Страница:
Леша сфотографировал Женю у столба и попросил обойти его.
На другой стороне столба была надпись – «Азия». И под ним опять-таки одно слово – «Танька».
Получилось, что Женя снялась сначала в Европе, а потом – в Азии. Это было здорово!
Подъехала шумная свадьба на четырех машинах, и невеста в фате старалась встать так, чтобы сфотографироваться на фоне «Азии», а не «Таньки».
Тут же, у столба – и в Европе, и в Азии, – продавались очень красивые изделия из камней, добываемых прямо из Уральских гор и – с большим ущербом для здоровья от каменной пыли – обтачиваемых местными мастерами. Больше всего – из темно-темно-зеленого змеевика и светло-зеленого серпентинита. Жене легко давались иностранные языки. Поэтому она сразу поняла, что название-то – одно и то же, поскольку и по-английски, и по-французски змея пишется одинаково – serpent, – только произносится совсем по-разному. А если прочесть просто по буквам, как пишется, то и получится серпент-инит.
Стояли шкатулки разных оттенков зеленого цвета, одни – с медными изогнувшимися маленькими ящерицами на крышке, на других же крышках была либо золотая осень, либо светло-зеленые с голубым летние пейзажи. Это все было сделано, как ей охотно объяснили, из крошки настоящих полудрагоценных уральских камней, безо всякой краски. Были идеально обточенные светло-зеленые – из серпентинита с причудливыми, как змеи, прожилками, – пасхальные яйца на подставочках, и темно-зеленые стаканы для карандашей, и вазы для цветов. Но больше всего Жене понравилась единственная вазочка, совсем похожая на те, которые видела она в Музее изобразительных искусств в античных залах, – из красно-белого мрамора. Оказывается, добывался он только здесь и больше нигде. Женя видела его на стенах каких-то станций московского метро. Она не удержалась и, хотя Саня сказал ей лаконично: «На обратном пути!» – купила эту вазочку в подарок своему папе, страстному поклоннику античности. Это было очень недорого – и из ее собственных денег, то есть оставленных ей мамой на еду. И Женя утешила себя тем, что по дороге, вдали от «Макдональдса» и кинотеатров, уже сильно сэкономила.
Когда Саня вырулил от столба на трассу, Леша крепко взял его за правый локоть:
– Гляди!
На большой скорости их обогнал тот самый черный джип.
Обстановка постепенно становилась нештатной.
Глава 13
Глава 14
Глава 15
Глава 16
На другой стороне столба была надпись – «Азия». И под ним опять-таки одно слово – «Танька».
Получилось, что Женя снялась сначала в Европе, а потом – в Азии. Это было здорово!
Подъехала шумная свадьба на четырех машинах, и невеста в фате старалась встать так, чтобы сфотографироваться на фоне «Азии», а не «Таньки».
Тут же, у столба – и в Европе, и в Азии, – продавались очень красивые изделия из камней, добываемых прямо из Уральских гор и – с большим ущербом для здоровья от каменной пыли – обтачиваемых местными мастерами. Больше всего – из темно-темно-зеленого змеевика и светло-зеленого серпентинита. Жене легко давались иностранные языки. Поэтому она сразу поняла, что название-то – одно и то же, поскольку и по-английски, и по-французски змея пишется одинаково – serpent, – только произносится совсем по-разному. А если прочесть просто по буквам, как пишется, то и получится серпент-инит.
Стояли шкатулки разных оттенков зеленого цвета, одни – с медными изогнувшимися маленькими ящерицами на крышке, на других же крышках была либо золотая осень, либо светло-зеленые с голубым летние пейзажи. Это все было сделано, как ей охотно объяснили, из крошки настоящих полудрагоценных уральских камней, безо всякой краски. Были идеально обточенные светло-зеленые – из серпентинита с причудливыми, как змеи, прожилками, – пасхальные яйца на подставочках, и темно-зеленые стаканы для карандашей, и вазы для цветов. Но больше всего Жене понравилась единственная вазочка, совсем похожая на те, которые видела она в Музее изобразительных искусств в античных залах, – из красно-белого мрамора. Оказывается, добывался он только здесь и больше нигде. Женя видела его на стенах каких-то станций московского метро. Она не удержалась и, хотя Саня сказал ей лаконично: «На обратном пути!» – купила эту вазочку в подарок своему папе, страстному поклоннику античности. Это было очень недорого – и из ее собственных денег, то есть оставленных ей мамой на еду. И Женя утешила себя тем, что по дороге, вдали от «Макдональдса» и кинотеатров, уже сильно сэкономила.
Когда Саня вырулил от столба на трассу, Леша крепко взял его за правый локоть:
– Гляди!
На большой скорости их обогнал тот самый черный джип.
