Чиж Георгий. К неведомым берегам

   Унять разнузданность сию нечем, да и некому... День - послушны, а как чад забродил, ругают без пощады. Истинно стыдно и прискорбно описывать, как далече язва неповиновения распространилась".
   * * *
   - Так вот, Александр Андреевич, садитесь и давайте подумаем вместе, что же нам делать с господами офицерами, - сказал Резанов, с трудом подвигая тяжелый рубленый стул местного изделия к такому же столу, накрытому чистой скатертью. С потолка свешивалась взятая с "Марии" лампа, а на столе, дрожа от собственного усердия, пыхтел и захлебывался хорошо начищенный самовар.
   - Как у вас уютно, - восхищался гость, - прямо как во дворце! И даже сахар в настоящей сахарнице!
   - Так что же вы скажете о морских офицерах? - продолжал Резанов начатую утром беседу.
   - Что скажу... - заговорил Баранов, ловко раскалывая на ладони обушком ножа кусок сахару. - Ну, Мишина и Сукина вы и сами теперь узнали. Пьют напропалую, буйствуют, и бывает, что с ними сладу никакого нет. Эти уж навсегда испорченные. И достойно сожаления, что являют собою пример... Вот вы привезли с собой лейтенанта Хвостова. Про него тут много рассказывали, когда он в первый раз появился, что он господин исключительно серьезный и приятный, и сын почтительный, и преданный делу человек. Так оно, рассказывают, спервоначалу и было, а потом ни с того ни с сего покатился, как с цепи сорвался. В трезвом состоянии, мол, его вовсе и видеть перестали. Да и сейчас, посмотрите, он как только освободится от надзора своей няньки, мичмана Давыдова, так сейчас же шныряет по складам, водку ищет, а в пьяном виде к нему лучше не подходи. Вижу, что приятель этот его, Давыдов, хороший, еще не испорченный юноша. Так он уже не раз в отчаяние впадал, приходил ко мне и плакал: "Ну, как мне с ним сладить - лезет все время на рожон; либо сам застрелится, либо его убьют". Сейчас вот его, к счастью, отвлекло от этих разных безумных и пьяных затей новое знакомство с бостонским капитаном Вульфом да с вашим ученым доктором Лангсдорфом. Их теперь водой не разольешь...
   - Я знаю Хвостова давно, - сказал Резанов, - знаю и его родителей достойные люди. Его мучает какая-то душевная рана... Ему нужно особенное, из ряду вон выходящее дело, основательная встряска, а она не подворачивается. Вот он и ищет каких-то других сильных ощущений. Их нет, ну и пьет. Мне очень хотелось бы поставить его на ноги. Чувствую себя виноватым перед его родителями, так как сам уговаривал его поступить на службу в компанию.
   - Душевными ранами, признаюсь, я не занимаюсь...
   Беседа была прервана Лангсдорфом, Хвостовым и Давыдовым, принесшими с собой вместе с запахом моря раздражающий запах пунша. Неожиданные гости были говорливы, очень развязны, но не пьяны.
   - Мы тут, Николай Петрович, - начал Лангсдорф, - извините, без вашего разрешения, но кажется удачно состряпали одно дельце... Бостонец Вульф решил, что для него удобнее и выгоднее будет совершенно отказаться от непосредственной торговли с колошами и покупать пушнину у вашей компании.
   - Это хорошо, очень хорошо, но я все-таки прошу вас, господин доктор, сухо проговорил Резанов, - на будущее время воздерживаться от вмешательства в мои дела и ограничить сферу вашей деятельности рамками ученого естествоведа и лекаря.
