Страница:
Погоди-ка, а включила ли я противоугонное устройство, отправляясь на ночлег?
Проехать полстраны с человеческой головой в багажнике, это же надо… Неплохой презент везу я Гжегожу. Вот будет, если меня с ней прихватят! Да настоящая ли она? Может, искусственная, прекрасно выполненный, так сказать, муляж?
Проблеск надежды заставил меня подняться с места. Набрав полную грудь воздуха, я опять подняла крышку багажника и осторожно отогнула верхний край сумки. Мобилизовав все свои душевные и физические силы, заставила себя внимательно осмотреть ужасную находку. Осмотреть. Потрогать голову я не смогла бы под страхом смерти. Нет, приходится смириться со страшной правдой – голова настоящая. Теперь станет сниться мне по ночам, факт…
Опять села на место водителя и подумала, что опасно так себя вести, наверняка обратят на меня внимание. Тут ведь не стоянка, остановить машину на минутку можно, но долго стоять не положено, а я торчу до бесконечности. Уехать, уехать отсюда поскорее, могу думать в другом месте.
«Пежо» выскочил у меня из головы, хотя именно из-за него я совершила ужасное открытие. По сравнению с последним уже не существовали такие мелочи, как дурацкие «пежо». Впрочем, его нигде не было видно. Я рывком сдвинулась с места, банка с пивом опрокинулась, и на ноги вылилось немного пива. Не найдя другого выхода, как допить оставшееся пиво, я оставила банку болтаться под ногами, пустая пусть катается. Машина с автострадой действовали в унисон, я могла свободно предаться невеселым размышлениям.
Еду на свидание с самым любимым человеком, а в голове одна… голова, тьфу! Но не могла я думать ни о чем другом, когда она находится в моем багажнике.
Заставив себя сосредоточиться, я постаралась вспомнить, включила ли я противоугонное устройство на паркинге в Болеславце, уходя в гостиницу. Включила, точно. Я совершенно отчетливо вспомнила этот момент: повесила на руку подручную сумку и маленькую дамскую сумочку с документами и деньгами. Уходя, еще раз обернулась и взглянула на «тойоту», чтобы проверить, выключила ли я освещение, тут как раз сверкнул огонек включенного устройства. И речи быть не может, чтобы кто-то копался в машине. Только дотронуться до нее – и разбудит истошный вой. Болеславец отпадает.
Теперь граница. Господи, ведь на границе я оставила машину распахнутой настежь, бегала как ненормальная из Германии в Польшу и обратно из-за проклятой зеленой карточки, чтоб ей пусто было. Вокруг крутилось много народу, помню какую-то женщину в желтых брюках с маленьким ребенком, это наверняка не она, игрушки у детей бывают самые невероятные, но о человеческих головах слышать не приходилось. Багажник оставался, правда, запертым. Что из того? Для тех, что способны подбрасывать человеческие головы, отпереть багажник – раз плюнуть. Пяти секунд хватит и на то, чтобы отпереть багажник, и на то, чтобы сунуть в него сумку с головой. И привет. Никто и внимания не обратит, даже если кто и заметит, решит – владелец что-то кладет в багажник своей машины, не вынимает же. Да и владельцы, как правило, присматривают за своим транспортом, не оставляют незапертые машины без присмотра. А тут еще – вспомнила я, и даже пот выступил на лбу – а тут еще документы вместе с загранпаспортом брошены на приборную доску, лежат напоказ, издалека видны, невозможно, чтобы нормальный человек бросил все так, оставил машину открытой, а сам удалился в Пиренеи. А вот оказывается – можно. Уж не знаю, насколько я нормальная, совсем задурили мне голову с зеленой карточкой, но подбросить голову на границе могли свободно. Итак, граница остается.
Да, с границей ясно. А как было дело в Штутгарте? О Господи, еще хуже! К дому своей знакомой я подъехала сзади, маленькая тихая улочка вся в зелени, машины я даже не заперла, отправилась разыскивать нужный номер дома, нашла сразу, знакомая вышла, пока мы здоровались и разговаривали, прошло немного времени. Явственно слышу собственный голос: «Постой-ка, пойду запру машину». Значит, она стояла какое-то время незапертой! Но ведь по той зеленой улочке за это короткое время не проехала ни одна машина, и вообще людей не было видно, я даже не могла спросить о нужном мне номере дома, пришлось обходить дома и смотреть на нумерацию. Вот разве что… разве что за мной уже тогда следили, если предположить такую невероятную вещь, что кто-то издали увидел, как я прошла в глубь палисадника и, войдя в дом знакомой, какое-то время находилась внутри. Увидел, значит, издали, потихонечку – не на тракторе же! – подъехал, на минутку притормозил, подбросил мне в багажник сувенир и смылся. Да что там минутка, пяти секунд хватило бы! А я поленилась потратить даже одну, чтобы захлопнуть дверь и нажать кнопку противоугонного устройства, легкомысленная идиотка!
Так, чудненько… И еще в том же Штутгарте остается гостиница. Знакомая поехала со мной, показывая дорогу, я оставила машину на стоянке на задах гостиницы, заперла наверняка, а вот с противоугонным устройством… Хоть убей меня, не могу вспомнить, включила ли! Наутро я уехала. Сдается мне, на кнопку устройства нажимала я два раза, выходит, включила и выключила, выходит, не было включено с ночи, но не уверена. Может, знакомая запомнила? Она прибежала ко мне в гостиницу спозаранку, мы вышли вдвоем, вместе пошли на стоянку…
Если тачка всю ночь простояла на стоянке незащищенной… Стоянка неохраняемая, с улицы удобный подъезд, спокойно подъезжай и делай что хочешь, хоть тысячу голов подбрасывай… Хотя нет, тысяча в багажник бы не влезла.
Ладно, не буду ломать свою голову, позвоню лучше и спрошу у знакомой, может, она помнит, включала ли я сигнальное устройство?
Обрадовавшись, что хоть какое-то решение принято, я облегченно перевела дыхание и тут же спохватилась. Чему обрадовалась-то? Даже если установлю, где именно и когда мне подкинули эту Елену, все равно не решу проблему: почему подкинули и что мне теперь с ней делать.
А вот эту проблему следовало разрешить по возможности быстрее, ведь я с ужасом обнаружила, что почти добралась до Парижа. Холера, с чего это вдруг так скоро? А я еще ни к какому выводу не пришла. Осмотрелась, в глаза бросилась прекрасно оборудованная заправочная станция со всевозможными удобствами. Решительно свернув к ней, я обогнула удобства и пристроилась в уголочке просторной стоянки за станцией.
