Чивилихин Владимир Алексеевич. Про Клаву Иванову

   - Ну да, - отвечал Спирин.
   А дело-то было совсем не шутейным. Не только летели к чертям собачьим все инструкции, все неписаные законы депо, запрещающие баловство на работе, тут попахивало уголовщиной. И чем все это кончится? Ладно бы какая-нибудь там маневровая "овечка"! Спирин завладел махиной, что на ходу прогибала рельсы и сотрясала деповские постройки. Пузатый котел распирала дикая сила, а ее надо умело держать в руках. Что, если в пьяную башку взбредет разогнать это чудовище и вдарить в деповские ворота? Разнесет ведь все в пыль. А вдруг взрыв? На сотню метров раскидает паровозный котел свои толстые стальные листы. Дежурный по депо и машинисты подступили для переговоров.
   - А ну слезай, обормот!
   - Не подходи! - предупредил сверху Петька. - Кран открою - кипяточком умоетесь!
   - Слушай, парень, тебя же посадят.
   - Это кто не бывал в тюряге, тот боится, - наставительно пояснил Спирин.
   - Слезай, друг! Побаловался, и хватит! - молил машинист. - Ну что ты уперся, как дурак?
   - А я и есть дурак.
   - Знаешь, за ружьем побегли! - крикнул кто-то. - Один выход пристрелить тебя.
   - Вон вы как?!
   Спирин снова дал гудок, и от паровоза кинулись врассыпную. Петька проехал мимо поворотного круга, подъемки и остановился, потому что насовали уже под колеса башмаков. Теперь только искрило и скрежетало внизу, когда открывался регулятор. А народу все прибывало. Свистели, кричали, но прибежали с вокзала милиционеры, попросили пройти - и все притихли. Однако ненадолго - вспыхнул спор, взорвется котел или нет, и если взорвется, то по какой причине?
   - Спокойно может его разорвать, - соображал какой-то корявый мужчина с кожаной торбой на боку и цветными флажками за голенищем - из кондукторов, наверно. - Давление-то в нем - я извиняюсь! Спокойно разорвет! Давление!
   - Дура! Чего давление-то?
   - А что же, как не давление?
   - Клапан сорвет, если давление. Вода, вот что!
   - А что вода? Вода, она ничего.
   - Вот дура! Ну и дура!.. Отстань!
   Мне сделалось смешно, потому что очень уж это напоминало пластинку, где спорят про "бонбу и ядро". Только из того патефонного разговора ничего не вытекало - Царь-пушка, кажется, сроду не стреляла ни ядрами, ни бомбами. А тут было, еще раз повторяю, не до шуток. И вся опасность, как это ни странно, заключалась именно в воде.
   Она горячая в котле, перегретая, в ней куда больше ста градусов. Да под давлением. Если ее выпарится столько, что обнажится потолок топки, то раскаленный лист может выдавить, прорвать, и тогда от резкой смены давления вся котельная вода разом обратится в пар, а ее ведь многие тонны. Котел расколется, как орешек, и всему вокруг конец.
   К дверце будки поднялся напарник Спирина, его штатный собутыльник. Он с опаской покосился на ломик в руках приятеля, попросил:
   - Ты водички все же подкачивай, Петро! Взорвешь котел.
   - Черт с ним, - засмеялся Петька в окошке.
   - Разворотит же все хуже атомной. Ты первый в дым изойдешь.
   - Не мне одному достанется! - Петька часто сплевывал, будто никак не мог избавиться от соринки на губах.
   - Глянь хоть на водомерное стекло! А, Петь?
   - Не буду. И тебе не советую...
   Напряжение неприметно нарастало, но никто не представлял себе, каким способом можно было выкурить хулигана из его железной крепости. Идти всем на приступ, как предлагали молодые машинисты! Или разбить кирпичами стекла да подтянуть кишку? Начальник депо уехал в министерство, и окончательное решение принять было некому. Появился инженер.
   - Рейс свободы! - иронически усмехнулся он. - Как в Португалии? Большой оригинал!
   - Какие тут шутки, инженер?
