— Так ведь неурожай, — ответил жрец и вновь забубнил: — Патоки три дюжины мер, меди восемь дюжин слитков, свинца...
   — Отвлекись ненадолго, о лосось мудрости, о парящий орёл, с высоты своего полёта в равной мере прозревающий прошлое и будущее! — бесцеремонно рявкнул Пращник, приблизившись к ним вплотную.
   Жрец осёкся на полуслове и вопросительно посмотрел на своего патрона. Тот радостно ухмыльнулся, махнув ему в сторону дверей:
   — Продолжим позже!
   Священник смиренно поклонился, собрал рассыпанные дощечки и направился к выходу; однако не по прямой, как следовало бы ожидать, но строго следуя причудливым изгибам и кривым растительного орнамента напольной мозаики.
   — Радуйтесь, светлоликий Ван и ты, Бринн т'Ллеу. В моём доме вы всегда лучшие гости. Однако скажите, разве при входе вас не задержала охрана?
   — Мы её не заметили, — объяснил Пращник, — а охрана, вероятно, не приметила нас.
   — Впрочем, это неважно. — Повинуясь небрежному жесту бога, из воздуха появились низкий стол и четыре пиршественных ложа. — Сейчас распоряжусь подать угощение. Жертвенный барашек оказался сегодня особенно сочным!
   Барашек не заставил себя долго ждать; когда же гости расположились на ложах, Нудд продолжил:
   — Итак, рассказывайте. Ты, Ван, всё проповедуешь?
   — Время от времени.
   — И каковы успехи?
   — Похвастаться нечем. Вчера на рынке опять пытались побить камнями.
   — Такова горькая судьба всех пророков, — притворно вздохнул Среброрукий. — Людская неблагодарность у Племён вошла в поговорку; именно по этой причине я не чиню тебе препятствий, хотя вовсе не разделяю твоих странных идей. А что поделывает наш юный друг? Сына Огама и его первосвященника не было видно в наших краях со времени битвы пяти кланов!
   — После окончания войны мы некоторое время провели в Священном Бреге, а затем отправились в странствия, — ответил Бринн.
   — Очень интересно. Когда-то, пару-тройку тысяч лет назад, я тоже исходил весь белый свет вдоль и поперёк. Изменился ли мир за прошедшее с той поры время?
   — Не думаю. Если и изменился, то совсем незначительно.
   — Расскажи, где вы побывали и что видели. — Нудд прищёлкнул пальцами, в зал вошла вереница приписанных к храму рабов, нёсших глиняные тазы с водой для омовения пальцев, блюда с закусками и кувшины с напитками.
   — Мы были в далёком городе Дессе, стоящем на берегу залива озера, которое столь велико, что никому не под силу разглядеть его противоположную сторону; к берегу там подплывают огромные лодки из дальних краёв. Каждая такая лодка вмещает в себя целых две дюжины гребцов и множество редких и дорогих товаров; люди Десса сами спускаются на плотах и лодках по лесным рекам и выменивают у местных племён шкуры и меха за бесценок. Меха они, в свою очередь, обменивают на товары чужеземцев, а живут на средства, вырученные от торговли. Мы также бывали в племенах охотников; большинству из них неведом секрет выплавки бронзы.
   Услышав это, Ван довольно улыбнулся.
   — Далее наш путь пролегал через дикие земли, где на сотни лиг вокруг не найти живой души. Местные племена предпочитают на всякий случай убивать всех незнакомцев. Были мы и на юге, в открытой степи, по которой гуляют жаркие ветры, пылевые бури и малочисленные народы скотоводов. Мы заходили в курганы — жилища ши и беседовали со странными незримыми обитателями древних дольменов, слушали тихие голоса горных шахт и пение каменных кругов; побывали на Чёрных Полях и у Наковальни Дана.
   — Воистину, множество нераскрытых тайн хранит наш мир, в особенности его окраинные земли!
   — Однако не менее любопытно происходящее в хорошо известных нам областях, — заметил Бринн. — Странные вещи творятся в Священных городах; пришедши снова в Ар, мы обнаружили больше перемен, чем их накопилось за последние две-три сотни лет!