Остановилась, выключила мотор. Вспомнила, что еду на встречу с мужчиной моей жизни и везу в багажнике человеческую голову, и тут со мной что-то произошло. На меня вдруг напал приступ истерического смеха. Скрючившись в кресле, уткнувшись лицом в его спинку, я хохотала, выла, плакала и не могла успокоиться. Ума хватило лишь поднять опущенное стекло окошечка, чтобы меня не услышали, вон уже какой-то человек подозрительно поглядывает в мою сторону с противоположной стороны паркинга. Ну да Бог с ним, мало ли по какой причине женщина может заходиться в смехе, не мог же он знать, что я так реагирую на наличие в моем багажнике фрагмента трупа.
Истерика закончилась, я смогла наконец сесть нормально и попыталась сосредоточиться. Итак, что мне делать? Как поступить разумнее?
Самый простой выход: взять да и выбросить на помойку проклятую сумку с ее содержимым. Не здесь, конечно, на какой-нибудь другой стоянке, здесь меня приметили, а там уж я постараюсь не бросаться в глаза.
Ну ладно, найдут эту голову и что дальше? Это ведь цивилизованная страна, так этого дела не оставят, начнется расследование. Возможно, по сумке узнают, из какой страны завезли голову. А может, и по зубам? Ползущая по асфальту несчастная Елена совсем не походила на человека, который делает себе зубы в Канаде или какой другой Швеции. Начнут, значит, расследование, опубликуют соответствующее сообщение и фотографию головы (бррр!), по телевидению тоже покажут. А я что же, буду сидеть, тихо, как мышь под метлой? Пусть разбираются сами, пусть приходят к выводу, что это сводят счеты мафиозные структуры из стран бывшего Восточного блока. И таким образом никогда не узнают правду, а мне это не нравится. Да и на меня сами могут выйти как-нибудь, ну, скажем, донесет мерзавец, который мне подбросил голову. И проведу я остаток дней своих во французской тюрьме.
Нехорошо. Если и обращаться самой к полицейским, то уж с вещдоком в виде головы, без глупостей.
Значит, надо обратиться. Обращусь, значит, и что скажу? Вот, получайте подарочек, видите, сама вам привезла, не выбросила по дороге. По моим сведениям, это голова некоей Елены Выстраш. Минутку! Елена – это скажу, а вот Выстраш… Прекрасная фамилия для иностранцев, может, еще показать им и ее письмо? Идентичность отправительницы письма с жертвой катастрофы на лодзинском шоссе – мои личные дедукции, мои личные ассоциации, подозрения, предположения. А в письме сплошные загадочные высказывания, для полиции совершенно непонятные. Откровенно говоря, для меня тоже…
Нет, самым разумным было бы действительно обратиться к полиции, но у себя, в Польше. Кстати, можно будет выяснить и те самые таинственные нарушения законов физики во время упомянутой катастрофы. Письмо… А письмо на всякий случай я бы скрыла, хотя бы до тех пор, пока сама не пойму его смысла. Значит, назову только имя жертвы, фамилию же Елены пусть сами устанавливают. Хотя… Зачем задавать своим ментам дополнительную работу? Ладно уж, назову и фамилию, совру, что тогда, на шоссе, женщина сказала мне не «Я Елена…», а «Я Елена Выстраш». А может, я ошибаюсь, никакая это не Выстраш? Там, на шоссе, наша полиция уже действовала, наверняка установлены анкетные данные жертв катастрофы, могли же быть у жертв какие-никакие документы… Езус-Мария, но я ведь своими глазами видела эту женщину сразу после катастрофы, она и в самом деле была жертвой катастрофы, но жертвой… как бы это сказать? Целой, не разорванной на куски, все части тела были при ней, так откуда же взялась эта отдельно взятая голова?!
Мне уже казалось, что и моя собственная голова отделена от тела, так она плохо работала, все в ней смешалось. Ну ладно, до чего я додумала? Ага, отвезти ее обратно в Польшу. А как? Обложить льдом? И где держать?
Опять большим напряжением воли заставив себя сосредоточиться, я подвела итоги: во-первых, не выбрасывать находку сию же минуту в мусорный ящик и, во-вторых, посоветоваться с Гжегожем. Тема, прямо скажем, не очень подходящая для разговора при первой встрече с любимым мужчиной после двадцатилетней разлуки, но я не виновата…
Сколько раз в далеком прошлом Гжегож выручал меня, помогал и советом, и делом!
Воспоминания обрушились на меня со страшной силой.
Тогда он уехал на Ближний Восток. Стали приходить письма, я, разумеется, отвечала, письма приходили в общем нормально, никто их не перехватывал, никакая цензура не вскрывала. О многом писал тогда Гжегож, и вот однажды я получила от него необычное письмо.
«…Ты одна можешь сказать мне всю правду. Муж, как правило, узнает обо всем последним, похоже, я не исключение. До меня дошли нехорошие слухи о Галине, возможно, это лишь злобные наговоры и досужие сплетни, но не исключено, что и правда. Конечно, у меня в Варшаве полно знакомых, приезжают и начинают рассказывать. Глупо как-то бить по морде таких шутников, если окажется, что они говорят правду… Очень рассчитываю на тебя, знаю, ты все досконально разузнаешь и сообщишь правду. Факты, только факты, а не досужие вымыслы. Никто, кроме тебя, этого не сделает, да и ни к кому, кроме тебя, мне не хотелось бы обращаться. Как-то не хочется посторонних мешать в это дело. Не сомневаюсь, уж ты-то меня поймешь…»
Прочла я письмо, и мурашки пробежали по коже. В это время я уже связалась – если это слово уместно – с моим так называемым вторым мужем, который с ума сходил по мне. Гжегожа я с болью в сердце вынуждена была сдать в архив. Понимать-то его я понимала, мы вообще всегда потрясающе хорошо понимали друг друга. И в самом деле, нет ничего хуже неизвестности, но… Мне, мне сообщить ему, что любимая жена ему изменяет?! Это уже просто извращение какое-то. Не стану врать, прихватить Галину во время оргии с казачьей сотней доставило бы мне несказанную радость, но тогда пришлось бы и запечатлеть на кинопленке шокирующие сцены, одного описания было бы недостаточно. А кроме того, известно, что к лицам, доносящим о таких вещах, люди, как правило, не испытывают симпатии, и Гжегож при одной мысли обо мне будет вздрагивать от отвращения, ведь сразу же возникнет ассоциация… не с казачьей сотней, но с изменой обожаемой жены. Этого мне только не хватало! Неугасающее чувство к этому человеку таилось в глубине сердца, несмотря ни на что.
Посомневавшись, поколебавшись, я заставила себя встать на его место и решила провести собственное расследование.