Обстановка постепенно становилась нештатной.
Глава 13
Скин
За двое суток до этого, через два часа после того, как Женя побывала у Фурсика, Денис Скоробогатов шел по Тверской.
С некоторых пор он ходил с неприятным чувством по улице, которую любил с детства, а в последние годы считал чем-то вроде своего законного владения и выходил на нее в таком примерно настроении, в каком русский помещик выезжал когда-то на охоту в поля, со сворой борзых.
Сейчас Денис шел, и ему чудились груды битого стекла, горящие машины, пьяные крики. Странно, но тогда, в июне, он от души бил эти стекла вместе с пацанами, и хрустальный звон оседающих огромных витрин слушал как музыку. И машины пинал и раскачивал с радостью и даже наслаждением.
Куда делось это чувство? Когда оно сменилось каким-то другим, напоминающим противный вкус во рту наутро после пьянки?
Может быть, тогда, когда он увидел, как кровь струей течет по Дашкиной нежной щеке? И на щеке – широкий порез, от которого – он как-то понял это в одну секунду – обязательно останется шрам. Невозможно было остановить кровь, он стягивал лицо Дашки своим красно-белым шарфом.
Или когда спустя неделю узнал, что сожгли машину у знакомого парня-«афганца», а он, контуженный, с двумя маленькими детьми, зарабатывал на нее три года? Теперь дети все лето будут в городе – не на чем возить их с дачи на процедуры: дети у него были нездоровые. «Афганец», сжимая челюсти, говорил, что будь он тогда у машины со своим калашом – пустил бы очередь от живота и «эти... протрезвели бы уже на том свете, с выпущенными кишками».
...Только в тот момент, когда Денис трясущимися руками старался остановить кровь на Дашкиной щеке, а она плакала и кричала, прямо вопила, он вдруг увидел, что вся Тверская заблевана и залита мочой. А ведь только что орал и ничего такого не видел. Сегодня, спустя полтора месяца, он шел по той же давно мытой-перемытой улице и снова – вот дела! – чувствовал запах рвоты и мочи.
Он шел, и ему стискивало голову как обручем – не от размышлений, потому что размышлять Денис не очень-то умел, точнее, не знал, как это делать, – а от какой-то безнадеги.
В голове прыгали только те короткие, похожие на слоганы мысли, к которым он привык: «Нас унижают», «Азеры пусть убираются к себе», «Москву надо закрыть», «Негры пусть едут в Африку», «Россия – для русских, Москва – для москвичей!», «Раньше нас все боялись! А щас едут все кому не лень и живут по своим законам!» Он был уверен в этих слоганах. Но теперь они почему-то его не успокаивали. Но и не зажигали.
И вообще – исчезло куда-то все, что его зажигало. Он любил Шнура – и разве что его песни еще как-то действовали:
Раньше, например, Денис испытывал необъяснимый восторг, рисуя свастики на стенах и асфальте, – теперь ему совсем не хотелось этого делать. Лень, что ли, стало? Он сам не знал.
Денис был уверен, что он и его друзья правы. Но не мог понять, почему же ему так... он сказал бы дерьмово, а мы употребим, пожалуй, синоним – мерзко. Вдруг ему начинало казаться, что герой – не он и не его друзья, а тот фотокорреспондент, который отбил омоновца у толпы. Не дал его убить. Он думал теперь, что вот не дать кого-то убить – это действительно круто!
Денис шел к Фурсику – тот позвонил ему и сказал коротко: «Срочное дело».
Через час Денис, которого, впрочем, так звала только мама (когда была трезвая и хотя бы узнавала сына), а вся компания Жени Осинкиной давно звала Скином (он не протестовал), вышел от Фурсика и направился прямиком в железнодорожные кассы.
С некоторых пор он ходил с неприятным чувством по улице, которую любил с детства, а в последние годы считал чем-то вроде своего законного владения и выходил на нее в таком примерно настроении, в каком русский помещик выезжал когда-то на охоту в поля, со сворой борзых.
Сейчас Денис шел, и ему чудились груды битого стекла, горящие машины, пьяные крики. Странно, но тогда, в июне, он от души бил эти стекла вместе с пацанами, и хрустальный звон оседающих огромных витрин слушал как музыку. И машины пинал и раскачивал с радостью и даже наслаждением.
Куда делось это чувство? Когда оно сменилось каким-то другим, напоминающим противный вкус во рту наутро после пьянки?
Может быть, тогда, когда он увидел, как кровь струей течет по Дашкиной нежной щеке? И на щеке – широкий порез, от которого – он как-то понял это в одну секунду – обязательно останется шрам. Невозможно было остановить кровь, он стягивал лицо Дашки своим красно-белым шарфом.