   - Вижу. - Жердей приблизился к будке. - Слезай с паровоза!
   - Щас! - Спирин нагло разглядывал его сверху, не выпуская из рук ломика. - Разбежался!
   - Нет, серьезно. Вы думаете слезать? - обыденным голосом спросил его Жердей.
   - Пусть начальство за меня думает.
   - Даром вам это не пройдет.
   - Да? Слыхал уже.
   - Сейчас график полетит!
   - А пускай летит, - беспечно сказал Спирин.
   Инженер сказал окружающим:
   - Как-то надо кончать этот спектакль, товарищи.
   - Вот именно - как-то!
   Жердей лихорадочно соображал. Сколько у него там остается воды? Время отсчитывало секунды, каждая из них могла стать последней, а решение не приходило. Напугать его, сказать, что котел должен вот-вот взорваться, и всем уйти в укрытие? Один он долго не высидит - это инженер точно знал. Соскочит как миленький. Но вдруг он решит подкачать воду да еще пустит мощный нагнетательный инжектор! Холодная вода хлынет на оголенную огневую коробку - и... все равно взрыв? Нет, нельзя. Время идет, люди ждут от него решения. Инженер громко крикнул:
   - Отойдите в сторонку, я с ним один на один поговорю.
   Все неохотно отодвинулись. Ой, что-то будет! Инженер смело поднялся на ступеньки, но Спирин взмахнул ломиком.
   - Не надо, - тихо, спокойно сказал Жердей, смотря Спирину в глаза. - Не полезу я к вам... Слушайте. Все уже поняли, что вы парень-король, оторви да брось, как говорится. Но давайте приходить к какому-то решению.
   Петька держал ломик над головой инженера, и рука у него дрожала, но Жердей видел по глазам хулигана, что дрожит она не от страха - просто ломик был увесистым. Неужели нет иного выхода?
   - Слушайте. - Инженер понизил голос и решительно проговорил: Слезайте, вам ничего не будет.
   - Вот это другой разговор! - Спирин обратился к толпе: - Слыхали? Мне ничего не будет. Так?
   - Слово дано, - подтвердил инженер, спрыгнул на землю, трясущимися пальцами взял из чьей-то пачки сигарету и засмеялся: - А если уж судить, то меня вместе с тобой посадят!
   - Согласен, - с готовностью заулыбался Петька. - Смотри, инженер!.. Я согласен, только пусть меня еще попросит Клашка Иванова.
   - Что это за фокусы! - Инженер смял сигарету длинными пальцами. - Кто это такая?
   - Клашка Иванова-то? Со сверловки. Чалдонка.
   - Не дури, приятель! Освобождай паровоз!
   - Зовите Клашку. - Спирин задвинул стекло.
   Народ зашумел, и милиционеры забегали. Но уже кто-то кинулся в механический. Клаву привели почти силком, и все затолкались вокруг, рассматривая девушку. Вытягивали шеи, щурились, ладонями заслоняли глаза от солнца.
   А солнце-то, солнце! Был уже полдень, солнце вышло в зенит и будто остановилось. Вскипело белым, пылало и било, казалось, в одну точку только сюда, в потные серьезные лица, в мазутную душную нашу одежду, в паровоз, и без того горячий. И ни ветриночки ниоткуда.
   Петька лязгнул вверху задвижкой, высунулся с ломиком, и наступила тишина. Я глядел на Клаву и удивлялся. Подходила сюда неверными шагами, затравленно озираясь, а тут ровно успокоилась вдруг, замерла, только пальцы бездумно рвали и перекручивали ветошь. Смотрела она в землю, но голову держала хорошо, прямо, и робости, стесняющей ее постоянно, как не бывало. А может, она непроизвольно хоронила эту робость, не зная, как себя держать? На всем черном лицо ее выделялось белым пятном, лишь глазницы были будто задымлены.
   - Кончай, - сказала она.
   - Нет уж! - Петька сплюнул вниз. - Ты погляди на меня и попроси: "Милый Петя, слезь".
   - Эй ты, харя, - раздался из толпы предупреждающий молодой голос. - Не унижай девку!