   — Чистая правда, — признал Нудд, потянувшись к блюду с крупными яблоками. Выбрав из спелых плодов один, он с аппетитным хрустом надкусил его и затем продолжил: — Прошедшая война ощутимо подорвала силу воинских кланов. Наши витязи слишком искусны; своё боевое мастерство они передавали из поколение в поколение, оттачивали веками. Сражение у стен Ара повлекло за собой, как вам, наверное, известно, огромные жертвы: так, хольдерин-ги потеряли в нём более половины своих бойцов. С другой стороны, народу отныне хорошо известен и иной способ защищать свою общину. Железо — дешёвый металл; с его распространением становится возможным хорошо вооружить не жалких несколько сотен мужей, а тысячи ополченцев. Теперь каждая семья касты общинников в Аре обязана содержать за свой счёт одного тяжеловооруженного пехотинца. Пускай это со временем станет их священным правом и обязанностью, подобно голосованию в народном собрании, — о том я позабочусь лично. Все молодые юноши по достижении зрелости будут проходить особую подготовку у опытных учителей из воинского сословия на протяжении одного года и заодно нести службу по охране стен и окружающих Огненный Город поселений от набегов кочевников.
   — А какое же место ты в своих планах отводишь хольдерингам?
   — О, после смерти досточтимого патриарха в руководстве касты -произошли некоторые... э-э... перестановки.
   — Хольдер умер?!
   — Да. Через год и день после битвы. Славный старикан; он был моим другом, и сейчас мне его очень не хватает. Впрочем, хотя сын Торнора тихо скончался в своей постели, а не на поле брани, никто не сомневается в том, что отец с почётом принял его в своих потусторонних чертогах. Вслед за ним в курган добровольно последовали все его четырнадцать жён, а также девять дюжин специально отобранных невольников при двенадцати колесницах и пяти дюжинах боевых коней из моих собственных конюшен. В Чертогах Торнора найдётся кому прислуживать и ублажать Хольдера, и ни в чём он не будет испытывать недостатка! Тризна же на могиле продолжалась целую седмицу, в течение которой воины съели целое стадо свиней и выпили небольшое озеро пива. Воистину, устроители понесли тогда немалые расходы!
   — Печально слышать весть о кончине достойнейшего из героев. И кто же теперь занял его место?
   — Я стараюсь не вмешиваться в дела клана; воины очень болезненно воспринимают частичную потерю прежней роли своего сословия в общине и навёрстывают её за счёт политической борьбы. В последнее время не без успеха. Кипы жалоб от касты мудрецов на моём столе и количество возносимых жрецами молитв с прошениями о защите растут с каждым днём!
   Небрежно смахнув— обглоданные кости со стола на пол, Нудд вновь наполнил себе кубок и предложил:
   — Не хотите ли прогуляться на террасу? Я частенько провожу там время в размышлениях о судьбах мира. Вид на окрестности — изумительный!
   Мудрый бог не солгал: с плоской крыши храма обозревался не только весь город, но и окружающие его просторы. Выпитая медовуха ударила Эдану в ноги, превосвященника слегка качало; ступни ощущались слепленными из расползающейся речной глины. Сами боги также опьянели от напитка Нудда и отпускали в адрес друг друга весьма плоские шутки.
   Жрец Бринна осторожно уселся на удобную каменную скамью, пытаясь унять головокружение. Дневная жара понемногу спадала; дул слабый тёплый ветерок, мягко ласкавший лицо. В ночном воздухе носились мерцающие светлячки; внизу теплились огни масляных фитилей в домах городских жителей. На дальних степных курганах также виднелись огни. Были ли они кострами пастухов, или стойбищами перекочевавших к городу племён, или предусмотрительно выставленными воинскими постами — как знать? А может быть, неведомые призраки водили там свои хороводы? В свете звёзд слабо блестел изгиб полноводной Бо, несущей свои воды с отрогов затянутых тучами гор в неведомые дали; с реки тянуло свежестью, и тихо шелестели деревья храмовой рощи.
   — Скажи, Среброрукий, неужели не жалеешь ты о том времени, которое уходит? — спросил Ван, машинально наматывавший и разматывавший ремень пращи вокруг предплечья.
   — Если и сожалею, то что с того? — ответил Нудд, не отрываясь от созерцания тёмных далей. — Даже Племена не вольны остановить его ход. Так случилось, что с появлением проклятого тобой железа постепенно уходит в прошлое век героев. Время колесниц — великая эпоха! Однако нет и не будет силы, способной искоренить тайное воспоминание о ней из людских сердец. Легенды и предания будут жить вечно и какими бы нескладными, скупыми и сухими ни казались составляющие их фразы, раз за разом будут загораться огни в глазах слушателей — отблеск особенного духа, вложенного в слова песен.
   — Что же в них, о мудрейший?
