Страница:
Вот таким образом, в непринужденной болтовне с подругой юных лет, можно сказать в бабьих сплетнях, раскрылся передо мною самый, пожалуй, существенный фрагмент биографии Мизюни. В поворотный момент жизни встретилась она случайно с мужчиной своей мечты, и они моментально нашли общий язык. Ну прямо аналогия с моим Гжегожем.
Мизюня знала, на что шла, меняя мужей. Не только давняя любовь, в деловом отношении Ренусь и в подметки Спшенгелю не годился. Только вот почему она не сделала этого нормально, например, разведясь с Ренусем? Ну как же, в случае развода пришлось бы делить общее имущество…
В дальнюю даль отодвинулся вдруг темный угол, куда мне следовало забиться после отъезда Гжегожа и оплакивать свою долю. Какие слезы, когда меня ожидало столько приятных вещей: завтра телефонный разговор с Гжегожем, а потом та самая весенняя коллекция, к весне у меня обе ноги будут в порядке…
С трудом сдерживая нетерпение, ждала я звонка Гжегожа. И опять воспоминания… Сколько раз в прошлом приходилось мне вот так же ожидать, пока он позвонит, потому что сама звонить я не могла – к чему нарываться на Галиночку? А если уж срочно требовалось позвонить, я набирала номер его телефона и, когда он поднимал трубку, в двух словах излагала суть дела, после чего Гжегож вежливо отвечал: «Ошибка» – и клал трубку. В более сложных случаях он начинал уточнять номер, по которому я звоню, и тут всегда появлялась возможность вставить «нет» или «да», так что удавалось получить от него ответ. И я так привыкла к сложностям в общении с Гжегожем по телефону, что даже теперь старалась говорить с ним коротко и безлично, хотя и звонила ему на работу, а не домой. Все никак не решалась поднять трубку и позвонить первой, а когда наконец убедила себя, что времена изменились, и уже рука потянулась к трубке, Гжегож позвонил сам.
– Я тебе сказал, почему могу звонить только с работы? – спросил он.
– Нет, но я сама понимаю, наверняка в твоем доме несколько телефонных аппаратов и кузина в другой комнате может поднять трубку.
– Правильно. И жена тоже, у нее аппарат всегда под рукой стоит. Ну, значит, теперь понимаешь.
– Да я всегда понимала! А сейчас скажу тебе приятную вещь. Установлено, что действительно Спшенгель тогда сгорел в машине во время автокатастрофы. По документам он давно мертв. Ну как, доволен, что догадался?
– Еще бы!
– Но это еще не все. По всему выходит – погиб за несколько месяцев до смерти дядюшки. Мне очень нужна дата смерти дядюшки!
– У меня с собой все бумаги. Подожди секундочку, поищу.
Я всегда верила в Гжегожа, и он опять не обманул моих ожиданий. Правда, приезжая сейчас в Польшу, должен был бы эти документы захватить с собой, но тогда мы еще не все понимали. Гжегож признался, что только взрыв в моей прихожей заставил его со всей серьезностью взглянуть на это дело и угрожающую мне опасность, а до этого все мои страхи представлялись ему проблемой чисто теоретической и его больше интересовали практические контакты между нами.
Я на него не обижалась за это и претензий к нему не имела. Наши взаимоотношения… Да разве может быть что-либо важнее этого? Любая женщина, более того – любое человеческое существо должно обязательно, хоть раз в жизни, почувствовать себя желанным и дорогим, иначе в нем, этом существе, неизбежно разовьются комплексы и депрессии.
– Нашел! – сказал Гжегож. – Шестого ноября.
– А псевдо-Сшпенгель отдал концы девятнадцатого июня! – подхватила я. – Как мы с тобой все здорово отгадали, даже не верится! А кроме того, я теперь знаю, как они с Мизюней вышли друг на друга, об остальном нетрудно догадаться.
Я коротко пересказала Гжегожу свежие сплетни, мы наскоро обменялись мнениями. Гжегож лучше меня знал Ренуся и подтвердил, что в делах он был не очень расторопен, а уж в современном стремительном мире ему и вовсе трудно было идти в ногу со временем. Вот Спшенгель – совсем другое дело.
Похоже, разговаривая со мной, Гжегож продолжал копаться в бумагах, потому что заметил:
– И я тебе могу сказать приятную вещь. Вот, документы ясно говорят – Ренусь был единственным наследником дядюшкиного состояния, другой альтернативы завещание не предусматривает, и выходит, теперь все состояние покойного дядюшки должно достаться государству. Никакая страна на свете, даже богатая, не любит, когда ее в этом отношении надувают. Интересно, что теперь предпримут Штаты? И еще надо учесть гнев и старания адвокатов, которых обвели вокруг пальца, уж они-то сделают все от них зависящее.
– Получается, мерзавцы правильно делали, когда хотели заткнуть мне рот! – обрадовалась я. – Но вот только методы применяли неправильные.
– Вот что меня интересует, – продолжал Гжегож. – Теперь, когда твое присутствие не отвлекает и я могу целиком предаться умственной деятельности, усматриваю во всем этом некоторую непоследовательность, отсутствие логики. Причем вдвойне. Почему полиция не могла получить информацию и документы у твоего бывшенького? Ведь он давно собирал компромат на Спшенгеля и компанию. И почему Сшпенгель и компания его не… не устранили?
У меня было достаточно времени подумать об этом, и потому я смогла сразу дать ответ.
– Ну, во-первых, у него манера такая – молчать. Собирать, копить и молча чахнуть над своим богатством. Возможно, частично это объясняется тем, что не так уж он и много знает. Сколько раз убеждалась – он занимается саморекламой, а когда доходит до дела, выясняется: за душой у него очень немного, в основном он располагает предположениями, наметками, а не конкретными доказательствами. А в данном случае, если у него и были документы, в своем бардаке он их не смог разыскать. Теперь, почему его не убили? Он никаких преступлений не совершает, поэтому полиция им не заинтересуется и обыска в его бумагах делать не станет. Нет оснований для обыска: правовых, юридических, законных. А вот если его убьют, тогда уж полицейские вынуждены будут перевернуть у него все вверх дном. То же самое, между прочим, и со мной. Им выгодней, чтобы я оставалась живой.
– А ты откуда знаешь, что у него бардак?