– После отъезда Гжеся Галиночка пустилась во все тяжкие, – с удовлетворением информировала меня лучшая подруга жены Гжегожа. – Но не я донесу ему об этом. Их дело. Когда? Да через неделю же после его отъезда Галиночка пришла к выводу, что не любит спать в одиночестве, а некий актер уже давно стоял под дверью. Не мое это дело.
Выходит, мое, ну да куда денешься? И я продолжила изыскания. Ведь лучшая подруга, как всякая нормальная баба, могла и из вредности соврать, просто из зависти. И я обратилась к мужикам. Один из наших общих знакомых сразу отпал, ибо чтил Галину как божество какое. Они вместе учились в школе, и когда-то, в младших классах, Галиночка каким-то чудесным способом спасла ему жизнь. Тут бы даже запечатленная на пленке казачья сотня не помогла, Галину он обожал даже больше, чем Гжегож. Пришлось обратиться к врагу школьного друга, тоже нашему общему знакомому.
– Он? – пренебрежительно отозвался о школьном друге общий знакомый. – Да он бы ее на постамент поставил и молился перед ней на коленях, а ей совсем другое требуется. С кем только она не спит!
– Что ты говоришь! – удивилась я. Не притворялась и в самом деле была удивлена, уж этого я не ожидала. – А ты откуда знаешь?
– Так я же тоже с ней спал, дама с темпераментом. Да ты что, с луны свалилась? Как джентльмен, я обязан бы был скрывать этот факт, но и без того все знают, а она в основном имеет дело далеко не с джентльменами. Подбирает кандидатов по другим качествам. Вот, к примеру, последний. Амбал, для рыночной торговки ящики с овощами таскает. Думаешь, он никому не хвастается своими победами?
– О Боже! – вскричала я совершенно ошарашенная. – Покажи амбала! Не поверю, пока не увижу его собственными глазами. Может, все-таки в нем что-нибудь такое есть?
– Ты что, совсем дура? Разумеется, есть, и, думаю, немало. А мне делать нечего, только тратить время на глупости! Если хочешь, сама поезжай и посмотри. Рынок на Тамке, у пересечения с Тихой. Овощной ларек под полосатым зонтом. Прямо на углу Тамки и Тихой.
Я поехала на Тамку и с удовольствием рассмотрела любовника. И в самом деле, прекрасный экземпляр молодого быка, с явным преобладанием формы над содержанием. Вон, ящик в пятьдесят килограммов, не меньше, переставил одной ручкой с такой легкостью, словно это спичечный коробок. Немаловажное достоинство у мужчины… Поскольку я не уточнила у своего информатора, состоит ли амбал при Галине сейчас или состоял раньше, пару месяцев назад, я решила лично выяснить данное обстоятельство и бросила якорь на Тамке.
Мне повезло, все выяснилось в тот же день. Торговка овощами закончила работу, амбал загрузил в автофургончик ее ящики, а тут подъехала на своей машине Галиночка и подхватила мальчика, еще тепленького. Но возможно, она отвозила его… на уроки в вечерней школе? И я поехала за ними. Нет, не в школу везла Галина юношу, а к себе домой, я ведь хорошо знала дом, где жил Гжегож, мне не обязательно было ехать впритык за ними, я издали наблюдала за тем, как оба вышли из машины и вошли в подъезд. Пришлось набраться терпения, выяснять, так уж до конца. К счастью, печка в моей машине грела хорошо, я набралась терпения и, прождав до двух часов ночи, решила – чего уж яснее. Больше ждать не имело смысла, и я вернулась домой.
Письмо Гжегожу написала сухое, краткое, в осторожных выражениях изложила факты и полученную информацию, воздержавшись от собственных комментариев. Общий стиль письма нарушили несколько фраз в конце:
«Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что за такую информацию можно возненавидеть человека на всю жизнь, так что сильно рискую. Но ничего не поделаешь, просьбу твою я выполнила, а там будь что будет. На твоем месте я бы предпочла знать пусть горькую, но правду, а ведь всякий судит по себе. В окна твоей квартиры я не заглядывала».
В ответ Гжегож прислал только одно слово «Спасибо» и на какое-то время замолчал. Молчал довольно долго.
Мне это было даже на руку, ибо мой второй спутник по жизни жутко ревновал меня к прошлому. Мир, оказывается, кишмя кишел моими бывшими хахалями, и каждое полученное мною письмо могло быть от одного из них. С трудом примирялся он с существованием только моего бывшего мужа, все же остальные были мне категорически запрещены. Я даже не очень возмущалась, видя в этом проявление неземной любви ко мне. Тем не менее Гжегожа старательно скрывала от своего второго мужа.
К счастью, мне писали еще несколько знакомых из Ирака и один бывший коллега, которого занесло в Марокко, так что, когда Гжегож наконец прервал молчание, его корреспонденция затерялась в толпе. Гжегож сообщил мне, что приезжает в отпуск, о чем жена не знает и не должна знать. Отпуск у работающих по контракту явление чрезвычайно редкое, но он едет. Постарается быть в Польше в начале июня, у нас только начинается сезон отпусков, так что у него есть все шансы застать обожаемую жену еще в Варшаве. И просит узнать, когда она собирается в отпуск. Ответить письмом я уже не успею, он позвонит мне.
Узнать о Галиночкином отпуске оказалось легче легкого. Работала она врачом в поликлинике, а там уже давно висели для всеобщего обозрения пациентов графики отпусков всех врачей. Она шла отдыхать в августе.
Чего я только не делала, чтобы до июня меня никуда не отослали в командировку, чтобы торчать в Варшаве! Узнала о времени прибытия самолетов из Дамаска и не отходила от телефона. О том, чтобы поехать в аэропорт в одиннадцать часов ночи и речи не было, супруг такого не допустил бы. Гжегож позвонил из аэропорта Окенче.
– Привет, моя дорогая, – сказал он. – Ну и как?
– В августе, – ответила я, приходится признать, довольно лаконично.
– Спасибо! – сказал он и повесил трубку. Мой актуальный повелитель, ясное дело, насторожился немедленно и накинулся на меня с расспросами. Кто звонил да почему, в чем дело и еще в такую позднюю пору?
– Януш звонил, – как можно небрежнее ответила я. – Поинтересовался, когда Витек отправляется в отпуск. Я случайно знала, поэтому и могла ответить с ходу. Он поблагодарил и отключился. Вот и все.
Нет, не все, от моего так просто не отделаешься.
– А почему он не мог позвонить утром? Приспичило ночью?
– Да не знаю я, ну что пристал? Не мог, наверное, они с Витеком отправляются в отпуск на байдарках со своими девушками, надо все организовать. Подумаешь, позвонил, да я его и без этого каждый день на работе вижу!