Или когда спустя неделю узнал, что сожгли машину у знакомого парня-«афганца», а он, контуженный, с двумя маленькими детьми, зарабатывал на нее три года? Теперь дети все лето будут в городе – не на чем возить их с дачи на процедуры: дети у него были нездоровые. «Афганец», сжимая челюсти, говорил, что будь он тогда у машины со своим калашом – пустил бы очередь от живота и «эти... протрезвели бы уже на том свете, с выпущенными кишками».
...Только в тот момент, когда Денис трясущимися руками старался остановить кровь на Дашкиной щеке, а она плакала и кричала, прямо вопила, он вдруг увидел, что вся Тверская заблевана и залита мочой. А ведь только что орал и ничего такого не видел. Сегодня, спустя полтора месяца, он шел по той же давно мытой-перемытой улице и снова – вот дела! – чувствовал запах рвоты и мочи.
Он шел, и ему стискивало голову как обручем – не от размышлений, потому что размышлять Денис не очень-то умел, точнее, не знал, как это делать, – а от какой-то безнадеги.
В голове прыгали только те короткие, похожие на слоганы мысли, к которым он привык: «Нас унижают», «Азеры пусть убираются к себе», «Москву надо закрыть», «Негры пусть едут в Африку», «Россия – для русских, Москва – для москвичей!», «Раньше нас все боялись! А щас едут все кому не лень и живут по своим законам!» Он был уверен в этих слоганах. Но теперь они почему-то его не успокаивали. Но и не зажигали.
И вообще – исчезло куда-то все, что его зажигало. Он любил Шнура – и разве что его песни еще как-то действовали:
Но даже и набивать кулаки до мозолей на костяшках тоже надоело.
Новые районы, дома как городки,
Хочешь жить – набивай кулаки!
Раньше, например, Денис испытывал необъяснимый восторг, рисуя свастики на стенах и асфальте, – теперь ему совсем не хотелось этого делать. Лень, что ли, стало? Он сам не знал.
Денис был уверен, что он и его друзья правы. Но не мог понять, почему же ему так... он сказал бы дерьмово, а мы употребим, пожалуй, синоним – мерзко. Вдруг ему начинало казаться, что герой – не он и не его друзья, а тот фотокорреспондент, который отбил омоновца у толпы. Не дал его убить. Он думал теперь, что вот не дать кого-то убить – это действительно круто!
Денис шел к Фурсику – тот позвонил ему и сказал коротко: «Срочное дело».
Через час Денис, которого, впрочем, так звала только мама (когда была трезвая и хотя бы узнавала сына), а вся компания Жени Осинкиной давно звала Скином (он не протестовал), вышел от Фурсика и направился прямиком в железнодорожные кассы.
Глава 14
Челябинск
«Волга» мчалась по Азии так же уверенно, как по Европе.
Миновали реку со странным названием Коелг (может быть, Коелга, только «а» отвалилось?).
Золотистыми горками лежала на полях солома – из-под комбайна, после прямого обмолота. Женя узнала от своих спутников, что солому обязательно надо убирать с поля (ее потом вообще сжигают) – чтоб не засорялась пахотная земля, потому что солома очень долго перегнивает.
Мелькнул указатель – влево, в 19 километрах, было нечто под названием Мисяш. Следующий указатель объявлял, что идет реконструкция моста через речку Биргильду.
Жене казалась, что она едет не по России, а по какой-то неизвестной стране, хотя природа была если не знакомая, то понятная. Она была коренная москвичка, и в Сибирь въезжала впервые.
Впрочем, она не была еще даже в Петербурге (и мечтала побывать), хотя не только много про него читала, но часто слышала. Во-первых, от мамы – та тоже была коренной москвичкой, очень любила Москву, но говорила:
– Как только я выхожу из поезда на Московском вокзале и оказываюсь на Невском проспекте, я чувствую, что я – из деревни!
Во-вторых, от Вани Бессонова. Он родился в Петербурге, жил в детстве недалеко от улицы Зодчего Росси, нередко гулял с мамой или няней в Летнем саду, и строки «Евгения Онегина»: «Слегка за шалости бранил, / И в Летний сад гулять водил» – звучали для него иначе, чем для Жени. Но, впрочем, мы, наверно, не ошибемся, если скажем, что для Вани они звучали точно так, как для Жени – описание въезда Тани Лариной в Москву:
Правда, в этом доме давно музей, который теперь называется Музей современной истории России, а при советской власти (Жене было два года, когда она кончилась) назывался как-то по-другому, но невысокое здание красно-терракотового цвета с белой отделкой по-прежнему красиво. И легко представить, как карета с Пушкиным или с Татьяной Лариной заворачивает в ворота...