   Я смотрел во все глаза на Клаву. Она будто еще больше побелела и распрямилась. Не знаю, понимала ли Клава, что котел могло в любое мгновение рвануть. Наверно, понимала - ей обо всем сказали дорогой, и сейчас она боролась с собой, не находя, видно, сил на жертву ради всех. А может, Клава совсем потерялась и не помнила себя? Тихо было, даже жутковато. Она могла свободно уйти, и я чувствовал, что еще секунда - и прыгну на подножку паровоза - будь что будет. Потому что так нельзя. Хулиган унижал всех нас. Компания ребят, что тихо совещалась в сторонке, начала уже раздвигать толпу. Клава, заслышав шум, вздрогнула, подняла свои синие запавшие глаза, с презрением, громко сказала:
   - Слезь, милый Петя.
   Швырканула под ноги грязные концы и пошла-побежала в депо. А Спирин загремел дверцей будки, дурашливо крикнул:
   - Граждане, кина не будет, освободите места!
   Он был совершенно трезв. Независимой походкой прошел мимо инженера, козырнул милиционерам, направился прочь. Потом оглянулся:
   - Смотри, инженер!
   Жердей остановил милиционеров:
   - Не надо.
   - Потом? - доверительным шепотом спросил один из них.
   - Совсем не надо, - раздельно сказал инженер. - Не трогайте его, одумается еще парень, да и дело тут такое, что сами попробуем разобраться.
   Народ стал расходиться. За Петькой увязались молодые машинисты и помощники, золотые, главные наши кадры. Они вежливо и дотошно выспрашивали, как это он решился на такое. Ребята скрылись за вагонами, пошли меж теплых цистерн с жирными боками. Тут Петьке дали под дых, и он, охнув, качнулся навстречу другому удару. Его молча и долго били, а Спирин даже не пытался сопротивляться. Потом из товарного парка прибежал какой-то кудрявый парень, завертел над головами газовым ключом - и все разбежались кто куда. Парень поднял Спирина с гравия и увел в сторону горемовских бараков.
   В тот день инженер заказал Москву, долго что-то кричал начальнику депо, оправдывался, доказывал, просил. Понятное дело, за тысячи верст трудно было объяснить, как тут обернулась неожиданная хулиганская выходка, и начальник депо, конечно, извивался на том конце провода. А кто бы не извивался? Тут ведь еще этот проклятый вопрос подступал - что со Спириным-то делать? Статью ему, конечно, подобрали бы подходящую, но с честным словом инженера тоже надо было считаться, да и о судьбе Петьки подумать - не такой уж он пропащий человек вообще-то. Здесь одно на другое накладывалось. Время, однако, все само разрешило.
   Петька отлеживался неделю. Мрачный, в черных кровоподтеках пришел в отдел кадров.
   - Всех ваших передовиков я бы мог посадить - у меня свидетель есть. Или поодиночке портреты им попортить. Но вы мне расчет только дайте.
   Позвонили инженеру, и тот велел поскорей отпустить "португальца". Характеристику на него отказались писать. Пусть просит инженера либо Глухаря, потому что это по его настоянию Спирина взяли в депо с судимостью. Спирин разыскал старика в месткоме, потянулся к блокноту.
   "Увольняюсь, - написал Петька. - Мне характеристику".
   Старик глядел на него в упор и таким взглядом, что Спирину даже надоело. "Глухой черт", - проворчал он и показал глазами на запись. Старик заглянул в блокнот.
   - А инженер? - спросил он замогильным голосом.
   "Карахтер не дозволяет к нему".
   - Ишь ты! Характер!.. А чего тебе писать-то?
   "По собственному желанию. Я все-таки не какое-нибудь там фуфло, а рабочий человек".
   - Ты - рабочий человек?! - вдруг зашумел Глухарь и поднялся за столом. Спирин уже приготовился удирать, но старик сел. - Дерьмо ты! А еще хочешь рабочую характеристику? Нет, врешь!
   "Ладно. Все. Пиши, что хотишь".
   - Правду?
   Петька махнул рукой. Глухарь вырвал из блокнота листок, подумал и быстро что-то написал.
