Честертон Гилберт Кийт. Франциск Ассизский

----------------------------------------------------------------------------
Г. К. Честертон
Вопросы философии.- 1989.- Э1.- С. 83-128.
----------------------------------------------------------------------------

Глава 1. Как писать о святом Франциске

В наше время, в нашей стране, очерк о св. Франциске можно написать
одним из трех способов. Писатель должен выбрать, и я выбрал третий -
по-видимому, самый трудный. Точнее, он был бы самым трудным, если бы два
других не были невозможны.
Во-первых, он может рассматривать этого великого и поразительного
человека как историческое лицо, воплощение общественных добродетелей. Он
может описать святого народолюбца как единственного в мире демократа (и
окажется прав). Он может сказать (хотя это и очень мало значит), что св.
Франциск обогнал свой век. Может сказать (с полным основанием), что св.
Франциск в то же время предвосхитил все лучшее, либеральное, доброе, что
есть в современном мире,- любил природу, любил животных, жалел бедных,
понимал духовную опасность богатства и даже собственности. Все, чего не
знали до Вордсворта, знал св. Франциск. Все, что открыл нам Толстой, само
собой разумелось для св. Франциска. Его можно представить читателю не просто
добрым, а гуманным, первым героем гуманности. Многие считали его утренней
звездой Возрождения. И, по сравнению со всем этим, его аскетическую
набожность можно не принимать во внимание; можно отмахнуться от нее, как от
неизбежной в его век случайности, которая почему-то не привела к несчастному
случаю. Можно счесть его веру суеверием, досадным предрассудком, от которого
не мог освободиться даже гений, и прийти к выводу, что несправедливо
осуждать Франциска за самоотречение и нечестно ругать его за безбрачие. Ведь
и с такой, отдаленной точки зрения он останется героем. Даже так найдется
что сказать во славу человека, который отправился к сарацинам, чтобы
прекратить крестовые походы, и защищал птиц перед императором. Можно
объективно и учено описать ту силу, которая отразилась в картинах Джотто, в
поэмах Данте, в мираклях, положивших начало нашему театру, и во многих
других, столь ценимых нами вещах. Можно писать историю святого, обходя Бога.
Это все равно, что писать о Нансене, ни словом не упоминая Северный полюс.
Возможна и другая крайность. Религиозный энтузиазм может стать героем
книги, как был он героем францисканства. Можно писать о вере как о
реальности, какой она и была для реального Франциска. Можно отыскать особую,
суровую радость в парадоксах аскезы и святой нелепице смирения. Можно
испещрять бумагу печатями стигматов и расписывать посты, как схватки с
драконом, пока в смутном современном сознании св. Франциск не станет
суровым, как св. Доминик. Короче говоря, можно сделать негатив, на котором
тьма и свет поменяются местами. Для глупых все это будет непроницаемо, как
ночь; для большинства умных - невидимо, как серебро на белом. Такую
биографию св. Франциска не поймут те, кто не верит, как он, и поймут лишь
отчасти те, кто не любит, как он. Одни сочтут его слишком плохим, другие -
слишком хорошим для этого мира. но так написать я не могу. Только святой
может описать жизнь святого. Мне это не под силу.
Наконец, можно попытаться сделать то, что попытался сделать я, хотя,
как я уже говорил, возникнут новые трудности. Можно поставить себя на место
беспристрастного и любознательного современного человека. Я сам был таким и
еще не до конца изменился. Можно для начала стать на точку зрения людей,
которые восхищаются в св. Франциске тем, чем вообще привыкли восхищаться.