В Челябинске пришлось задержаться на полдня – заменять сальник. Он давно полетел, и вытекало и масло, и неведомый Жене тосол: это магическое слово то и дело говорили друг другу Саня и Леша. Они оба слышали, как все явственней скрежещут шестерни на заднем мосту. От этого лица их были мрачными. Оба одинаково хорошо знали, что за этим звуком, если его не устранить своевременно, рано или поздно следует замена всего заднего моста. А это ни в их планы, ни в бюджет генерал-лейтенанта Шуста не вписывалось. Сальника же не было ни в попутных шиномонтажах, ни в магазинах.
Надо было решать и еще кое-какие назревшие в дороге проблемы: не забудем, что ехали они на «Волге», а не на иномарке. Машина неплохая, она могла выдержать серьезную дорожную аварию, в которой от другой машины остается, по словам водителей, «большая груда покореженной жести». Но она все время, как известно, требует то мелкого, то крупного ремонта. Иномарки бегут себе и бегут. Зато уж если встанут – то, прямо скажем, неизвестно, что делать водителю и пассажирам на наших необъятных просторах.
В огромном автомобильном дворе (так он и назывался) повсюду были грязь и хлам в таком количестве, что описывать это почти невозможно. В мрачных помещениях, похожих на ангары, ходили рабочие в грязных промасленных одеждах и чинили подвешенные к потолку на огромных крюках машины. Механики, жуя сигареты и подтягивая исконно русским движением портки на резинке, ходили и ползали вокруг тех машин, что стояли на цементном полу. Но ничего этого Женя не видела, потому что по договоренности с Саней и Лешей пошла погулять по городу – «не дальше этого квартала», как строго попросили ее водители, отвечавшие за Женину безопасность непосредственно перед генерал-лейтенантом.
Прямо во двор тупиком упиралась улица под названием «Ферросплавная». Так как Женя училась на пятерки по всем предметам, она легко поняла, что это от слова «феррум» – железо. Но пыльная и скучная улица не стала от этого веселее.
На угловом доме красовалось выцветшее объявление «Клуб юных техников ЧЗМК. Ферросплавная, 144». Ну, ЧЗМК, поднапрягшись, расшифровать было можно – Челябинский завод... ну, наверно, раз уж феррум, – каких-нибудь металлоконструкций... Но почему-то Жене трудно было себе представить, что на этой улице действительно есть такой клуб или даже когда-либо был.
Но она ошибалась! Такой клуб и правда был, совсем рядом, в большом желтом двухэтажном доме. И в цехе, открытом прямо во двор, двое парнишек чистили и скребли с ужасным звуком какую-то железяку. Поинтересовавшись у них, давно ли этот клуб работает и не закрывался ли в последние годы (а Женя интересовалась всем, что происходит, – особенно в России и особенно тем, что касалось жизни людей ее возраста), она узнала, что клуб работает с незапамятных времен, никогда не закрывался и что при нем довольно много желающих чему-то научиться, особенно во время каникул.
Женя двинулась дальше по Ферросплавной и зашла в первый же следующий двор – в надежде посидеть где-нибудь в теньке и подумать над тем, что произошло несколько месяцев назад в далекой от Москвы деревне и кто же убийца, если Олег невиновен, как ей, Жене, было известно с начала следствия, а после показаний Лики станет известно и судьям.
Двор с двух сторон обнимали желтые трехэтажные дома – углами. Здесь росли десятка три старых и очень тенистых деревьев. Этот двор был просто приготовлен для того, чтобы стать уютным, прямо-таки райским уголком – и для детей, и для взрослых. Но каким же он был!..
Вокруг маленького, расчерченного красно-белыми квадратами, покосившегося металлического столика на одной ножке и двух скамеек с узкими брусами для сиденья (половину брусов оторвали, и потому это скорее были насесты для кур, чем скамейки для людей), земля была вытоптана и загажена на два-три метра вокруг сигаретными пачками и бутылками. О том, чтобы присесть к такому столику, и подумать было нельзя.
Впрочем, и весь двор был вытоптан так, что ничего, кроме пыли, на нем, казалось, появиться уже не может. Посреди двора на стояке криво висели только одни качели, от двух других остались лишь крюки. Горка – для скатывания с нее и зимой, и летом, шведская стенка, карусель... Но все кособокое, облупленное, такое, что и не тянет подойти. А главное – ни травинки, ни цветочка, не то что клумбы, которые прямо просились в этот двор!..
Вышла голенастая очень молодая девица, в кожаной юбочке, едва-едва прикрывавшей те места, которые должна прикрывать юбочка, с блестящей черной сумочкой через плечо; повела куда-то со двора своего крохотного ребенка. И правда – он же у самой земли – не дышать же ему здесь этой желтой пылью!.. И Женя почему-то ясно представила, как изумленно распахнулись бы глаза с тщательно накрашенными ресницами у этой девицы-дамочки, если бы она услышала вдруг обращенный к ней несусветный вопрос:
– Скажите, а почему вы свой двор не обиходите так, чтобы вашему ребенку было где погулять?