   - А к инженеру все же зайдем. Эх, паря, какая у тебя мякина в башке!..
   Жердей усадил посетителей, бросил взгляд на листок и вдруг расхохотался.
   - Он хотел правду, - проговорил Глухарь.
   Инженер снова и снова перечитывал характеристику, смеялся, закрывая узкими ладонями лицо. Наконец он протянул листок Спирину.
   - На машинку, - решительно сказал он и добавил: - Петр Илларионович!
   Петька боязливо взял листок, зашевелил губами. Потом сквозь зубы выругался. А они сидели не шевелясь, смотрели на него - один сострадательно, другой насмешливо. Парень свирепо перетер бумагу в ладонях, швырнул ее под ноги и пинком отворил дверь кабинета. В дверях-то мы с ним и встретились. Я придумал новую оправку и спешил, чтоб скорей показать ее инженеру, посоветоваться. Мы столкнулись со Спириным лбами, и Петька пробормотал:
   - Ходют тут всякие!..
   В кабинете засмеялись, а я, потирая шишку на голове, сказал:
   - Черт! Будто чугунный у него лоб... Вот оправку новую сообразил.
   - Показывайте, - протянул руку Жердей. Все еще улыбаясь, он занялся оправкой, а я спросил у Глухаря, больше глазами:
   - Что с этим-то, с "португальцем"?
   Глухарь глазами же показал мне на смятую бумажку. Я подобрал ее. Там было написано: "Характеристика на Спирина Петра Илларионовича. Пьяница и прогульщик, однако, если захочет, работает, как лошадь, а сильно захочет, то и человеком станет".
   - А как мне себя вести? - робко, стесненно спросила Клава у пожилой больничной медсестры.
   - Как вела, так и веди, - хмуро ответила та и ушла, оставив ее одну.
   Потом уже, когда началось по-настоящему, сестра совала ей в рот сладкий порошок, а Клава зажимала губы и плаксиво выкрикивала:
   - Не хочу я сахару! Не хочу!
   - Глупая! - урезонивала ее сестра. - Это же глюкоза! Это же не тебе, это же ему. Вот глупая...
   Увезли Клаву из общежития раньше, чем положено, - в феврале. Отстрадала девка незнаемой бабьей болью, откричала нежданным чужим голосом, отлила святые сладкие слезы.
   Сын.
   По улицам поселка догуливали бураны, и Клава просыпалась от мягкого шуршанья - под окнами скребли деревянными лопатами. Было тепло за двойными рамами и хорошо наблюдать, как обматывает белыми нитями голую вершину высокого тополя, обматывает и никак не может обмотать. А снег у самого стекла, крупный и чистый, тихо плыл почему-то вверх, все вверх да вверх...
   Раз она услышала со стороны станции какие-то новые звуки - протяжные, гибкие. Клава с удивлением отметила, что они ее совсем не беспокоят, а няня сказала, что пришли электрические паровозы и старых машинистов, вроде ее старика, будут увольнять из депо, потому что где уж им теперь переучиваться.
   Отпуржило, когда она стала подниматься с постели. Мир обновился, что ли? Клаву поражала свежесть, что сквозила в утреннем синем окне, а вечерами светел месяц сиял какой-то особенной чистотой, словно впервые взошел над землей и не успел еще закоптиться ее дымами.
   Все чаще подкатывала к сердцу беспричинная тревога, и тогда Клава требовала сына. Мальца приносили. Клава просила его развернуть, а ей говорили, что не положено. Развертывали. Он морщил красненькое личико, слепо сучил ручонками с прозрачными, как у целлулоидной куклы, пальцами, упрямо подтягивал коленки к подбородку, плакал все время. Почему он плачет? Тревога эта скоро перешла в неизбывную заботу. Молока у Клавы не оказалось, и парнишка подопрел от больничного ухода. Пора было выписываться, но тут вышла закавыка.
   Поселить Клаву было некуда. Несколько раз приглашали в местком инженера, а он все не шел, отговаривался, будто занят. Думали, что не идет он потому, что знает, зачем зовут, но ему и на самом деле было некогда дыхнуть - подошли с запада электрификаторы, а депо совсем не было готово, чтобы вдруг отказаться от паровозов.
