В лесу притаились маленькие твари, которых никто с
той поры не сумел так пожалеть и понять. Говорят, животные чувствуют то,
чего не чувствуем мы, их духовные владыки; и я не знаю, встревожились ли
воры, изгои и преступники, догадались ли они, что случилось с тем, кто не
умел презирать.
Но в переходах и портиках Порциункулы все застыло, и люди в бурых
одеждах обратились в бронзовые изваяния, ибо остановилось сердце, которое не
могло разбиться, пока держало мир.
Глава 10. Завет св. Франциска
Конечно, хотя бы в одном смысле есть грустная ирония в том, что св.
Франциск, который всю свою жизнь хотел согласия, умер среди растущих
неладов. Но не надо, подобно многим, преувеличивать эти разногласия и
говорить о крушении его идеалов. Не надо думать, что дело его рухнуло под
тяжестью порочного мира или, как теперь считают, еще более порочной Церкви.
Я пишу о св. Франциске, а не о францисканском ордене, тем более не о
католической Церкви, и не о папстве, и не о том, как отнеслись Церковь и
Папа к крайним францисканцам. Поэтому я очень кратко расскажу о разладе,
который последовал за смертью великого святого и омрачил его последние дни.
Речь шла в основном об обете бедности, об отказе от собственности.
Насколько я знаю, никто не спорил с тем, что у францисканца не должно быть
личной собственности. Наоборот, некоторые францисканцы, взывая к авторитету
Франциска, шли дальше, чем он, и, наверное, дальше кого бы то ни было. Они
предлагали уничтожить не только личную собственность, но и собственность
вообще. Они отказывались владеть сообща орудиями, зданиями или запасами;
отказывались владеть даже тем, чем уже владели. Без всякого сомнения,
многие, особенно вначале, были бескорыстно и глубоко преданы деду святого.
Но нет сомнения в том, что Папа и Церковь не сочли их планы разумными и
выполнимыми, и возразили им, хотя ради этого пришлось поступиться кое-чем из
завещания. Совсем нелегко доказать, что монахи распорядились имуществом
правильно или распорядились вообще, ибо они отказались чем бы то ни было
распоряжаться. Всякий знал, что францисканцы - коммунисты, но эти были
скорее анархистами. Многие идеалисты социалистического толка, особенно
последователи Шоу или Уэллса, представляют этот разлад как насилие
могущественных и злых церковников над истинным, то есть социалистическим
христианством. В действительности же крайний идеал был прямо противоположен
социализму и всякой социальности. Сторонники крайности отрицали именно то
совместное владение, на котором стоит социализм; они отказались от того,
ради чего социалисты существуют. Неверно также, что папы обращались с
крайними францисканцами грубо и враждебно. Папа очень долгое время
придерживался компромисса - он как бы взял в залог, под опеку, ту
собственность, от которой они отказались. Случай этот напоминает нам о двух
вещах, очень обычных в истории католичества, но непонятных поверхностным
историкам нашей индустриальной цивилизации. Нередко святые были великими
людьми, а папы - самыми посредственными. Но великие люди часто бывают не
правы, а посредственные - правы. В конце концов всякому честному и
объективному человеку трудно отрицать, что Папа был прав, когда он настаивал
на том, что мир создан не только для францисканцев.
В этом и была суть разлада. За частным вопросом скрывался другой,
гораздо более глубокий, и мы ощущаем его, читая о спорах. Изложим истину
хотя бы так: св. Франциск был настолько велик и необычен, что мог бы
основать новую религию. Многие его последователи были в той или иной мере
готовы счесть его именно основателем религии. Они хотели, чтобы
францисканский дух вырвался из христианства, как христианский дух вырвался
из Израиля; чтобы он затмил христианство, как оно затмило Израиль. Св.
Франциск - блуждающий огонь на дорогах Италии - должен был разжечь пожар, в
котором сгорела бы христианская цивилизация. Это и озаботило Папу. Он решал,
христианству ли впитать Франциска или Франциску - христианство, и решил
правильно, ибо Церковь могла включить все, что есть во францисканстве
хорошего, но францисканцы не могли включить все, что есть хорошего в Церкви.
Всякий, кто не видит, что католический здравый смысл шире, чем
францисканский пыл, не понимает очень важной вещи, связанной с лучшими
свойствами того, кем они по праву восхищаются. Франциск Ассизский, как мы
говорили много раз, был поэтом; а значит это, что он был из тех, кто
выражает себя. У таких людей самые их недостатки идут им на пользу. Поэт
обязан своей неповторимостью и тому, что в нем есть, и тому, чего в нем нет.
Но в рамку, окаймляющую портрет человека, нельзя втиснуть все человечество.
В св. Франциске, как и во всех гениях, даже отрицательное - положительно,
ибо это часть их личности. Прекрасный тому пример - его отношение к учености
и науке. Он мало знал и, в сущности, отрицал книги и книжность. Со своей
точки зрения, с точки зрения своего дела, он был совершенно прав. Он хотел
быть таким простым, чтобы деревенский дурачок его понял,- в этом суть его
вести. Он взглянул впервые на мир, который мог быть создан только что,
утром,- в этом суть его видения. Кроме дней творения, рая, Рождества и
Воскресения, у мира не было истории. Но так ли уж хорошо, так ли необходимо,
чтобы истории не было у Церкви?
