Страница:
За дни траура по отцу я от усталости стал рассеянным. А теперь, при виде записей, оставленных моими предками, я вдруг сосредоточился. Мне бросилось в глаза, что последние несколько записей в нашем свитке – по-английски. Вот мой отец приехал развеять прах своего отца. Мой дед приезжал сюда сразу после Первой мировой «совершить омовение в небесных водах» с молодой женой. До этого записи велись на хинди и урду, и если связь поколений не прерывалась, восходили к первым пророкам риши, которым были дарованы веды – к тем, от кого пошла духовная родословная индийцев еще до того, как зародилась религия под названием индуизм.
Не то чтобы я сильно интересовался нашей генеалогией, но тут был почему-то тронут. И вписал послание собственным детям: «Вдыхайте запах предков». Этот момент я запомнил навсегда. А потом в отцовской комнате нашли сложенную записку с прощальными словами. Когда он ее написал и было ли у него предчувствие близкой смерти, мы не знаем. В записке говорилось, что хотя жил он очень счастливо, но возвращаться не собирается. Я невольно вспоминаю персидского поэта-мистика Руми: «Когда я умру, то воспарю с ангелами. А когда умру для ангелов, невозможно себе представить, кем я стану».
Однако этот миг ощущения полноты жизни тут же миновал. Если считать, что жизнь колеблется от моментов наивысшего экстаза до самых блеклых, у меня смена настроения произошла мгновенно, безо всякого перехода. Я пал духом и загрустил.
Мне хотелось поговорить с Сандживом о том, как он понимает судьбу. Хотелось услышать, что он скажет. Но дни шли, а я не решался к нему обратиться. Когда мы сравнивали наши представления о жизни, столь разные, то в вопросе о судьбе никогда не сходились. Я представитель нетрадиционной медицины, он – светило традиционной. Да, у братьев общие гены, общая семья, общая культура, которая вплетает их в свою многоцветную ткань. Об этом нам с Сандживом не нужно было и говорить. Однако даже близнецы, обладающие одинаковым набором генов, все же не клоны. А к семидесяти годам их генетические профили станут совсем разными. Гены то включаются, то выключаются. Они прислушиваются к миру, подслушивают каждую мысль, желание, опасение, мечту. Так что близнецы отличаются друг от друга не меньше, чем все мы, хотя и связаны незримыми узами. Наделены ли чем-то подобным мы с Сандживом? Папа бросил нас на милость нашей мечты о потусторонней жизни. Сбылась ли его мечта – или он просто исчез?
Развеяв прах, мы с братом вернулись на Линк-роуд после полуночи. Мешочек из-под отцовского праха был пуст и валялся на заднем сиденье. По дороге домой мы не признались друг другу, что у нас на сердце. Через четыре дня родственники разъехались. Приехала Рита, я ввел ее в курс дела – и так же быстро, как ступил во владения смерти, вернулся под калифорнийское солнышко. Однако, похоже, из владений смерти так просто не уедешь. Меня одолевал всепоглощающий мрак. Отца больше не было. От него ничего не осталось. Он отправился туда, куда когда-нибудь за ним последую и я.
Духовное пробуждение начинается в тот миг, когда понимаешь тот простой факт, что большинство людей всю жизнь стараются не думать, что Смерть подстерегает нас на каждом углу. Не сказал бы, что до Харидвара я сам остро это понимал, однако в детстве смерть меня буквально пробудила.
Мне было шесть лет. Родители уехали в Англию, чтобы отец завершил образование как кардиолог. Нас с Сандживом оставили в Бомбее у дедушки со стороны отца и двух дядьев. (Пока родители учились или ездили по делам либо когда нам надо было учиться в школе, мы с Сандживом часто жили у разных родственников. Дядюшки и тетушки были нам как вторые родители. Так уж в Индии повелось.)
В то время индийцы не так уж часто ездили в Лондон учиться медицине. Однако у моего отца был случай особый – он был лечащим врачом лорда Маунтбаттена, последнего вице-короля Индии. В 1947 году Маунтбаттен получил приказ в считаные месяцы сделать страну свободной. События развивались стремительно, и три века колониализма завершились в один миг – никто о них и не вспоминал. Последовало смутное время, но Маунтбаттен не забыл моего отца – и именно благодаря ему перед Кришаном открылась широкая дорога к медицинскому образованию. Однако этого было недостаточно, чтобы преодолеть глубоко въевшиеся предрассудки. Во время обходов в Британском армейском госпитале в Пуне отцу приходилось плестись в хвосте у белых врачей. Ночами он корпел над учебниками, чтобы быть готовым к любым каверзным вопросам главврача, но к нему все не обращались. Смотрели как на пустое место. Отец был словно молчаливым спутником-плебеем при процессии английских аристократов. Но вот однажды утром у постели больного другие молодые врачи оказались в тупике – трудно было поставить диагноз. Тогда главврач повторил вопрос, обращаясь к отцу – а тот знал ответ. И мгновенно заслужил уважение.
Какими бы утонченными и терпимыми ни были мои родители, никто никогда не сомневался, что между белыми и индийцами пролегла незримая грань. Большинство английских колониальных чиновников, получивших назначение в Индию, выросли в викторианские времена и стремились в колонии, чтобы либо избежать позора, либо разбогатеть. В те годы все состояние получал старший сын, средний шел в университет и становился священником, а младший или самый бестолковый становился военным. Индия была запасным выходом, шансом подняться по общественной лестнице выше, чем удалось бы дома. Чиновники на жалованье жили как раджи. Колониальные клубы были оплотом претенциозности – даже в Лондоне не было таких чопорных джентльменов. Англичане рвались самих себя переангличанить.
Когда мои родители стали взрослыми, эта жесткая иерархия немного пошатнулась, однако презрение и безразличие к индийской культуре никуда не делись. Неудивительно – так всегда и бывает, когда завоевываешь чужой народ и он тебе нужен только для грабежа и наживы. С меркантильной точки зрения, Индия была жемчужиной в британской короне. Особой военной необходимости ее оккупировать не было – только возможность несказанно обогатиться.
