Чейз Лоретта. Невеста сумасшедшего графа

   — Сомневаюсь, что голос разума самый верный, — сказала она. — Если Абонвиль вздумает увезти меня отсюда, я закачу ему истерику. Зачем было прилагать столько усилий, чтобы приготовиться к свадьбе? В моих волосах полно шпилек, а горничная так затянула корсет, что даже удивительно, как я еще дышу. Ей потребовался целый час, чтобы надеть на меня платье, и я потеряю не меньше трех, чтобы его снять.
   — Я могу сделать это за минуту, — тихо сказал Дориан, — и буду только счастлив. Лучше не искушай меня подобными мыслями.
   «Можно подумать, они только сейчас пришли ему в голову»., — фыркнула про себя Гвендолин, ведь, по его признанию, у него давно не было женщин.
   И хотя она знала, что граф лишь испытывает ее, но не могла остаться равнодушной. Он выше, чем она. Тяжелее. Сильнее.
   На мгновение Гвендолин запаниковала, но тут же взяла себя в руки: он только притворяется сумасшедшим; и позволить себя запугать — не лучший способ завоевать доверие будущего мужа.
   — А по-моему, без искушения лучше не будет, — заметила Гвендолин. — Я, не хочу, чтобы вы проявляли ко мне равнодушие.
   — Тебе же было бы лучше.
   Дориан не шевельнулся, но его хриплый голос и сверкающие глаза буквально давили на нее.
   Гвендолин напомнила себе, что Всемогущий создавал всяческие препятствия на ее пути с самого ее рождения, неоднократно сталкивал с мужчинами, которые хотели напугать или унизить ее. Поэтому она достаточно опытна, чтобы справиться с графом.
   — Я знаю, что являюсь для вас ужасной обузой, — сказала Гвендолин. — Догадываюсь, что вы чувствуете себя загнанным в угол, понимаю ваше презрение к своим… мужским порывам, которые заставляют вас действовать вопреки логике. Но посмотрите на это с другой точки зрения. Ведь отсутствие подобных желаний связано с потерей здоровья и силы. — Заметив его мимолетное удивление, она продолжала настаивать:
   — Вы должны видеть в своих животных инстинктах положительный симптом.
   Это означает, что вы еще не так больны, как думаете.
   — Напротив, — возразил Дориан, — я оказался в худшем положении, чем думал.
   Он посмотрел на вырез ее платья, и Гвендолин стало жарко. Услышав шорох и опустив глаза, она увидела в руке графа скомканный лист. , — Не имеет значения, что я буду подписывать. Ничто теперь не имеет значения. — Дориан отшвырнул документ, подошел ближе и обнял ее за плечи. — Красивый малый, говоришь? Хочешь закатить истерику? Я покажу тебе истерику.
   И прежде чем она смогла возразить, граф впился в ее рот.
   «Она сама виновата», — убеждал себя Дориан. Не надо было так смотреть на него, стоять так близко, одурманивая его своим запахом, пьянящим, как опиум. Надо было скорее бежать, а не соблазнять его белизной своей кожи.
   Он не мог противиться этой чистоте и мягкости, не мог не коснуться ее.
   Дориан впивался жадным ртом в дрожащие губы и, ощущая нежный аромат, сам вздрогнул. От удовольствия или отчаяния, он не мог бы сказать.
   Почему не удержался, чтобы сохранить хоть остатки разума? Он же знает всю безнадежность этой затеи: невинная девушка никогда не сможет удовлетворить его, такое не удавалось ни одной женщине, даже самой опытной.
   Но Дориан лишь крепче прижал девушку к себе, упиваясь теплом юного тела и неумелыми движениями невинных губ.
   Он почувствовал, как Гвендолин вздрогнула, и все-таки не остановился… продолжал исследовать языком тайники ее рта… женские тайны, которые обещают так много…
   Одурманенный близостью, запахом, прикосновениями, он погрузился в темноту. Гладил ее спину, чувствуя, как она вздрагивает, слыша шелест платья под его пальцами. А затем пропал окончательно, потому что Гвендолин ответила на ласки, словно делала это уже много раз, словно всегда принадлежала ему.