– Вот это-то мне и не нравится…
Нет добра без худа. В ту пору мое несчастье заключалось в величайшем счастье. Ревность, она, конечно, себя оказывала, но помимо того я по шестнадцати часов в сутки слышала… Нет, больше, ведь он вечно звонил на работу. Так вот, круглые, можно сказать, сутки я слышала: люблю тебя безмерно, нет мне без тебя счастья в жизни, а ты лишь снисходишь ко мне, я тридцать пять лет искал такую женщину (холера, начал, видно, чуть появившись на свет), ты для меня одна-единственная, света Божьего не вижу из-за тебя, ты для меня все, если тебя потеряю – не знаю, что сделаю. И все в таком же духе. Помимо вышеприведенных глупостей он обладал огромным личным обаянием, страсть так и кипела в нем, и я не была бы женщиной, если бы это не воздействовало на все мои чувства во главе с Советским Союзом. Пардон, что значат привычные штампы, я хотела сказать – во главе с сердцем. А вдобавок его полюбил мой сын от первого брака, так что увязла я капитально.
Для того чтобы встретиться с Гжегожем, пришлось прибегнуть к тысяче уловок. Встретились мы, разумеется, в рабочее время. И лишь благодаря тому, что он был на машине, – удалось у Галиночки оттягать.
– Нескладно как-то у нас получается, – сказал Гжегож, направляясь в сторону парка. – Тогда ты там что-то такое говорила о своих чувствах, а сейчас я готов тебе сказать то же самое. Ты любишь его?
Я ответила честно:
– Не знаю. Он мне нравится, и я ценю его отношение ко мне. Верю в то, что чувства его искренние и прочные, хватит века на два. А такое не часто встречаешь.
Кретинка!
– Что ж, портить тебе жизнь не стану, ты знаешь. Но ведь это не помешает…
Еще как помешает. Я по природе своей была однолюбкой, а к тому же меня обижала патологическая ревнивость нового супруга, его недоверие и подозрительность по отношению ко мне, и назло ему я твердо решила сохранять ему верность.
Быстро перевела разговор на другое. Мне хотелось знать, не повредит ли ему в зарубежной работе неожиданный отпуск, я знала, что работодатели неохотно отпускают контрактников на родину, к тому же доходили какие-то туманные слухи, якобы кто-то из земляков подкладывает ему в Сирии свинью, пытаясь занять его место.
– Нет, – успокоил он меня. – На этот раз мне ничего не сделают, и знаешь почему? По очень простой причине: это зависит от одного из любовников моей жены, а он не заинтересован в моем присутствии в Варшаве. Дурак, думает, я помешаю ему в амурных делах! Нет, я спокойно возвращаюсь на работу по контракту, и ноги моей здесь не будет, а Галиночкиной – в Дамаске. Вскоре я обрету свободу и ни о чем так не жалею, как о том, что ты занята.
У меня перехватило дыхание, я не могла произнести ни слова. Какого черта я поставила на Гжегоже крест и позволила себе увлечься другим? Какого черта с этим другим у меня такая прочная связь? Какого черта я так запуталась в своих сердечных делах? Не брошусь же, подобно Галиночке, в водоворот любовной страсти, не выставлю на посмешище любящего меня человека. Черт бы побрал все это идиотское нагромождение обстоятельств, пропади они пропадом, как пропадает моя жизнь!
Гжегож переживал тогда нелегкий период, но старался держаться. Нанял адвоката, возбудил бракоразводный процесс и уехал в свой Дамаск. До меня доходили слухи, что Галиночка места себе не находила от бессильной ярости, а больше всего от того, что так глупо позволила застукать себя in flagranti [4].
И опять мы стали переписываться. Последнее письмо от Гжегожа я получила еще из Дамаска, оно явилось ответом на мой крик отчаяния и очень помогло сохранить последние остатки покидающего меня рассудка.
Нет, не два столетия продолжалась идиллия с любящим человеком. Всего два года, а потом жизнь круто изменилась. Я оказалась в отчаянном положении, не видела выхода из него и безнадежно угрязала в неврозах и мыслях о сведении счетов с жизнью.
«Опомнись! – писал Гжегож. – С какой стати ты собираешься оставить мерзавцу квартиру, а сама заживо похоронить себя в Нижних Бжанах? Пусть он выметается из твоей квартиры! А если уж тебе непременно хочется уехать, выбери местечко получше. Ведь у тебя же есть знакомые в разных странах Европы, свяжись с людьми, организуй себе выезд на несколько лет на приличную работу. Глядишь, и встретимся…»
Эти несколько слов подействовали на меня целительно, буквально помогли возродиться. Я и в самом деле выхлопотала себе поездку в Данию, хотя никак не могла понять, почему не во Францию, где меня уже ожидала очень выгодная работа. Так получилось, что я зацепилась за Данию и застряла там надолго, а наши контакты с Гжегожем надолго же оборвались. От общих знакомых я узнала, что он обосновался в Париже, от тех же знакомых получила его парижский адрес и написала ему. Какое-то время мы переписывались, потом я получила от него странное письмо: «Больше не пиши, объясню при встрече».
Я тем временем уже оклемалась после душевной катастрофы, курсировала между Польшей и Данией, со вторым мужем порвала решительно и бесповоротно. Очень разгневало меня письмо Гжегожа. Я как раз получила отпуск на своей датской работе и все-таки поехала на недельку в Париж. Позвонила Гжегожу, мы встретились. Увидев его, я испытала сердечный трепет и прилив теплых чувств, а он сказал «холера» и заключил меня в так называемые объятия. Встретились мы не у него, а у меня, то есть в маленькой гостинице на рю Дуан, где я сняла номер на неделю.
Ну и вылезло шило из мешка. Я была свободной, а вот он уже женился во второй раз. В конце концов, от такого и кондрашка может хватить! И эта идиотка, его вторая жена, раскопала мои письма. Она француженка, но польский знает великолепно; не понимаю, зачем Гжегож вообще берег мои письма, почему не выбрасывал по прочтении… Прочла она их и прямо в амок впала, весь мир для нее сконцентрировался на мне одной, других женщин вообще не существовало, и пришлось Гжегожу поклясться, что с этой одной он порвет решительно и бесповоротно. Опять он был безумно влюблен в жену, я догадывалась – сказались постные годы в Сирии; она безумно ревновала, а он радовался, усматривая в этом доказательство ее великой любви. Нет, я слова плохого о ней не сказала, памятуя о своем собственном недавнем прошлом и о своем жизненном партнере с его тоже патологической ревностью. И решение сохранять ему верность, дура несчастная!…
Проехать полстраны с человеческой головой в багажнике, это же надо… Неплохой презент везу я Гжегожу. Вот будет, если меня с ней прихватят! Да настоящая ли она? Может, искусственная, прекрасно выполненный, так сказать, муляж?