Семейство Чопра старалось держаться поближе к англичанам, потому что другой общественной лестницы у них не было. Мой прадед был вождем племени, жившего в бесплодной пустыне в Северо-западных территориях, и за отказ выступить на стороне британской армии его расстреляли, привязав к пушечному стволу. Такова семейная легенда. Его убили, но его сын, мой дед, согласился стать сержантом в британской армии, так как это гарантировало ему пенсию. Связь с белыми колонизаторами стала у нас второй натурой. Англия была еще одной страной, где повседневная жизнь строилась вокруг чая, чатни и кеджери. И в Англии, и в Индии все замирали, когда по радио передавали результаты крикетных матчей, и ставили крикетных звезд чуть ли не выше богов.
И все же когда мой отец был готов отправиться в путь, мать, которая должна была последовать за ним только некоторое время спустя, заставила его дать одно обещание. Как только отец высадится в Саутгемптоне, он должен почистить свои ботинки у чистильщика-англичанина. Отец так и сделал и потом рассказывал, как было приятно сидеть на высоком кресле и смотреть, как перед ним склоняется белый человек. Об этом эпизоде отец в грядущие годы вспоминал без гордости, но и без сожалений. Англичане считали, что империя правит Индией мягко и благосклонно (даже рабство в какой-то момент запретили), однако угнетенному народу казалось, что с их душевных ран каждый день с кровью сдирают повязки.
Отец отправился в Эдинбург держать экзамены на медицинскую лицензию – считалось, что в Лондоне их сдавать рискованно, там якобы задавали более сложные вопросы, – а когда в Бомбей пришла весть, что он все сдал, дед был на седьмом небе от счастья. Как и в день моего рождения, он забрался на крышу нашего дома с винтовкой и несколько раз выстрелил в воздух. А потом повел нас с Сандживом в кино на «Али-бабу и сорок разбойников» – мы были в восторге. Мало того, дед так ликовал, что повел нас еще и на ярмарку и закормил сластями.
Среди ночи я проснулся от горького женского плача. Прибежали служанки, подхватили нас на руки. Нас безо всяких объяснений отправили к доброй соседке. Потом мы узнали, что дедушка умер во сне. В шесть лет у меня еще не было сложившегося представления о смерти. В голове от растерянности вертелась одна мысль: «Где же он? Пусть мне скажут!» Сандживу было три, и у него на смерть деда была реакция в виде загадочной кожной болезни. Его положили в больницу, но диагноза поставить так и не смогли. Однако один врач выдал объяснение, которое мне и по сей день кажется верным:
– Ему страшно. Кожа нас защищает, а он чувствует себя беззащитным, поэтому она шелушится и облезает.
Этот доктор сказал, что Санджив поправится, едва приедут родители, – и так и произошло.
Назавтра мы услышали, что дедушку кремировали. Двух малышей на церемонию не взяли, но один из моих дядьев там был и вернулся с горькой усмешкой. Он был журналист – и я перед ним благоговел. Дядя не знал, что я его слышу, и выпалил:
– Бау-джи еще вчера веселился с мальчишками, и что он теперь? Горстка золы в глиняном горшке!
Я всегда с осторожностью говорю о судьбоносных моментах. Уж слишком много вихрится кругом всего того, что влияет на нас, и многие тайные мысли и забытые случаи просачиваются изнутри, из подсознания. Специалисты, изучающие память, говорят, что самые яркие воспоминания детства зачастую обманчивы: на самом деле это сплав множества похожих событий. Травмы тоже сливаются воедино. Все Рождества превратились в один счастливый день. Однако дядины слова, похоже, вполне могли определить мой путь. Однако, даже если так, они много лет таились в подсознании – пока смерть ходила за мной по пятам, а я запрещал себе оборачиваться через плечо.
В заключение рассказа об этом случае я не могу не упомянуть о том, что старики, по всей видимости, сами назначают себе время смерти – некоторые исследования это подтверждают. Они ждут знаменательной даты, дня рождения или, скажем, Рождества. После крупных праздников смертность среди престарелых заметно возрастает. Я получил трогательное подтверждение этому задолго до того, как подобные факты привлекли внимание статистиков. В больницу прибыла пожилая пара. Муж был на пороге смерти – кажется, на последней стадии рака. Состояние жены было куда лучше – уж точно не тяжелое. Однако она быстро сдавала, а он держался, как ни наступала болезнь. Я был тогда молодым врачом и должен был ежедневно их осматривать, и вот однажды утром, к своему ужасу, узнал, что жена умерла во сне. Я сообщил горестную весть ее мужу – и увидел, что он, как ни странно, вздохнул с облегчением.
– Ну, теперь и мне можно уходить, – сказал он.
Я спросил, что он имеет в виду.
– Джентльмен всегда пропускает даму первой, – ответил он. И скончался через несколько часов.
А кто-то взирает на меня благосклонно, с улыбкой называет меня гуру (в жизни сам о себе так не подумаю – и не потому, что это слово отдает западным шарлатанством, а потому что в Индии это почетный титул). Однако никто никогда не спрашивал меня прямо, кто я такой. Индиец по рождению, американец по своей воле. Один из великой послевоенной диаспоры, разбросавшей жителей Южной Азии по всему свету от Африки до Карибского моря. Врач, выпускник Всеиндийского института медицинских наук – спасибо щедрости Рокфеллера и череде американских профессоров, приезжавших к нам в качестве временных преподавателей. Мои чемоданы, как у всех, покрыты наклейками со всех остановок, которые я делал в жизни с момента рождения. Хотите знать, кто я такой? Посмотрите на наклейки.
Рассказывать историю своей жизни – все равно что перебирать наклейки. Может быть просто ответом неутолимого тщеславия автора на праздное любопытство публики. Я решил, что моя история принесет читателю пользу только в том случае, если мы поделимся чем-то затаенным, очень дорогим для нас обоих. Не любовью к родным, не страстью к любимому делу, не мечтой всей жизни, даже не духовным путем.
Для нас обоих очень дорог проект создания собственной личности. Словно коралловый риф, который начинается с мелких скоплений микроскопических организмов, плавающих по морю, а потом они постепенно слипаются и в конце концов воздвигают громадное сооружение, мы с вами создавали собственную личность с тех самых пор, когда слово «Я» обрело для нас хоть какой-то смысл. Наш риф получился клейким, как все рифы. К нему может прилипнуть любое мимолетное переживание. У этого сооружения нет планов и чертежей, и у многих людей личность строится случайно. Они вспоминают пройденный путь – и обнаруживают, что сами себя не узнают: из зеркала на них смотрит незнакомый самодур. Он подчиняет повседневную жизнь своим капризам – его постоянно качает от «Мне это нравится, дайте еще» до «Мне это не нравится, уберите».
Целые человеческие жизни строятся на прихотях «Я, мне, мое», и тем не менее уклониться от обязанности строить собственную личность и держаться за нее невозможно. Иначе вас, чего доброго, смоет в открытое море. Я бы не придавал Индии такого значения, если бы она не внушила мне стойкое чувство, что личность строится по одной парадоксальной причине, которая одновременно и мудрая, и неприемлемая, и восхитительная, и горькая. Личность строят, чтобы потом отрешиться от нее. Как-то один великий философ заметил, что философия – словно лестница, с помощью которой забираешься на крышу, а потом пинком валишь ее на землю. Вот и с личностью точно так же. Это лодочка, в которой плывешь, пока она не уткнется в берег вечности.
Только зачем же отбрасывать лестницу? Мы ведь гордимся своим «Я, мне, мое». Да, но ведь та же личность – источник самых глубоких наших страданий. Гневу и страху привольно в нашем сознании. Бытие превращается из чистой радости в страшную муку – в мгновение ока, без предупреждения. Когда жизнь кажется темницей, нет большего соблазна, чем индийское учение о том, что жизнь есть игра («Лила»). Я рассказываю свою историю, чтобы показать, что если хочешь достичь состояния чистой игры, которая приносит с собой свободу, радость и творчество, нужно отрешиться от иллюзий, которые выдают себя за реальность. Первая иллюзия – что ты уже свободен. По сути дела, личность, которую ты столько лет выстраивал, сама по себе темница, – ведь и микроскопические организмы, которые строят риф, оказываются в ловушке его жесткого скелета.
У Санджива собственный мир и собственный голос. Я узнаю, насколько он со мной согласен или не согласен, только когда прочитаю его главы. Предчувствую, что он не согласится с моими выводами в сфере духовности. Современным индийцам хочется поскорее разорвать узы древних традиций, отойти от культурных ограничений. Для задушенных запретами индийцев Америка оказалась таким же спасением, как когда-то Индия – для задушенных запретами англичан. Вместо слов «задушенных запретами» можно подставить слова «честолюбивых», «непоседливых», «чужих среди своих». Когда я говорю слушателям, что они на самом деле дети Вселенной, то часто слышу аплодисменты. Так вот, эти слова не совсем согласуются с научным мировоззрением Санджива.
Мы не узнаем, что такое выбраться из темницы личности, пока не изучим, как мы ее выстроили. Я спрашивал у многих духовных учителей, что такое просветление, и один из лучших ответов – и уж точно самый лаконичный, – что просветление – это когда меняешь маленькое эго на эго космическое. Высшее «Я» есть в каждом и только и ждет, когда можно будет проявиться. Что ему мешает, видно и в моей биографии, как и в биографии практически каждого из нас. Надо обрушить стены – тем более что мы сами их воздвигли. Я питаю глубокое уважение к буддистам, которые говорят, что альтернативы пустоте нет. Однако в Индии есть и другое течение, зародившееся за много столетий до Будды, которое придерживается противоположной точки зрения: жизнь есть бесконечная полнота, надо только пробудиться к реальности и отбросить завесу иллюзий.
2. День слепоты
Меня зовут Санджив Чопра, я родился в сентябре 1949 года в Индии, в городе Пуна. Это было примерно через год после того, как Индия обрела независимость от Великобритании. Мир залечивал раны после Второй мировой войны, и настало время великих перемен. Я второй ребенок доктора Кришана и Пушпы Чопра и младший брат Дипака Чопры. Наш отец был прославленный врач и хотел обеспечить нам блестящее образование. Он никогда не уговаривал ни меня, ни Дипака пойти в медицину. Но когда мне было двенадцать лет, произошел невероятный случай, который и определил мою профессиональную судьбу.
В то время мы с Дипаком жили у тети с дядей и ходили в Школу Св. Колумбы в Дели. Наши родители были более чем в трехстах милях от нас, в Джамму. Они настаивали, чтобы среднее образование мы получили в этой превосходной школе, которой управляли члены конгрегации братьев-христиан из Ирландии.
Однажды субботним днем я задремал над книгой. А когда проснулся – и часа не прошло, – то обнаружил, что ослеп. Открыл глаза – а кругом все совершенно черное. Я долго моргал, но зрение не возвращалось. Мне было двенадцать лет, и я был абсолютно слеп.
Дипак был рядом, читал. Я пихнул его в бок:
– Дипак, я ничего не вижу!
Он помахал рукой у меня перед глазами, а когда я не отреагировал, разрыдался. Помню, как он звал на помощь тетю с дядей:
– У меня только один брат, и тот слепой!
Мой дядя Раттан-чача мигом доставил меня в военный госпиталь. Тамошние светила, среди которых был известный окулист, осмотрели меня и не смогли определить, в чем причина моей слепоты. Они заподозрили, что слепота у меня истерическая, но нам с братом показалось, что это полная ерунда. С чего у меня на ровном месте может начаться истерия? Я был способным учеником, талантливым спортсменом и счастливым ребенком.
Врачи разыскали отца, который был на учениях и инспектировал сельскую больницу. Отец спокойно выслушал их, а затем стал подробно расспрашивать – выяснял анамнез, то есть подробную медицинскую историю.
– Пожалуйста, расскажите все, что было с Сандживом за последний месяц. Он ничем не болел? Хорошо себя чувствовал? Может быть, у него были какие-то травмы?
Врачи передали эти вопросы нам с братом. Я ответил:
– Ну, была небольшая колотая рана на бедре, я наткнулся на колышек от крикетных ворот.
– Чем его лечили? – спросил отец. – Швы накладывали? Антибиотики давали? А прививку от столбняка делали?
Врачи посмотрели в медкарту и сказали, что да, мне накладывали швы, давали антибиотики и сделали прививку от столбняка.
– А какую прививку – сыворотку или анатоксин?
Сыворотку, был ответ.
После паузы отец сказал:
– У Санджива редкая идиосинкратическая реакция на противостолбнячную сыворотку – ретробульбарный неврит. Поражены нервы за обоими глазными яблоками. Немедленно начните большие дозы кортикостероидов внутривенно.
Врачи последовали его указаниям, и через несколько часов зрение вернулось. Перепугался я страшно. Если бы отец ошибся с диагнозом, я бы остался слепым на всю жизнь.
Хотя я был еще совсем ребенок, но диагностический талант отца произвел на меня сильнейшее впечатление. Все остальные врачи, даже специалисты, оказались в тупике, а он, кардиолог, практически сразу вычислил редкую реакцию и назначил правильное лечение. Такое не забывается. До этого случая я и не думал, что пойду по стопам отца и стану врачом, однако впечатление было невероятно глубокое. И с тех пор я не знал ни тени сомнений: я стану врачом. Мне хотелось помогать людям. Хотя это решение я принял совсем юным, но ни разу о нем не пожалел.
Отец был весьма уважаемым доктором, поэтому положение моей семьи во многом было особым. Каждые три года мы переезжали, колесили по всей стране, потому что папа получал назначение в очередной военный госпиталь, но мы были люди состоятельные и всегда жили в хороших домах с многочисленными слугами, и мы с Дипаком ходили в самые лучшие школы. Мы жили и в Бомбее, и в Джабалпуре, и в Шиллонге, и в Дели. Постоянно ездили по всей Индии и в паломничества, и просто как туристы. Индия моего детства была разнородна и многоцветна – она никак не могла свыкнуться с новообретенной независимостью в послевоенном мире. С одной стороны, это была страна, где по улицам привольно бродили коровы, к которым относились чуть ли не лучше, чем к людям, с другой – за высокими стенами роскошных особняков жили зачарованной жизнью богачи. Из детства я помню в основном звуки, запахи, мешанину цветов и повседневные события.
Мы выросли в окружении бесконечной какофонии улиц: автобусы, грузовики, легковушки, велосипеды, телеги, рикши – а где-то в отдалении грохочут поезда. Чего мы почти не слышали, так это тишины: где бы мы ни жили, мир мчался мимо прямо под окном. Помню, как рано-рано по утрам меня будили заунывные крики муэдзинов с мечетей, усиленные мегафонами, или гомон уличных торговцев, которые расхваливали свой товар: «Алу лело, кела лело! Купите картошку, купите бананы!» Песенки разносчиков стали фоновой музыкой нашей жизни. И, как ни странно, еще я отчетливо помню незнамо как пробившиеся сквозь постоянный гвалт прекрасные песни птиц с утра до вечера и стрекот цикад по ночам.
Я и сейчас постоянно в разъездах, но поскольку мир уменьшился, легкоразличимые запахи разных общественных слоев стали теперь далеко не такими отчетливыми. Похоже, теперь и вправду на каждом углу «Макдоналдс», даже в Индии, только там продают вегетарианские бургеры. А когда-то по одному запаху легко можно было определить, где ты. Пряные, пикантные ароматы Индии и по сей день живы в моей памяти. Свежее благоухание дождя, падающего на растрескавшуюся сухую землю, для меня – запах самой жизни. Когда мы ездили на поезде, на каждой остановке по вагонам проходили разносчики с индийскими кушаньями – жареными овощами пакора, лепешками самоса, сладкой помадкой барфи. Вагон наполняли аппетитные ароматы. А самый памятный запах детства – это, конечно, горячий чай, который подавали в глиняных чайниках. Стоит повеять этому аромату, и я снова в Индии.
Признаться, не все ароматы приятны. Свой запах есть и у нищеты – и его мы тоже прекрасно знали.
Окружавшая нас нищета так прочно вошла в нашу жизнь, что мы относились к ней как к должному. Едва замечали ее. Когда я спрашивал у родителей, как так получается, что люди живут и умирают прямо на улице, кормятся подаянием и одеваются в лохмотья, в ответ мне объясняли, что такое карма. Карма – очень важный аспект индийской культуры, часть индуистской и буддийской философии; в сущности, карма – это жизненный путь человека, который определяется его поступками в прошлых жизнях. Индусы верят, что у души много жизней и что после каждой смерти она воплощается в новом обличье. Поступки в одной жизни определяют положение в следующей. Если в этой жизни я буду хорошим человеком, то в следующей буду за это вознагражден, если я буду злодеем, то заплачу за это в следующей жизни. Вера в карму – одна из причин, почему индийские бедняки не слишком завидуют богатым: они убеждены, что нищета послана им судьбой, и искренне верят, что искупают былые грехи. Но родители говорили мне, что карма – не обязательно судьба, что если как следует потрудиться, можно изменить предначертанное.
Вера в переселение душ издавна распространена среди большинства индийцев. По правде говоря, у нас в семье произошел поразительный случай реинкарнации. У моей мамы был брат по имени Шукра – на четыре года ее старше; он еще не умел ни читать, ни писать, а уже цитировал наизусть длинные отрывки из священного писания индуистов – «Бхагавад-Гиты». Когда родилась моя мать, родители назвали ее Сушинта. Брату имя не понравилось. Он сказал родителям, что в имени «Сушинта» содержится слово «шинта», что на хинди значит «беспокойство», и поэтому у имени нехорошее значение.
– Как же нам ее назвать? – спросили они.
– Пушпа, – ответил он. Это значит «Прекрасный цветок».
Так и вышло, что нашу маму всю жизнь знали под этим именем.
Когда мальчику было четыре с половиной, он отчитал своего отца за то, что тот убил голубя из дробовика.
– Что плохого сделала тебе эта невинная птица? – спросил он. – Теперь тебе воздастся за содеянное зло. – Это из уст четырехлетнего ребенка!
Об этом мальчике в семье рассказывали легенды. Самая старшая мамина сестра Бари Бахенджи говорила, что за едой он иногда вдруг замирал, вскакивал из-за стола и бежал к воротам встретить странствующего монаха – он каким-то образом чувствовал его приближение. Потом приглашал монаха в дом и просил служанку накормить его обедом.
Не то чтобы я сильно интересовался нашей генеалогией, но тут был почему-то тронут. И вписал послание собственным детям: «Вдыхайте запах предков». Этот момент я запомнил навсегда. А потом в отцовской комнате нашли сложенную записку с прощальными словами. Когда он ее написал и было ли у него предчувствие близкой смерти, мы не знаем. В записке говорилось, что хотя жил он очень счастливо, но возвращаться не собирается. Я невольно вспоминаю персидского поэта-мистика Руми: «Когда я умру, то воспарю с ангелами. А когда умру для ангелов, невозможно себе представить, кем я стану».
Однако этот миг ощущения полноты жизни тут же миновал. Если считать, что жизнь колеблется от моментов наивысшего экстаза до самых блеклых, у меня смена настроения произошла мгновенно, безо всякого перехода. Я пал духом и загрустил.
Мне хотелось поговорить с Сандживом о том, как он понимает судьбу. Хотелось услышать, что он скажет. Но дни шли, а я не решался к нему обратиться. Когда мы сравнивали наши представления о жизни, столь разные, то в вопросе о судьбе никогда не сходились. Я представитель нетрадиционной медицины, он – светило традиционной. Да, у братьев общие гены, общая семья, общая культура, которая вплетает их в свою многоцветную ткань. Об этом нам с Сандживом не нужно было и говорить. Однако даже близнецы, обладающие одинаковым набором генов, все же не клоны. А к семидесяти годам их генетические профили станут совсем разными. Гены то включаются, то выключаются. Они прислушиваются к миру, подслушивают каждую мысль, желание, опасение, мечту. Так что близнецы отличаются друг от друга не меньше, чем все мы, хотя и связаны незримыми узами. Наделены ли чем-то подобным мы с Сандживом? Папа бросил нас на милость нашей мечты о потусторонней жизни. Сбылась ли его мечта – или он просто исчез?
Развеяв прах, мы с братом вернулись на Линк-роуд после полуночи. Мешочек из-под отцовского праха был пуст и валялся на заднем сиденье. По дороге домой мы не признались друг другу, что у нас на сердце. Через четыре дня родственники разъехались. Приехала Рита, я ввел ее в курс дела – и так же быстро, как ступил во владения смерти, вернулся под калифорнийское солнышко. Однако, похоже, из владений смерти так просто не уедешь. Меня одолевал всепоглощающий мрак. Отца больше не было. От него ничего не осталось. Он отправился туда, куда когда-нибудь за ним последую и я.
Духовное пробуждение начинается в тот миг, когда понимаешь тот простой факт, что большинство людей всю жизнь стараются не думать, что Смерть подстерегает нас на каждом углу. Не сказал бы, что до Харидвара я сам остро это понимал, однако в детстве смерть меня буквально пробудила.
Мне было шесть лет. Родители уехали в Англию, чтобы отец завершил образование как кардиолог. Нас с Сандживом оставили в Бомбее у дедушки со стороны отца и двух дядьев. (Пока родители учились или ездили по делам либо когда нам надо было учиться в школе, мы с Сандживом часто жили у разных родственников. Дядюшки и тетушки были нам как вторые родители. Так уж в Индии повелось.)
В то время индийцы не так уж часто ездили в Лондон учиться медицине. Однако у моего отца был случай особый – он был лечащим врачом лорда Маунтбаттена, последнего вице-короля Индии. В 1947 году Маунтбаттен получил приказ в считаные месяцы сделать страну свободной. События развивались стремительно, и три века колониализма завершились в один миг – никто о них и не вспоминал. Последовало смутное время, но Маунтбаттен не забыл моего отца – и именно благодаря ему перед Кришаном открылась широкая дорога к медицинскому образованию. Однако этого было недостаточно, чтобы преодолеть глубоко въевшиеся предрассудки. Во время обходов в Британском армейском госпитале в Пуне отцу приходилось плестись в хвосте у белых врачей. Ночами он корпел над учебниками, чтобы быть готовым к любым каверзным вопросам главврача, но к нему все не обращались. Смотрели как на пустое место. Отец был словно молчаливым спутником-плебеем при процессии английских аристократов. Но вот однажды утром у постели больного другие молодые врачи оказались в тупике – трудно было поставить диагноз. Тогда главврач повторил вопрос, обращаясь к отцу – а тот знал ответ. И мгновенно заслужил уважение.
Какими бы утонченными и терпимыми ни были мои родители, никто никогда не сомневался, что между белыми и индийцами пролегла незримая грань. Большинство английских колониальных чиновников, получивших назначение в Индию, выросли в викторианские времена и стремились в колонии, чтобы либо избежать позора, либо разбогатеть. В те годы все состояние получал старший сын, средний шел в университет и становился священником, а младший или самый бестолковый становился военным. Индия была запасным выходом, шансом подняться по общественной лестнице выше, чем удалось бы дома. Чиновники на жалованье жили как раджи. Колониальные клубы были оплотом претенциозности – даже в Лондоне не было таких чопорных джентльменов. Англичане рвались самих себя переангличанить.
Когда мои родители стали взрослыми, эта жесткая иерархия немного пошатнулась, однако презрение и безразличие к индийской культуре никуда не делись. Неудивительно – так всегда и бывает, когда завоевываешь чужой народ и он тебе нужен только для грабежа и наживы. С меркантильной точки зрения, Индия была жемчужиной в британской короне. Особой военной необходимости ее оккупировать не было – только возможность несказанно обогатиться.
Семейство Чопра старалось держаться поближе к англичанам, потому что другой общественной лестницы у них не было. Мой прадед был вождем племени, жившего в бесплодной пустыне в Северо-западных территориях, и за отказ выступить на стороне британской армии его расстреляли, привязав к пушечному стволу. Такова семейная легенда. Его убили, но его сын, мой дед, согласился стать сержантом в британской армии, так как это гарантировало ему пенсию. Связь с белыми колонизаторами стала у нас второй натурой. Англия была еще одной страной, где повседневная жизнь строилась вокруг чая, чатни и кеджери. И в Англии, и в Индии все замирали, когда по радио передавали результаты крикетных матчей, и ставили крикетных звезд чуть ли не выше богов.
И все же когда мой отец был готов отправиться в путь, мать, которая должна была последовать за ним только некоторое время спустя, заставила его дать одно обещание. Как только отец высадится в Саутгемптоне, он должен почистить свои ботинки у чистильщика-англичанина. Отец так и сделал и потом рассказывал, как было приятно сидеть на высоком кресле и смотреть, как перед ним склоняется белый человек. Об этом эпизоде отец в грядущие годы вспоминал без гордости, но и без сожалений. Англичане считали, что империя правит Индией мягко и благосклонно (даже рабство в какой-то момент запретили), однако угнетенному народу казалось, что с их душевных ран каждый день с кровью сдирают повязки.
Отец отправился в Эдинбург держать экзамены на медицинскую лицензию – считалось, что в Лондоне их сдавать рискованно, там якобы задавали более сложные вопросы, – а когда в Бомбей пришла весть, что он все сдал, дед был на седьмом небе от счастья. Как и в день моего рождения, он забрался на крышу нашего дома с винтовкой и несколько раз выстрелил в воздух. А потом повел нас с Сандживом в кино на «Али-бабу и сорок разбойников» – мы были в восторге. Мало того, дед так ликовал, что повел нас еще и на ярмарку и закормил сластями.
Среди ночи я проснулся от горького женского плача. Прибежали служанки, подхватили нас на руки. Нас безо всяких объяснений отправили к доброй соседке. Потом мы узнали, что дедушка умер во сне. В шесть лет у меня еще не было сложившегося представления о смерти. В голове от растерянности вертелась одна мысль: «Где же он? Пусть мне скажут!» Сандживу было три, и у него на смерть деда была реакция в виде загадочной кожной болезни. Его положили в больницу, но диагноза поставить так и не смогли. Однако один врач выдал объяснение, которое мне и по сей день кажется верным:
– Ему страшно. Кожа нас защищает, а он чувствует себя беззащитным, поэтому она шелушится и облезает.
Этот доктор сказал, что Санджив поправится, едва приедут родители, – и так и произошло.
Назавтра мы услышали, что дедушку кремировали. Двух малышей на церемонию не взяли, но один из моих дядьев там был и вернулся с горькой усмешкой. Он был журналист – и я перед ним благоговел. Дядя не знал, что я его слышу, и выпалил:
– Бау-джи еще вчера веселился с мальчишками, и что он теперь? Горстка золы в глиняном горшке!
Я всегда с осторожностью говорю о судьбоносных моментах. Уж слишком много вихрится кругом всего того, что влияет на нас, и многие тайные мысли и забытые случаи просачиваются изнутри, из подсознания. Специалисты, изучающие память, говорят, что самые яркие воспоминания детства зачастую обманчивы: на самом деле это сплав множества похожих событий. Травмы тоже сливаются воедино. Все Рождества превратились в один счастливый день. Однако дядины слова, похоже, вполне могли определить мой путь. Однако, даже если так, они много лет таились в подсознании – пока смерть ходила за мной по пятам, а я запрещал себе оборачиваться через плечо.
В заключение рассказа об этом случае я не могу не упомянуть о том, что старики, по всей видимости, сами назначают себе время смерти – некоторые исследования это подтверждают. Они ждут знаменательной даты, дня рождения или, скажем, Рождества. После крупных праздников смертность среди престарелых заметно возрастает. Я получил трогательное подтверждение этому задолго до того, как подобные факты привлекли внимание статистиков. В больницу прибыла пожилая пара. Муж был на пороге смерти – кажется, на последней стадии рака. Состояние жены было куда лучше – уж точно не тяжелое. Однако она быстро сдавала, а он держался, как ни наступала болезнь. Я был тогда молодым врачом и должен был ежедневно их осматривать, и вот однажды утром, к своему ужасу, узнал, что жена умерла во сне. Я сообщил горестную весть ее мужу – и увидел, что он, как ни странно, вздохнул с облегчением.
– Ну, теперь и мне можно уходить, – сказал он.
Я спросил, что он имеет в виду.
– Джентльмен всегда пропускает даму первой, – ответил он. И скончался через несколько часов.
* * *
Ну вот, теперь я взял разгон и могу рассказать свою историю – и именно здесь она пересекается с историей Санджива. В глубине души мне кажется, что мы затеяли что-то странное, хотя я давно зарабатываю на жизнь словами. Когда ты знаменит, у этого есть обратная сторона – впрочем, она и лицевая, это как посмотреть: всем кажется, будто они тебя уже знают. Я долго мирился с этим заблуждением. Как-то раз я, например, приехал с лекцией в больницу в Калгари и увидел там кучку монахинь с лозунгом: «ДИПАК ЧОПРА – ИНДУИСТСКИЙ САТАНА». В Интернете всякий может почитать блоги ученых скептиков, где меня клеймят как «Императора Ву-Ву» (не знаю, что это такое, но звучит, по-моему, мило, как в стихах детского поэта доктора Сьюза).А кто-то взирает на меня благосклонно, с улыбкой называет меня гуру (в жизни сам о себе так не подумаю – и не потому, что это слово отдает западным шарлатанством, а потому что в Индии это почетный титул). Однако никто никогда не спрашивал меня прямо, кто я такой. Индиец по рождению, американец по своей воле. Один из великой послевоенной диаспоры, разбросавшей жителей Южной Азии по всему свету от Африки до Карибского моря. Врач, выпускник Всеиндийского института медицинских наук – спасибо щедрости Рокфеллера и череде американских профессоров, приезжавших к нам в качестве временных преподавателей. Мои чемоданы, как у всех, покрыты наклейками со всех остановок, которые я делал в жизни с момента рождения. Хотите знать, кто я такой? Посмотрите на наклейки.
Рассказывать историю своей жизни – все равно что перебирать наклейки. Может быть просто ответом неутолимого тщеславия автора на праздное любопытство публики. Я решил, что моя история принесет читателю пользу только в том случае, если мы поделимся чем-то затаенным, очень дорогим для нас обоих. Не любовью к родным, не страстью к любимому делу, не мечтой всей жизни, даже не духовным путем.
Для нас обоих очень дорог проект создания собственной личности. Словно коралловый риф, который начинается с мелких скоплений микроскопических организмов, плавающих по морю, а потом они постепенно слипаются и в конце концов воздвигают громадное сооружение, мы с вами создавали собственную личность с тех самых пор, когда слово «Я» обрело для нас хоть какой-то смысл. Наш риф получился клейким, как все рифы. К нему может прилипнуть любое мимолетное переживание. У этого сооружения нет планов и чертежей, и у многих людей личность строится случайно. Они вспоминают пройденный путь – и обнаруживают, что сами себя не узнают: из зеркала на них смотрит незнакомый самодур. Он подчиняет повседневную жизнь своим капризам – его постоянно качает от «Мне это нравится, дайте еще» до «Мне это не нравится, уберите».
Целые человеческие жизни строятся на прихотях «Я, мне, мое», и тем не менее уклониться от обязанности строить собственную личность и держаться за нее невозможно. Иначе вас, чего доброго, смоет в открытое море. Я бы не придавал Индии такого значения, если бы она не внушила мне стойкое чувство, что личность строится по одной парадоксальной причине, которая одновременно и мудрая, и неприемлемая, и восхитительная, и горькая. Личность строят, чтобы потом отрешиться от нее. Как-то один великий философ заметил, что философия – словно лестница, с помощью которой забираешься на крышу, а потом пинком валишь ее на землю. Вот и с личностью точно так же. Это лодочка, в которой плывешь, пока она не уткнется в берег вечности.
Только зачем же отбрасывать лестницу? Мы ведь гордимся своим «Я, мне, мое». Да, но ведь та же личность – источник самых глубоких наших страданий. Гневу и страху привольно в нашем сознании. Бытие превращается из чистой радости в страшную муку – в мгновение ока, без предупреждения. Когда жизнь кажется темницей, нет большего соблазна, чем индийское учение о том, что жизнь есть игра («Лила»). Я рассказываю свою историю, чтобы показать, что если хочешь достичь состояния чистой игры, которая приносит с собой свободу, радость и творчество, нужно отрешиться от иллюзий, которые выдают себя за реальность. Первая иллюзия – что ты уже свободен. По сути дела, личность, которую ты столько лет выстраивал, сама по себе темница, – ведь и микроскопические организмы, которые строят риф, оказываются в ловушке его жесткого скелета.
У Санджива собственный мир и собственный голос. Я узнаю, насколько он со мной согласен или не согласен, только когда прочитаю его главы. Предчувствую, что он не согласится с моими выводами в сфере духовности. Современным индийцам хочется поскорее разорвать узы древних традиций, отойти от культурных ограничений. Для задушенных запретами индийцев Америка оказалась таким же спасением, как когда-то Индия – для задушенных запретами англичан. Вместо слов «задушенных запретами» можно подставить слова «честолюбивых», «непоседливых», «чужих среди своих». Когда я говорю слушателям, что они на самом деле дети Вселенной, то часто слышу аплодисменты. Так вот, эти слова не совсем согласуются с научным мировоззрением Санджива.
Мы не узнаем, что такое выбраться из темницы личности, пока не изучим, как мы ее выстроили. Я спрашивал у многих духовных учителей, что такое просветление, и один из лучших ответов – и уж точно самый лаконичный, – что просветление – это когда меняешь маленькое эго на эго космическое. Высшее «Я» есть в каждом и только и ждет, когда можно будет проявиться. Что ему мешает, видно и в моей биографии, как и в биографии практически каждого из нас. Надо обрушить стены – тем более что мы сами их воздвигли. Я питаю глубокое уважение к буддистам, которые говорят, что альтернативы пустоте нет. Однако в Индии есть и другое течение, зародившееся за много столетий до Будды, которое придерживается противоположной точки зрения: жизнь есть бесконечная полнота, надо только пробудиться к реальности и отбросить завесу иллюзий.
2. День слепоты
Санджив
Меня зовут Санджив Чопра, я родился в сентябре 1949 года в Индии, в городе Пуна. Это было примерно через год после того, как Индия обрела независимость от Великобритании. Мир залечивал раны после Второй мировой войны, и настало время великих перемен. Я второй ребенок доктора Кришана и Пушпы Чопра и младший брат Дипака Чопры. Наш отец был прославленный врач и хотел обеспечить нам блестящее образование. Он никогда не уговаривал ни меня, ни Дипака пойти в медицину. Но когда мне было двенадцать лет, произошел невероятный случай, который и определил мою профессиональную судьбу.
В то время мы с Дипаком жили у тети с дядей и ходили в Школу Св. Колумбы в Дели. Наши родители были более чем в трехстах милях от нас, в Джамму. Они настаивали, чтобы среднее образование мы получили в этой превосходной школе, которой управляли члены конгрегации братьев-христиан из Ирландии.
Однажды субботним днем я задремал над книгой. А когда проснулся – и часа не прошло, – то обнаружил, что ослеп. Открыл глаза – а кругом все совершенно черное. Я долго моргал, но зрение не возвращалось. Мне было двенадцать лет, и я был абсолютно слеп.
Дипак был рядом, читал. Я пихнул его в бок:
– Дипак, я ничего не вижу!
Он помахал рукой у меня перед глазами, а когда я не отреагировал, разрыдался. Помню, как он звал на помощь тетю с дядей:
– У меня только один брат, и тот слепой!
Мой дядя Раттан-чача мигом доставил меня в военный госпиталь. Тамошние светила, среди которых был известный окулист, осмотрели меня и не смогли определить, в чем причина моей слепоты. Они заподозрили, что слепота у меня истерическая, но нам с братом показалось, что это полная ерунда. С чего у меня на ровном месте может начаться истерия? Я был способным учеником, талантливым спортсменом и счастливым ребенком.
Врачи разыскали отца, который был на учениях и инспектировал сельскую больницу. Отец спокойно выслушал их, а затем стал подробно расспрашивать – выяснял анамнез, то есть подробную медицинскую историю.
– Пожалуйста, расскажите все, что было с Сандживом за последний месяц. Он ничем не болел? Хорошо себя чувствовал? Может быть, у него были какие-то травмы?
Врачи передали эти вопросы нам с братом. Я ответил:
– Ну, была небольшая колотая рана на бедре, я наткнулся на колышек от крикетных ворот.
– Чем его лечили? – спросил отец. – Швы накладывали? Антибиотики давали? А прививку от столбняка делали?
Врачи посмотрели в медкарту и сказали, что да, мне накладывали швы, давали антибиотики и сделали прививку от столбняка.
– А какую прививку – сыворотку или анатоксин?
Сыворотку, был ответ.
После паузы отец сказал:
– У Санджива редкая идиосинкратическая реакция на противостолбнячную сыворотку – ретробульбарный неврит. Поражены нервы за обоими глазными яблоками. Немедленно начните большие дозы кортикостероидов внутривенно.
Врачи последовали его указаниям, и через несколько часов зрение вернулось. Перепугался я страшно. Если бы отец ошибся с диагнозом, я бы остался слепым на всю жизнь.
Хотя я был еще совсем ребенок, но диагностический талант отца произвел на меня сильнейшее впечатление. Все остальные врачи, даже специалисты, оказались в тупике, а он, кардиолог, практически сразу вычислил редкую реакцию и назначил правильное лечение. Такое не забывается. До этого случая я и не думал, что пойду по стопам отца и стану врачом, однако впечатление было невероятно глубокое. И с тех пор я не знал ни тени сомнений: я стану врачом. Мне хотелось помогать людям. Хотя это решение я принял совсем юным, но ни разу о нем не пожалел.
Отец был весьма уважаемым доктором, поэтому положение моей семьи во многом было особым. Каждые три года мы переезжали, колесили по всей стране, потому что папа получал назначение в очередной военный госпиталь, но мы были люди состоятельные и всегда жили в хороших домах с многочисленными слугами, и мы с Дипаком ходили в самые лучшие школы. Мы жили и в Бомбее, и в Джабалпуре, и в Шиллонге, и в Дели. Постоянно ездили по всей Индии и в паломничества, и просто как туристы. Индия моего детства была разнородна и многоцветна – она никак не могла свыкнуться с новообретенной независимостью в послевоенном мире. С одной стороны, это была страна, где по улицам привольно бродили коровы, к которым относились чуть ли не лучше, чем к людям, с другой – за высокими стенами роскошных особняков жили зачарованной жизнью богачи. Из детства я помню в основном звуки, запахи, мешанину цветов и повседневные события.
Мы выросли в окружении бесконечной какофонии улиц: автобусы, грузовики, легковушки, велосипеды, телеги, рикши – а где-то в отдалении грохочут поезда. Чего мы почти не слышали, так это тишины: где бы мы ни жили, мир мчался мимо прямо под окном. Помню, как рано-рано по утрам меня будили заунывные крики муэдзинов с мечетей, усиленные мегафонами, или гомон уличных торговцев, которые расхваливали свой товар: «Алу лело, кела лело! Купите картошку, купите бананы!» Песенки разносчиков стали фоновой музыкой нашей жизни. И, как ни странно, еще я отчетливо помню незнамо как пробившиеся сквозь постоянный гвалт прекрасные песни птиц с утра до вечера и стрекот цикад по ночам.
Я и сейчас постоянно в разъездах, но поскольку мир уменьшился, легкоразличимые запахи разных общественных слоев стали теперь далеко не такими отчетливыми. Похоже, теперь и вправду на каждом углу «Макдоналдс», даже в Индии, только там продают вегетарианские бургеры. А когда-то по одному запаху легко можно было определить, где ты. Пряные, пикантные ароматы Индии и по сей день живы в моей памяти. Свежее благоухание дождя, падающего на растрескавшуюся сухую землю, для меня – запах самой жизни. Когда мы ездили на поезде, на каждой остановке по вагонам проходили разносчики с индийскими кушаньями – жареными овощами пакора, лепешками самоса, сладкой помадкой барфи. Вагон наполняли аппетитные ароматы. А самый памятный запах детства – это, конечно, горячий чай, который подавали в глиняных чайниках. Стоит повеять этому аромату, и я снова в Индии.
Признаться, не все ароматы приятны. Свой запах есть и у нищеты – и его мы тоже прекрасно знали.
Окружавшая нас нищета так прочно вошла в нашу жизнь, что мы относились к ней как к должному. Едва замечали ее. Когда я спрашивал у родителей, как так получается, что люди живут и умирают прямо на улице, кормятся подаянием и одеваются в лохмотья, в ответ мне объясняли, что такое карма. Карма – очень важный аспект индийской культуры, часть индуистской и буддийской философии; в сущности, карма – это жизненный путь человека, который определяется его поступками в прошлых жизнях. Индусы верят, что у души много жизней и что после каждой смерти она воплощается в новом обличье. Поступки в одной жизни определяют положение в следующей. Если в этой жизни я буду хорошим человеком, то в следующей буду за это вознагражден, если я буду злодеем, то заплачу за это в следующей жизни. Вера в карму – одна из причин, почему индийские бедняки не слишком завидуют богатым: они убеждены, что нищета послана им судьбой, и искренне верят, что искупают былые грехи. Но родители говорили мне, что карма – не обязательно судьба, что если как следует потрудиться, можно изменить предначертанное.
Вера в переселение душ издавна распространена среди большинства индийцев. По правде говоря, у нас в семье произошел поразительный случай реинкарнации. У моей мамы был брат по имени Шукра – на четыре года ее старше; он еще не умел ни читать, ни писать, а уже цитировал наизусть длинные отрывки из священного писания индуистов – «Бхагавад-Гиты». Когда родилась моя мать, родители назвали ее Сушинта. Брату имя не понравилось. Он сказал родителям, что в имени «Сушинта» содержится слово «шинта», что на хинди значит «беспокойство», и поэтому у имени нехорошее значение.
– Как же нам ее назвать? – спросили они.
– Пушпа, – ответил он. Это значит «Прекрасный цветок».
Так и вышло, что нашу маму всю жизнь знали под этим именем.
Когда мальчику было четыре с половиной, он отчитал своего отца за то, что тот убил голубя из дробовика.
– Что плохого сделала тебе эта невинная птица? – спросил он. – Теперь тебе воздастся за содеянное зло. – Это из уст четырехлетнего ребенка!
Об этом мальчике в семье рассказывали легенды. Самая старшая мамина сестра Бари Бахенджи говорила, что за едой он иногда вдруг замирал, вскакивал из-за стола и бежал к воротам встретить странствующего монаха – он каким-то образом чувствовал его приближение. Потом приглашал монаха в дом и просил служанку накормить его обедом.