   Тепло… мягкость… изгибы тела под шелком… запах женщины… ее кожа…
   Дориан провел губами по бархатистой щеке, и Гвендолин вздохнула. Этот тихий вздох мгновенно воспламенил его. Пальцы сразу нащупали застежку…
   — Если вы таким образом пытаетесь напугать меня, — донесся до него приглушенный голос, — то выбрали неверный путь.
   Он замер и, подняв голову, взглянул на девушку. Открытые, но еще подернутые легкой дымкой зеленые глаза изучающе смотрели на него.
   — У меня был приступ безумия, — сказал Дориан, зная, что его охрипший голос свидетельствует об обратном.
   Кудрявые рыжие пряди выбились из замысловатой прически и в беспорядке падали на плечи, обрамляя раскрасневшееся лицо. Платье измялось.
   Оступив назад, Дориан глядел на свои руки и боялся даже подумать, где бы они сейчас были и что бы он мог ими сделать с невинным, но страстным ребенком.
   — Ты в своем уме? — гневно спросил он. — Почему не остановила меня? Разве ты не понимала, что я мог сделать?
   Гвендолин одернула платье.
   — Отлично понимала. Я прекрасно знаю, откуда берутся дети, как я и сказала маме, но она сочла материнским долгом объяснить мне все подробнее, — усмехнулась девушка, поправляя корсаж. — Признаюсь, она действительно сообщила несколько деталей, о которых я не подозревала, а Женевьева еще больше расширила мой кругозор.
   Все не так просто, как я думала. Однако это не означает, милорд, что я отказываюсь от ваших уроков. Говорить о поцелуях — одно, а целоваться — совсем другое. На что вы смотрите? — Гвендолин оглядела себя, затем повернулась к Дориану спиной. — Пуговицы все застегнуты?
   — Да!
   «И слава Богу», — добавил он про себя.
   Гвендолин улыбнулась. Рот у нее большой, он уже заметил это… и попробовал на вкус каждый его дюйм…
   Дориан не помнил, чтобы она до этого улыбалась, иначе бы никогда не забыл нежного и сладостного изгиба губ, сулящего наслаждение.
   Он не знал, как этому сопротивляться, как бороться с ней… и с самим собой. Не знал, как прогнать эту девушку, если больше всего на свете желал держать ее крепко-крепко.
   Похоже, он ничего не знал.
   Документ, который он должен подписать по известным причинам, заставил его вспомнить то, о чем ему хотелось забыть. Он пришел, чтобы испугать Гвендолин ради ее безопасности… и собственного спокойствия. Когда-то он наводил страх на всех отъявленных шлюх, а теперь не смог взволновать даже невинную девушку.
   Когда-то мог. В прошедшем времени…
   До того, как начались головные боли. До того, как болезнь заявила о себе.
   Дориана охватила паника: связь между волей и действием, между телом и духом уже разрушена. Внешне он оставался сильным и здоровым, но распадающийся мозг лишил его силы воли.
   Дориан отвернулся, чтобы Гвендолин не заметила его отчаяния. Он, конечно, справится. Просто все случилось так неожиданно.
   — Ронсли, — сказала она, трогая Дориана за плечо.
   Ему хотелось стряхнуть эту руку, но он не мог. Как не мог забыть о присутствии Гвендолин. Ее вкус еще оставался у него на губах, а ее запах продолжал дразнить его. Он вспомнил мягкий взгляд прекрасных глаз, улыбку… обещание тепла. А он был холодным, промерзшим до глубины души.
   Слишком эгоистичным и слабым, чтобы позволить ей уйти.
   Дориан накрыл ладонью ее руку.
   — Я не хочу возвращаться в библиотеку, выслушивать их скучные речи, читать их проклятые документы, — сказал он. — Я подписал брачный договор. Ты получишь свою больницу. Этого достаточно. Я хочу жениться. Прямо сейчас.