   - Никакого вмешательства тут не было, просто к слову пришлось, развязно заговорил Хвостов, не обращая внимания на замечание Резанова, в то время как Лангсдорф сразу потерял настроение и надулся. - А мы ему на это: "Тогда зачем вам "Юнона"?" - "Да я, - говорит, - "Юнону" продал бы, если бы только было на чем уйти отсюда и добраться до Сандвичевых островов". Вы подумайте, Николай Петрович, "Юнона" хоть и меньше "Невы", но все-таки вмещает больше двухсот тонн, построена всего четыре года назад из дуба, обшита медью. На ней десять четырнадцать с половиной фунтовых пушек. А как легка на ходу!.. Купить бы, ах, хорошо!
   - С одним условием, лейтенант, - усмехнулся Резанов. - Если вы кончите... догадываетесь?..
   - Догадываюсь и клянусь, - с чувством проговорил Хвостов и, скорчив рожу в сторону Давыдова, крикнул: - Ура, Гаврик, пошли!
   И все трое сейчас же поднялись.
   - Пожалуй, это не плохо, - сказал Резанов, когда компания вышла.
   - Очень даже не плохо, - подтвердил Баранов. - Положение наше здесь с кормами скверное, надо посылать в Кадьяк за юколой. А нам без двух суднишек самим оставаться здесь никак нельзя - время неспокойное.
   На следующий же день Резанов попросил Лангсдорфа начать предварительные переговоры с Вульфом.
   К вечеру пожаловал и сам капитан Вульф - молодой, жизнерадостный, видавший виды моряк. Хоть бостонец и дорожился, но умеренно, несмотря на то, что знал, насколько трудно было положение Баранова и на Кадьяке и в Ситхе.
   В результате корабельным мастерам Корюкину и Попову дано было поручение тщательно осмотреть бостонский корабль...
   - Ха-ха-ха! - после осмотра раскатисто грохотал Корюкин, не стесняясь присутствием Резанова. - Представьте себе, ваше превосходительство, половина пушек у него не пушки, а чурбаны. Ну, просто деревянные чурбаны, хотя здорово добре сделаны: обиты медью и так окрашены, что ни за что не отличишь.
   - Да ладно, - нетерпеливо прервал его Резанов, - бросьте пустяки и говорите дело. В каком состоянии судно?
   - Судно? - Корюкин перестал смеяться и стал докладывать: - Судно, я вам скажу, прекрасное. Медная обшивка совершенно как новая, листы толстые, во! он показал толщину в полпальца. - Дубовый корпус отлично сохранился, мачты в исправности. Паруса и такелаж такой, какого у нас нет ни на одном корабле, тоже и якоря четыре. Вся оснастка первый сорт... - И вдруг, что-то вспомнив, он опять расхохотался грохочущим смехом: - А парусина, парусина... наша ярославская, с русским клеймом... из Бостона, ха-ха-ха!
   "Юнону" купили. Командиром на нее был назначен Хвостов. Вместе с Давыдовым он должен был немедленно уйти на Кадьяк за юколой, но запил...
   Давыдов почти каждый день бывал у Резанова и просил списать его на берег, так как совместная жизнь с Хвостовым стала невыносимой.
   - Николай,- не раз говорил он Хвостову на корабле с такой мукой в голосе, что тот иногда, несмотря на опьянение, мгновенно переставал буянить и успокаивался. - Николай, голубчик, так дальше нельзя. Пойми, ты губишь себя, доставляешь неприятности Николаю Петровичу, который спускает тебе то, чего не спустил бы никому. Опомнись, перестань!
   - Мне наплевать на твоего Николая Петровича! - махал рукой Хвостов; после долгого молчания он говорил тихим и слезливым голосом, расстегивая куртку и разрывая на груди рубашку: - Душит меня... смерть бы скорей... - И вдруг кричал истошным голосом: - Ты понимаешь, мне тошно! Я больше жить так не могу и не хочу... слышишь?
   В один из светлых промежутков Резанов позвал его к себе и, не обращая внимания на растерзанный вид и мутные, плохо понимающие глаза, спокойно обратился к нему:
   - Николай Александрович, я жду от вас дружеской помощи.
   Хвостов, ожидавший упреков и уже приготовившийся отвечать дерзостями, удивленно поднял голову.