Проблеск надежды заставил меня подняться с места. Набрав полную грудь воздуха, я опять подняла крышку багажника и осторожно отогнула верхний край сумки. Мобилизовав все свои душевные и физические силы, заставила себя внимательно осмотреть ужасную находку. Осмотреть. Потрогать голову я не смогла бы под страхом смерти. Нет, приходится смириться со страшной правдой – голова настоящая. Теперь станет сниться мне по ночам, факт…
Опять села на место водителя и подумала, что опасно так себя вести, наверняка обратят на меня внимание. Тут ведь не стоянка, остановить машину на минутку можно, но долго стоять не положено, а я торчу до бесконечности. Уехать, уехать отсюда поскорее, могу думать в другом месте.
«Пежо» выскочил у меня из головы, хотя именно из-за него я совершила ужасное открытие. По сравнению с последним уже не существовали такие мелочи, как дурацкие «пежо». Впрочем, его нигде не было видно. Я рывком сдвинулась с места, банка с пивом опрокинулась, и на ноги вылилось немного пива. Не найдя другого выхода, как допить оставшееся пиво, я оставила банку болтаться под ногами, пустая пусть катается. Машина с автострадой действовали в унисон, я могла свободно предаться невеселым размышлениям.
Еду на свидание с самым любимым человеком, а в голове одна… голова, тьфу! Но не могла я думать ни о чем другом, когда она находится в моем багажнике.
Заставив себя сосредоточиться, я постаралась вспомнить, включила ли я противоугонное устройство на паркинге в Болеславце, уходя в гостиницу. Включила, точно. Я совершенно отчетливо вспомнила этот момент: повесила на руку подручную сумку и маленькую дамскую сумочку с документами и деньгами. Уходя, еще раз обернулась и взглянула на «тойоту», чтобы проверить, выключила ли я освещение, тут как раз сверкнул огонек включенного устройства. И речи быть не может, чтобы кто-то копался в машине. Только дотронуться до нее – и разбудит истошный вой. Болеславец отпадает.
Теперь граница. Господи, ведь на границе я оставила машину распахнутой настежь, бегала как ненормальная из Германии в Польшу и обратно из-за проклятой зеленой карточки, чтоб ей пусто было. Вокруг крутилось много народу, помню какую-то женщину в желтых брюках с маленьким ребенком, это наверняка не она, игрушки у детей бывают самые невероятные, но о человеческих головах слышать не приходилось. Багажник оставался, правда, запертым. Что из того? Для тех, что способны подбрасывать человеческие головы, отпереть багажник – раз плюнуть. Пяти секунд хватит и на то, чтобы отпереть багажник, и на то, чтобы сунуть в него сумку с головой. И привет. Никто и внимания не обратит, даже если кто и заметит, решит – владелец что-то кладет в багажник своей машины, не вынимает же. Да и владельцы, как правило, присматривают за своим транспортом, не оставляют незапертые машины без присмотра. А тут еще – вспомнила я, и даже пот выступил на лбу – а тут еще документы вместе с загранпаспортом брошены на приборную доску, лежат напоказ, издалека видны, невозможно, чтобы нормальный человек бросил все так, оставил машину открытой, а сам удалился в Пиренеи. А вот оказывается – можно. Уж не знаю, насколько я нормальная, совсем задурили мне голову с зеленой карточкой, но подбросить голову на границе могли свободно. Итак, граница остается.
Да, с границей ясно. А как было дело в Штутгарте? О Господи, еще хуже! К дому своей знакомой я подъехала сзади, маленькая тихая улочка вся в зелени, машины я даже не заперла, отправилась разыскивать нужный номер дома, нашла сразу, знакомая вышла, пока мы здоровались и разговаривали, прошло немного времени. Явственно слышу собственный голос: «Постой-ка, пойду запру машину». Значит, она стояла какое-то время незапертой! Но ведь по той зеленой улочке за это короткое время не проехала ни одна машина, и вообще людей не было видно, я даже не могла спросить о нужном мне номере дома, пришлось обходить дома и смотреть на нумерацию. Вот разве что… разве что за мной уже тогда следили, если предположить такую невероятную вещь, что кто-то издали увидел, как я прошла в глубь палисадника и, войдя в дом знакомой, какое-то время находилась внутри. Увидел, значит, издали, потихонечку – не на тракторе же! – подъехал, на минутку притормозил, подбросил мне в багажник сувенир и смылся. Да что там минутка, пяти секунд хватило бы! А я поленилась потратить даже одну, чтобы захлопнуть дверь и нажать кнопку противоугонного устройства, легкомысленная идиотка!
Так, чудненько… И еще в том же Штутгарте остается гостиница. Знакомая поехала со мной, показывая дорогу, я оставила машину на стоянке на задах гостиницы, заперла наверняка, а вот с противоугонным устройством… Хоть убей меня, не могу вспомнить, включила ли! Наутро я уехала. Сдается мне, на кнопку устройства нажимала я два раза, выходит, включила и выключила, выходит, не было включено с ночи, но не уверена. Может, знакомая запомнила? Она прибежала ко мне в гостиницу спозаранку, мы вышли вдвоем, вместе пошли на стоянку…
Если тачка всю ночь простояла на стоянке незащищенной… Стоянка неохраняемая, с улицы удобный подъезд, спокойно подъезжай и делай что хочешь, хоть тысячу голов подбрасывай… Хотя нет, тысяча в багажник бы не влезла.
Ладно, не буду ломать свою голову, позвоню лучше и спрошу у знакомой, может, она помнит, включала ли я сигнальное устройство?
Обрадовавшись, что хоть какое-то решение принято, я облегченно перевела дыхание и тут же спохватилась. Чему обрадовалась-то? Даже если установлю, где именно и когда мне подкинули эту Елену, все равно не решу проблему: почему подкинули и что мне теперь с ней делать.
А вот эту проблему следовало разрешить по возможности быстрее, ведь я с ужасом обнаружила, что почти добралась до Парижа. Холера, с чего это вдруг так скоро? А я еще ни к какому выводу не пришла. Осмотрелась, в глаза бросилась прекрасно оборудованная заправочная станция со всевозможными удобствами. Решительно свернув к ней, я обогнула удобства и пристроилась в уголочке просторной стоянки за станцией.