   — Я готова, — просто ответила Гвендолин. — И была готова уже несколько часов назад.
   Дориан посмотрел на нее. Она улыбалась.
   Обещание тепла…
   Предложив ей руку, он повел ее к дому. Ему понадобилась вся его воля, чтобы не бежать. Наступал вечер с его благословенной темнотой. Очень скоро они поженятся, уйдут в его комнату, лягут в постель. А потом… Да поможет им Бог.
   Он ввел Гвендолин в дом и поспешил в библиотеку, из полуоткрытой двери которой в темный коридор падала узкая полоска света.
   Дориан обернулся, чтобы сказать невесте… и краем глаза заметил их — тоненькие, но отчетливые зигзаги…
   Он моргнул, однако видение не исчезло, дьявольски извиваясь на самом краю поля зрения.
   Дориан крепко зажмурился, потом открыл глаза, но зигзаги оказались на месте — неотвратимые и беспощадные.
   Нет! Не сейчас! Он попытался отогнать их, хотя знал, что это бесполезно.
   Они поблескивали, напоминая: «Скоро, очень скоро».

Глава 4

   — Это твоя вина! — кричал на Хоскинса доктор Нибонс. — Я же говорил, что мой пациент не вынесет такой нагрузки. Я говорил, что его надо оберегать от любого нервного возбуждения. Никаких газет, никаких посетителей. Ты же помнишь, как на него подействовало сообщение о трагедии в Ронсли-Холле: три приступа за неделю. И все-таки ты впустил сюда чужих людей в то время, когда он был особенно уязвим. А сейчас…
   — Чтобы жить в реальном мире, человек должен знать о нем, — возразил Хоскинс. — Приступы или не приступы, но для хозяина было облегчением узнать, что старый джентльмен больше не причинит ему неприятностей. А что касается чужих, то, думаю, я легко пойму разницу между друзьями и врагами. Даже если и нет, хотел бы я посмотреть, как вы захлопнете дверь перед леди Пембури… она ведь бабушка единственного друга моего хозяина. Может, не мое дело рассказывать ей о болезни милорда, однако я счел нужным заранее предупредить ее, что он не так здоров, как прежде, и его нервы не в порядке.
   — А значит, его нельзя беспокоить, — рявкнул Нибонс.
   — Не хочу вас обидеть, сэр, — ответил Хоскинс, — но первый раз вы увидели милорда совсем недавно и можете судить только о состоянии его здоровья. Вы не знаете ни характера, ни мыслей хозяина. А у меня было почти девять месяцев, чтобы понять и то и другое. Могу поклясться, что граф не желает, чтобы к нему относились как к чувствительной девице, падающей в обмороки. — Он взглянул на Гвендолин. — Не имел в виду ничего плохого, миледи.
   — Я так и поняла. Кроме того, у меня ни разу в жизни не было обмороков.
   Старый ветеран улыбнулся, а Нибонс вперил в девушку гневный взгляд.
   Он ворчал на нее с тех пор, как осмотрел Дориана и встретился с ней в гостиной. Они даже несколько минут не разговаривали, давая остыть мгновенно вспыхнувшей обоюдной неприязни. Хоскинс тут же бросился на ее защиту, не подозревая, что она вполне справится сама.
   Обмен любезностями между слугой и врачом дал Гвендолин дополнительные сведения, а она, видит Бог, нуждалась в любой информации, которую только могла получить.
   Ибо граф явно не хотел рассказывать ей о своей болезни.
   Гвендолин почувствовала неладное, когда они только вошли в дом. Потом, распоряжаясь подготовкой к свадьбе, она видела, как меняется граф, а к началу церемонии его голос стал монотонным, движения замедленными и осторожными, словно Дориан был стеклянным и мог разбиться в любую минуту.
   Рука, надевающая ей на палец обручальное кольцо, была холодной, как у мертвеца, ногти почти белыми.