   - Чем же я вам могу помочь? - спросил он с кривой усмешкой.
   - А вот чем: продовольствие на исходе, и нам грозит голодная смерть. Надо спасать людей. На Машина надежда плохая. Я решил послать в Кадьяк за юколой "Юнону". Что вы на это скажете?
   Наступило тяжелое молчание.
   Положив руки на стол, Хвостов бессильно уронил на них голову, и только по судорожным подергиваниям плеч можно было угадать, что он плачет.
   - Простите, Николай Петрович, - сказал он, наконец, резко поднявшись и быстро, большими неверными шагами направляясь к двери. - Я завтра же подымаю якорь...
   На корабле началась спешка. Четыре катера непрерывно летали к берегу и обратно на корабль. Мрачный, но полный энергии Хвостов и повеселевший Давыдов носились из склада к Баранову, от Баранова к Резанову, от Резанова на "Юнону", раздобывая все нужное.
   С Хвостовым на Кадьяк ушел и Вульф, чтобы оттуда пробраться до Охотска или Камчатки, а затем по суше отправиться в Петербург.
   После ухода "Юноны" в Ново-Архангельске стало и скучнее и тревожнее. Полагались, в сущности говоря, на одного только Давыдова и отчасти на Вульфа. Баранов озабоченно считал дни, прикидывая, как скоро может вернуться "Юнона". Все время он проводил на верфи, подгоняя разленившихся корабельных мастеров и рассылая мелкие промысловые партии на ловлю рыбы и всего живого, что попадется под руку.
   Наступали холода, сильные ветры несли с собой дождь, град и снег.
   Резанов продолжал сочинять проекты, проверяя их беседами с Барановым. Особенно беспокоил его вопрос заселения островов, в котором он разошелся с Барановым.
   - Знаете что, Александр Андреевич, - начал как-то Резанов, когда они вдвоем возвращались с верфи, - без людей нам никак не обойтись. Я так думаю, нужно тысяч десять...
   Плохая пища и постоянное полуголодное состояние сильно подорвали его здоровье. Он шел тяжело, опираясь на палку, и обливался потом.
   - Что вы, что вы! - испуганно замахал руками Баранов. - Нам хушь бы несколько сот, и то было бы легче, а вымахнули -десяток тыщ! Попробуйте заманить сюда такую уйму народа... Да прокормить-то их как?
   - Ну, понятно, заманить нечем... А вы заманивать хотите? Да кто же пойдет, когда все знают, что климат здесь суровый, ни хлеб, ни овощи не родятся... Податься к Сандвичевым островам - взбудоражить целый мир против себя. Но я, видите ли, серьезно подумываю по весне спуститься по побережью Америки к югу, поразнюхать, нельзя ли там устроить русскую земледельческую колонию. Подманить народ на острова, конечно, нельзя, Александр Андреевич, я придумал другое...
   - Неужто принудительное переселение? - с ужасом спросил Баранов. Откуда? Ведь перемрет народ с непривычки! Не могу с этим согласиться, Николай Петрович. Говорят, молодой царь собирается освобождать народ, а вы хотите его еще крепче закабалить. Да и что делать здесь землеробу? Какую он будет возделывать землю? А ни к чему другому ведь он не привычен. А бабы, а семьи?.. Нет, Николай Петрович, поступайте, конечно, как знаете, а только хорошего, я думаю, ничего от этого не воспоследует.
   - Вы говорите - семьи... Но можно и без семейств, на манер рекрутского набора. Сдают ведь в рекруты, часть могут сдавать и нам.
   - Ну, русский мужик без семьи не может...
   - А то вот еще, - не унимался Резанов, - неоплатные должники, банкроты, преступники, наказанные поселением, разве это не население?
   - Помилуйте! - чуть не закричал Баранов. - Мы не можем со своими добровольцами-головорезами справиться, законтрактованными, а вы еще хотите их нам подбавить... Не годится это никак.
   - Ну, а политические ссыльные?