   — Нетрудно ответить:
   В них искры от обрабатываемого мастером кремня; жар плавильного горна, в котором встречаются олово с медью;
   пламя во взоре сошедшихся в поединке;
   источник силы воина;
   яркая вспышка, падающая звезда — воспоминание о детстве;
   чуть слышный шепот далёких предков.
 
   На этом Нудд печально умолк, закончив свою речь.

ЭПИЛОГ

   Я люблю это место, и оно, кажется, платит мне тем же. Когда выдаётся свободный час и нет нужды присутствовать на церемонии, занятиях учеников или жертвоприношении, я прихожу именно сюда, на высокий берег полноводной реки. Глинистый обрыв, возносящийся неровными уступами над потоком на высоту в дюжину дюжин локтей, со временем размывается дождями, большими пластами обрушиваясь в воду. Ветер и вода, несравненные работники, год напролёт усердно трудятся над обликом берега, вытёсывая из сложенных слоистой красной глиной уступов фантастические колонны, арки, ворота, ведущие в никуда, прихотливые фигуры, в которых мне чудятся звериные силуэты и лики людей. Однако один сезон сменяет другой, берег обезображивается новыми жёлтыми языками осыпей, а от недолговечной скульптуры не остаётся и следа. Моё излюбленное сиденье, толстый корень одиноко стоящей сосны, давно уже исчезло; нет и самой сосны — её полусгнивший ствол ещё можно наблюдать в заросшем водорослями затоне под самым обрывом. Река наступает, а берег понемногу отодвигается — на один, а в иные годы — на целых два-три локтя. Приходится теперь сидеть на голой земле. Иногда я гуляю по осыпям под обрывом в поисках разнообразных диковин; нахожу угольки, закопченные черепки, на поверхности которых различимы следы пальцев давным-давно исчезнувшего гончара, обломанные кремнёвые наконечники стрел и шлифованные топоры из зернистого кварца. Один раз попался даже жёлтый человеческий череп: его оскал показался мне крайне недружелюбным. А в затылочной части кто-то когда-то пробил дыру острым четырёхгранным инструментом. Вероятно, полагаю я, некогда над обрывом находилось большое поселение. Неизвестно, каким именем жители называли его и на каком языке говорили они сами, чем занимались, как любили, о чём мечтали. Неумолимое время стёрло всё это и напоследок упорно разрушает даже само место, где они жили. Ещё каких-то полвека, и время сожрёт всё без остатка, включая даже следы оплывших оборонительных валов, ныне с трудом различимые на поверхности земли.
   Сегодня здесь, как обычно, завывает ветер, волнами колышутся высокие травы, шуршат наполненные семенами коробочки степных маков. Подойдя к утоптанному участку над самой кручей, я обнаружил, что место уже занято: свернувшаяся в кольца пёстрая гадюка повернула в мою сторону свою изящную голову и угрожающе зашипела.
   «Нет уж, красавица, из нас двоих уйти придётся тебе».
   Змея была недовольна, но предпочла не вступать в конфликт и уползла в заросли жёлтых мальв. Отряхнув одежду от утренней росы и цветочной пыльцы, осевшей за время пути через поле, я уселся на землю, пристроив на коленях принесённую с собой деревянную доску. Взял в руки резец. Столбцы знаков Огама в целях экономии места надлежало располагать вплотную один к другому; с некоторых пор для удобства читателя я начал также разделять отдельные слова особыми чертами.
   «...Следующим летом наступила великая засуха, и цены на зерно подскочили. Совет старейшин, дабы утихомирить народ, доведённый голодом до отчаяния, открыл двери государственных складов, а также договорился с храмами о займе восьми тысяч мер пшеницы. В то же время отмечались большие перемещения скотоводческих племён, и в целях безопасности к границам было выдвинуто войско в три тысячи пехоты, триста конников и восемьдесят колесниц под командованием опытного стратега Транда из клана Тордингов, выбранного сроком на один год».
   Пришлось на время отложить резец в сторону и размять затёкшую кисть. Равномерный нажим на инструмент отнимал немало сил, требуя предельной концентрации внимания.
   Шуршание сминаемых стеблей травы возвестило о приближении гостя, рискнувшего нарушить моё уединение. Им оказался молодой послушник в белой шерстяной хламиде моего храма. Остановившись на почтительном расстоянии, он замер в неподвижности. Я знаком подозвал его подойти ближе, иначе бедняга простоял бы на границе вытоптанного участка хоть до завтрашнего вечера, но не решился бы помешать погружённому в размышления Настоятелю.