   После церемонии, едва они подписали документы как муж и жена, Ронсли сослался на головную боль и ушел в свою комнату.
   По его просьбе Гвендолин отослала родственников, сказав им, что графу нужен покой.
   Первую брачную ночь он провел наедине с лауданумом, отказываясь впустить в спальню даже Хоскинса.
   Утром Гвендолин сама отнесла ему завтрак, но когда постучала в дверь, граф крикнул, чтобы она оставила его в покое.
   Так как слуги не проявляли беспокойства, она выждала до полудня, а затем послала за Нибонсом.
   Когда тот вышел из спальни, граф тут же запер дверь, а Нибонс отказался обсуждать с ней состояние больного.
   Гвендолин спокойно изучала доктора, игнорируя его неодобрение. Много лет врачи-мужчины грубили, ругались и осуждали ее.
   — Я бы хотела знать, какую дозу лауданума вы ему прописали, — сказала она. — Мне не удалось попасть в комнату графа, чтобы проверить самой, и я очень беспокоюсь. Человек, страдающий от боли, легко забывает, когда и сколько он принял наркотика, к тому же лауданум ухудшает память.
   — Прошу вас не учить меня делу, мадам, — напыщенно произнес Нибонс. — Я обсудил все достоинства и недостатки лечения с моим пациентом, и оно пойдет ему только на пользу, учитывая обстоятельства последнего времени. Одно потрясение за другим, включая поспешный брак с женщиной, которую он совершенно не знает.
   По силе воздействия это равно удару молотком по голове.
   — Я не заметила никаких симптомов шока, — возразила Гвендолин. — Единственное, что я увидела…
   — Ах да, во время продолжительного знакомства с его светлостью, — сказал Нибонс, бросая ледяной взгляд на Хоскинса. — Миледи познакомилась с графом… когда?.. Почти тридцать шесть часов назад, не так ли?
   Гвендолин подавила вздох. Так они ни к чему не придут. Нибонс совершенно не отличается от других знакомых ей врачей. За исключением Эвершема. Как они ненавидят отвечать на вопросы, как любят казаться таинственными и всезнающими! Хорошо, она тоже умеет играть в эту игру.
   — Я заметила, что галлюцинации были очень короткими.
   Нибонс застыл, потом взял себя в руки и настороженно посмотрел на нее.
   Гвендолин не стала говорить ему о своей подготовке и о тех выводах, к которым пришла, заметив, как Ронсли заморгал, а потом сделал жест, будто пытался смахнуть паутину. Если Нибонс решил держать ее в неведении, она отплатит той же монетой.
   Гвендолин послала ему самую любезную из своих улыбок:
   — Разве его светлость не сказал вам, что я ведьма, сэр? Давайте не будем тратить драгоценное время. Вас наверняка ждут другие пациенты, а я должна вскипятить воду в котле и набрать побольше лягушачьих лапок.
   Губы Нибонса превратились в одну зловещую полоску, и он, не говоря ни слова, вышел из комнаты.
   Гвендолин встретилась глазами с Хоскинсом.
   — Про дозу не знаю, — ответил тот. — Могу только сказать, как выглядит флакон, а он не единственный.
 
   Дориан очнулся от беспокойного сна с кошмарной болью: голова раскалывалась, желудок сжался, наполняя рот желчью.
   Очень медленно и осторожно приподнявшись, он взял со столика флакон и поднес к губам.
   Пусто.
   Неужели он выпил все за одну ночь? Или в гнетущем тумане опия и боли прошло уже много ночей?
   Какая разница…
   Он снова видел серебристых червяков, которые окружали его со всех сторон, куда ни посмотри. Сквозь блестящую рябь, наплывающую на него, как волны призрачного моря, он следил за приготовлениями к свадьбе. В конце концов серебристые полоски исчезли, но в голову тут же вонзились раскаленные лезвия.