   - Политические... - задумался Баранов и не сразу ответил. - Пожалуй, было бы неплохо, особливо ежели пойдут добровольно. Мы тут постарались бы их обласкать. Но вот беда, бегать на иностранные суда начнут, а мы будем в ответе...
   Резанов замолчал: доводы Баранова были слишком убедительны.
   Рыба перестала ловиться совершенно Пропали морские окуни, налимы, за ними треска, и, наконец, стал редкостью даже палтус. Лужи затянулись тонким звонким ледком с круглыми хрустящими белыми пятнами. Скупое и редкое солнце уже не в состоянии было растопить корку льда. Береговые окрайки в бухте непрерывно и тонко звенели от рассыпающихся под ударами прибоя ледяных осколков...
   "Юнона" словно пропала.
   С мрачным видом ели ворон, противное, жесткое и вонючее мясо орлов, целыми днями партии врассыпную по берегам собирали ракушки. Очень радовались, когда среди множества маленьких пуговичных раков-каракатиц попадались шримсы, морские раки. И радости не было конца, когда кто-нибудь из охотников кричал во всю глотку: "Мамай! Мамай!" Из раков варили ароматный суп, но все же это было только лакомство, а не еда. Особенно тяжко приходилось больному желудком Резанову.
   Люди переносили голод стойко и даже ухитрялись проявлять трогательную заботу к заболевшим скорбутом.
   ...Вечерело. Было тихо и морозно, как вдруг у конторы Баранова, который вел с Резановым очередную беседу о новом устроении края, послышался топот бегущих людей. Бегущие кидали вверх шапки, что-то орали, но разобрать было невозможно.
   - Не кита ли нам господь послал на мысу? - всполошился Баранов, увидев в окно знакомую фигуру десятника, и вышел.
   - "Юнона"! - кричали на улице. - "Юнона"!
   Да, это была она. Все побежали к мысу.
   12. РЕЙД В САН-ФРАНЦИСКО
   Переполох в сонном испанском порту Сан-Франциско в Калифорнии, так же как и в близком к порту поселке, важно именуемом "президио", и даже в более отдаленной миссии францисканских монахов "Долорес", 25 марта 1806 года начался очень ранним утром.
   Еще вчера, после одуряюще жаркого, бездельно проведенного дня так приятно дремалось в обширных казармах грозной крепости, устрашающе обратившей ко входу в гавань широко и откровенно зевающие жерла пушек; так приятно думалось в тиши прохладного францисканского костела за монастырской оградой и так спокойно мечталось под тихие звуки клавикордов в уютной и гостеприимной квартире коменданта порта и крепости дона Антония де Аргуелло.
   А сегодня?
   Сегодня по валу крепости взад и вперед мечутся солдаты; по еще не потревоженной после тихой ночи глади гавани рассыпается горохом и далеко разносится отборная испанская ругань; около пушек хлопочут артиллеристы с кисло пахнущими порохом банниками в руках и торопливо подносят и складывают в сторонке снаряды. По пыльной дороге рысит кавалькада пестро одетых вооруженных до зубов всадников. Между ними тяжко трясется, отбивая спину ленивому старому коню, толстопузый монах в подпоясанной обрывком веревки длинной черной сутане, в широкополой шляпе и в сандалиях на босу ногу.
   В президио волнение овладело и женщинами. Две простоволосые прислуги индианки и полуодетые барышни, дочери коменданта, суматошно носились по квартире, торопясь поспеть к порту, чтобы хоть одним глазком взглянуть на что-то неизвестное, но захватывающе интересное и жутко любопытное.
   У подъезда в ожидании барышень стояли хорошо объезженные мустанги. Лошади нетерпеливо то одним, то другим копытом рыли жесткую землю. В окне на один момент показалось смуглое, с приятно очерченным овалом и живыми глазами личико, мелькнуло девичье плечо со сползшим с него кружевом ослепительно белой сорочки на загорелой коже и скрылось: барышни опаздывали.