Другими словами, можно предположить, что читатель по меньшей мере стоит на
уровне Ренана и Мэтью Арнолда, и, исходя из этого, попытаться объяснить ему
то, чего не объяснили они. Можно объяснить непонятное через понятное. Можно
сказать: "Этот человек действительно жил на свете, и многим из нас по душе
его жизнерадостность, его милосердие и щедрость. Но были у него и некоторые
другие качества, ничуть не менее искренние, которых мы не понимаем и даже
боимся. Однако это человек, а не семья и не племя. То, что несовместимо для
нас, вполне совместимо для него. Не можем ли мы, используя то, что мы знаем,
понять эти, другие стороны, столь темные для нас и до смешного непохожие на
все, что любят теперь?". Конечно, я не надеюсь решить такую сложную
психологическую задачу в моем коротком, поверхностном очерке. Я просто хочу
сказать, что буду все время обращаться к дружественному и непосвященному
читателю. Я не рассчитываю ни на большее, ни на меньшее. Материалисту
безразлично, можно ли примирить эти противоречия. Верующий вообще не увидит
здесь противоречий. Но я пишу для обычного современного человека, не
враждебного, но скептического, и разрешаю себе надеяться, что
привычно-живописные, подкупающие черты Франциска помогут мне хоть немного
показать его сущность. Я надеюсь, что читатель чуть лучше поймет, почему
поэт, воспевающий солнце, прятался в темной пещере; почему святой, жалевший
Брата Волка, был столь суров к Брату Ослу, собственному телу; почему
трубадур, чье сердце зажгла любовь, сторонился женщин; почему он радовался
огню и бросался в снег; и почему одна и та же песня начинается язычески
страстным: "Слава Господу за сестру нашу землю, что родит траву и плоды, и
пестрые цветочки", а кончается словами: "Слава Господу за сестру нашу
смерть".
Ренану и Мэтью Арнолду это оказалось не под силу. Они охотно хвалили
св. Франциска, пока им разрешали предрассудки, упрямые предрассудки
скептиков. Если Франциск делал что-нибудь им непонятное или неугодное, они
не пытались ни понять его, ни тем более оправдать; они просто отворачивались
от него, как обиженные дети. Мэтью Арнолд спешит отделаться от аскетических
подвигов Альверно, словно это досадное, хотя и явное пятно посреди
прекрасной картины, или, скорее, прискорбная безвкусица в конце рассказа. Но
только слепой может счесть Альверно провалом св. Франциска, как только
слепой сочтет Голгофу провалом Христа. И Альверно, и Голгофа - прежде всего
горы, и глупо говорить, как Белая Королева, что по сравнению с чем-то другим
это просто ямы. И на той, и на другой горе достигли высшей точки и жизнь
Христа, и жизнь св. Франциска. Говорить о стигматах с сочувствием или с
досадой - то же самое, что считать позорными пятнами раны самого Иисуса.
Можно питать отвращение к духу аскетизма; можно ненавидеть самую мысль о
мученичестве; можно, в сущности, искренне возмущаться самопожертвованием
Страстей. Но если ваша ненависть не глупа, вы сохраните способность видеть
суть дела, которому служит мученик и даже монах. Вряд ли, читая Евангелие,
вы сочтете Крестную Жертву посторонней, второстепенной или досадной
случайностью. Она пронзит вас, как пронзила скорбь сердце Божьей Матери.
И вы не поймете человека, прозванного Зерцалом Христа, если не
понимаете, почему он кончил жизнь в скорби и в тайне, а в одиночестве своих
последних лет обрел неисцелимые, нерукотворные раны, подобные тем, другим,
исцелившим мир.
Я не буду сейчас пытаться примирить радость с лишениями - пусть это
сделает сама книга. Но я заговорил о Мэтью Арнолде и Ренане, и
рационалистических поклонниках Франциска, и потому скажу сейчас, что,
по-моему, нужно иметь в виду. Для этих прекрасных писателей стигматы
оказались камнем преткновения, потому что религия для них - разновидность
философии. Религия для них безлична; но только самая личная из страстей
поможет в какой-то мере хоть что нибудь понять. Человек не кинется в снег
из-за идеи или тенденции, он не будет голодать во имя отвлеченных, пусть
самых правильных понятий. Но он перенесет и голод, и холод по совсем другой
причине. Он перенесет их, если он влюблен. Когда в самом начале жизни
Франциск сказал, что он трубадур, а потом говорил, что служит новой, высшей
любви, это была не метафора; он понимал себя гораздо лучше, чем понимают его
ученые. Даже в суровейших крайностях аскетизма он оставался трубадуром. Он
был влюбленным. Он любил Бога и любил людей, что еще реже встречается. Тот,
кто любит людей, не имеет ничего общего с филантропом. В сущности, в ученом