У подъезда три девочки семи-восьми лет хлопотливо развешивали какую-то тряпочку на остатках деревянной оградки, огораживавшей давно не существующий палисадник. Верная себе, Женя подошла к ним, чтобы прояснить ситуацию до конца.
– Здравствуйте, девочки! Скажите, а вы в какой класс перешли?
– Я в первый пойду, а Кристина во второй, и Саша во второй...
– А вашего возраста девочек – ну, с кем вы играете – во дворе много?
Кристина из второго класса стала перечислять, поглядывая то на свой дом, то на тот, что углом окаймлял двор с другой стороны:
– Катя, Полина, Женя, Эльвира...
– У них же у всех, наверное, родители есть? – подбиралась Женя к своей теме.
– У Эльвиры нет.
– А куда они делись?
– У нее мама повешалась. Только тетка есть.
Женя помолчала немного, пытаясь представить себе жизнь неведомой ей Эльвиры после того, как мама ее повешалась, коротко вздохнула и продолжила:
– Но вот у вас-то есть родители, и у других девочек? Ведь в вашем дворе вам играть негде, и цветов совсем нет. Вы бы сказали родителям – пусть устроят один субботник. Все бы вышли и за один день убрали двор, все вскопали и посадили. И не было бы пылищи этой!
Девочки вздохнули. И перебивая друг друга, заговорили:
– Не-а, все не выйдут.
– Скажут: «Еще чего! Некогда мне!»
– Скажут: «Да кому это надо!»
Эти девочки уже очень хорошо знали своих родителей.
Жаркий летний день длился в пыльной тишине двора. Пересек его человек в очках, на двух костылях, с одной ногой, а вместо другой была подвернута под ремень брючина. В Москве таких Женя видела только в переходах метро.
Двор начинал понемногу жить. Прошаркал через весь двор еще один инвалид, с двумя ногами, но сильно опираясь на палку.
Прошла девочка – ровесница Жени с красивой голой спиной и заметной грудью, прикрытой полумаечкой, села за столик среди всей этой грязи с двумя пацанами меньше ее, хотя наверняка того же возраста. Подошел один постарше и повыше, никогда не мытый. Мило пощебетала с ним девица и упорхнула, юнцы – за ней.
...Нет, но какая же тишина, редкая гостья на нашей земле, царила в этом дворе! Полная летняя тишина, будто и впрямь все разъехались по дачам, в прохладных комнатах за большими, совсем не подслеповатыми, чистыми окнами никого нет, и девочки, гулявшие во дворе, остались одни в доме. Только иногда прошуршит, въезжая, машина – то иномарка, то наша, довольно заезженная. Высунутся из оконца не отличающиеся друг от друга хозяева, что-то крикнут сидящим на бетонных боковинах крыльца и отбудут с миром. А люди на крыльце сидят и сидят, переговариваясь вполголоса, словно они в парке, среди чудных английских роз. Кто бы во всем мире, кроме, возможно, индийцев, будто бы, по рассказам очевидцев, всегда погруженных в свой духовный мир и не замечающих мира внешнего, стал жить в таком грязном дворике и лениво сидеть, отчужденно поглядывая на него, на крыльце?.. Никто бы не смог – силы воли бы не хватило.
Прошел по двору быстрой походкой мальчик лет пятнадцати, с едва обозначившимися темными усиками, с рюкзачком и свежекупленной газетой. Так явно было, что он ходил по своим делам, а теперь возвращается к своему дому, в свою комнату – по ничейной земле, которую надо скорее пересечь. Глаза его даже не замечали этого двора, по которому он ходил с того времени, как выучился ходить. Впрочем, когда он был маленький – очень даже замечали. И может, тогда ему смутно хотелось, чтобы была травка, цветочки. А потом двор перестал его интересовать.
Женя даже не стала его останавливать – она знала, что здесь, то есть с людьми ее поколения (хотя она и не думала таким именно словом – поколение, но суть от этого не меняется) одним разговором ничего не сделаешь. Здесь нужно было, чтобы несколько человек, которым интересно друг с другом, решили все вместе жить по-другому.
А к немолодому, однако явно еще полному сил мужчине, вылезшему из потрепанных, но бойко влетевших во двор (как будто ни в коем случае не может выбежать неожиданно – прямо под колеса – ребенок) «Жигулей», она все же подошла. Быстрый, с лоснящимся от жары и энергии лицом, он энергично захлопнул дверцу и ринулся было к своему подъезду, когда Женя его перехватила:
– Извините, пожалуйста, вы в этом доме живете?