– Он же не изменился, каким был со мной, таким и остался. Я как-то попросила его принести мне очень нужные оставшиеся у него документы, так он с раздражением ответил – не станет из-за меня перетряхивать все двенадцать тонн своей макулатуры. И я ему верю. Таким он был всегда, такой и сейчас. Недавно захотел что-то мне доказать, так две недели перерывал у себя горы бумаг, но так и не нашел нужной. Я тогда специально считала дни. Боюсь, полиция не принимает его всерьез, а его бывшие коллеги избегают его, как чумы или холеры какой. Правда, молодежь его не знает, некоторые с ним общаются.
– Понимаю, – отозвался Гжегож, внимательно выслушав меня. – И даже начинаю немного сочувствовать вашей полиции.
Я ухватилась за возможность поймать его на слове.
– А раз сочувствуешь, так помоги ей немного. Анджей переслал тебе факсом некоторые сведения, ты говорил…
– Говорил, вот они, передо мной.
– Окажи услугу симпатичному парню, передай ему весь этот факс. Очень поможешь им! Можно, я назову тебе номер?
– Ты знаешь, у меня нет склонности к парням, даже симпатичным. Ну да ладно, охотно окажу услугу полиции, если это поможет разоблачить Мизюню, знаешь, никак не могу простить ей «услуги», оказанной мне двадцать пять лет назад. Диктуй цифры.
Вот таким образом через полчаса капитан Борковский уже располагал столь нужными ему сведениями. Надеюсь, если возникнет необходимость, он мне тоже окажет услугу…
На голову можно было не обращать внимания, раз Гжегожа здесь нет. Парик помогал решить проблемы всех официальных встреч, ведь на них не вступаешь в личные контакты… И я опять пожалела о том, что, обнаружив магазин с прекрасными париками, сразу не приобрела себе несколько штук в запас.
Впрочем, еще не все потеряно. Местонахождение магазина я помнила прекрасно, в Кобленце, на торговой аллее, закрытой для транспорта, в старой части города. Никто не помешает мне туда съездить еще раз. Не сейчас, разумеется, немного позже, когда разделаюсь с проблемами. И я заранее радовалась предстоящей поездке.
Нога понемногу приходила в норму. Я уже могла спускаться со ступенек как человек, а не как раскоряка, только все еще боком. А вот танцевать еще не могла. Три дня я просидела неподвижно дома, пока ремонтировали прихожую, а потом начала деликатно навязываться капитану.
Очень хотелось узнать наконец еще не разгаданные тайны всей этой аферы. Многое сама поняла, о многом догадывалась, но меня не устраивали только догадки, хотелось знать наверняка. И Гжегож по телефону торопил, его не только интересовали те же неразгаданные тайны, но он еще и беспокоился за меня, как бы Спшенгель с супругой Мизюней все-таки не решили мне отомстить.
Я в это не верила.
– Думаю, в настоящее время головы у них заняты другим, им сейчас не до мести. В конце концов, не я заварила всю эту кашу, – решительно заявила я.
Гжегож не менее решительно возразил:
– В их распоряжении две головы, из них одна Мизюнина, а мы хорошо знаем, на что способна эта особа. К тому же, если мне не изменяет память, именно ты и заварила, во всяком случае, все началось с тебя. Я просто-напросто боюсь за тебя!
– Ну ладно, свяжусь с ментами…
Капитан Борковский не скрывался от меня, по телефону я его сразу заловила. Уж не знаю почему, но он не хотел, чтобы я приходила к нему в Управление, предпочитал встречи у меня дома, как я ни заверяла его, что уже почти не хромаю. Но раз предпочитает прийти ко мне в гости – пожалуйста.
Капитан явился с цветами и, вручая их, галантно произнес:
– Мне хотелось как-то загладить свою вину перед вами, ну, за тот недосмотр с головой. И еще хочу поблагодарить за информацию. Вы уже столько знаете, что, полагаю, могу и остальное выложить. Здесь, у вас, я вроде как беседую частным образом, не в служебном порядке, так что, понимаете, мне легче рассказать о кое-каких вещах. Надеюсь, вы не напишете на меня донос?
С удовольствием разглядывая прекрасные пурпурные пионы и ставя их в вазу с водой, я рассеянно отозвалась:
– Нет. Вернее, да, – поправилась, поняв, что ответ прозвучал двусмысленно. – Не напишу. И по-прежнему буду бороться с преступностью. Если хотите, могу прицепиться к другой статье, выбор у нас громадный, бешеный, можно сказать. Аферы и махинации на каждом шагу.
– Другие аферы меня не интересуют, например хозяйственные, – как вам известно, я занимаюсь особо тяжкими уголовными преступлениями, так что пусть другие переживают. Впрочем, что касается Либаша…
– Ну? – нетерпеливо спросила я, усаживаясь в кресло и подсовывая ему банку пива. Пусть сам обслуживается, не люблю крутиться вокруг стола.
Капитан автоматически налил себе пива и продолжил начатую фразу:
– …то кое-что удалось установить. Слабым звеном оказался… ни за что не отгадаете!
– Ясное дело, не отгадаю! – рассердилась я. – Как я могу отгадать, если не знаю людей?
– Этого вы как раз знаете. Новаковский признался без зазрения совести, и, как ни странно, ему ничто не грозит. Эта сволочь умеет приспосабливаться к обстоятельствам, в нужный момент сразу перестроился да перешел на другую сторону баррикады. Как только понял, что Спшепгель разоблачен, так и перешел. Больше денег с него не получишь, ничего не вытянешь, так почему и не заговорить?
– А чистосердечное признание является смягчающим вину обстоятельством, – догадалась я.
– Именно так, хотя он никакой вины за собой не признает. Он свидетель. И в качестве такового разговорился – не остановишь. Обо всем, бедняга, узнавал пост фактум, когда уже ничего нельзя было сделать.
– И о Елене тоже? Как все-таки с ней обстояло дело?
– Глупая баба! – вырвалось у капитана, но он тут же спохватился. – То есть, того… О покойниках не принято плохо говорить, тем более о женщинах, но она сама вляпалась. Сначала случайно что-то увидела и услышала, потом принялась подслушивать и подглядывать, потом в истерике кричала Либашовой, что не желает прислуживать преступникам, не желает больше служить в таком доме. Этого оказалось достаточным. Либашова… вы знаете, что они знакомы с детства?
– Из письма Иоланты Хмелевской узнала. Незадолго до войны мать Елены, совсем молодой женщиной, работала кухаркой у мамули Мизюни. Их дочки могли знать друг дружку.