греческом слове кроется ирония. Филантроп, строго говоря, может любить и
антропоидов. Но св. Франциск любил не человечество, а людей, не
христианство, а Христа. Говорите, что он был сумасшедший; говорите, если вам
нравится, что он любил воображаемое лицо - но лицо, не идею! Для
современного читателя самый лучший ключ к аскетизму - история сумасбродных
влюбленных. Расскажите жизнь Франциска как жизнь трубадура, безумствующего
во имя дамы, и все станет на свое место. Никого не удивит, что поэт собирает
цветы на солнцепеке и простаивает ночи в снегу; превозносит телесную, земную
красоту - и не ест; славит золото и багрец - и ходит в лохмотьях; стремится
к счастью - и к мученической смерти. Все эти загадки легко разрешаются в
простой истории любой благородной любви; а его любовь была так благородна,
что девять человек из десяти даже не подозревают, что бывает такая. Мы
увидим позже, что сравнение с земной любовью объясняет многое в его жизни, в
его отношениях к отцу и к друзьям и к их семьям. Современный читатель
способен понять почти всегда, что если бы только он сам был способен на
такую любовь, все крайности обернулись бы для него романтикой. Я говорю об
этом вначале, потому что это, хотя и ни в коей мере не окончательная истина
о нем, самый лучший к ней подход. Читатель не разберется ни в чем, и многое
покажется ему диким, пока он не поймет, что вера великих мистиков подобна не
теории, а влюбленности. И в этой вводной главе я обращаюсь к тем, кто,
восхищаясь св. Франциском, не может принять его, или, точнее, принимает
святого, отбрасывая его святость. Я берусь за это дело отчасти потому, что
сам был таким. Многое из того, что я в какой-то мере понимаю теперь, я
считал когда-то недоступным пониманию; многое, что стало для меня священным,
я отбрасывал как предрассудки. Многое стало ясно и светло для меня, потому
что я смотрю изнутри; но глядя снаружи, я искренне верил, что все это темно
и дико, когда, много лет назад, меня потрясла впервые слава св. Франциска. И
я жил в Аркадии; но даже в Аркадии я встретил человека в бурой монашеской
одежде, который любил леса лучше, чем Пан. Фигурка в бурой одежде стоит на
камине в комнате, где я пишу. Он - один среди многих других - был мне другом
на каждой ступени моего паломничества. Очаг и светлый огонь связаны с первой
радостью, которую дали мне его слова "брат мой огонь". Причудливые тени огня
- тени его любимых зверей и птиц, окруженные сиянием любви Божьей,-
напоминают мне театр теней на стене детской. Св. Франциск так глубоко проник
в мое сознание, что слился с самыми домашними ощущениями детства. Я принял
его Брата Волка и Сестру Овцу, как Братца Кролика и Братца Лиса святого
дядюшки Римуса. Потом, постепенно я увидел в нем многое другое, но это,
первое, я никогда не забуду. Он стоит на мосту, перекинутом из моего детства
к моему обращению; романтика его веры сумела пробить даже рационализм
смутных викторианских времен. Так было со мной; и потому, быть может, я
проведу других хоть немного, совсем немного по этому пути. Никто не знает
лучше, чем знаю теперь я, что на этот путь боятся ступить и ангелы. Я
понимаю, что задача мне не под силу, но я не боюсь - ведь он любил
неразумных.

Глава 2. Мир, который застал святой Франциск

Теперь, когда газеты заменили историю, или, точнее, ту традицию,
которую можно назвать исторической сплетней, стало легче хотя бы в одном
отношении. По крайней мере теперь ясно, что мы не знаем ничего, кроме конца.
Газеты не просто сообщают новости, - они сообщают обо всем, как о новости.
Например, совершенно новым оказался Тутанхамон. Точно так же из сообщений о
смерти генерала Бэнгса мы узнали, что он когда-то родился. После войны мы
узнали немало об освобожденных народах; но мы ни разу не слыхали, что эти
народы порабощены. Нам твердят о примирении, а мы не знали о ссоре. Нам
некогда заниматься такими скучными вещами, как сербский эпос,- куда
увлекательней обсуждать на современном жаргоне проблемы югославской
дипломатии. Мы увлекаемся тем, что зовется Чехословакией, но не удостоили
внимания Богемию. Вещи, старые, как Европа, подаются нам в виде сенсаций, не
уступающих в свежести последним сообщениям из жизни американских прерий. Это
очень интересно, как интересна последняя сцена пьесы. Тем, кому достаточно
выстрела или объятия, проще - да и легче - приходить перед самым занавесом.
Но если вам захочется узнать, кто же кого убил, кто кого целовал и почему, -
этого мало.