Остановилась, выключила мотор. Вспомнила, что еду на встречу с мужчиной моей жизни и везу в багажнике человеческую голову, и тут со мной что-то произошло. На меня вдруг напал приступ истерического смеха. Скрючившись в кресле, уткнувшись лицом в его спинку, я хохотала, выла, плакала и не могла успокоиться. Ума хватило лишь поднять опущенное стекло окошечка, чтобы меня не услышали, вон уже какой-то человек подозрительно поглядывает в мою сторону с противоположной стороны паркинга. Ну да Бог с ним, мало ли по какой причине женщина может заходиться в смехе, не мог же он знать, что я так реагирую на наличие в моем багажнике фрагмента трупа.
Истерика закончилась, я смогла наконец сесть нормально и попыталась сосредоточиться. Итак, что мне делать? Как поступить разумнее?
Самый простой выход: взять да и выбросить на помойку проклятую сумку с ее содержимым. Не здесь, конечно, на какой-нибудь другой стоянке, здесь меня приметили, а там уж я постараюсь не бросаться в глаза.
Ну ладно, найдут эту голову и что дальше? Это ведь цивилизованная страна, так этого дела не оставят, начнется расследование. Возможно, по сумке узнают, из какой страны завезли голову. А может, и по зубам? Ползущая по асфальту несчастная Елена совсем не походила на человека, который делает себе зубы в Канаде или какой другой Швеции. Начнут, значит, расследование, опубликуют соответствующее сообщение и фотографию головы (бррр!), по телевидению тоже покажут. А я что же, буду сидеть, тихо, как мышь под метлой? Пусть разбираются сами, пусть приходят к выводу, что это сводят счеты мафиозные структуры из стран бывшего Восточного блока. И таким образом никогда не узнают правду, а мне это не нравится. Да и на меня сами могут выйти как-нибудь, ну, скажем, донесет мерзавец, который мне подбросил голову. И проведу я остаток дней своих во французской тюрьме.
Нехорошо. Если и обращаться самой к полицейским, то уж с вещдоком в виде головы, без глупостей.
Значит, надо обратиться. Обращусь, значит, и что скажу? Вот, получайте подарочек, видите, сама вам привезла, не выбросила по дороге. По моим сведениям, это голова некоей Елены Выстраш. Минутку! Елена – это скажу, а вот Выстраш… Прекрасная фамилия для иностранцев, может, еще показать им и ее письмо? Идентичность отправительницы письма с жертвой катастрофы на лодзинском шоссе – мои личные дедукции, мои личные ассоциации, подозрения, предположения. А в письме сплошные загадочные высказывания, для полиции совершенно непонятные. Откровенно говоря, для меня тоже…
Нет, самым разумным было бы действительно обратиться к полиции, но у себя, в Польше. Кстати, можно будет выяснить и те самые таинственные нарушения законов физики во время упомянутой катастрофы. Письмо… А письмо на всякий случай я бы скрыла, хотя бы до тех пор, пока сама не пойму его смысла. Значит, назову только имя жертвы, фамилию же Елены пусть сами устанавливают. Хотя… Зачем задавать своим ментам дополнительную работу? Ладно уж, назову и фамилию, совру, что тогда, на шоссе, женщина сказала мне не «Я Елена…», а «Я Елена Выстраш». А может, я ошибаюсь, никакая это не Выстраш? Там, на шоссе, наша полиция уже действовала, наверняка установлены анкетные данные жертв катастрофы, могли же быть у жертв какие-никакие документы… Езус-Мария, но я ведь своими глазами видела эту женщину сразу после катастрофы, она и в самом деле была жертвой катастрофы, но жертвой… как бы это сказать? Целой, не разорванной на куски, все части тела были при ней, так откуда же взялась эта отдельно взятая голова?!
Мне уже казалось, что и моя собственная голова отделена от тела, так она плохо работала, все в ней смешалось. Ну ладно, до чего я додумала? Ага, отвезти ее обратно в Польшу. А как? Обложить льдом? И где держать?
Опять большим напряжением воли заставив себя сосредоточиться, я подвела итоги: во-первых, не выбрасывать находку сию же минуту в мусорный ящик и, во-вторых, посоветоваться с Гжегожем. Тема, прямо скажем, не очень подходящая для разговора при первой встрече с любимым мужчиной после двадцатилетней разлуки, но я не виновата…
Сколько раз в далеком прошлом Гжегож выручал меня, помогал и советом, и делом!
Воспоминания обрушились на меня со страшной силой.
Тогда он уехал на Ближний Восток. Стали приходить письма, я, разумеется, отвечала, письма приходили в общем нормально, никто их не перехватывал, никакая цензура не вскрывала. О многом писал тогда Гжегож, и вот однажды я получила от него необычное письмо.
«…Ты одна можешь сказать мне всю правду. Муж, как правило, узнает обо всем последним, похоже, я не исключение. До меня дошли нехорошие слухи о Галине, возможно, это лишь злобные наговоры и досужие сплетни, но не исключено, что и правда. Конечно, у меня в Варшаве полно знакомых, приезжают и начинают рассказывать. Глупо как-то бить по морде таких шутников, если окажется, что они говорят правду… Очень рассчитываю на тебя, знаю, ты все досконально разузнаешь и сообщишь правду. Факты, только факты, а не досужие вымыслы. Никто, кроме тебя, этого не сделает, да и ни к кому, кроме тебя, мне не хотелось бы обращаться. Как-то не хочется посторонних мешать в это дело. Не сомневаюсь, уж ты-то меня поймешь…»
Прочла я письмо, и мурашки пробежали по коже. В это время я уже связалась – если это слово уместно – с моим так называемым вторым мужем, который с ума сходил по мне. Гжегожа я с болью в сердце вынуждена была сдать в архив. Понимать-то его я понимала, мы вообще всегда потрясающе хорошо понимали друг друга. И в самом деле, нет ничего хуже неизвестности, но… Мне, мне сообщить ему, что любимая жена ему изменяет?! Это уже просто извращение какое-то. Не стану врать, прихватить Галину во время оргии с казачьей сотней доставило бы мне несказанную радость, но тогда пришлось бы и запечатлеть на кинопленке шокирующие сцены, одного описания было бы недостаточно. А кроме того, известно, что к лицам, доносящим о таких вещах, люди, как правило, не испытывают симпатии, и Гжегож при одной мысли обо мне будет вздрагивать от отвращения, ведь сразу же возникнет ассоциация… не с казачьей сотней, но с изменой обожаемой жены. Этого мне только не хватало! Неугасающее чувство к этому человеку таилось в глубине сердца, несмотря ни на что.
Посомневавшись, поколебавшись, я заставила себя встать на его место и решила провести собственное расследование.