– Да, знали и после войны встретились. А теперь, когда эта дура… извините, покойница, светлая ей память, устроила истерику хозяйке, та у нее по знакомству все вытянула. И в числе прочих обстоятельств она вышла и на вас. Как раз к этому времени вы принялись писать разоблачительные фельетоны о дельцах черного бизнеса. Тут уж и Спшенгель встревожился, потому что он знал о нелегальном хобби вашего мужа и немного его опасался. Елена сбежала от них, он пустил по ее следу своих мальчиков, Елену схватили и повезли в Лодзь, чтобы там хорошенько допросить и вытянуть все, что знает. С помощью медицины – уколы, скополамин и все такое прочее.
– А зачем же в Лодзь? – удивилась я.
– У Спшенгеля там малина, в Лодзи ему свободнее действовать, там его пока не знают. Елена, как вы и догадались, по дороге попыталась выскочить из машины. Подручные Спшенгеля ехали двумя машинами, в первой сидел один из них с Еленой, во второй двое других. Первый погиб в столкновении на шоссе, с теми двумя ничего плохого не случилось, если не считать, что встретились вы, извините. Они не сомневались, что вы следовали за Еленой. Парням не откажешь в сообразительности, они воспользовались суматохой, доехали до больницы, куда транспортировали жертв автокатастрофы, там царило форменное столпотворение, Елену им без труда выдали, а они принялись сразу же за вами следить. Пани не заметила тогда слежки?
– Не обратила внимания.
– Так я и думал. Мерзавцы допросили Елену, и она скончалась во время этого «допроса». И тогда в их головы пришла гениальная мысль сразу и от трупа избавиться, и вас припугнуть. Елена знала вас, а вы ее не знали, пани Иоанна?
– Нет, откуда же? Никогда не видела ее. Из того, что вы мне сказали, пан капитан, делаю вывод, что, если бы не поехала через проклятую Лодзь, ничего худого со мной бы не произошло?
– Думаю, что так. С чего вдруг, извините, вас туда понесло? И трасса длиннее, и дорога хуже.
Долго объяснять, да и хотелось узнать продолжение. И я, вместо ответа, попросила рассказать, что было потом. Капитан исполнил желание дамы.
– Во время «допроса» Елена призналась, что написала вам письмо. Рассказала и об исповеди у груецкого викария. Мерзавцы поняли, что Елена знала очень много, ведь и о документах тоже говорила. Знаете, что она у них украла? Из мусорной корзины извлекла клочки бумаги, на которой они пытались подделать подпись Либаша. И еще разыскала и припрятала фотографии настоящего Либаша в молодости. Они так и не поняли, что она сделала с этими документами, могла передать их вам или этому своему… то есть не своему, а вашему… то есть…
– Да успокойтесь, пан капитан, своему, своему, – перебила я запутавшегося вконец капитана. – Ведь именно такие бабы, как Елена, обожали его всю жизнь.
– Ну и прекрасно. А Либашова, как только узнала, что вам подбросили голову Елены, впала в ярость, такое им устроила – страшно сказать. Кретины они, дескать, каких свет не видел, теперь вы, пани Иоанна, обязательно вцепитесь в них, в нее с мужем, потому что вы, пани Иоанна, гангрена – хуже не бывает. Это она, Либашова, кричала. А они, идиоты и кретины, вас еще не знают, так вот теперь узнают! Забрать сию же секунду у Хмелевской голову! Ну они и забрали, еще в Париже.
– А подбросили где?
– На границе. Вы им очень облегчили задачу, занимаясь своей зеленой карточкой. Вообще-то они собирались ликвидировать труп Елены. Голову отделили от тела, чтобы тело не опознали, и с помощью пани выслали из страны, а тело закопали. С ним у них были неприятности. Позже, когда с вашей помощью удалось установить, кем была погибшая, они вновь собрали тело Елены и передали в морг, всучив кому надо взятку. Новаковский лично и всучал. Сейчас он, разумеется, утверждает, что ни о чем не знал, был, дескать, уверен – Елена погибла в автокатастрофе, и его коллеги виновны лишь в профанации трупа, от профанации же до убийства очень далеко. А всю правду он, Новаковский, узнал лишь после возвращения пани.
– Выходит, Мизюня меня неплохо знает, – задумчиво прокомментировала я. – Теперь начинаю немного понимать их дальнейшие поступки.
– А вот о них Новаковский рассказывает очень охотно, ибо не принимал в них участия. После дурацкой выходки с головой Елены Либашова пришла к выводу, что вас, пани Иоанна, надо как-то приструнить. Желательно сделать так, чтобы вы вынуждены были заниматься своими, а не их делами. Вот и придумала. Стрелял в вас снайпер, и в его задачу входило ранить вас в ногу. Тогда вы не сможете вести машину и останетесь на какое-то время в Париже, а голову Елены они отберут у вас, и все затихнет. Но вы вернулись в Польшу, у вас, по их мнению, находился компромат на них, вот и пришлось прибегнуть к радикальным мерам. Взорвали в вашей прихожей гипсовую голову. Рассчитывали, что вас отвезут в больницу, а они тем временем спокойно поищут в ваших бумагах тот самый компромат. Убивать вас не собирались, иначе поисками занялась бы полиция. В чулан соседа это они вломились, без толку, ничего не нашли. Считали его вашим, о замене не знали. Ксендза из Груйца хотели убить, факт установлен, очень боялись, с Костелом шутки плохи, и если ксендз вздумает болтать…
Я нравоучительно заметила:
– Видите, как вредно не верить в честность и порядочность…
– Полностью разделяю ваше мнение, – согласился со мной капитан и вылил в стакан остатки пива из банки.
Я встала и прихрамывая отправилась к холодильнику за следующей банкой.
– А личность Сшпенгеля уже установлена? – поинтересовалась я, возвращаясь с банкой.
Капитан было помрачнел, но тут же заулыбался, о чем-то вспомнив.
– Вы видели фильм «Экстрадиция»? – спросил он.
– Видела, о том, как другому государству выдают преступника, нарушившего законы этого государства. Очень хороший фильм.
– Ну так у нас получается продолжение фильма. Спшенгель получил наследство незаконным и преступным путем, и иностранное государство уже поставлено в известность. Хорошо, что благодаря вам в моем распоряжении оказались адреса американских адвокатских фирм, ибо у нас принялись энергично спускать дело на тормозах. Буквально в последний момент удалось им подбросить это кукушкино яйцо.
– И они потребуют экстрадиции? Кого? Сшпенгеля или Мизюни? Я имею в виду пани Либашову.
– Думаю, двоих. По моим сведениям, уже заморозили их счета. На всякий случай, расследование еще не закончено. Кажется, в распоряжении американских властей имеется вещественное доказательство, группа крови настоящего Либаша, ему делали операцию, аппендикс вырезали. Теперь вам понятно, почему я предпочел прийти к вам, а не пригласил пани в Управление?