– В этом.
– Извините, я у вас тут по дороге оказалась... Я живу в Москве. Посмотрите, пожалуйста, какой у вас ужасный двор. Почему вы его в порядок не приведете? Ведь у вас тут много детей...
Мужчина не стал ей грубить, а охотно взмахнул рукой в сторону заплеванного уголка – столика со скамейками.
– Да сколько раз говорили участковому!.. Он говорит, что прогонит, а они на другой вечер опять пьют!
– Но ведь если бы вы весь двор за один день привели в порядок – может, они и не стали бы его захламлять?
– В порядок? А ЖЭКу-то мы платим? Платим. Зачем же я чужую работу буду делать?
– Но ведь у вас же нет другого выбора, – сказала вдруг Женя другим, твердым голосом, и мужчина на секунду оторопел, – или вы не делаете за них действительно их, я с вами согласна, работу, и ваши дети ползают по этому загаженному двору, – или вы плюнете на ваш ЖЭК и сделаете, наконец, себе сами нормальный дворик!
Дядька склонился над своей машиной, что-то взял с сиденья и заспешил к подъезду.
Тут и Женя вспомнила, что и ей давно пора спешить, и сломя голову помчалась к Сане и Леше.
Миновали реку со странным названием Коелг (может быть, Коелга, только «а» отвалилось?).
Золотистыми горками лежала на полях солома – из-под комбайна, после прямого обмолота. Женя узнала от своих спутников, что солому обязательно надо убирать с поля (ее потом вообще сжигают) – чтоб не засорялась пахотная земля, потому что солома очень долго перегнивает.
Мелькнул указатель – влево, в 19 километрах, было нечто под названием Мисяш. Следующий указатель объявлял, что идет реконструкция моста через речку Биргильду.
Жене казалась, что она едет не по России, а по какой-то неизвестной стране, хотя природа была если не знакомая, то понятная. Она была коренная москвичка, и в Сибирь въезжала впервые.
Впрочем, она не была еще даже в Петербурге (и мечтала побывать), хотя не только много про него читала, но часто слышала. Во-первых, от мамы – та тоже была коренной москвичкой, очень любила Москву, но говорила:
– Как только я выхожу из поезда на Московском вокзале и оказываюсь на Невском проспекте, я чувствую, что я – из деревни!
Во-вторых, от Вани Бессонова. Он родился в Петербурге, жил в детстве недалеко от улицы Зодчего Росси, нередко гулял с мамой или няней в Летнем саду, и строки «Евгения Онегина»: «Слегка за шалости бранил, / И в Летний сад гулять водил» – звучали для него иначе, чем для Жени. Но, впрочем, мы, наверно, не ошибемся, если скажем, что для Вани они звучали точно так, как для Жени – описание въезда Тани Лариной в Москву:
Конечно, на Тверской давно не было ни возков, ни ухабов, а на крестах больше ворон, чем галок, но уж про львов на воротах Жене с раннего детства было известно от папы: вот заверни налево за угол от любимого Женей «Макдональдса» на Пушкинской площади и пройди несколько домов – увидишь этих львов на воротах (с ударением – по Пушкину – на последнем слоге!) Английского клуба, куда так любил ездить Пушкин, когда бывал в Москве.
...Вот уж по Тверской
Возок несется чрез ухабы.
Мелькают мимо будки, бабы
..................................................
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.
Правда, в этом доме давно музей, который теперь называется Музей современной истории России, а при советской власти (Жене было два года, когда она кончилась) назывался как-то по-другому, но невысокое здание красно-терракотового цвета с белой отделкой по-прежнему красиво. И легко представить, как карета с Пушкиным или с Татьяной Лариной заворачивает в ворота...
В Челябинске пришлось задержаться на полдня – заменять сальник. Он давно полетел, и вытекало и масло, и неведомый Жене тосол: это магическое слово то и дело говорили друг другу Саня и Леша. Они оба слышали, как все явственней скрежещут шестерни на заднем мосту. От этого лица их были мрачными. Оба одинаково хорошо знали, что за этим звуком, если его не устранить своевременно, рано или поздно следует замена всего заднего моста. А это ни в их планы, ни в бюджет генерал-лейтенанта Шуста не вписывалось. Сальника же не было ни в попутных шиномонтажах, ни в магазинах.
Надо было решать и еще кое-какие назревшие в дороге проблемы: не забудем, что ехали они на «Волге», а не на иномарке. Машина неплохая, она могла выдержать серьезную дорожную аварию, в которой от другой машины остается, по словам водителей, «большая груда покореженной жести». Но она все время, как известно, требует то мелкого, то крупного ремонта. Иномарки бегут себе и бегут. Зато уж если встанут – то, прямо скажем, неизвестно, что делать водителю и пассажирам на наших необъятных просторах.