– После отъезда Гжеся Галиночка пустилась во все тяжкие, – с удовлетворением информировала меня лучшая подруга жены Гжегожа. – Но не я донесу ему об этом. Их дело. Когда? Да через неделю же после его отъезда Галиночка пришла к выводу, что не любит спать в одиночестве, а некий актер уже давно стоял под дверью. Не мое это дело.
Выходит, мое, ну да куда денешься? И я продолжила изыскания. Ведь лучшая подруга, как всякая нормальная баба, могла и из вредности соврать, просто из зависти. И я обратилась к мужикам. Один из наших общих знакомых сразу отпал, ибо чтил Галину как божество какое. Они вместе учились в школе, и когда-то, в младших классах, Галиночка каким-то чудесным способом спасла ему жизнь. Тут бы даже запечатленная на пленке казачья сотня не помогла, Галину он обожал даже больше, чем Гжегож. Пришлось обратиться к врагу школьного друга, тоже нашему общему знакомому.
– Он? – пренебрежительно отозвался о школьном друге общий знакомый. – Да он бы ее на постамент поставил и молился перед ней на коленях, а ей совсем другое требуется. С кем только она не спит!
– Что ты говоришь! – удивилась я. Не притворялась и в самом деле была удивлена, уж этого я не ожидала. – А ты откуда знаешь?
– Так я же тоже с ней спал, дама с темпераментом. Да ты что, с луны свалилась? Как джентльмен, я обязан бы был скрывать этот факт, но и без того все знают, а она в основном имеет дело далеко не с джентльменами. Подбирает кандидатов по другим качествам. Вот, к примеру, последний. Амбал, для рыночной торговки ящики с овощами таскает. Думаешь, он никому не хвастается своими победами?
– О Боже! – вскричала я совершенно ошарашенная. – Покажи амбала! Не поверю, пока не увижу его собственными глазами. Может, все-таки в нем что-нибудь такое есть?
– Ты что, совсем дура? Разумеется, есть, и, думаю, немало. А мне делать нечего, только тратить время на глупости! Если хочешь, сама поезжай и посмотри. Рынок на Тамке, у пересечения с Тихой. Овощной ларек под полосатым зонтом. Прямо на углу Тамки и Тихой.
Я поехала на Тамку и с удовольствием рассмотрела любовника. И в самом деле, прекрасный экземпляр молодого быка, с явным преобладанием формы над содержанием. Вон, ящик в пятьдесят килограммов, не меньше, переставил одной ручкой с такой легкостью, словно это спичечный коробок. Немаловажное достоинство у мужчины… Поскольку я не уточнила у своего информатора, состоит ли амбал при Галине сейчас или состоял раньше, пару месяцев назад, я решила лично выяснить данное обстоятельство и бросила якорь на Тамке.
Мне повезло, все выяснилось в тот же день. Торговка овощами закончила работу, амбал загрузил в автофургончик ее ящики, а тут подъехала на своей машине Галиночка и подхватила мальчика, еще тепленького. Но возможно, она отвозила его… на уроки в вечерней школе? И я поехала за ними. Нет, не в школу везла Галина юношу, а к себе домой, я ведь хорошо знала дом, где жил Гжегож, мне не обязательно было ехать впритык за ними, я издали наблюдала за тем, как оба вышли из машины и вошли в подъезд. Пришлось набраться терпения, выяснять, так уж до конца. К счастью, печка в моей машине грела хорошо, я набралась терпения и, прождав до двух часов ночи, решила – чего уж яснее. Больше ждать не имело смысла, и я вернулась домой.
Письмо Гжегожу написала сухое, краткое, в осторожных выражениях изложила факты и полученную информацию, воздержавшись от собственных комментариев. Общий стиль письма нарушили несколько фраз в конце:
«Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что за такую информацию можно возненавидеть человека на всю жизнь, так что сильно рискую. Но ничего не поделаешь, просьбу твою я выполнила, а там будь что будет. На твоем месте я бы предпочла знать пусть горькую, но правду, а ведь всякий судит по себе. В окна твоей квартиры я не заглядывала».
В ответ Гжегож прислал только одно слово «Спасибо» и на какое-то время замолчал. Молчал довольно долго.
Мне это было даже на руку, ибо мой второй спутник по жизни жутко ревновал меня к прошлому. Мир, оказывается, кишмя кишел моими бывшими хахалями, и каждое полученное мною письмо могло быть от одного из них. С трудом примирялся он с существованием только моего бывшего мужа, все же остальные были мне категорически запрещены. Я даже не очень возмущалась, видя в этом проявление неземной любви ко мне. Тем не менее Гжегожа старательно скрывала от своего второго мужа.
К счастью, мне писали еще несколько знакомых из Ирака и один бывший коллега, которого занесло в Марокко, так что, когда Гжегож наконец прервал молчание, его корреспонденция затерялась в толпе. Гжегож сообщил мне, что приезжает в отпуск, о чем жена не знает и не должна знать. Отпуск у работающих по контракту явление чрезвычайно редкое, но он едет. Постарается быть в Польше в начале июня, у нас только начинается сезон отпусков, так что у него есть все шансы застать обожаемую жену еще в Варшаве. И просит узнать, когда она собирается в отпуск. Ответить письмом я уже не успею, он позвонит мне.
Узнать о Галиночкином отпуске оказалось легче легкого. Работала она врачом в поликлинике, а там уже давно висели для всеобщего обозрения пациентов графики отпусков всех врачей. Она шла отдыхать в августе.
Чего я только не делала, чтобы до июня меня никуда не отослали в командировку, чтобы торчать в Варшаве! Узнала о времени прибытия самолетов из Дамаска и не отходила от телефона. О том, чтобы поехать в аэропорт в одиннадцать часов ночи и речи не было, супруг такого не допустил бы. Гжегож позвонил из аэропорта Окенче.
– Привет, моя дорогая, – сказал он. – Ну и как?
– В августе, – ответила я, приходится признать, довольно лаконично.
– Спасибо! – сказал он и повесил трубку. Мой актуальный повелитель, ясное дело, насторожился немедленно и накинулся на меня с расспросами. Кто звонил да почему, в чем дело и еще в такую позднюю пору?
– Януш звонил, – как можно небрежнее ответила я. – Поинтересовался, когда Витек отправляется в отпуск. Я случайно знала, поэтому и могла ответить с ходу. Он поблагодарил и отключился. Вот и все.
Нет, не все, от моего так просто не отделаешься.
– А почему он не мог позвонить утром? Приспичило ночью?
– Да не знаю я, ну что пристал? Не мог, наверное, они с Витеком отправляются в отпуск на байдарках со своими девушками, надо все организовать. Подумаешь, позвонил, да я его и без этого каждый день на работе вижу!