– А вас за это не погонят с работы? – встревожилась я.
– Ну, во-первых, никто о нашем разговоре не знает. А во-вторых, расследование я провел грамотно и быстро, в очень неплохом темпе, правда, получил взыскание за взрыв в вашей прихожей, зато удостоился благодарности за расследование в целом. Остальное меня уже не касается, а я и не думаю сам проявлять инициативу, не такой уж я дурак, так что мне, думаю, не грозит смерть в автомобильной катастрофе.
Ничего не скажешь, весьма приятное известие…
– Если я правильно вас поняла, в результате у нас им инкриминируется лишь убийство Елены? – уточнила я.
– Да нет, – опять улыбнулся капитан. – Ага, еще раз напоминаю, разговор у нас с вами неофициальный…
– Помню, помню.
– Так вот, согласно официальной версии несчастная Елена погибла в автокатастрофе, скончалась от многочисленных травм, даже профанация трупа не имела места, голова у покойной сама отделилась от тела. Опять же в результате катастрофы. Немного нелогично, зачем еще многочисленные травмы, если голова отделилась и наоборот, ну да никто к этому не стал придираться. Что касается настоящего Либаша, известно – он погиб не сам по себе, но что толку? Тоже смерть в автокатастрофе, налетел на дерево, смерть на месте. Машина загорелась и так далее. А от чего загорелась – нельзя установить, опять же из-за пожара. Выдвинуты версии, в том числе и такая: ехал с большой скоростью, вышло из строя правое переднее колесо, ну и врезался в дерево. Пожар и конец. Что докажешь? В пожаре колесо сгорело.
– Можно им инкриминировать использование чужих документов, – с надеждой подсказала я.
– Да, есть такая статья. Ну да тут у них много шансов выкрутиться. Влюбились друг в друга насмерть, действовали в аффекте, ничего не соображали. Вы, конечно, понимаете, я имею в виду Либашову и Сшпенгеля, так что есть шансы отделаться условным наказанием или вовсе штрафом. При хорошей защите все возможно. Ну что смотрите? Это не я придумал, так говорила пани прокурор, я лишь повторяю ее слова. Виллу строит.
– Кто?
– Да пани прокурор же! Благородные чувства она ценит очень высоко.
– О Езус-Мария…
Капитан помрачнел, отхлебнул пива и опять заулыбался.
– Честно скажу, если бы они не увязли в Америке, вышли бы сухими из воды. А тот ваш… ну, Еленина любовь… так он с самого начала обо всем знал, Спшенгеля на вилку наколол, а чего ждал – понятия не имею. Ну, допустим, растерял нужные бумаги, но хоть сказать кому надо мог ведь? Уже могли завести дело, теперь присовокупили бы новые данные, глядишь, так просто и не удалось бы подлецам вывернуться. А он только сейчас раскололся, да и то не официальные дал показания, а опять же в частной беседе кое-что порассказал. Не разрешил ни в протокол занести, ни на пленку записать.
– Не так уж глуп, каким кажется, – заметила я. – Прекрасно знает, что обращение в полицию так же поможет, как мертвому припарки. А может, он решил подождать, пока в нашей стране уменьшится преступность? Особенно среди правящей верхушки. И уголовный кодекс изменится, а русской мафии вообще придет конец.
– Вы что, верите в такие чудеса? – изумился капитан.
– Ничто не вечно под луной. Говорят, даже и самому свету придет конец. Неужели, пан капитан, вы думаете, что конец света настанет, а конец мафии – нет?
– Холера ее знает…
– А вот и нет! – пророчески заявила я. – Человеческая стихия – это страшная сила. В конце концов люди выйдут из себя и, подобно тому как уже это однажды было, сами добровольно двинутся на Дикий Запад. Я очень рассчитываю на молодежь, любящую развлечения. Скоро их перестанут устраивать старушки с только что полученной пенсией, гораздо больше пользы принесет ограбление мафиози. У поляков есть собственная гордость, особенно когда ничего кроме гордости и нет. Только надо предварительно как следует подготовиться…
Капитан с ужасом взирал на меня. Пришлось принести третью банку пива, чтобы он пришел в чувство.
– Разрешите, продолжу. Вам уже ничто не грозит, – сказал капитан, и, клянусь, в его голосе я услышала что-то вроде сожаления. – Наконец-то они сообразили, что им следует держаться от вас подальше. А теперь вы уже не сможете им навредить, даже если напишете и опубликуете целую эпопею о преступности. Вот разве что и в самом деле приметесь агитировать нашу гордую молодежь…
– Нет, не примусь, – пообещала я.
Только теперь я поняла, какую громадную пользу можно извлечь из промашки капитана. Правда, официально полиция в ней не призналась, никто не высказывал ни малейшего намерения компенсировать мне понесенные убытки, а я сама не настаивала на возмещении ни материального, ни морального ущерба от взрыва в прихожей, но капитан Борковский в частном порядке мучился угрызениями совести и по личной инициативе пытался как-то вознаградить меня за последствия собственного недосмотра. Чтобы в свою очередь не испытывать угрызений совести оттого, что поверяет мне служебные тайны, он попытался проверить мое прошлое.
Когда выяснилось, что это прошлое уже проверялось полицией неоднократно, капитан испытал неимоверное облегчение и камень свалился с его полицейской совести. Полиция заинтересовалась мною уже много лет назад, и не потому, что я совершала какие-то преступления. Напротив, проверив и убедившись в моей полной лояльности, мне разрешили приобщаться к кое-каким уголовным делам и даже раз на полицейской машине возили к трупу. Позже, когда на много лет я связала свою жизнь с прокурором, им, естественно, пришлось рассмотреть меня под микроскопом. Потом мне втемяшилось в голову получить загранпаспорт, захотелось по заграницам поездить. Полугодовую баталию я выиграла, но меня, само собой разумеется, просеяли сквозь самое мелкое сито и ничего сделать не смогли, ибо я оказалась особой законопослушной, никогда не нарушала уголовного кодекса и никакой социальной опасности собой не представляла. Не могла представлять, а все говорило о том, что и не хотела.
Простой честный человек, который к тому же всегда говорит правду и не пытается лгать полиции, пусть даже по глупости, представляет собой настолько редкое явление, что капитан был потрясен и проникся ко мне полным доверием. И в результате позволил себе не только открыть интересующие меня аспекты расследования, но и те, о которых я и понятия не имела, а также ознакомил меня с некоторыми из своих личных умозаключений. Тут большую роль сыграл Новаковский. Считая, что чистосердечное признание облегчит его участь, Новаковский разошелся, как тропический ливень, и удержу ему не было.