Современные историки, особенно английские, страдают этим недостатком. В
лучшем случае они рассказывают половину истории христианства, причем
последнюю. Те, для кого разум начинается с гуманистов, а вера - с
Реформации, никогда не расскажут о чем-нибудь полностью, ибо придется начать
с институций, чьего происхождения им не понять и даже не представить.
Подобно тому, как мы знаем о смерти нерождавшегося генерала, мы знаем все об
уничтожении неизвестно почему и как возникших монастырей. Конечно, этого
мало даже для умного человека, ненавидящего монастыри. Этого ничтожно мало и
для того, чтобы ненавидеть даже вполне заслуживающие ненависти вещи. Все вы,
наверное, слышали от историков и романистов о темном деле, называемом
испанской инквизицией. Дело это действительно темное, хотя бы потому, что
темно его происхождение. Протестантская история начинает прямо с ужасов, как
пантомима начинает с короля чертей на бесовской кухне. Я не сомневаюсь, что
испанская инквизиция, особенно к концу, была действительно страшной, а то и
бесовской; но почему? Чтобы понять испанскую инквизицию, надо понять прежде
всего две совершенно неизвестные нам вещи - Испанию и инквизицию. Первая
поставит нас перед великой проблемой крестового похода против мавров, и мы
узнаем, как герои и рыцари спасли Европу от пришельцев из Африки. Вторая
вызовет к жизни всю сложность другого крестового похода - похода против
альбигойцев, и мы узнаем, почему люди любили и почему ненавидели
всеотрицающее восточное наваждение. Пока мы не поймем, что то и другое
началось с опрометчивости и романтики крестового похода, нам не понять, куда
именно пробрались предательство и зло. Конечно, крестоносцы злоупотребили
победой, но победа была. А где победа, там и смелость, там и народная
любовь. Восторг победы покрывает ошибки и подстрекает к крайности. Например,
я давно, с молодости, говорил о том, что Англия жестока к ирландцам. Но
несправедливо описывать бесовщину 98-го года, не упомянув о войне с
Наполеоном. Несправедливо утверждать, что англичане хотели только смерти
Эммета; в действительности их куда больше волновала славная смерть Нельсона.
К сожалению, это грязное дело не кончилось 98-м и несколько лет назад наши
политики снова попытались прибегнуть к убийству и грабежу, мягко укоряя
ирландцев, поминающих былое. Говорить о войне с Ирландией, забывая, как
бескорыстны были мы в воине с Пруссией,нечестно по отношению к Англии- Точно
так же нечестно по отношению к Испании расписывать орудия пытки, словно
ужасные игрушки. Да, история инквизиции кончилась плохо. Я ничуть не требую
признать, что она и начиналась хорошо. Мне просто жаль, что для многих она
вообще не начиналась. Нынешние люди прибыли лишь к ее смерти, или даже, как
лорд Том Нодди, опоздали к повешению. Да, инквизиция бывала страшнее любой
виселицы, но они собирают лишь прах от праха, видят лишь пепелище костра.
Я случайно привел в пример инквизицию. Какое бы отношение ни имела она
к св. Доминику, со св. Франциском она не связана. Позже я скажу, что ни
Франциска, ни Доминика нельзя понять, если не понимаешь, чем были для XIII
века ересь и крестовый поход. Но сейчас у меня другая цель. Я хочу показать,
что историю св. Франциска нельзя начинать с его рождения,тогда ничего в ней
не поймешь, лучше и не рассказывать. А в наше время рассказывают именно так,
задом наперед. Мы узнаем о реформаторах, понятия не имея, что же они
реформировали, узнаем о мятежниках, даже и не представляя себе, против чего
они восстали; узнаем о восстановлении того, чего не было. Рискуя тем, что
глава непомерно разрастется, я все же расскажу хоть немного о великих
движениях, которые привели к появлению Франциска. Вам может показаться, что
я берусь описать мир или мироздание, чтобы рассказать об одном человеке. К
сожалению, мир и мироздание мне придется описать, непростительно обобщая. Я
не пытаюсь показать, как мал нищий монах на фоне огромного неба;- я хочу
окинуть взором небо, чтобы мы поняли, как он велик.