   — Что там у вас?
   Он молча подал мне свинцовую табличку. Процарапанные на её поверхности знаки послания складывались в просьбу вернуться в святилище до захода солнца.
   — Что-нибудь важное?
   Послушник молча пожал плечами. Не знает.
   — Возвращайся и передай им: пусть подождут. Я бы желал побыть здесь ещё немного.
   Парень кивнул и вприпрыжку побежал обратно; я же вновь уселся, подогнув под себя ноги, отложил в сторону доску и вновь оказался поглощён воспоминаниями.
 
   Как-то, надумав посетить своего Учителя, я отправился в цитадель Гориас. Достигнув цели своего неблизкого пути, я обнаружил крепость в полном запустении. Двор весь зарос травой. Ветер хлопал незакреплёнными ставнями на окнах домов, забавлялся с хитроумными тренировочными манекенами и припорошил пол трапезной мелким песком.
   На плоской крыше каменного дольмена сидел одинокий Фехтне и выводил на флейте унылые трели.
   — Что ты играешь? — спросил я у него.
   — Припоминаю мелодию к одной старой песне.
   — Споёшь мне её?
   — Я позабыл слова.
   — О чем же была эта песня?
   — Она о любви младшего сына Торнора к прекрасной Лоайне, — ответил маг. — В ней пелось о похищении его возлюбленной и о том, как готовил он месть похитителю. Как стоял он у порога дома и смотрел на сыновей Вана, избивающих ургитов, и сердце его радовалось.
   — Каков же конец у этой баллады?
   — О, главный герой подходит к освобождённой Лоайне и говорит ей: «Теперь мы будем счастливы вместе, дорогая». Она же отворачивается и отвечает примерно следующее: «Поди прочь, коварный Фехтне! Ты мне больше не мил; впрочем, откровенно говоря, я не любила тебя и раньше. Отныне же в моём сердце не осталось ничего, кроме презрения и ненависти». Сказав так, она удаляется оплакивать погибшего Урга, а он уходит куда глаза глядят — в далёкие земли, на поиски Знания.
   — Грустная песня.
   — Да, сюжет невесёлый. Неудивительно, что бродячие певцы редко её исполняют.
   — А что случилось затем? Чем закончилась та история?
   — Ничем. У подобных историй не бывает завершения. Вопреки расхожему мнению, время — худший из лекарей. Ни одну рану оно не залечивает до конца. Рано или поздно все они открываются снова, — ответил Фехтне и вновь поднёс к губам свою флейту из берцовой кости.
   Я присел подле него и, дождавшись перерыва между мелодиями, сказал:
   — Крепость выглядит брошенной.
   — Я разогнал всех учеников, — пояснил он.
   — Зачем?
   — Они мне больше ни к чему. Моя месть завершена; в этом спектакле я доиграл свою роль и собираюсь провести остаток жизни в тишине и покое. Не так давно здесь побывал Ван, после его проповедей у меня возникло желание посвятить себя занятиям философией.
   — Учитель, могу ли я задать тебе вопрос?
   — Задавай.
   — Я — из великих героев?
   — Нет, Эдан. Ты не из великих героев. Можешь не волноваться на свой счёт. Это так же верно, как то, что я не гожусь в боги.
   — Спасибо, Учитель. Я очень рад! Ты развеял мучившие меня сомнения и успокоил моё сердце.
   Со стороны Фехтне послышался короткий смешок:
   — Не за что. Хотя, если подойти к вопросу философски, каждый из нас — суть темница, в которой заключён очень маленький, но великий герой!
 
   Затем, несколько лет спустя, я посетил и Клехта, колдуна из далёкого посёлка рудокопов, выполнив тем самым данное ему когда-то обещание.
   Колдун и его помощник Тиу сидели в тех же самых позах, в которых я их оставил, — как будто вовсе не покидали это место. Кондор ослеп от старости и не слезал со своей жердины, по-стариковски тряся лысой головой. Когда Клехт неуклюже поднялся на ноги, я заметил, что он совсем одряхлел, а его внимательный взгляд как-то померк; в глазах остались лишь усталость и тоска.
   — Не думал, что снова увижу тебя, — прошамкал он беззубым ртом. — Жизнь отмеченного силой человека проходит особым путём, не так ли? Ты совсем не изменился.
   — А ты состарился.
   — Людям свойственно стареть. Смертный, посвятивший себя наращиванию личной силы, может за счёт неё несколько удлинить свой век. Многие, подобно мне, одалживают у смерти несколько лишних десятков лет, иные — веков, но вовсе не становятся богами; время берёт своё в любом случае. Я не бессмертен, и прошедшие годы для меня — немалый срок.