Мизюня знала, на что шла, меняя мужей. Не только давняя любовь, в деловом отношении Ренусь и в подметки Спшенгелю не годился. Только вот почему она не сделала этого нормально, например, разведясь с Ренусем? Ну как же, в случае развода пришлось бы делить общее имущество…
В дальнюю даль отодвинулся вдруг темный угол, куда мне следовало забиться после отъезда Гжегожа и оплакивать свою долю. Какие слезы, когда меня ожидало столько приятных вещей: завтра телефонный разговор с Гжегожем, а потом та самая весенняя коллекция, к весне у меня обе ноги будут в порядке…
С трудом сдерживая нетерпение, ждала я звонка Гжегожа. И опять воспоминания… Сколько раз в прошлом приходилось мне вот так же ожидать, пока он позвонит, потому что сама звонить я не могла – к чему нарываться на Галиночку? А если уж срочно требовалось позвонить, я набирала номер его телефона и, когда он поднимал трубку, в двух словах излагала суть дела, после чего Гжегож вежливо отвечал: «Ошибка» – и клал трубку. В более сложных случаях он начинал уточнять номер, по которому я звоню, и тут всегда появлялась возможность вставить «нет» или «да», так что удавалось получить от него ответ. И я так привыкла к сложностям в общении с Гжегожем по телефону, что даже теперь старалась говорить с ним коротко и безлично, хотя и звонила ему на работу, а не домой. Все никак не решалась поднять трубку и позвонить первой, а когда наконец убедила себя, что времена изменились, и уже рука потянулась к трубке, Гжегож позвонил сам.
– Я тебе сказал, почему могу звонить только с работы? – спросил он.
– Нет, но я сама понимаю, наверняка в твоем доме несколько телефонных аппаратов и кузина в другой комнате может поднять трубку.
– Правильно. И жена тоже, у нее аппарат всегда под рукой стоит. Ну, значит, теперь понимаешь.
– Да я всегда понимала! А сейчас скажу тебе приятную вещь. Установлено, что действительно Спшенгель тогда сгорел в машине во время автокатастрофы. По документам он давно мертв. Ну как, доволен, что догадался?
– Еще бы!
– Но это еще не все. По всему выходит – погиб за несколько месяцев до смерти дядюшки. Мне очень нужна дата смерти дядюшки!
– У меня с собой все бумаги. Подожди секундочку, поищу.
Я всегда верила в Гжегожа, и он опять не обманул моих ожиданий. Правда, приезжая сейчас в Польшу, должен был бы эти документы захватить с собой, но тогда мы еще не все понимали. Гжегож признался, что только взрыв в моей прихожей заставил его со всей серьезностью взглянуть на это дело и угрожающую мне опасность, а до этого все мои страхи представлялись ему проблемой чисто теоретической и его больше интересовали практические контакты между нами.
Я на него не обижалась за это и претензий к нему не имела. Наши взаимоотношения… Да разве может быть что-либо важнее этого? Любая женщина, более того – любое человеческое существо должно обязательно, хоть раз в жизни, почувствовать себя желанным и дорогим, иначе в нем, этом существе, неизбежно разовьются комплексы и депрессии.
– Нашел! – сказал Гжегож. – Шестого ноября.
– А псевдо-Сшпенгель отдал концы девятнадцатого июня! – подхватила я. – Как мы с тобой все здорово отгадали, даже не верится! А кроме того, я теперь знаю, как они с Мизюней вышли друг на друга, об остальном нетрудно догадаться.
Я коротко пересказала Гжегожу свежие сплетни, мы наскоро обменялись мнениями. Гжегож лучше меня знал Ренуся и подтвердил, что в делах он был не очень расторопен, а уж в современном стремительном мире ему и вовсе трудно было идти в ногу со временем. Вот Спшенгель – совсем другое дело.
Похоже, разговаривая со мной, Гжегож продолжал копаться в бумагах, потому что заметил:
– И я тебе могу сказать приятную вещь. Вот, документы ясно говорят – Ренусь был единственным наследником дядюшкиного состояния, другой альтернативы завещание не предусматривает, и выходит, теперь все состояние покойного дядюшки должно достаться государству. Никакая страна на свете, даже богатая, не любит, когда ее в этом отношении надувают. Интересно, что теперь предпримут Штаты? И еще надо учесть гнев и старания адвокатов, которых обвели вокруг пальца, уж они-то сделают все от них зависящее.
– Получается, мерзавцы правильно делали, когда хотели заткнуть мне рот! – обрадовалась я. – Но вот только методы применяли неправильные.
– Вот что меня интересует, – продолжал Гжегож. – Теперь, когда твое присутствие не отвлекает и я могу целиком предаться умственной деятельности, усматриваю во всем этом некоторую непоследовательность, отсутствие логики. Причем вдвойне. Почему полиция не могла получить информацию и документы у твоего бывшенького? Ведь он давно собирал компромат на Спшенгеля и компанию. И почему Сшпенгель и компания его не… не устранили?
У меня было достаточно времени подумать об этом, и потому я смогла сразу дать ответ.
– Ну, во-первых, у него манера такая – молчать. Собирать, копить и молча чахнуть над своим богатством. Возможно, частично это объясняется тем, что не так уж он и много знает. Сколько раз убеждалась – он занимается саморекламой, а когда доходит до дела, выясняется: за душой у него очень немного, в основном он располагает предположениями, наметками, а не конкретными доказательствами. А в данном случае, если у него и были документы, в своем бардаке он их не смог разыскать. Теперь, почему его не убили? Он никаких преступлений не совершает, поэтому полиция им не заинтересуется и обыска в его бумагах делать не станет. Нет оснований для обыска: правовых, юридических, законных. А вот если его убьют, тогда уж полицейские вынуждены будут перевернуть у него все вверх дном. То же самое, между прочим, и со мной. Им выгодней, чтобы я оставалась живой.
– А ты откуда знаешь, что у него бардак?
– Он же не изменился, каким был со мной, таким и остался. Я как-то попросила его принести мне очень нужные оставшиеся у него документы, так он с раздражением ответил – не станет из-за меня перетряхивать все двенадцать тонн своей макулатуры. И я ему верю. Таким он был всегда, такой и сейчас. Недавно захотел что-то мне доказать, так две недели перерывал у себя горы бумаг, но так и не нашел нужной. Я тогда специально считала дни. Боюсь, полиция не принимает его всерьез, а его бывшие коллеги избегают его, как чумы или холеры какой. Правда, молодежь его не знает, некоторые с ним общаются.