   Дело-то было деликатным. Когда Жердей переводился к нам, то ставил одно непременное условие - квартира. Однако его пришлось обмануть, потому что с жильем в депо было хоть плачь. Строили, правда, кооперативом и двухэтажные казенные дома заложили, продолжая главную нашу улицу имени Кирова, однако не было видно конца-краю этому строительству. Инженер вроде бы смирился, терпеливо ждал, но сейчас его даже общежитской каморки лишали. Охотников заниматься этим делом не находилось, и все облегченно вздохнули, когда взялся за него Глухарь.
   Инженер названивал по телефону в своем пустом кабинете. Стол у него тоже был пуст. Под стеклом - ни одной бумажки, письменный прибор ему с успехом заменяла авторучка, и даже телефон убирал он на тумбочку. За таким столом, наверное, хорошо думать.
   Глухарь опустился в низкое кресло. Не лег, как иные любят, а сел, будто на табуретку, и все равно провалился вниз. Инженеру-то хорошо - он на стуле сидит. Как приступить к этому щекотливому делу? Может, лучше напрямик, безо всяких подходов? Старика утешало одно - дело решится быстро. Инженер не любил лишних слов, он скажет сразу, и больше не о чем будет толковать. Глухарь вертел самокрутку, ждал, когда инженер бросит телефонную трубку. Он никак не предполагал, что разговор окажется таким трудным.
   - Я по щекотливому делу, - сказал старик, не соизмерив, как всегда, силы голоса с величиной комнаты.
   "Привет специалисту по щекотливым делам", - написал инженер, устало улыбаясь.
   - Какой тут смех. - Глухарь усиленно задвигал бровями. - Не можешь ли ты переселиться?
   "Где это вы квартиру достали?"
   - Тут другое. - Глухарь откашлялся, помолчал, глянул в окно, за которым вполнеба клубился черный дым. - Молодая мать. С механического. Она в больнице пока.
   "Слышал. Это из-за нее тот "португалец" паровоз украл?"
   - Опять шутишь... Девка-то уж больно работящая.
   Инженер снова заулыбался.
   "Да, вы цените людей".
   Глухарь понял, что надо уходить, мрачно сказал:
   - Мать есть мать.
   Конечно, инженер догадывался и потому на заседание месткома не приходил. Что это он там пишет?
   "А меня куда?"
   - К рабочим.
   "А оттуда?" - быстро написал Жердей.
   Глухарь заглянул в блокнот, совсем завесил глаза бровями, отвернулся к окну. Там все еще коптил небо какой-то паровоз. Клубы грязного цвета вырывались из невидимой трубы, их тут же пронзало паром и вздымало. Дым переваливал через крышу депо, затягивал двор.
   - Стервец, - сказал Глухарь. Инженер вздрогнул, уставился на старого котельщика. Тот смотрел в окно.
   - Ну и стервец! - повторил Глухарь. - Сифонит, чтоб ему...
   Инженер сорвал трубку, закричал в нее петушиным голосом:
   - Дежурного по депо! Дежурный? Слушайте, сколько раз говорить надо? Опять какой-то деятель кадит у вас под носом! Неужели ваши люди не знают, где можно сифон открывать, где нет? Быстро!
   Он бросил трубку на аппарат, закачался на стуле, загрустил будто, рассматривая Глухаря. Тот глубоко затягивался дымом, стряхивал пепел в ладонь. Сейчас он докурит и уйдет. Но вот старик закрыл почему-то лицо ладонями, плечами дрогнул. "Смеется, наверно, что разыграл меня насчет сифона, - подумал Жердей. - Нет, серьезен. Снова закуривает - значит, не отбоярился я от него..."
   - Ну так как же? - спросил Глухарь.
   Инженер, не глядя на него, взял карандаш.
   "Надоело. Понимаете, и так работать негде".
   - Понятно дело. Мы бы этих девчат-технарей переселили, да женских мест нету, - сникшим голосом сказал старик, окончательно убедившись, что дело не выгорело. - А нам, думаешь, не надоело?