В огромном автомобильном дворе (так он и назывался) повсюду были грязь и хлам в таком количестве, что описывать это почти невозможно. В мрачных помещениях, похожих на ангары, ходили рабочие в грязных промасленных одеждах и чинили подвешенные к потолку на огромных крюках машины. Механики, жуя сигареты и подтягивая исконно русским движением портки на резинке, ходили и ползали вокруг тех машин, что стояли на цементном полу. Но ничего этого Женя не видела, потому что по договоренности с Саней и Лешей пошла погулять по городу – «не дальше этого квартала», как строго попросили ее водители, отвечавшие за Женину безопасность непосредственно перед генерал-лейтенантом.
Прямо во двор тупиком упиралась улица под названием «Ферросплавная». Так как Женя училась на пятерки по всем предметам, она легко поняла, что это от слова «феррум» – железо. Но пыльная и скучная улица не стала от этого веселее.
На угловом доме красовалось выцветшее объявление «Клуб юных техников ЧЗМК. Ферросплавная, 144». Ну, ЧЗМК, поднапрягшись, расшифровать было можно – Челябинский завод... ну, наверно, раз уж феррум, – каких-нибудь металлоконструкций... Но почему-то Жене трудно было себе представить, что на этой улице действительно есть такой клуб или даже когда-либо был.
Но она ошибалась! Такой клуб и правда был, совсем рядом, в большом желтом двухэтажном доме. И в цехе, открытом прямо во двор, двое парнишек чистили и скребли с ужасным звуком какую-то железяку. Поинтересовавшись у них, давно ли этот клуб работает и не закрывался ли в последние годы (а Женя интересовалась всем, что происходит, – особенно в России и особенно тем, что касалось жизни людей ее возраста), она узнала, что клуб работает с незапамятных времен, никогда не закрывался и что при нем довольно много желающих чему-то научиться, особенно во время каникул.
Женя двинулась дальше по Ферросплавной и зашла в первый же следующий двор – в надежде посидеть где-нибудь в теньке и подумать над тем, что произошло несколько месяцев назад в далекой от Москвы деревне и кто же убийца, если Олег невиновен, как ей, Жене, было известно с начала следствия, а после показаний Лики станет известно и судьям.
Двор с двух сторон обнимали желтые трехэтажные дома – углами. Здесь росли десятка три старых и очень тенистых деревьев. Этот двор был просто приготовлен для того, чтобы стать уютным, прямо-таки райским уголком – и для детей, и для взрослых. Но каким же он был!..
Вокруг маленького, расчерченного красно-белыми квадратами, покосившегося металлического столика на одной ножке и двух скамеек с узкими брусами для сиденья (половину брусов оторвали, и потому это скорее были насесты для кур, чем скамейки для людей), земля была вытоптана и загажена на два-три метра вокруг сигаретными пачками и бутылками. О том, чтобы присесть к такому столику, и подумать было нельзя.
Впрочем, и весь двор был вытоптан так, что ничего, кроме пыли, на нем, казалось, появиться уже не может. Посреди двора на стояке криво висели только одни качели, от двух других остались лишь крюки. Горка – для скатывания с нее и зимой, и летом, шведская стенка, карусель... Но все кособокое, облупленное, такое, что и не тянет подойти. А главное – ни травинки, ни цветочка, не то что клумбы, которые прямо просились в этот двор!..
Вышла голенастая очень молодая девица, в кожаной юбочке, едва-едва прикрывавшей те места, которые должна прикрывать юбочка, с блестящей черной сумочкой через плечо; повела куда-то со двора своего крохотного ребенка. И правда – он же у самой земли – не дышать же ему здесь этой желтой пылью!.. И Женя почему-то ясно представила, как изумленно распахнулись бы глаза с тщательно накрашенными ресницами у этой девицы-дамочки, если бы она услышала вдруг обращенный к ней несусветный вопрос:
– Скажите, а почему вы свой двор не обиходите так, чтобы вашему ребенку было где погулять?
У подъезда три девочки семи-восьми лет хлопотливо развешивали какую-то тряпочку на остатках деревянной оградки, огораживавшей давно не существующий палисадник. Верная себе, Женя подошла к ним, чтобы прояснить ситуацию до конца.
– Здравствуйте, девочки! Скажите, а вы в какой класс перешли?
– Я в первый пойду, а Кристина во второй, и Саша во второй...
– А вашего возраста девочек – ну, с кем вы играете – во дворе много?
Кристина из второго класса стала перечислять, поглядывая то на свой дом, то на тот, что углом окаймлял двор с другой стороны:
– Катя, Полина, Женя, Эльвира...
– У них же у всех, наверное, родители есть? – подбиралась Женя к своей теме.