– Понимаю, – отозвался Гжегож, внимательно выслушав меня. – И даже начинаю немного сочувствовать вашей полиции.
Я ухватилась за возможность поймать его на слове.
– А раз сочувствуешь, так помоги ей немного. Анджей переслал тебе факсом некоторые сведения, ты говорил…
– Говорил, вот они, передо мной.
– Окажи услугу симпатичному парню, передай ему весь этот факс. Очень поможешь им! Можно, я назову тебе номер?
– Ты знаешь, у меня нет склонности к парням, даже симпатичным. Ну да ладно, охотно окажу услугу полиции, если это поможет разоблачить Мизюню, знаешь, никак не могу простить ей «услуги», оказанной мне двадцать пять лет назад. Диктуй цифры.
Вот таким образом через полчаса капитан Борковский уже располагал столь нужными ему сведениями. Надеюсь, если возникнет необходимость, он мне тоже окажет услугу…
На голову можно было не обращать внимания, раз Гжегожа здесь нет. Парик помогал решить проблемы всех официальных встреч, ведь на них не вступаешь в личные контакты… И я опять пожалела о том, что, обнаружив магазин с прекрасными париками, сразу не приобрела себе несколько штук в запас.
Впрочем, еще не все потеряно. Местонахождение магазина я помнила прекрасно, в Кобленце, на торговой аллее, закрытой для транспорта, в старой части города. Никто не помешает мне туда съездить еще раз. Не сейчас, разумеется, немного позже, когда разделаюсь с проблемами. И я заранее радовалась предстоящей поездке.
Нога понемногу приходила в норму. Я уже могла спускаться со ступенек как человек, а не как раскоряка, только все еще боком. А вот танцевать еще не могла. Три дня я просидела неподвижно дома, пока ремонтировали прихожую, а потом начала деликатно навязываться капитану.
Очень хотелось узнать наконец еще не разгаданные тайны всей этой аферы. Многое сама поняла, о многом догадывалась, но меня не устраивали только догадки, хотелось знать наверняка. И Гжегож по телефону торопил, его не только интересовали те же неразгаданные тайны, но он еще и беспокоился за меня, как бы Спшенгель с супругой Мизюней все-таки не решили мне отомстить.
Я в это не верила.
– Думаю, в настоящее время головы у них заняты другим, им сейчас не до мести. В конце концов, не я заварила всю эту кашу, – решительно заявила я.
Гжегож не менее решительно возразил:
– В их распоряжении две головы, из них одна Мизюнина, а мы хорошо знаем, на что способна эта особа. К тому же, если мне не изменяет память, именно ты и заварила, во всяком случае, все началось с тебя. Я просто-напросто боюсь за тебя!
– Ну ладно, свяжусь с ментами…
Капитан Борковский не скрывался от меня, по телефону я его сразу заловила. Уж не знаю почему, но он не хотел, чтобы я приходила к нему в Управление, предпочитал встречи у меня дома, как я ни заверяла его, что уже почти не хромаю. Но раз предпочитает прийти ко мне в гости – пожалуйста.
Капитан явился с цветами и, вручая их, галантно произнес:
– Мне хотелось как-то загладить свою вину перед вами, ну, за тот недосмотр с головой. И еще хочу поблагодарить за информацию. Вы уже столько знаете, что, полагаю, могу и остальное выложить. Здесь, у вас, я вроде как беседую частным образом, не в служебном порядке, так что, понимаете, мне легче рассказать о кое-каких вещах. Надеюсь, вы не напишете на меня донос?
С удовольствием разглядывая прекрасные пурпурные пионы и ставя их в вазу с водой, я рассеянно отозвалась:
– Нет. Вернее, да, – поправилась, поняв, что ответ прозвучал двусмысленно. – Не напишу. И по-прежнему буду бороться с преступностью. Если хотите, могу прицепиться к другой статье, выбор у нас громадный, бешеный, можно сказать. Аферы и махинации на каждом шагу.
– Другие аферы меня не интересуют, например хозяйственные, – как вам известно, я занимаюсь особо тяжкими уголовными преступлениями, так что пусть другие переживают. Впрочем, что касается Либаша…
– Ну? – нетерпеливо спросила я, усаживаясь в кресло и подсовывая ему банку пива. Пусть сам обслуживается, не люблю крутиться вокруг стола.
Капитан автоматически налил себе пива и продолжил начатую фразу:
– …то кое-что удалось установить. Слабым звеном оказался… ни за что не отгадаете!
– Ясное дело, не отгадаю! – рассердилась я. – Как я могу отгадать, если не знаю людей?
– Этого вы как раз знаете. Новаковский признался без зазрения совести, и, как ни странно, ему ничто не грозит. Эта сволочь умеет приспосабливаться к обстоятельствам, в нужный момент сразу перестроился да перешел на другую сторону баррикады. Как только понял, что Спшепгель разоблачен, так и перешел. Больше денег с него не получишь, ничего не вытянешь, так почему и не заговорить?
– А чистосердечное признание является смягчающим вину обстоятельством, – догадалась я.
– Именно так, хотя он никакой вины за собой не признает. Он свидетель. И в качестве такового разговорился – не остановишь. Обо всем, бедняга, узнавал пост фактум, когда уже ничего нельзя было сделать.
– И о Елене тоже? Как все-таки с ней обстояло дело?
– Глупая баба! – вырвалось у капитана, но он тут же спохватился. – То есть, того… О покойниках не принято плохо говорить, тем более о женщинах, но она сама вляпалась. Сначала случайно что-то увидела и услышала, потом принялась подслушивать и подглядывать, потом в истерике кричала Либашовой, что не желает прислуживать преступникам, не желает больше служить в таком доме. Этого оказалось достаточным. Либашова… вы знаете, что они знакомы с детства?
– Из письма Иоланты Хмелевской узнала. Незадолго до войны мать Елены, совсем молодой женщиной, работала кухаркой у мамули Мизюни. Их дочки могли знать друг дружку.
– Да, знали и после войны встретились. А теперь, когда эта дура… извините, покойница, светлая ей память, устроила истерику хозяйке, та у нее по знакомству все вытянула. И в числе прочих обстоятельств она вышла и на вас. Как раз к этому времени вы принялись писать разоблачительные фельетоны о дельцах черного бизнеса. Тут уж и Спшенгель встревожился, потому что он знал о нелегальном хобби вашего мужа и немного его опасался. Елена сбежала от них, он пустил по ее следу своих мальчиков, Елену схватили и повезли в Лодзь, чтобы там хорошенько допросить и вытянуть все, что знает. С помощью медицины – уколы, скополамин и все такое прочее.