   Быстро, на всех парусах, под легким утренним ветерком в гавань неожиданно ворвался и быстро прошел мимо крепости хорошо оснащенный корабль. Ему навстречу спешил шестивесельный катер. С катера еще издали кричали по-испански:
   - Становитесь немедленно на якорь, будем стрелять!
   С крепостного вала в то же время громко вопрошали в рупор:
   - Что за судно?
   И с вала, и с крепости, и даже с берега, к которому приблизилась кавалькада, видно было, что на верхней палубе судна и на реях происходит какая-то невообразимая суета: матросы готовятся спускать паруса, но паруса не спускаются, на носу топчутся люди у якорных канатов, как бы приготовляясь становиться на якорь, но якоря не бросают - судно продолжает идти своим курсом.
   Однако все время бесплодно повторяемое требование "остановитесь", видимо, наконец, дошло до слуха стоявших на капитанском мостике командиров, молодого моряка и высокого пожилого человека в штатском европейском костюме. Моряк что-то ответил в рупор, после чего, однако, корабль продолжал двигаться в прежнем направлении, заметно приближаясь к самому берегу и уходя из-под обстрела пушек крепости.
   - Кажется, довольно дурака валять? - вполголоса спросил высокий.
   Моряк оглянулся и, улыбнувшись, громко отдал команду отдать якоря.
   Тщетно всматривались всадники в название корабля "Юнона", написанное на неизвестном им языке: расшифровать надписи так и не удалось.
   - Только бы не дать им появиться сейчас на корабле! Надо их предупредить... - шептал высокий. - Спускайте шлюпку и шлите мичмана.
   И через полминуты четырехвесельная шлюпка с распущенным на корме вопреки всяким правилам невиданным в этих местах государственным флагом стрелой понеслась к берегу, приглашая катер следовать за собой. Быстрые и уверенные действия мичмана произвели нужное впечатление на испанцев, и они вместо немедленного осмотра прибывшего корабля послушно повернули свой катер вслед за шлюпкой.
   Сухощавый и ловкий мичман выскочил из шлюпки на берег и направился к группе спешившихся всадников. Навстречу ему шел, отделившись от группы, такой же, как и он, молодой человек, сын коменданта, дон Люиз де Аргуелло, за отсутствием отца исполнявший его обязанности.
   - Мосье комендант? - спросил мичман, прикладывая руку к шляпе, и, когда тот утвердительно кивнул головой, продолжал по-французски: - Наше судно российское. Мы удостоены чести иметь у себя на борту представителя его величества императора российского камергера высочайшего двора, генерала и кавалера, господина Резанова. Идем в Монтерей, но авария заставила нас войти в первый же порт и невольно стать вашими гостями, господин комендант. Починившись, мы будем продолжать наш путь.
   - Почему вы не остановились по требованию крепости и моего катера? спросил дон Люиз.
   - У нас на судне никто не говорит по-испански, - весело и непринужденно ответил мичман Давыдов. - А кроме того, видя вашу блестящую кавалькаду, мы вообразили, что удостоены торжественной встречи и потому можем поближе подойти к берегу. Его превосходительство, наверное, не замедлит принести по этому поводу свои извинения, господин комендант.
   Свита Аргуелло, успевшая окружить беседующих, громко расхохоталась после того, как толстый патер поспешно вслух перевел слова мичмана о якобы происшедшем недоразумении.
   - О прибытии в Америку и, может быть, именно к нашим берегам его превосходительства, - заговорил Аргуелло, - мы были уведомлены нашим правительством, но в депеше были названы два ваших судна...
   - "Надежда" и "Нева", господин комендант!
   - Совершенно верно.
   - Эти судна отправлены его превосходительством обратно в Петербург, а сам он остался здесь на некоторое время в качестве полномочного и главного начальника наших американских областей, - поспешил сообщить Давыдов.
   - Не откажите, господин офицер, засвидетельствовать его превосходительству мое глубочайшее почтение и сердечное приветствие, сказал Аргуелло, подавая и крепко пожимая Давыдову руку. - Передайте, что мы были бы рады видеть у себя его превосходительство и господ офицеров к двум часам, к обеду. Я пришлю лошадей и проводника.
   - Капитан русского корабля поручил мне осведомиться у вас, господин комендант, будет ли ваша крепость отвечать на салют?
   - Конечно, непременно, господин офицер, ведь вы наши дорогие гости! Вы давно в плавании?
   - Целый месяц, господин комендант.
   - Наверное, соскучились по свежим продуктам?
   - О да, но, по правде сказать, нуждаемся только в овощах, - соврал Давыдов.
   - Я сейчас же распоряжусь о доставке свежей провизии для вашей команды на корабль. От свежей говядины, надеюсь, тоже не откажетесь?
   - Очень обяжете вашей любезностью, господин комендант, - радостно ответил мичман и, отдавши с полупоклоном честь Аргуелло и его свите, быстро сбежал по откосу к шлюпке.
   - Ура! - кричал он, приближаясь к "Юноне". - Давайте салют и готовьтесь принимать продовольствие!
   В подзорную трубу отчетливо было видно, как кавалькада взбиралась в гору, а на самом гребне ясно обозначились силуэты двух остановившихся всадниц.
   - Да тут даже женщины есть, Николай Петрович, - заметил Хвостов, опуская трубу.
   - По-видимому, - усмехнулся Резанов, - вам скучать не придется.
   Теперь суматоха перекинулась на потонувший в пороховом дыму корабль, содрогавшийся от звонких теноровых воплей медных малокалиберных пушек. С последним выстрелом "Юноны" басовито и бестолково, не соблюдая интервалов, стала отвечать береговая батарея.
   В офицерских каютах брились, чистились и меняли белье, теряя запонки, впопыхах не находя нужных мелочей, господа офицеры и свита.
   Ровно в половине второго к берегу прибыло пятнадцать верховых лошадей в сопровождении, к крайнему удивлению Резанова, того же толстого, подвязанного обрывком веревки, смиренного францисканского монаха.
   При виде целого табуна оседланных лошадей и монаха гости переглянулись:
   - Что город, то норов, - тихонько сказал Давыдов Резанову.
   - Наверное, обер-шпион, - так же тихо высказал свое предположение Резанов и громко спросил по-французски у патера, машинально перебиравшего в руках крупные янтарные четки:
   - Святейший отец, а ехать нам далеко?
   - Нет, ваше превосходительство, - ответил, продолжая сидеть на лошади, патер, - до президио не более полумили.
   - В таком случае, не пройдемся ли пешком, ваше высокопреподобие? предложил Резанов, глядя на запыленные седла и беспокоясь за свои новенькие камергерские штаны.
   - Охотно, - быстро ответил патер, сползая с лошади и потирая левой рукой с болтающимися на ней четками растертое ездой седалище. - Проклятый конь до крови растер мне зад.
   Четыре испанских солдата ловко захватили на длинных поводьях лошадей и, подымая тучу пыли, вскачь помчались к поселку. Проезжая мимо президио, они прокричали на ходу:
   - Россияне идут пешком! - и скрылись.
   - А какие они? - в десятый раз приставала к брату подвижная и темпераментная младшая из сестер Аргуелло, слывшая во всей Калифорнии несравненной красавицей, донна Консепсия.
   - Да уж я тебе сказал, - смеясь, ответил брат. - Ну, как и все русские медведи, в бурой длинной шерсти и рычат!
   - Ты все шутишь со мной, как с маленькой, Люиз, - обидчиво сверкнула глазами Консепсия. - Я их видела в Париже, они изящны и любезны, как маркизы.
   - Ну, то в Париже, а то у индейцев, на американском побережье, это разница. Впрочем, сама сейчас увидишь.
   - Так ведь этот, ну, их предводитель, что ли, ведь он шикарный русский вельможа? - не отставала Консепсия.
   - Да, шикарный, но горбатый, с седой бородищей до полу, и лет ему около семидесяти.
   Консепсия в негодовании топнула ножкой и побежала еще раз посмотреть на себя в зеркало.
   В зеркале отразилась стройная, рано развившаяся молодая девушка в коротком черном шелковом платье, обшитом по подолу оборочками, и в узком светло-сером лифе, плотно облегавшем ее изящную фигурку с тонкой талией. На открытую грудь падала с плеч широкая двойная белая вуаль. Маленькие ножки обуты были в высокие зашнурованные башмачки явно парижского происхождения. На головке пристроилась испанская коффля.
   Взглянув мельком в зеркало, Консепсия решительно сдернула с головы коффлю и отшвырнула ее в сторону - так много лучше. Кокетка расхохоталась и, сделавши глубокий реверанс, решительно встряхнула крепко от природы завитыми, блестящими, мальчишескими кудрями и помчалась к сестре.
   В полутемном кабинете со старыми кожаными креслами ходил взад и вперед молодой Аргуелло и жаловался, обращаясь к сидевшему в кресле монаху, падре Педро:
   - Боюсь, не наделать бы промахов с этими гостями. Хоть бы отец скорее возвращался.
   - С божьей помощью не наделаешь, - смиренно ответил тощий и длинный как жердь монах и поднялся с кресла. - Наблюдательность и мудрость падре Жозе поможет раскусить истинные цели этих иностранцев. А вот, кажется, и они, добавил он, быстро подходя к окну.
   Действительно, к дому подходили гости. Впереди шествовал Резанов, с ним рядом, размахивая руками, шел настоятель миссии падре Жозе де Урия. За ними группой, втроем: Хвостов, Давыдов и Лангсдорф.
   Контраст между строгой высокой фигурой Резанова в камергерском мундире со звездой, с широкой муаровой лентой через плечо и при орденах и кургузой, пузатой, в сандалиях на босу ногу тушей патера Жозе де Урия заставил подсматривавших из глубины другой комнаты сестер громко расхохотаться.
   - Интересная пара, не правда ли? - сказала старшая, донна Анна.
   - А он очень красив, - перестав смеяться, задумчиво произнесла донна Консепсия и потом добавила: - И величествен.
   У подъезда выстроен был почетный караул. Шесть солдат по команде офицера взяли ружья на караул. Резанов небрежным жестом приподнял шляпу с белым плюмажем и сказал: "Здравствуйте". В ответ прозвучало какое-то многосложное и непонятное приветствие. Офицер отделился от караула и присоединился к вышедшим к подъезду Аргуелло и монаху.
   - Добро пожаловать, ваше превосходительство и господа офицеры, засуетился дон Люиз де Аргуелло, представляясь сам и представляя монаха и офицера. - Зачем же так официально, ваше превосходительство?
   Поздоровавшись со свитой Резанова, он стал с ним в пару и повел гостей вверх по лестнице, сначала в кабинет, а затем, тотчас же, не предложивши даже сесть, в столовую. В дверях столовой шествие замедлилось для церемонии представления сестре Аргуелло.
   Опытный глаз Резанова одобрительно скользнул по изящной фигурке Консепсии. Задержав на момент узенькую ручку, Резанов медленно наклонился для поцелуя, внимательно рассматривая скромно опущенные ресницы и ожидая взгляда. В глубоком свободном реверансе донна Консепсия повторила только что прорепетированный перед зеркалом поклон, и близко-близко перед склонившимся Резановым внезапно открылись два бездонных сине-черных озера.
   За столом было весело. Резанов и офицеры едва успевали отвечать на методические, солидные вопросы патера Жозе де Урия и Аргуелло и сыпавшиеся непрерывным потоком вопросы любопытной Консепсии. Нравились ей решительно все, включая даже чопорного "ганц-аккурат" барона Лангсдорфа.