Сама эта фраза велит мне сказать то, без чего не обойдешься, начиная
даже очерк о Франциске. Необходимо увидеть - пусть упрощенно, пусть грубо -
мир, в который попал св. Франциск, и прошлое этого мира, хотя бы то, которое
Франциска касалось. Надо написать, как Уэллс, "Исторический очерк". Что до
Уэллса, ясно, что наш замечательный писатель страдал, как страдает тот, кто
ненавидит своего героя. Писать об истории, ненавидя Рим, то есть и
императоров, и пап, - значит, собственно, ненавидеть почти все на свете. еще
немного - и возненавидишь человека из чистого человеколюбия. Отрицая и
воина, и пастыря, лавры победителя и нимб святого, отрезаешь себя от
множества людей, а этого не возместить даже столь сильному и тонкому разуму.
Чтобы понять, какое место в истории занимает св. Франциск, - пастырь и воин,
- надо быть шире и любвеобильней. Итак, я закончу эту главу обобщениями о
мире, который Франциск застал.
Люди не верят из узости. Сам я сказал бы, что они не так кафоличны,
чтобы стать католиками. Но я не хочу обсуждать сейчас доктрины христианства,
я пишу об его истории, такой, какою способен видеть ее человек с умом и
воображением, даже если сам он - не христианин. Я говорю о том, что сомнения
чаще всего порождены мелочами. Беспечно читая книги, вы узнаете о языческом
обряде - и он вам кажется прекрасным, узнаете о деянии христиан - и оно вам
кажется жестоким; но вам не хватает широты, чтобы увидеть главное в
язычестве и в христианской реакции на него. А пока это так, вы не поймете
исторического мгновения, когда Франциск появился, и сути его великой,
поистине народной миссии.
Наверное, все знают, что в двенадцатом-тринадцатом веках мир проснулся.
Именно тогда развеялись долгие чары сурового и бесплодного времени, которое
мы зовем Темными веками. XIII же век можно назвать освобождением; во всяком
случае, его можно назвать развязкой несравненно более жестокой и
бесчеловечной эпохи. Что же кончилось? От чего освободились люди? Тут-то и
расходятся мнения толкователей истории. С внешней, мирской стороны люди
действительно проснулись после долгого сна; но пока они спали, они видели
разные сны - и вещие, и жуткие. Наши рационалисты считают, что люди просто
очнулись от кошмара суеверии и двинулись по пути просвещения. Но тем, для
кого Темные века - тьма и больше ничего, а заря, занявшаяся в XIII веке,-
только свет, никогда не разобраться в жизни св. Франциска. Дело в том, что
его радость и радость его Божьих скоморохов - не только радость пробуждения.
С Темными веками кончился не только сон, во всяком случае - не только
кошмар.
Кончилась епитимья; если хотите - кончился срок чистилища. Мир
очистился от страшной духовной немощи. Изгнали эту немощь века аскезы, ничто
другое не изгнало бы. Христианство явилось в мир, чтобы исцелить его, и
лечило единственным возможным способом.
С внешней, практической стороны высокая цивилизация древних кончилась
тем, что люди вынесли из нее определенный урок - обратились в христианство.
Урок этот связан с психологией, а не только с теологией. Языческая
цивилизация действительно была очень высокой. Нам ничуть не опасно, нам даже
выгодно признать, что ничего более высокого человечество до сих пор не
создало. Древние изобрели непревзойденные способы и словесного, и
пластического изображения мира; вечные политические идеалы; стройные системы
логики и языка. Но они сделали еще больше - они поняли свою ошибку.
Эта ошибка так глубока, что нелегко найти для нее подходящее слово.