– А зачем же в Лодзь? – удивилась я.
– У Спшенгеля там малина, в Лодзи ему свободнее действовать, там его пока не знают. Елена, как вы и догадались, по дороге попыталась выскочить из машины. Подручные Спшенгеля ехали двумя машинами, в первой сидел один из них с Еленой, во второй двое других. Первый погиб в столкновении на шоссе, с теми двумя ничего плохого не случилось, если не считать, что встретились вы, извините. Они не сомневались, что вы следовали за Еленой. Парням не откажешь в сообразительности, они воспользовались суматохой, доехали до больницы, куда транспортировали жертв автокатастрофы, там царило форменное столпотворение, Елену им без труда выдали, а они принялись сразу же за вами следить. Пани не заметила тогда слежки?
– Не обратила внимания.
– Так я и думал. Мерзавцы допросили Елену, и она скончалась во время этого «допроса». И тогда в их головы пришла гениальная мысль сразу и от трупа избавиться, и вас припугнуть. Елена знала вас, а вы ее не знали, пани Иоанна?
– Нет, откуда же? Никогда не видела ее. Из того, что вы мне сказали, пан капитан, делаю вывод, что, если бы не поехала через проклятую Лодзь, ничего худого со мной бы не произошло?
– Думаю, что так. С чего вдруг, извините, вас туда понесло? И трасса длиннее, и дорога хуже.
Долго объяснять, да и хотелось узнать продолжение. И я, вместо ответа, попросила рассказать, что было потом. Капитан исполнил желание дамы.
– Во время «допроса» Елена призналась, что написала вам письмо. Рассказала и об исповеди у груецкого викария. Мерзавцы поняли, что Елена знала очень много, ведь и о документах тоже говорила. Знаете, что она у них украла? Из мусорной корзины извлекла клочки бумаги, на которой они пытались подделать подпись Либаша. И еще разыскала и припрятала фотографии настоящего Либаша в молодости. Они так и не поняли, что она сделала с этими документами, могла передать их вам или этому своему… то есть не своему, а вашему… то есть…
– Да успокойтесь, пан капитан, своему, своему, – перебила я запутавшегося вконец капитана. – Ведь именно такие бабы, как Елена, обожали его всю жизнь.
– Ну и прекрасно. А Либашова, как только узнала, что вам подбросили голову Елены, впала в ярость, такое им устроила – страшно сказать. Кретины они, дескать, каких свет не видел, теперь вы, пани Иоанна, обязательно вцепитесь в них, в нее с мужем, потому что вы, пани Иоанна, гангрена – хуже не бывает. Это она, Либашова, кричала. А они, идиоты и кретины, вас еще не знают, так вот теперь узнают! Забрать сию же секунду у Хмелевской голову! Ну они и забрали, еще в Париже.
– А подбросили где?
– На границе. Вы им очень облегчили задачу, занимаясь своей зеленой карточкой. Вообще-то они собирались ликвидировать труп Елены. Голову отделили от тела, чтобы тело не опознали, и с помощью пани выслали из страны, а тело закопали. С ним у них были неприятности. Позже, когда с вашей помощью удалось установить, кем была погибшая, они вновь собрали тело Елены и передали в морг, всучив кому надо взятку. Новаковский лично и всучал. Сейчас он, разумеется, утверждает, что ни о чем не знал, был, дескать, уверен – Елена погибла в автокатастрофе, и его коллеги виновны лишь в профанации трупа, от профанации же до убийства очень далеко. А всю правду он, Новаковский, узнал лишь после возвращения пани.
– Выходит, Мизюня меня неплохо знает, – задумчиво прокомментировала я. – Теперь начинаю немного понимать их дальнейшие поступки.
– А вот о них Новаковский рассказывает очень охотно, ибо не принимал в них участия. После дурацкой выходки с головой Елены Либашова пришла к выводу, что вас, пани Иоанна, надо как-то приструнить. Желательно сделать так, чтобы вы вынуждены были заниматься своими, а не их делами. Вот и придумала. Стрелял в вас снайпер, и в его задачу входило ранить вас в ногу. Тогда вы не сможете вести машину и останетесь на какое-то время в Париже, а голову Елены они отберут у вас, и все затихнет. Но вы вернулись в Польшу, у вас, по их мнению, находился компромат на них, вот и пришлось прибегнуть к радикальным мерам. Взорвали в вашей прихожей гипсовую голову. Рассчитывали, что вас отвезут в больницу, а они тем временем спокойно поищут в ваших бумагах тот самый компромат. Убивать вас не собирались, иначе поисками занялась бы полиция. В чулан соседа это они вломились, без толку, ничего не нашли. Считали его вашим, о замене не знали. Ксендза из Груйца хотели убить, факт установлен, очень боялись, с Костелом шутки плохи, и если ксендз вздумает болтать…
Я нравоучительно заметила:
– Видите, как вредно не верить в честность и порядочность…
– Полностью разделяю ваше мнение, – согласился со мной капитан и вылил в стакан остатки пива из банки.
Я встала и прихрамывая отправилась к холодильнику за следующей банкой.
– А личность Сшпенгеля уже установлена? – поинтересовалась я, возвращаясь с банкой.
Капитан было помрачнел, но тут же заулыбался, о чем-то вспомнив.
– Вы видели фильм «Экстрадиция»? – спросил он.
– Видела, о том, как другому государству выдают преступника, нарушившего законы этого государства. Очень хороший фильм.
– Ну так у нас получается продолжение фильма. Спшенгель получил наследство незаконным и преступным путем, и иностранное государство уже поставлено в известность. Хорошо, что благодаря вам в моем распоряжении оказались адреса американских адвокатских фирм, ибо у нас принялись энергично спускать дело на тормозах. Буквально в последний момент удалось им подбросить это кукушкино яйцо.
– И они потребуют экстрадиции? Кого? Сшпенгеля или Мизюни? Я имею в виду пани Либашову.
– Думаю, двоих. По моим сведениям, уже заморозили их счета. На всякий случай, расследование еще не закончено. Кажется, в распоряжении американских властей имеется вещественное доказательство, группа крови настоящего Либаша, ему делали операцию, аппендикс вырезали. Теперь вам понятно, почему я предпочел прийти к вам, а не пригласил пани в Управление?
– А вас за это не погонят с работы? – встревожилась я.