– У Эльвиры нет.
– А куда они делись?
– У нее мама повешалась. Только тетка есть.
Женя помолчала немного, пытаясь представить себе жизнь неведомой ей Эльвиры после того, как мама ее повешалась, коротко вздохнула и продолжила:
– Но вот у вас-то есть родители, и у других девочек? Ведь в вашем дворе вам играть негде, и цветов совсем нет. Вы бы сказали родителям – пусть устроят один субботник. Все бы вышли и за один день убрали двор, все вскопали и посадили. И не было бы пылищи этой!
Девочки вздохнули. И перебивая друг друга, заговорили:
– Не-а, все не выйдут.
– Скажут: «Еще чего! Некогда мне!»
– Скажут: «Да кому это надо!»
Эти девочки уже очень хорошо знали своих родителей.
Жаркий летний день длился в пыльной тишине двора. Пересек его человек в очках, на двух костылях, с одной ногой, а вместо другой была подвернута под ремень брючина. В Москве таких Женя видела только в переходах метро.
Двор начинал понемногу жить. Прошаркал через весь двор еще один инвалид, с двумя ногами, но сильно опираясь на палку.
Прошла девочка – ровесница Жени с красивой голой спиной и заметной грудью, прикрытой полумаечкой, села за столик среди всей этой грязи с двумя пацанами меньше ее, хотя наверняка того же возраста. Подошел один постарше и повыше, никогда не мытый. Мило пощебетала с ним девица и упорхнула, юнцы – за ней.
...Нет, но какая же тишина, редкая гостья на нашей земле, царила в этом дворе! Полная летняя тишина, будто и впрямь все разъехались по дачам, в прохладных комнатах за большими, совсем не подслеповатыми, чистыми окнами никого нет, и девочки, гулявшие во дворе, остались одни в доме. Только иногда прошуршит, въезжая, машина – то иномарка, то наша, довольно заезженная. Высунутся из оконца не отличающиеся друг от друга хозяева, что-то крикнут сидящим на бетонных боковинах крыльца и отбудут с миром. А люди на крыльце сидят и сидят, переговариваясь вполголоса, словно они в парке, среди чудных английских роз. Кто бы во всем мире, кроме, возможно, индийцев, будто бы, по рассказам очевидцев, всегда погруженных в свой духовный мир и не замечающих мира внешнего, стал жить в таком грязном дворике и лениво сидеть, отчужденно поглядывая на него, на крыльце?.. Никто бы не смог – силы воли бы не хватило.
Прошел по двору быстрой походкой мальчик лет пятнадцати, с едва обозначившимися темными усиками, с рюкзачком и свежекупленной газетой. Так явно было, что он ходил по своим делам, а теперь возвращается к своему дому, в свою комнату – по ничейной земле, которую надо скорее пересечь. Глаза его даже не замечали этого двора, по которому он ходил с того времени, как выучился ходить. Впрочем, когда он был маленький – очень даже замечали. И может, тогда ему смутно хотелось, чтобы была травка, цветочки. А потом двор перестал его интересовать.
Женя даже не стала его останавливать – она знала, что здесь, то есть с людьми ее поколения (хотя она и не думала таким именно словом – поколение, но суть от этого не меняется) одним разговором ничего не сделаешь. Здесь нужно было, чтобы несколько человек, которым интересно друг с другом, решили все вместе жить по-другому.
А к немолодому, однако явно еще полному сил мужчине, вылезшему из потрепанных, но бойко влетевших во двор (как будто ни в коем случае не может выбежать неожиданно – прямо под колеса – ребенок) «Жигулей», она все же подошла. Быстрый, с лоснящимся от жары и энергии лицом, он энергично захлопнул дверцу и ринулся было к своему подъезду, когда Женя его перехватила:
– Извините, пожалуйста, вы в этом доме живете?
– В этом.
– Извините, я у вас тут по дороге оказалась... Я живу в Москве. Посмотрите, пожалуйста, какой у вас ужасный двор. Почему вы его в порядок не приведете? Ведь у вас тут много детей...
Мужчина не стал ей грубить, а охотно взмахнул рукой в сторону заплеванного уголка – столика со скамейками.
– Да сколько раз говорили участковому!.. Он говорит, что прогонит, а они на другой вечер опять пьют!
– Но ведь если бы вы весь двор за один день привели в порядок – может, они и не стали бы его захламлять?
– В порядок? А ЖЭКу-то мы платим? Платим. Зачем же я чужую работу буду делать?
– Но ведь у вас же нет другого выбора, – сказала вдруг Женя другим, твердым голосом, и мужчина на секунду оторопел, – или вы не делаете за них действительно их, я с вами согласна, работу, и ваши дети ползают по этому загаженному двору, – или вы плюнете на ваш ