Чиж Георгий. К неведомым берегам

   - Но приключения должны быть смешные, - потребовала она, - веселые, а не со стрельбой, бомбами и смертями. Такие нужны только мальчикам.
   - Вы посмеялись надо мной там, в передней, - продолжала она вполголоса, - так мне и надо, но только не высмеивайте меня при маман; я тогда совсем теряюсь, молчу и краснею, как дурочка.
   - Не буду, никогда не буду, будемте друзьями, - предложил Геннадий Иванович.
   - О, как я рада! Какой вы, однако, добрый! - с убеждением сказала Нелли, порывисто схватила его руку, пожала и радостно добавила: - О, если бы вы знали, как мне будут завидовать в институте!
   За большим столом, накрытым белоснежной скатертью, с такими же салфетками и сияющим свежестью и блеском чайным сервизом, сидела молоденькая, лет девятнадцати, миловидная девушка в простеньком скромном платье с кружевным воротничком. Строгий ровный пробор, приспущенные назад и затем подобранные к ушам черные волосы хорошо оттеняли открытый лоб, нежный овал чистого девичьего лица и сложенный в едва заметную улыбку небольшой рот. Это была одна из губернаторских племянниц, Ельчанинова Екатерина.
   - Вы у нас пробудете святки, Геннадий Иванович? - спросила Мария Николаевна.
   - Я полагаю, да. Николай Николаевич решил отправить нас в Петербург, когда закончит отчет. А я думаю, что когда бы он ни кончил, все равно отчет может выйти отсюда только после 31 декабря, то есть уже в будущем году.
   - Как хорошо! - сказала Мария Николаевна. - Мы успеем повеселиться с вами на святках. Привлечем всех ваших офицеров, да и своих тут кавалеров у нас немало.
   - Нас тут, кавалеров, пруд пруди, Мария Николаевна, - как-то особенно серьезно заметил Струве. - Во-первых, Молчанов, - и он скосил глаз на густо покрасневшую Нелли.
   - Почему, во-первых, Молчанов? - спросила она и покраснела еще больше.
   - Потому что Молчанов, как мне доподлинно известно, - еще серьезнее сказал Струве, - из кавалеров первый во всех отношениях: правовед, умнее всех, красивее всех, ловчее всех, находчивее всех, танцует лучше всех, а как поет!..
   - Довольно, довольно, - запротестовали голоса, - мы все сами хорошо его знаем и разбираемся... Кто еще?
   Послышался звонок, и минуту спустя столовая огласилась приветствиями и поцелуями: явились генерал-губернаторша с Элиз и другой Ельчаниновой, сам Николай Николаевич Муравьев и чиновник для поручений Молчанов.
   Невельской посмотрел на Струве и незаметно пожал плечами, - вот так посидели уютно в семейной обстановке Волконских, нечего сказать!
   Мария Николаевна разрешила нежелающим больше чаю встать и пройти в гостиную и тут же сменила у самовара Катю Ельчанинову. Пошли: впереди Катя и Нелли с Невельским, за ними Струве с Мишелем, сразу заговорившие о службе.
   - Скучаете? - спросил, чтобы что-нибудь сказать, Невельской, обращаясь к Кате.
   - Мы? О нет, мы много и дружно веселимся - одно развлечение сменяет другое. Затейница, конечно, Мария Николаевна. Видите ли, у нее сложилось такое мнение, что только несчастье дает возможность оценить добрые дары, время от времени подносимые жизнью. Оно же охраняет и от пресыщения. Мы заброшены на край света и очень ценим то, что нам преподносит здесь жизнь.
   - Я с мамой не согласна, - сказала Нелли, - и не хотела бы по достоинству ценить двенадцать баллов по математике только после несчастья, то есть получивши шестерку или пятерку. Это несчастье лишнее, правда?
   - А я согласен, - возразил Невельской, - кают-компанию, душную, тесную каютную конурку, особенно ценишь после вахты в темную снежную ночь, когда зуб на зуб не попадает и от волнения и от холода. Только тогда чувствуешь, что живешь и наслаждаешься и стаканом крепкого чаю и заплесневелым сухарем.
   - Какое счастье - беззаботно лететь с горы на салазках или скользить по расчищенному льду на коньках, а вечером в теплой, уютной комнате прислушиваться к бессильному вою ветра в трубе и жить одной жизнью и мыслями с великими предками и чудными писателями! - воскликнула Катя с непосредственной наивностью и пояснила: - Читаем мы здесь запоем. И не только читаем и переживаем, но и спорим... Наши все работают: оба Поджио прямо славятся, как педагоги, тоже и Борисовы, а Сергей Григорьевич непререкаемый сельскохозяйственный авторитет у мужиков. Мария Николаевна обшивает, устраивает, лечит, утешает и ставит на ноги десятки семейств словом, все действуют, как говорят, "кто во что горазд", и все это с подъемом, с сердцем. Словом, мы не скучаем, некогда... Правда, мы с сестрой еще не устроились, но с Нового года обе думаем о занятиях в институте.
   - Мы вас, Геннадий Иванович, непременно закружим, как в водовороте, правда? Вы не откажетесь ни от коньков, ни от салазок, ну, словом, ни от чего! - воскликнула Нелли и прислушалась.
   - Папа пришел, вы еще с ним не знакомы? - И она бросилась навстречу высокому, востроносому, с лицом, испещренным резкими морщинами, мужику в русском овчинном тулупе, бараньей шапке и местных оленьих торбасах.
   Острый запах лошадиного пота и кислой овчины наполнил гостиную.
   - Наследил! Наследил! - прыгала Нелли возле мужика, стараясь повиснуть у него на шее. - Достанется от маман на орехи, и поделом. - И, повиснувши, на ухо: - У нас в гостях герой - Невельской.
   - Невельской? - громко повторил Волконский. - Где же он? Дайте посмотгеть... А я давно собигаюсь заагканить вас и ваших одичалых могяков у меня сегьезное дело, батюшка, - и он все время крепко тряс руку Невельского и настойчиво требовал зайти к нему переговорить о разведении огородов в Аяне, на Амуре и Сахалине, обещая снабдить книгами, семенами и своими предположениями, основанными на изучении климата.
   Из столовой показались гости и хозяйка: Муравьев и Христиани шли, смеясь и затыкая носы.
   - Серж, - укоризненно сказала Мария Николаевна, взглянув на пол, посмотри, что ты наделал! Ты откуда?
   - М-да, наследил, - согласился тот, целуя жене руки. - Я от Поджио, сейчас пойду к себе, пегеоденусь.
   - Совершенно ясно, что мосье Поджио устраивает у себя на ночлег князя Волконского в конюшне - как самом любимом местечке, - насмешливо сказала, жеманясь и притворно чихая, Христиани, вынула из кармана хрустальный флакончик с ароматической солью и поднесла к самому носу Муравьева.
   - Разрешите, мадам, - бросила она хозяйке, - я открою форточку? - и бегом направилась к окну, у которого сидели Невельской с Катей, но ее уже предупредил Молчанов. Нелли тут же потеряла настроение и, шепнув Молчанову на ходу какую-то коротенькую фразу, вышла. Муравьев со Струве подсели к столику с шахматами. Христиани подошла к роялю, Молчанов и Миша засуетились около нее, откинули крышку, зажгли свечи и тут же, стоя, приготовились слушать. Мария Николаевна и Екатерина Ивановна уселись на диване. Сестра Кати оставалась в столовой.
   И почти без перерыва, в течение всего остального вечера, лились и переливались звуки грустных и веселых итальянских песен Христиани, любимые Марией Николаевной Волконской; потом песни каторжные - байкальские, нерчинские и петровские, которые так хорошо, в угоду матери, разучил и исполнял задушевным тенором Мишель, и оперные арии хорошо поставленного баритона Молчанова.
   Невельской заслушался.
   - А вы поете, Екатерина Ивановна?
   - Я больше люблю играть, но и пою, особенно русские плясовые, наши, орловские. Прилежно собираю местные - камчатские, якутские; стараюсь добраться и до тунгусских. Впрочем, не брезгаю и песнями вообще.
   - Я постараюсь вам собрать там, у себя, гиляцкие, орочонские, айновские, может быть, и тунгусские - словом, какие будут и насколько сумею, - предложил Невельской. - А для начала завтра же могу вам предложить одну людоедскую, с Вашингтоновых островов, записанную на острове Нукагива.
   - О, как я вам буду благодарна! - обрадовалась она.
   И уже перед тем как расходиться, Катя подкупающе просто и, нисколько не смущаясь, спела несколько лихих орловских плясовых.
   - Мадемуазель Катиш - несравненная русская народная певица! - вскричала Христиани, подбежала к Кате и крепко поцеловала ее.
   Катание на салазках, на коньках, в ближайшие леса на лыжах, на добытых моряками откуда-то собаках, поездка табором с палатками на Байкал - время летело быстро и незаметно.
   Компания сдружилась и увеличилась: примкнули все Трубецкие и девицы Раевские, муравьевские дамы и моряки, почти все молодые генерал-губернаторские и губернаторские чиновники, друзья Мишеля Волконского по гимназии, а Нелли - по институту.
   Наступили каникулы. Местом ежедневных сборищ служил каток в одной из заводей бешеной, холодной, не признающей никаких оков и голубой, как море, красавицы Ангары. В заводи лед был прозрачен, как стекло, и аршин на пять ясно было видно каменистое дно, а на его фоне - бесчисленное рыбье население. В лунные ночи катались долго, завивали головокружительного длинного и быстрого "змея" и даже танцевали. Непременной участницей этого развлечения была Мария Николаевна. Искренность веселья ее красила и молодила: она казалась сестрой Мишеля и Нелли, но никак не матерью. Сухой и деловитый Невельской совершенно оттаял и веселился за троих. Муравьев его буквально не узнавал.
   На рождестве пошли балы: в институте, гимназиях, дворянской, городской, купеческой, у известного благотворителя миллионера Кузнецова. Словом, никому ни отдыху, ни сроку. "Никогда еще не веселились в Иркутске так, как в эту зиму", - записывал в своем дневнике аккуратный Струве...
   И вдруг, в разгар веселья, - чудовищно нелепый слух из Петербурга: Невельской за самовольный, противный желанию государя императора проступок разжалован в матросы.
   Неизвестно было, откуда пошел слух, но он распространился одновременно с доставленной фельдъегерем обширной петербургской почтой и не противоречил новостям, сообщенным Муравьеву Перовским. Среди бумаг был и запоздалый приказ о повышении в чинах Невельского и всех его офицеров за отличное плавание и доставку казенного груза на транспорте "Байкал". Невельской стал капитаном второго ранга. А в письме, двумя днями позже, Перовский сообщал, что в комитете открытиям Невельского решительно не верят и что-то собираются против него предпринять.
   Балы, однако, не прекращались, и все веселились по-прежнему. Пример подавал сам виновник слухов - разжалованный в матросы капитан второго ранга Невельской.
   Однажды он по обыкновению зашел к Зариным за Катей, чтобы идти на каток, но на этот раз она почему-то не была готова и появилась не сразу. Геннадий Иванович поражен был ее бледностью и грустным лицом. Поздоровавшись, она тут же отвернулась и вышла. Внимательно приглядевшись к ней, когда она вернулась, Невельской на этот раз увидел на щеках ее ясные следы наскоро высушенных слез, и сердце наполнилось совершенно неожиданным для него ликованием, почти счастьем: он догадался... Вышли на улицу. "Что это со мной?" - подумал он и необычно смело взял ее под руку. Так некоторое время шли молча.
   - Меня удивляет, - нарушила затянувшееся молчание Катя, - что вас как будто нисколько не огорчают петербургские слухи, а между тем это так серьезно... Бравируете?
   - Нет, петербургские новости огорчают: они могут помешать работе, серьезно ответил Невельской. - Но зато радуют здешние, а они для меня гораздо важнее.
   - Делитесь же ими скорей, порадуйте, потому что те своей несправедливостью и бездушностью огорчают меня почти до слез, - потребовала она.
   - Те слухи расплывчатые, может, еще и неверные, а эти определенны: в них нет никаких "почти", а есть просто чистые слезы.
   - Что за загадки? Бросьте шутить, я не могу разгадать, - сказала она строго.
   - И не надо, ведь речь идет обо мне. Важно, чтобы я их разгадал. Помните мнение Марии Николаевны, что только тогда чувствуется полнота счастья, когда ему предшествует несчастье? Ну вот!
   - Нет, не пойму, - в сердцах возразила Катя, - будет ли там когда-нибудь это ваше счастье или не будет, это еще вопрос. А сейчас... сейчас ведь на вас обрушилось большое несчастье! О нем и надо говорить, его переживать.
   - Екатерина Ивановна, миленькая, не сердитесь, но мы смотрим на вещи различно: вы (я убежден, вижу это и ценю), вы горячо приняли к сердцу мое несчастье и переживаете его, а я его уже пережил, вот и все, - он крепко пожал руку. - Да, да, пережил, - подтвердил он, заглядывая ей в лицо сияющими глазами. - И мне хорошо, хорошо... Но вот сказать, объяснить вам сейчас не могу, не сумею, да и не надо. А петербургские сплетни - это вздор, который рассеется от легкого дуновения богини истины: взмахнет волшебным покрывалом - и как не бывало.
   - Вы, дорогой, по-моему, некстати стали поэтом. Вчера сам Николай Николаевич у нас вечером с возмущением говорил папе: "Государь еще, к счастью, верит мне. Я поставлю вопрос ребром и повезу прошение об отставке. Я или они, негодяи!"
   - Ну вот видите, "негодяи", - живо подхватил Невельской. - И я так думаю... С его стороны отставка, а с моей - точные промеры и вещественные доказательства правоты - это поможет. Я не доделал своего дела капитан-лейтенантом, доделаю матросом - будет немного труднее, и все тут... Давайте тоже продолжать вместе с вами начатое дело - веселиться. Ведь нам осталось в Иркутске всего три-четыре дня!
   И веселились действительно как никогда. Назавтра к Трубецким явились ряженые: высоченный мужик, поводырь, в самодельной маске с длинной льняной бородой и волосами, остриженными в скобку, с громадным ученым ревущим медведем на цепи и с ним мальчишка-поводыренок с медвежонком. Оба зверя показывали фокусы, почти вплотную подходя к шарахающимся зрителям. В одном поводыре признали Сергея Григорьевича Волконского, другого узнать не могли.
   Ряженые уже уходили, как вдруг медвежонок растянулся на пороге и упал на спину большого медведя. Тот рявкнул вовсю и бросился в сторону, а медвежонок - в другую, оставив в озорной руке поводыренка свою шкуру. К удивлению зрителей, медвежонком оказался Невельской.
   10. КУДА ЖЕ ИСЧЕЗЛИ ДЕКАБРИСТЫ?
   Накануне предполагаемого отъезда Катя с сестрой и Невельским сидели втроем в гостиной Зариных, собираясь вместе провести вечер у Волконских, и дружески беседовали по поводу только что прочитанной повести в "Отечественных записках".
   Все трое находили, что журнал изменился: сестры утверждали, что он изменился к худшему, так как стал суше и скучнее. Невельской же доказывал, что он просто стал глубже и разностороннее, а что в них говорит просто пристрастие привычки: что не совсем обычно и знакомо, то кажется всегда хуже.
   - А кстати, - прервала неожиданно беседу Катя, почему-то смущаясь, как в конце концов вы оценили наших декабристов? Вы теперь уже знаете многих.
   - Вопрос прост, а ответ, ой, как труден! - серьезно сказал Невельской. - Если смотреть на них как на случайно встреченных на жизненном пути людей - это одно, а если как на декабристов, носителей определенных идей - совсем другое.
   - Без загадок ступить не может, - обратилась к сестре Катя, пожимая плечами.
   - Пока ответа что-то не слышно, одно вступление, - поддержала ее Александра.
   - Мне не хотелось отделаться ничего не значащей фразой, - возразил Невельской, - я принял вопрос серьезно, а вы сразу бросились в бой на защиту друзей очертя голову, хотя, честное слово, я не думал на них нападать, оправдывался Невельской, удивляясь беспричинной и неожиданной нервозности Кати. Он заметил, что беспокойно бегающие по книжке журнала пальцы дрожали, а на обычно спокойном лице то вспыхивал румянец, то разливалась неестественная бледность.
   - Если смотреть на них как на знакомых, друзей, приятных собеседников, то надо прямо сказать: редкие по своим качествам люди - чуткие, разносторонние собеседники, хороших, благородных взглядов на все вопросы жизни; в их обществе чувствуешь себя легко, без всякой напряженности, как у себя дома, среди близких друзей. Но вот от декабризма у них не осталось никакого следа.
   Он замолчал. Катя низко наклонила голову. Румянец покрыл не только лоб и все лицо, но захватил и весь затылок под завитками волос, полымем вспыхнули уши.
   "Что это с нею? - виновато подумал Невельской. - Откуда это странное волнение?"
   - Что же вы остановились? - спросила Александра.
   - Мне передалось волнение Екатерины Ивановны... продолжать ли? смутился Невельской.
   - Непременно, - потребовала Катя и еще ниже наклонила голову.
   - Видите ли, ни в Волконских, ни в Поджио, ни в Борисовых я не приметил никаких признаков прошедшей борьбы - одни казематские и каторжные переживания. Да и о них вспоминают неохотно, точно о чем-то постыдном, что хочется забыть. Откликаются охотно на что угодно, если только это не политика, не политические взгляды, которые когда-то казались единственной целью жизни. Я предположил, что они замыкаются передо мной, как недостаточно изученным человеком, но это не то: нет, понимаете ли, того кипения, которое я в них жаждал подсмотреть и которого не скроешь, зато есть непротивление злу, какое-то запуганное подчинение року, надежда только на провидение и покорность - та рабская покорность судьбе, которую я ненавижу в других всеми силами души. Чтобы заполнить чем-нибудь свою жизнь, они с головой ушли в свою маленькую семейную жизнь, какое-то растительное прозябание бесплодного, хотя и пышного и привлекательного пустоцвета. Что же они дадут детям, в глазах которых они должны поддерживать величие героев, принесших жизнь за идею? Что дадут они окружающей среде, над которой они должны возвышаться, как монументы, как памятники, которые переживут не только их, но и века?
   Он нечаянно взглянул и увидел в черных любимых, наполненных слезами широко открытых глазах Кати такую мучительную боль, что осекся, не досказав мысли до конца.
   - Пойду распоряжусь лошадьми и оденусь, - поднялась вдруг Александра Ивановна и быстро вышла. Катя снова опустила голову и молчала, нервно комкая носовой платок.
   Невельской растерялся и не знал, что предпринять.
   - Я думал, - начал он, наконец, но в это время, как будто решившись на что-то, вскочила и Катя и убежала вслед за сестрой. Стало тихо и тревожно.
   Минуты через две, однако, Катя вернулась, таща по полу большой кожаный дорожный туго набитый кошель.
   - Я приготовилась вам сказать. Потом заколебалась... Вот... - Она указала на кошель. - Тут письма наших декабристов для отправки с оказией: есть присланные к Волконским и ожидающие случая отправки с верным, испытанным человеком дальше. Есть и от декабристов, живущих вблизи Иркутска. Есть в города по вашему пути. Есть в Москву и Петербург, - она тяжело перевела дыхание, испытующе посмотрела Невельскому в лицо и тихо добавила с явными слезами в голосе: - Я за вас ручаюсь... Я была уверена... теперь... не знаю...
   - В чем? Что я возьму, доставлю и не выдам? Как вам не стыдно!
   Прояснившееся лицо Кати сияло неподдельным счастьем: да, она не ошиблась в своем выборе. Просиял и Невельской: казалось, слепой и тот бы прозрел и понял без слов невысказанное обоими.
   - Я так обрадовалась за вас, - добавила она после некоторого молчания, - когда Мария Николаевна спросила, можно ли вам доверить эту переписку... Поймите, это высокий знак доверия. Такие лица у них все наперечет...
   Через два дня на перекладных, нагруженный казенной почтой, грудой писем и десятками поручений, Невельской спешил в столицу, на грозную расправу за свои географические открытия, которые могли бы сделать честь любому из известнейших моряков.
   Неизвестность тревожила, но в груди сладко трепетало молодое сердце, и, умиленная чем-то невысказанным, но приятным, согревалась и нежилась в первый раз в жизни оттаявшая душа одинокого "сухаря" Геннадия Ивановича Невельского.
   Он в сотый раз вспоминал ласковое материнское объятие Марии Николаевны Волконской, накинувшей на его шею образок хранителя моряков и путешествующих святого Спиридония, крепкое, чуть-чуть задержавшееся в его руке пожатие Кати Ельчаниновой и неожиданно скатившуюся из ее глаз на его руку еще теплую, влажную слезинку.
   "Хорошо жить на свете!" - чуть не вслух подумал он и неловко, с трудом запахнулся в необъятную медвежью шубу, подаренную Сергеем Григорьевичем.
   На другой день с утра, однако, стало как-то беспокойно: не надо ли было высказать свои чувства к Кате Ельчаниновой определеннее - ведь она может его забыть. Следовало связать как-то ее и себя. Не помогали доводы, что этого нельзя было делать: а вдруг в самом деле разжалуют в солдаты?.. Однако беспокойство росло, и на ближайшей почтовой станции он принялся строчить письмо... Марии Николаевне Волконской!
   Он не знал, что растрогавших его слез и после его отъезда было много и что свое сладкое горе Катя в тот же вечер выплакала на груди у Марии Николаевны и рассказала ей все-все. Мария Николаевна погладила ее по голове, потрепала по щеке и, улыбнувшись, сказала;
   - Все хорошо, Катюша, все хорошо...
   Груда писем, какие ему поручила Катя, раскрыла Невельскому многое: он увидел, в какой тесной связи и взаимном доверии друг к другу живут декабристы.
   Дальние углы еще достижимого севера, захолустья Забайкалья, с одной стороны, и столица - с другой, связаны тончайшей сетью собственных сообщений. Каждая явка по пути - это центр какого-нибудь округа. По количеству писем можно определить, какое значение для всех имеет декабрист И. И. Пущин. По прежнему положению декабриста в обществе легко понять, что здесь не соблюдаются, не имеют места те перегородки, которые мешали сближаться там, на свободе, в салонах. Там сближала только одинаковость общественного или служебного положения, неодинаковое положение разъединяло, здесь крепким узлом соединяло единомыслие и взаимная поддержка. Ниточка не кончалась Петербургом. Нет, отсюда она тянулась и дальше, в знойные пустыни Средней Азии и на грозный снежновершинный Кавказ.
   Николай боролся с декабризмом всей силой и мощью общего и специального государственного аппарата, не брезгуя шпионажем и даже провокациями, вроде похождений известного плута Медокса. Декабристы брали только сочувствием общества, но победителями являлись они, а не император - побеждали идеи, и перед ними он чувствовал свое бессилие. Люди бодро смотрели в будущее, и хотя энергия истощалась, но на смену уже шли другие, тоже зараженные микробом вольномыслия и жаждой свободы: в Иркутске в это время ждали осужденных петрашевцев.
   Невельскому впервые стало понятно увлечение декабристов земледелием и огородничеством: не было другого выхода. Переход в поселенцы заставлял заниматься сельским хозяйством, по крайней мере на своем пятнадцатидесятинном наделе. Обрабатывая много большее количество (Волконский здесь не был одинок), декабристы вместе с тем сближались с землеробами вплотную, изучали их нужды и, что самое главное, пользовались случаем проверить преимущества "вольного труда" перед рабским крепостным.
   11. "ПОБЕДИТЕЛЕЙ НЕ СУДЯТ"
   Краткий сентябрьский рапорт Невельского об открытии устья Амура и пролива между Сахалином и материком был представлен Меньшиковым "на распоряжение" канцлеру Нессельроде.
   Докладывая канцлеру о рапорте, начальник азиатского департамента Сенявин назвал его вздором и собирался бросить в свою папку, как вдруг Нессельроде, до сих пор слушавший доклад весьма рассеянно, протянул руку, положил рапорт подле себя в число бумаг, "требующих особого внимания", и сказал Сенявину:
   - Такие возмутительные дерзости не должны оставлять без наказания, - и на вопросительный взгляд Сенявина раздраженно добавил: - Вы себе представляете, во что обратится государственный аппарат империи, если каждый безусый лейтенант в нем, вопреки указаниям монарха, начнет вести собственную политику? Пора прекратить эту муравьевскую свистопляску, - сердито пожал он плечами, строго из-под своих больших круглых очков посмотрел на Сенявина и распорядился: - Прикажите положить в мой портфель, я возьму с собой подумать.
   Вечером Нессельроде счел нужным самолично побывать у Врангеля и обратил его внимание на то, что, по-видимому, ни Невельскому, ни Муравьеву неизвестны результаты исследований экспедиции штурмана Гаврилова и, должно быть, поэтому-то Невельской так самонадеянно смел в своих утверждениях о возможности входа в Амур будто бы даже для крупных кораблей.
   Врангель смутился: он вспомнил о письме Гаврилова, в котором последний, чуть ли не накануне смерти, счел нужным признать свои исследования Амурского лимана и входа в Амур совершенно недостаточными и требующими проверки. Врангель хотел было тут же покаяться в том, что он скрыл существование этого важного письма, но не решился: после того как канцлеру Нессельроде именно материалами Гаврилова удалось убедить государя в том, что в Амур могут проходить, да и то с трудом, только лодки и что вследствие этого он бесполезен для России, раскрыть истину - значило бы окончательно погубить себя и других.
   Нессельроде экстренно назначил заседание особого комитета, на котором заявил, что он и слышать не хочет о предложении Меньшикова о том, чтобы рассмотрение вопроса об открытиях Невельского отсрочить до получения от Муравьева более подробных сведений.
   - Нам нельзя больше ждать, - кипятился Нессельроде, - мы и так уже дождались: мы видим, как господин Муравьев сам показывает пример своим чиновникам, что можно не исполнять высочайших повелений совершенно безнаказанно, как, например, задержать спешно посланную экспедицию Ахте, и к чему эти примеры приводят. Удивительно ли после этого, что лейтенант Невельской делает какие-то сенсационные открытия, пользуясь военными кораблями, ни у кого не спрашиваясь и даже не ожидая, по его мнению, очевидно, совершенно ненужных высочайше утвержденных инструкций. Мы этим легковесным открытиям решительно не верим.