   Вот почему мать говорила, что у призраков острые когти, и рвала на себе волосы, пытаясь избавиться от ужасающих когтей.
   Даже ему трудно уговорить себя, что никаких призраков нет и это всего лишь плод больного воображения.
   Как долго он сможет еще отличать воображаемое от действительности, сколько пройдет времени, пока он сочтет себя окруженным демонами и бросится на них в безумной ярости?
   Этого не будет! Нибонс обещал, что лауданум успокоит его нервы, избавит от галлюцинаций и боли.
   Дориан протянул руку к столику и достал фарфоровый цилиндр. Внутри на слое ваты лежал небольшой флакон.
   Эликсир спокойствия. Может быть, вечного успокоения.
   Вытащив бутылочку, Дориан поставил цилиндр на столик.
   Он медлил не из страха перед вечностью, просто думал о той ведьме, о ее мягких губах и теле. Одного воспоминания оказалось достаточно, чтобы его мозг начал придумывать разные причины: если Дориан умрет прежде, чем брак станет настоящим, брачный договор могут аннулировать, и она не получит свою больницу… В конце концов его долг — произвести на свет наследника…
   Но после смерти ни больница, ни судьба рода Камойзов не будут иметь для него значения. Так же как и эта девушка. Он умрет, и упаси его Бог оставить после себя потомство. Ребенок унаследует ту же болезнь и умрет такой же ужасной смертью.
   Дориан открыл флакон.
   — На твоем месте я бы проявила осторожность, — донесся из темноты знакомый голос. — Ты женат на ведьме. Вдруг я превратила это в приворотное зелье?
   В комнате было темно как в аду. Он не видел Гвендолин, вообще ничего не видел за пеленой боли, но чувствовал ее запах. Странный экзотический аромат прорывался сквозь море боли и приводил его в чувство.
   — Вдруг это снадобье превратит тебя в кота, — сказала Гвендолин.
   Он не слышал ее шагов, но сильнее ощутил запах.
   Жасмин? Сандаловое дерево?
   Его ледяную руку обхватили теплые пальцы.
   Дориан пытался заговорить, двигал губами, но не издал ни звука. Голову залила боль, а желудок свело от резкого спазма. Флакон выскользнул у него из рук.
   — Мне плохо, — всхлипнул он. — Боже…
   И тут почувствовал на коленях что-то холодное и круглое. Тазик.
   Его тело затряслось, а потом он мог только держаться за края тазика и, опустив голову, механически подчиняться очередному спазму.
   Его выворачивало наизнанку. Бесконечно. Не переставая…
   И все это время он чувствовал на плечах теплые руки, слышал успокаивающее бормотание.
   — Все в порядке. Этому не поможешь. Я знаю, рвота от головной боли. Противная штука, да? Длится часа ми, а потом вместо облегчения тебя начинает выворачивать наизнанку. Через минуту станет лучше. Вот все закончилось.
   Дориану казалось, что прошла не минута, а вечность, и он уже мертв. Судороги прекратились, но у него не было сил поднять голову от таза.
   Гвендолин подхватила его и, приподняв ему голову, поднесла к губам чашку. Он почувствовал запах мяты и чего-то неизвестного.
   — Прополощи рот, — тихо приказала она.
   Потом Гвендолин помогла ему снова лечь, и он, закрыв глаза, прислушивался к доносящимся звукам. Тазик исчез, а вместе с ним и отвратительный запах.
   Через минуту Дориан почувствовал на лице прохладу влажной ткани. Нежно, быстро и тщательно Гвендолин вымыла его. Он знал, что должен протестовать, не ребенок же он, однако сил для этого не было.
   Затем она ушла, казалось, надолго, и в ее отсутствие вернулась боль, не такая сильная, как прежде, но все же ощутимая.
   На этот раз вместе с запахом духов появился и свет.
   Свеча. Чуть приоткрыв глаза, Дориан смотрел, как приближается темная фигура, идет к камину и ставит на полку свечу.
   Затем вернулась к кровати.