Наверное, я прежде всего хотел показать, что св. Франциск ходил по
миру, как Божье прощение. Он пришел - и человек получил право примириться не
только с Богом, но и с природой и, что еще труднее, с самим собой, ибо
приход его означал, что ушло застоявшееся язычество, отравившее античность.
Он открыл ворота Темных веков, как ворота тюрьмы или чистилища, где люди
очищали себя покаянием в пустыне или подвигами в бою. Он передал им, что они
могут начать с начала, то есть разрешил им забыть. Людп могли открыть новую,
чистую страницу и вывести на ней большие первые буквы, простые и яркие, как
буквицы средневековой рукописи; но для такой детской радости было нужно,
чтобы они перевернули страницу, запятнанную кровью и грязью. Я уже говорил,
что в стихах первого итальянского поэта нет ни следа языческой мифологии,
которая надолго пережила язычество. Быть может, он, единственный в мире. не
слышал о Вергилии. В сущности, так оно и должно быть, ведь он был первым
итальянским поэтом. Он и должен называть соловья соловьем, ибо песнь его не
запятнана ужасными преданиями об Итисе и Прокне. Да, вполне правильно и даже
хорошо, если св. Франциск не слышал о Вергилии, Но хотим ли мы на самом
деле, чтобы о Вергилии не слышал Данте? Хотим ли мы, чтобы Данте не знал
языческой мифологии? Ведь у Данте эти предания и впрямь служат правоверию;
могучие языческие образы, скажем, Минос или Харон, лишь наводят на мысль о
великой естественной религии, с самого начала, позади всей истории,
возвещающей о вере. Хорошо, что в Dies irae[4] есть не только Давид, но и
Сивилла. Конечно, св. Франциск сжег бы все листы Сивиллиных книг ради одного
листка с соседнего дерева. Но мы рады, что у нас есть Dies irae, а не только
Гимн Солнцу.
Св. Франциск пришел в мир, как приходит младенец в темный дом, снимая с
него проклятие. Он растет, ничего не зная о минувшей беде, и побеждает ее
своей невинностью. Не только невинность необходима ему, но и неведение; он
должен играть в зеленой траве, не догадываясь, что под нею зарыт убитый, и
карабкаться на яблоню, не зная, что кто-то на ней повесился. Такое прощение
и примирение принес миру свежий ветер францисканского духа. Но это не
значит, что весь мир должен был перенять это неведение. А многие
францисканцы хотели бы, чтобы он перенял. Довольно многие францисканцы
хотели, чтобы францисканская поэзия изгнала прозу бенедиктинцев. Для ребенка
из нашей притчи это вполне естественно. Для ребенка мир должен быть большой
свежевыбеленной детской, на стенах которой он может рисовать мелками те
неуклюжие, яркие картинки, с которых началось все наше искусство. Он вправе
считать свою детскую самой лучшей комнатой, какая только бывает. Но в Доме
Господнем обителей много.
Всякая ересь была попыткой сузить Церковь. Если бы францисканское
движение стало новой религией, это была бы узкая религия. Там, где она
превращалась в ересь, это и была узкая ересь; и делала она то, что всегда
делает ересь,- противопоставляла настроение разуму. Настроение было поначалу
чистым и кротким, как у св. Франциска, но не оно одно заполняет разум Бога и
даже разум человека. Да и само настроение вырождалось, оно превращалось в
безумие. Сектанты, названные Fraticelli[5], сочли себя единственно верными
сыновьями св. Франциска и отказались от уступок Риму во имя того, что они
именовали истинным замыслом Ассизи. Очень скоро эти францисканцы стали
яростными, как флагелланты. Они создавали новые и новые, все более жестокие
запреты - они пришли к отрицанию брака, то есть к отрицанию человечества.
Они объявили войну человечности во имя самого человечного из святых. В
сущности, они погибли не от преследований. Многих из них в конце концов
переубедили, а горсточка упорных уже ничем не походила на св. Франциска.
Беда их в том, что они были мистики, мистики - и все. Мистики, а не
католики; мистики, а не христиане; мистики, а не люди. Они разложились,
расточились, ибо не внимали разуму. А какими бы дикими ни казались нам
действия св. Франциска, он всегда зависел от разума, был связан с ним
невидимой и неразрывной нитью.
Великий святой был здоров; и самый звук этого слова, как низкий аккорд
арфы, возвращает нас к тому, что важнее его почти безумных чудачеств. Он не
был просто эксцентриком, ибо всегда стремился к центру. Он блуждал в кружил
по лесу, но шел он всегда домой. Его смирение не позволяло ему стать
ересиархом; но и человечность его не позволяла ему впасть в крайность. Одно
чувство юмора, которым присолены все истории о его чудачествах, уже не дало
бы ему застыть в торжественном самодовольстве сектанта. Он всегда был готов
признать, что не прав; и его последователи признали его кое в чем неправым,