   — О каких десятилетиях ты говоришь?
   — А сколько, по-твоему, прошло со времени нашей встречи?
   Я немного помедлил с ответом:
   — Не знаю. Я не веду счёт времени.
   — Двадцать четыре года! Двадцать четыре года, а ты почти не изменился, Эдан!
   — Не может быть! Так долго... — Услышанное показалось мне невероятным, но колдун вовсе не собирался шутить. — А ведь я почти не заметил этих лет!
   — Так должно было случиться. Твоей судьбой располагает определённая сила, с которой ты тесно связан. Вот почему ты совсем не постарел. В её сиянии исчезло само понятие времени, не правда ли?
   Я пытался оправдываться, но колдун прервал мои слова жестом руки:
   — Дар Старших Богов состоит из трёх равных частей, и ты знаешь об этом. Есть разум, дух, иначе называемый сердцем, и воля. Каждый выбирает, по какой из трёх дорог последовать, однако все они сходятся к одному-единственному перекрёстку, под названием Небытие. Никто, в сущности, не способен ответить на вопрос, что нас ждёт по ту сторону реки, которой оканчивается Серая Долина; поэтому стоит ценить отпущенное время. Считай свои дни и годы, веди счёт встречам и расставаниям, проживай каждый день так, словно он — последний.
   Так сказал мне Клехт; и с тех пор я стал вести счёт годам; скрупулезно заношу на жёлтые навощённые доски из лиственницы события, которым я был свидетелем или в которых участвовал, а таковых накопилось в избытке. Правда, роль отца-настоятеля крупного храма требует немалого времени: поскольку почти каждый теперь занимается не своим делом, людям по нраву бог, носящий прозвание Многоискусного и не гнушающийся любой работой. У Бринна появилось немалое количество последователей и святилищ. Сам он нисколько не изменился, и это неудивительно.
   Вчера в мои ворота постучался грязный босоногий пилигрим, одетый в латаную хламиду и дырявую широкополую шляпу. Выслушав его жалобы и причитания, сердобольные слуги проводили побирушку на кухню и накормили своей простой едой. Он многословно поблагодарил их, а когда склонился в низком поклоне, из-за пазухи странника выпали три усеянных шипами мячика.
   Ханаль поведал мне, что у него появился «восхитительный план» — отправиться в поход за неким чудесным копьём. По сведениям, полученным из заслуживающих доверия источников, после броска оно само по себе возвращается в руки владельцу. В подробности я не вникал, но уверен, что место нахождения этого самого копья не относится к числу самых безопасных. Теперь старина Гони расположился в храме и дожидается очередного появления Бринна; со скуки он с моим жрецом-распорядителем весь день напролёт режется в шашки, и я искренне опасаюсь, как бы жрец-распорядитель по неопытности не проиграл Ханалю всё наше святилище.
   Когда вернётся Бринн, я, конечно же, отправлюсь с ними: время колесниц вновь настойчиво стучится в наши двери. Подхваченный неумолимым потоком, я несусь без остановки в неведомые дали, и весь мир — людские лица, ощущения, печали и радости остаются по берегам этой бурной реки; весь мир — лишь полусгнившее бревно в затоне, угольки, сломанный кремнёвый наконечник и выкатившийся из-под глинистой осыпи череп.
   И всё же...
   Стоит лишь чуть прищурить глаза, и многое откроется взгляду.
   Стада оленей, мирно пасущиеся в перелесках на другом берегу, и оголодавший старый волк; щука, застывшая в ожидании добычи под корягой, на самом дне тёмного омута, и стайка серебристых рыбок; терпеливо кружащая в лазурном небе пустельга и выбравшаяся из норки мышь-полёвка; маленький муравей, несущий добытую личинку в свой подземный дом.
   Стоит лишь немного прислушаться, и многое можно услышать.
   Лёгкую вибрацию земли от проходящих вдалеке стад и рёв животных на водопое; песнь ветра в камне и шуршание первого опадающего листа; звон металла, треск горящих городов и звуки арфы в руках песнопевца; тихую поступь осени и шаги моего удаляющегося послушника.
   Но нигде я не могу отыскать ответы на некоторые свои вопросы.
   И самый главный из них:
   Почему то, что прибавляется к силе, всегда отнимаешь от сердца?
 
   Май 1996 — декабрь 1997 г.
   С. -Петербург