   "Скорей бы коммунизм", - написал инженер и засмеялся.
   Глухарь прочел, зашевелил бровями.
   - Знаешь? - заговорил он. - Еще до войны работал у нас завклубом один прохвост. В бильярдной вечно шарики катал. Он говорил так: "При коммунизме лузы будут - во!"
   Глухарь широко развел руки, заплевал цигарку, задумался... Инженер мог бы, понятно дело, переселиться временно в общую комнату, все равно семью в общежитие он не станет выписывать. С другой стороны, это тоже никуда не годится, что главный инженер - без жилья, ведь не война!..
   Война и мне почему-то часто вспоминается, да так ясно, будто вчера все было. Как собирали с матерью прошлогоднюю картошку по пустым весенним полям и добывали из нее черный крахмал - он был горьким и совсем не скрипел; как возили на санках дерева из лесу для топки, и мать на бугре все придерживала рукой сердце да ртом дышала; как депо получило премию Комитета обороны, и все гуляли в клубе, а мы в ту ночь вдвоем с моим слесарем Пашкой Козловым опустили на скат паровоз, и как через год мне вместе с рабочими вручили значок "Ударнику сталинского призыва". Зал смеялся, потому что у меня и сейчас рост средний, а тогда я был вообще от горшка два вершка.
   И совсем живая картина - как мы сюда прибыли. Плохие были с виду, все кости наружу. А еще в Ленинграде нас остригли под нулевку, и старух даже. Мать по пути не ела ничего, все похоронную читала по буквам, все читала, а за сестренкой я больше ходил. Она страшненькая была, как и другие малыши, совсем не смеялась. Открыли, помню, теплушки на этой станции, видим, что народу собралось - тьма, и черных половина, в мазутках. Митинг тут затеяли, но прекратили, потому что местные кинулись в вагоны и начали хватать ребятишек. Меня тоже вместе с сестренкой сгреб какой-то чумазый дядька, но я сказал, что пойду сам. Разобрали нас по домам, мыть начали, кормить, одежду нашу парить.
   А ведь есть счастливчики, из молодых то есть, что не успели узнать такого! Почему только иные из них говорят сейчас о войне, будто в чижика играют?
   Простите, что отвлекся. Глухарь, как вы помните, посидел без толку у инженера, собрался уходить. Крякнул, поднялся, глянул из-под бровей на хозяина кабинета и вдруг увидел, что тот, не отрывая взгляда от окна, протянул руку и шевелит в воздухе длинными белыми пальцами, требуя блокнот.
   "Ладно, будьте вы прокляты, согласен", - написал Жердей и опять засмеялся. Видно, веселей всех ему было в депо, вечно он смеялся.
   Дули мягкие и влажные ветры, оседали, темнели снега, но Клава впервые, как себя помнила, не заметила весны - все предстало сыном. Это теплое создание полнилось потаенным смыслом. Клава могла часами, не меняя позы, рассматривать его неверные движения и синие - по матери - глаза. Она пела ему шушукалки собственного сочинения, разговаривала с ним, как со взрослым, а он уже отвечал что-то невнятное и потяжно прямил тонкие ножонки, будто хотел поскорей упереться в землю. Чаще всего сын спал или затаивался, как мышонок, широко раскрыв глаза, - и Клаве казалось, что он чутко внемлет большому миру.
   Девчата из старого общежития проходили у Клавы практику. Они купили в складчину эмалированный таз и качалку, пробовали пеленать, купать и кормить парнишку. Почти каждый день прибегала Тамарка, сразу же бралась за постирушку либо отправлялась в консультацию за младенческими смесями. Потом она слушала Клавины речи о сыне. Несколько раз оставалась ночевать, а потом совсем переселилась.
   Сын захватил все существо Клавы, однако подледной рекой текли невеселые мысли. Она холодела, когда представляла себе, как войдет в цех. Все будут смотреть на нее и про все говорить еще хуже, чем тогда, после случая с паровозом. А этот час приближался - сына уже согласились взять в ясли.