– Ну, во-первых, никто о нашем разговоре не знает. А во-вторых, расследование я провел грамотно и быстро, в очень неплохом темпе, правда, получил взыскание за взрыв в вашей прихожей, зато удостоился благодарности за расследование в целом. Остальное меня уже не касается, а я и не думаю сам проявлять инициативу, не такой уж я дурак, так что мне, думаю, не грозит смерть в автомобильной катастрофе.
Ничего не скажешь, весьма приятное известие…
– Если я правильно вас поняла, в результате у нас им инкриминируется лишь убийство Елены? – уточнила я.
– Да нет, – опять улыбнулся капитан. – Ага, еще раз напоминаю, разговор у нас с вами неофициальный…
– Помню, помню.
– Так вот, согласно официальной версии несчастная Елена погибла в автокатастрофе, скончалась от многочисленных травм, даже профанация трупа не имела места, голова у покойной сама отделилась от тела. Опять же в результате катастрофы. Немного нелогично, зачем еще многочисленные травмы, если голова отделилась и наоборот, ну да никто к этому не стал придираться. Что касается настоящего Либаша, известно – он погиб не сам по себе, но что толку? Тоже смерть в автокатастрофе, налетел на дерево, смерть на месте. Машина загорелась и так далее. А от чего загорелась – нельзя установить, опять же из-за пожара. Выдвинуты версии, в том числе и такая: ехал с большой скоростью, вышло из строя правое переднее колесо, ну и врезался в дерево. Пожар и конец. Что докажешь? В пожаре колесо сгорело.
– Можно им инкриминировать использование чужих документов, – с надеждой подсказала я.
– Да, есть такая статья. Ну да тут у них много шансов выкрутиться. Влюбились друг в друга насмерть, действовали в аффекте, ничего не соображали. Вы, конечно, понимаете, я имею в виду Либашову и Сшпенгеля, так что есть шансы отделаться условным наказанием или вовсе штрафом. При хорошей защите все возможно. Ну что смотрите? Это не я придумал, так говорила пани прокурор, я лишь повторяю ее слова. Виллу строит.
– Кто?
– Да пани прокурор же! Благородные чувства она ценит очень высоко.
– О Езус-Мария…
Капитан помрачнел, отхлебнул пива и опять заулыбался.
– Честно скажу, если бы они не увязли в Америке, вышли бы сухими из воды. А тот ваш… ну, Еленина любовь… так он с самого начала обо всем знал, Спшенгеля на вилку наколол, а чего ждал – понятия не имею. Ну, допустим, растерял нужные бумаги, но хоть сказать кому надо мог ведь? Уже могли завести дело, теперь присовокупили бы новые данные, глядишь, так просто и не удалось бы подлецам вывернуться. А он только сейчас раскололся, да и то не официальные дал показания, а опять же в частной беседе кое-что порассказал. Не разрешил ни в протокол занести, ни на пленку записать.
– Не так уж глуп, каким кажется, – заметила я. – Прекрасно знает, что обращение в полицию так же поможет, как мертвому припарки. А может, он решил подождать, пока в нашей стране уменьшится преступность? Особенно среди правящей верхушки. И уголовный кодекс изменится, а русской мафии вообще придет конец.
– Вы что, верите в такие чудеса? – изумился капитан.
– Ничто не вечно под луной. Говорят, даже и самому свету придет конец. Неужели, пан капитан, вы думаете, что конец света настанет, а конец мафии – нет?
– Холера ее знает…
– А вот и нет! – пророчески заявила я. – Человеческая стихия – это страшная сила. В конце концов люди выйдут из себя и, подобно тому как уже это однажды было, сами добровольно двинутся на Дикий Запад. Я очень рассчитываю на молодежь, любящую развлечения. Скоро их перестанут устраивать старушки с только что полученной пенсией, гораздо больше пользы принесет ограбление мафиози. У поляков есть собственная гордость, особенно когда ничего кроме гордости и нет. Только надо предварительно как следует подготовиться…
Капитан с ужасом взирал на меня. Пришлось принести третью банку пива, чтобы он пришел в чувство.
– Разрешите, продолжу. Вам уже ничто не грозит, – сказал капитан, и, клянусь, в его голосе я услышала что-то вроде сожаления. – Наконец-то они сообразили, что им следует держаться от вас подальше. А теперь вы уже не сможете им навредить, даже если напишете и опубликуете целую эпопею о преступности. Вот разве что и в самом деле приметесь агитировать нашу гордую молодежь…
– Нет, не примусь, – пообещала я.
Только теперь я поняла, какую громадную пользу можно извлечь из промашки капитана. Правда, официально полиция в ней не призналась, никто не высказывал ни малейшего намерения компенсировать мне понесенные убытки, а я сама не настаивала на возмещении ни материального, ни морального ущерба от взрыва в прихожей, но капитан Борковский в частном порядке мучился угрызениями совести и по личной инициативе пытался как-то вознаградить меня за последствия собственного недосмотра. Чтобы в свою очередь не испытывать угрызений совести оттого, что поверяет мне служебные тайны, он попытался проверить мое прошлое.
Когда выяснилось, что это прошлое уже проверялось полицией неоднократно, капитан испытал неимоверное облегчение и камень свалился с его полицейской совести. Полиция заинтересовалась мною уже много лет назад, и не потому, что я совершала какие-то преступления. Напротив, проверив и убедившись в моей полной лояльности, мне разрешили приобщаться к кое-каким уголовным делам и даже раз на полицейской машине возили к трупу. Позже, когда на много лет я связала свою жизнь с прокурором, им, естественно, пришлось рассмотреть меня под микроскопом. Потом мне втемяшилось в голову получить загранпаспорт, захотелось по заграницам поездить. Полугодовую баталию я выиграла, но меня, само собой разумеется, просеяли сквозь самое мелкое сито и ничего сделать не смогли, ибо я оказалась особой законопослушной, никогда не нарушала уголовного кодекса и никакой социальной опасности собой не представляла. Не могла представлять, а все говорило о том, что и не хотела.
Простой честный человек, который к тому же всегда говорит правду и не пытается лгать полиции, пусть даже по глупости, представляет собой настолько редкое явление, что капитан был потрясен и проникся ко мне полным доверием. И в результате позволил себе не только открыть интересующие меня аспекты расследования, но и те, о которых я и понятия не имела, а также ознакомил меня с некоторыми из своих личных умозаключений. Тут большую роль сыграл Новаковский. Считая, что чистосердечное признание облегчит его участь, Новаковский разошелся, как тропический ливень, и удержу ему не было.