   — Мне кажется, тебя еще что-то беспокоит, — тихо сказала Гвендолин, подходя к кровати. — Хотя не знаю, первичная ли это боль или результат от приема лауданума.
   Дориан сразу вспомнил о флаконе, который она у него украла.
   — Отдай мне лекарство, ведьма, — прохрипел он.
   — Потом. Сейчас я лучше воспользуюсь заклинанием. Как ты думаешь, тебе удастся самому залезть в котел или мне позвать на помощь Хоскинса?
 
   Ведьмин «котел» оказался горячей ванной, а заклинание — пузырем со льдом у него на голове.
   Так, во всяком случае, он понял из ее объяснений.
   Меньше всего ему хотелось вылезать из постели и тащиться в ванную, но тогда его отнесут вниз слуги. Подобного унижения он не мог стерпеть.
   — Руки и ноги у тебя ледяные. — Она подала халат и стояла отвернувшись, пока Дориан в бешенстве натягивал его на себя. — А голова, наоборот, горит как в лихорадке. Значит, в организме нарушен баланс, и мы должны его восстановить.
   Дориану было плевать на баланс, однако нельзя допустить, чтобы она видела его беспомощным. Поэтому он без ее помощи заковылял к двери и спустился по лестнице.
   Ванная комната благоухала лавандой, в узких стенных нишах горели свечи.
   Душистый пар, тепло и мягкий свет манили Дориана, и он шагнул к ванне, на дне и стенках которой были разложены полотенца.
   В ароматном тепле его бессильная злость растаяла.
   Он даже застонал, когда погрузился в горячую воду и она согрела его ноющее тело.
   Почувствовав, как ему под голову кладут маленькую подушку, Дориан открыл глаза.
   Господи, одурманенный теплом и душистой водой, он совершенно забыл про свою наготу… а ведь рядом ведьма.
   — Сейчас тебе нужно только отмокать, — спокойно произнесла Гвендолин. — Откинься назад, а я сделаю все остальное.
   Он не понял, что имелось в виду под остальным, и вздрогнул, когда ему на голову опустился пузырь со льдом.
   — Я буду держать его, не волнуйся, он не упадет.
   Но Дориана взволновало совсем другое. Ванна была не самой глубокой в мире, и он отчетливо видел свое мужское достоинство.
   Хотя было уже поздно, он все-таки накинул на себя полотенце, придерживая его рукой, чтобы не всплыло. Тут же он услышал нечто похожее на смешок, однако не стал поднимать голову.
   — У тебя нет ничего, чего бы я не видела раньше, — донесся до него голос ведьмы. — Правда, у детей или трупов, но, думаю, все представители мужского пола устроены одинаково.
   Дориан откинулся на подушечку и закрыл глаза, пытаясь собрать кусочки головоломки. Больница… свои представления о работе. Подозрительная покладистость ее родственников. Бесстрашие. Тазик, как только он ему понадобился… Уверенность в себе.
   Он начал кое-что понимать. У многих женщин есть навыки ухода за больными, и все же…
   Он вернулся к ее последним словам. Конечно, не одна женщина видела обнаженных мальчиков, но… мужские трупы?
   — И часто вы находились у смертного одра, мисс Адамс? — спросил он, не открывая глаз. Так ему легче думать: глаза все еще болели, хотя боль заметно ослабела.
   — Я больше не мисс Адамс, — возразила Гвендолин. — Мы женаты, и не говори, что ты забыл.
   — Ах да, как-то забыл. Видимо, из-за… мертвых тел. Меня очень интересуют ваши трупы, леди Ронсли.
   — И меня тоже. Ты не поверишь, с какими пришлось столкнуться трудностями. Вообще-то найти свежий труп — задача почти невыполнимая, но это не причина, чтобы врачи-мужчины вели себя так эгоистично. Как можно чему-то научиться, если вам не разрешают присутствовать при вскрытии?
   — Понятия не имею.