Проще и приблизительной всего назвать ее поклонением природе. Можно сказать,
что древние были слишком естественны. Греки - великие первооткрыватели -
исходили из очень простой и на первый взгляд очевидной мысли: если человек
пойдет прямо по большой дороге разума и природы, ничего плохого случиться не
может, тем более - если человек этот так разумен и прекрасен, как древний
грек. И не успели греки пойти по этой дороге, как с ними приключилась
действительно странная вещь, такая странная, что о ней почти невозможно
рассказать. Замечу лишь, что наши самые отвратительные реалисты не
пользуются добрыми плодами своего метода. Обсасывая гнусности, они не в
состоянии заметить, что свидетельствуют в пользу традиционной морали. Если
бы я любил такие вещи, я бы мог привести тысячу примеров из их книг в защиту
христианской этики. Никто не написал полной, совсем правдивой истории
греческих нравов. Никто не показал, какое огромное место занимала некая
странность. Мудрейшие люди в мире пожелали жить согласно природе и почти
сразу занялись на редкость противоестественным делом. Почему-то любовь к
солнцу и здоровье естественных людей привели прежде всего к поразительно
противному извращению, заражавшему всех, как мор. Самые великие, даже чистые
мудрецы не смогли его избежать. Почему? Казалось бы, народу, чьи поэты могли
создать Елену, а скульпторы - Афродиту, нетрудно остаться нормальным в этом
отношении. Но тот, кто поклонился здоровью, не останется здоровым. Если
человек идет прямо, его дорога крива. Человек изогнут, как лук; христианство
открыло людям, как выправить эту кривизну и попасть в цель. Многие посмеются
над моими словами, но поистине благая весть Евангелия - весть о первородном
грехе.
Рим еще жил и рос, когда греческие его наставники уже гнили на корню,
ибо не слишком спешил у них учиться. Он сохранял куда более достойный,
патриархальный уклад, но в конце концов и он погиб от того же недуга,
порожденного прежде всего языческим культом природы. К несчастью античной
цивилизации, для огромного большинства древних не было ничего на мистическом
пути, кроме глухих природных сил - таких, как пол, рост, смерть. У нас вошли
в поговорку времена Нерона, когда садизм восседал на троне среди бела дня.
Но то, о чем я говорю, и глубже и сложнее, чем привычный перечень зверств. С
человеческим воображением случилась дурная вещь - весь мир окрасился,
пропитался, проникся опасными страстями, естественными страстями, которые
неуклонно вели к извращению. Древние сочли половую жизнь простой и невинной
- и все на свете простые вещи потеряли невинность. Половую жизнь нельзя
приравнивать к таким простым занятиям, как сон или еда. Когда пол перестает
быть слугой, он мгновенно становится деспотом. По той, по иной ли причине он
занимает особое, ни с чем не сравнимое место в человеческом естестве; никому
еще не удалось обойтись без ограничения и очищения своей половой жизни.
Современные разговоры о половой свободе, о теле, прекрасном, как растение, -
или описания райского сада, или просто плохая психология, от которой мир
устал две тысячи лет тому назад.
Не надо путать все это с праведными обличениями порочной античности.
Древний мир был не столько порочен, сколько способен понять, что становится
все порочнее, или, во всяком случае, логически на порочность обречен. У
магии природы не было будущего, ее можно было углубить только в черную
магию. Для нее не было будущего; в прошлом она была невинна лишь по
молодости. Можно сказать, что она была невинна потому, что была
поверхностна. Язычники оказались умней язычества, потому они и обратились.
Тысячи древних были и мудры, и добродетельны, и доблестны, но груз народных
сказок, носивших название религии, прибивал их к земле. Я пишу о реакции на
это зло и повторю: оно было повсюду. В самом полном и буквальном смысле
слова, имя ему было - Пан.
Не сочтите за метафору то, что я скажу,- им действительно нужны были
новое небо и новая земля, потому что они опоганили свое небо и свою землю.
Как могли они поднять глаза к небу, когда непристойные легенды смотрели на
них со звезд? Что могла им дать любовь к цветам и птицам, после тех историй,
что про них рассказывали? Всех свидетельств не приведешь, пусть одно заменит
многие. У всех нас слово "сад" вызывает трогательные ассоциации - легкая
печаль вспоминается нам, или невинные радости, или нежные старые девы, или
старый священник у изгороди, под сенью колокольни. Если вы хоть немного
знаете латинскую поэзию, вспомните, что стояло в их садах вместо солнечных
часов или фонтана, нагло и весомо, в ярком солнечном свете; попробуйте
вспомнить, каков был бог их садов.
Поистине от этого наваждения могла избавить только в полном смысле
слова неземная религия. Вряд ли стоило проповедовать древним естественную
религию цветочков и звезд - не осталось ни одного чистого цветка, ни одной
неоскверненной звезды. Приходилось идти в пустыню, где цветы не растут, и в
пещеру, откуда звезд не увидишь. В эту пустыню, в эту пещеру ушла мудрость
мира на тысячу лет, и мудрее она ничего не могла сделать. Спасти ее было под
силу только сверхъестественному; если Бог не спас бы ее, то уж божества -