– Вот это-то мне и не нравится…
Нет добра без худа. В ту пору мое несчастье заключалось в величайшем счастье. Ревность, она, конечно, себя оказывала, но помимо того я по шестнадцати часов в сутки слышала… Нет, больше, ведь он вечно звонил на работу. Так вот, круглые, можно сказать, сутки я слышала: люблю тебя безмерно, нет мне без тебя счастья в жизни, а ты лишь снисходишь ко мне, я тридцать пять лет искал такую женщину (холера, начал, видно, чуть появившись на свет), ты для меня одна-единственная, света Божьего не вижу из-за тебя, ты для меня все, если тебя потеряю – не знаю, что сделаю. И все в таком же духе. Помимо вышеприведенных глупостей он обладал огромным личным обаянием, страсть так и кипела в нем, и я не была бы женщиной, если бы это не воздействовало на все мои чувства во главе с Советским Союзом. Пардон, что значат привычные штампы, я хотела сказать – во главе с сердцем. А вдобавок его полюбил мой сын от первого брака, так что увязла я капитально.
Для того чтобы встретиться с Гжегожем, пришлось прибегнуть к тысяче уловок. Встретились мы, разумеется, в рабочее время. И лишь благодаря тому, что он был на машине, – удалось у Галиночки оттягать.
– Нескладно как-то у нас получается, – сказал Гжегож, направляясь в сторону парка. – Тогда ты там что-то такое говорила о своих чувствах, а сейчас я готов тебе сказать то же самое. Ты любишь его?
Я ответила честно:
– Не знаю. Он мне нравится, и я ценю его отношение ко мне. Верю в то, что чувства его искренние и прочные, хватит века на два. А такое не часто встречаешь.
Кретинка!
– Что ж, портить тебе жизнь не стану, ты знаешь. Но ведь это не помешает…
Еще как помешает. Я по природе своей была однолюбкой, а к тому же меня обижала патологическая ревнивость нового супруга, его недоверие и подозрительность по отношению ко мне, и назло ему я твердо решила сохранять ему верность.
Быстро перевела разговор на другое. Мне хотелось знать, не повредит ли ему в зарубежной работе неожиданный отпуск, я знала, что работодатели неохотно отпускают контрактников на родину, к тому же доходили какие-то туманные слухи, якобы кто-то из земляков подкладывает ему в Сирии свинью, пытаясь занять его место.
– Нет, – успокоил он меня. – На этот раз мне ничего не сделают, и знаешь почему? По очень простой причине: это зависит от одного из любовников моей жены, а он не заинтересован в моем присутствии в Варшаве. Дурак, думает, я помешаю ему в амурных делах! Нет, я спокойно возвращаюсь на работу по контракту, и ноги моей здесь не будет, а Галиночкиной – в Дамаске. Вскоре я обрету свободу и ни о чем так не жалею, как о том, что ты занята.
У меня перехватило дыхание, я не могла произнести ни слова. Какого черта я поставила на Гжегоже крест и позволила себе увлечься другим? Какого черта с этим другим у меня такая прочная связь? Какого черта я так запуталась в своих сердечных делах? Не брошусь же, подобно Галиночке, в водоворот любовной страсти, не выставлю на посмешище любящего меня человека. Черт бы побрал все это идиотское нагромождение обстоятельств, пропади они пропадом, как пропадает моя жизнь!
Гжегож переживал тогда нелегкий период, но старался держаться. Нанял адвоката, возбудил бракоразводный процесс и уехал в свой Дамаск. До меня доходили слухи, что Галиночка места себе не находила от бессильной ярости, а больше всего от того, что так глупо позволила застукать себя in flagranti [4].
И опять мы стали переписываться. Последнее письмо от Гжегожа я получила еще из Дамаска, оно явилось ответом на мой крик отчаяния и очень помогло сохранить последние остатки покидающего меня рассудка.
Нет, не два столетия продолжалась идиллия с любящим человеком. Всего два года, а потом жизнь круто изменилась. Я оказалась в отчаянном положении, не видела выхода из него и безнадежно угрязала в неврозах и мыслях о сведении счетов с жизнью.
«Опомнись! – писал Гжегож. – С какой стати ты собираешься оставить мерзавцу квартиру, а сама заживо похоронить себя в Нижних Бжанах? Пусть он выметается из твоей квартиры! А если уж тебе непременно хочется уехать, выбери местечко получше. Ведь у тебя же есть знакомые в разных странах Европы, свяжись с людьми, организуй себе выезд на несколько лет на приличную работу. Глядишь, и встретимся…»
Эти несколько слов подействовали на меня целительно, буквально помогли возродиться. Я и в самом деле выхлопотала себе поездку в Данию, хотя никак не могла понять, почему не во Францию, где меня уже ожидала очень выгодная работа. Так получилось, что я зацепилась за Данию и застряла там надолго, а наши контакты с Гжегожем надолго же оборвались. От общих знакомых я узнала, что он обосновался в Париже, от тех же знакомых получила его парижский адрес и написала ему. Какое-то время мы переписывались, потом я получила от него странное письмо: «Больше не пиши, объясню при встрече».
Я тем временем уже оклемалась после душевной катастрофы, курсировала между Польшей и Данией, со вторым мужем порвала решительно и бесповоротно. Очень разгневало меня письмо Гжегожа. Я как раз получила отпуск на своей датской работе и все-таки поехала на недельку в Париж. Позвонила Гжегожу, мы встретились. Увидев его, я испытала сердечный трепет и прилив теплых чувств, а он сказал «холера» и заключил меня в так называемые объятия. Встретились мы не у него, а у меня, то есть в маленькой гостинице на рю Дуан, где я сняла номер на неделю.
Ну и вылезло шило из мешка. Я была свободной, а вот он уже женился во второй раз. В конце концов, от такого и кондрашка может хватить! И эта идиотка, его вторая жена, раскопала мои письма. Она француженка, но польский знает великолепно; не понимаю, зачем Гжегож вообще берег мои письма, почему не выбрасывал по прочтении… Прочла она их и прямо в амок впала, весь мир для нее сконцентрировался на мне одной, других женщин вообще не существовало, и пришлось Гжегожу поклясться, что с этой одной он порвет решительно и бесповоротно. Опять он был безумно влюблен в жену, я догадывалась – сказались постные годы в Сирии; она безумно ревновала, а он радовался, усматривая в этом доказательство ее великой любви. Нет, я слова плохого о ней не сказала, памятуя о своем собственном недавнем прошлом и о своем жизненном партнере с его тоже патологической ревностью. И решение сохранять ему верность, дура несчастная!…