   — Мне пришлось в конце концов поспорить с одним из студентов мистера Найтли. Этот идиот заявил, что я потеряю сознание, упаду на каменный пол и получу сотрясение мозга. А я поставила десять фунтов, что ничего такого не произойдет. В результате он сам развалился на части. — В ее голосе слышалась нотка гордости. — Убрав с дороги бесчувственное тело, чтобы случайно не наступить на него, я сама продолжила вскрытие. Это было в высшей степени интересно. Нельзя узнать так много, изучая живых.
   — Какое разочарование, — пробормотал Дориан.
   — Вот именно. Я ожидала, что будет достаточно проявить себя один раз, так нет! Этот раз оказался первым и последним, когда я держала в руках инструменты. Я добилась только разрешения присутствовать на вскрытиях, да и то в строжайшей тайне от моей семьи. Даже с больными, живыми, разумеется, людьми, я не могла доказать свою компетентность. Когда дежурил, мистер Найтли, я имела право лишь помогать ему. Он приказывал, а бедная девушка обязана безропотно подчиняться, хотя его рекомендации основывались на давно устаревших теориях.
   Вчера Дориан выскочил бы из ванны и побежал топиться в болоте. Но сегодня, хотя часть разума твердила, что бегство — лучший выход, ему было так тепло, так уютно…
   Поэтому он сказал довольно мягко:
   — Неудивительно, что ты ухватилась за возможность иметь собственного больного.
   «А потом и собственный труп», — добавил он мысленно. Особого значения это не имело. Если она решит вскрыть его бренные останки, он не сможет возражать.
   Гвендолин промолчала. Дориан лежал с закрытыми глазами, наслаждаясь душистым туманом. Ее запах тоже присутствовал, смешиваясь с ароматом лаванды. То ли от этого запаха, то ли от перенесенных страданий он чувствовал легкое головокружение.
   — Я, конечно, не считаю всех докторов глупцами, — сказала в конце концов Гвендолин, — но вряд ли Абонвиль может в них разобраться. Берти еще хуже. Он наверняка послал бы за специалистами из Лондона и Эдинбурга, а у него талант делать все шиворот-навыворот.
   — Понимаю, ты пришла меня спасти.
   — От ненормальных врачей, — быстро сказала Гвендолин — Я не волшебница и понимаю, что далеко не все мозговые заболевания излечимы. Правда, мне ничего не известно о твоей болезни, — добавила она раздраженно. — Мистер Нибонс даже рта не раскрыл, и я бы только потеряла время, если бы начала с ним спорить. К тому же слова редко помогают; мне придется опять доказывать свою компетентность.
   Дориан вспомнил, как быстро и умело она вытащила его из болота, вспомнил спокойствие, с каким она встретила его попытки напугать ее, и квалифицированную помощь, которую оказала ему всего несколько минут назад.
   Он давно уже не чувствовал такого покоя, такого умиротворения. Да и было ли оно у него хоть когда-нибудь?
   Он постоянно злился на себя за свою слабость, ненавидел деда, который, как и упомянутые Гвендолин врачи, не терпел возражений.
   — Дориан открыл глаза и медленно повернул голову.
   Девушка придерживала на его голове пузырь со льдом, поглядывая на него спокойными зелеными глазами.
   Действительно ли она спокойна или просто научилась скрывать эмоции, общаясь с людьми, которые не доверяли ей? Он-то знал, чего стоит подобное обучение.
   — Влага творит чудеса с твоими волосами, — тихо сказал он. — Все эти маленькие кудряшки и завитки встают дыбом, образуя рыжее облако. Даже в сухом воздухе они кажутся живыми. Мужчины-врачи наверняка тоже удивляются. Немудрено, что они не обращают внимания на твои слова.
   — Такие пустяки не должны отвлекать их от главного, — возразила Гвендолин. — Это непрофессионально.
   — Мужчины, как правило, не слишком умны, — заметил Дориан. — Никакой логики. У мужчин бывают свои великие моменты, но нас так легко отвлечь.