   Да, трудно ей достались метры от двери цеха до сверловки. Она шла по бетонному полу, будто по зароду сена, не чая дойти до своего станка. Вот он. Все еще стоит, такой махонький и жалкий рядом с новым, радиально-сверлильным. А этот в желтом масле, нетронутый, и весь лоснится черными табличками.
   Не поднимая головы, Клава привычно перебрала стопку нарядов, что лежала на станине, зажала сверло, подвела под него первый буксовый наличник. Станок знакомо зашумел, затрясся. Украдкой, из-под косынки, она кидала взгляды вокруг. Никто на нее почему-то не смотрел. И цех был почти неузнаваем. Исчезли ременные трансмиссии, передаточные валы поверху, а потолка-то совсем не было - одно стекло. Но почему никто не обращает на нее внимания? Стоп! Вот, кажется, к ней идет тяжелой своей походкой мастер. Цепенея, она ждала.
   - Кормить пойдешь? - спросил мастер, отдуваясь: он у нас много лет страдает астмой. - Пойдешь?
   - Нет, - ответила она, не поднимая глаз.
   - Как это - нет? - Голос его был строже, чем всегда. - Что значит нет!
   - Он в яслях.
   - Кормить-то все равно надо... Иди, иди, ничего!
   - Так он же... - Клава жалко улыбнулась. - Он же у меня искусственник.
   - Вон оно что-о-о! - понимающе протянул мастер и отошел с озадаченным лицом.
   Потом двое каких-то парней остановились посреди цеха и что-то стали говорить друг другу, гадко ухмыляясь и поглядывая на Клаву. Она совсем склонилась к станку и не видела, как к ним подошел кто-то из токарей. Уже потом она неприметно огляделась. Парней не было, и опять никто не смотрел на нее - все были заняты работой. Только год спустя Клава узнала, кто турнул тогда парней из цеха. Я.
   К обеду прибежала из инструменталки Тамара, котенком прижалась к ней, и Клава выключила станок.
   - Меня, наверно, прорабатывать собираются, - прошептала она подруге.
   - Ты что? - округлила глаза Тамарка. - За что?
   - За поведение.
   - Вот дура-то!
   - А почему они не смотрят даже?
   - Кто их разберет? Может, некогда! Или договорились.
   - О чем?
   - А я почем знаю? Может, будто бы ты не была в отпуске.
   Клава устала к концу смены, спина болела и руки. Но это было ничего, она знала, что через два дня все пройдет и усталые руки только после работы, уже дома, будут гудеть. Она убирала станок, когда подбежал инженер. Как тогда, он уперся ногой в станину, а Клава не смотрела на него. Ей было неудобно - ведь она его выселила из комнаты. Зачем это он подошел?
   - Тебе мастер ничего не говорил? - спросил инженер. Он первый раз за все время обратился к Клаве. - Ты что, не слышишь, что ли? Мастер не говорил тебе...
   - Думаете, что рабочая, так можно и "тыкать"? - сказала она и посмотрела на него испуганно.
   - Виноват, - улыбнулся инженер. - Вам ничего не говорил мастер?
   - Насчет чего? - помедлив, спросила Клава.
   - Выбрасываем вашу рухлядь. - Инженер пнул ногой станок и глянул на соседний, новый. - Придется вот эту игрушку осваивать. Только он барахлит еще, а наладчика в депо нет. Вы никогда не работали на радиальном?
   - Нет.
   - С гидравлической подачей?
   - Не работала.
   - Досадно, досадно, - весело проговорил инженер. - Ну ладно, обмозгуем потом, сейчас некогда...
   И Жердей пошел интересной такой походкой по цеху, как всегда ходил: он спешил - будто падал вперед, но упасть не мог, потому что вовремя подставлял свои голенастые ноги.
   А в депо, как увидела Клава, действительно всем было некогда. Суматохи и шуму явно прибавилось. В механическом не разбери-пойми что творилось. Все проходы были завалены неготовыми деталями, и Клава не понимала, откуда они берутся. Может, все еще консервировали старые паровозы? Или готовили ФД - чтоб ни сучка ни задоринки! - для перегона за Байкал? Или строительство новых цехов требовало столько железа?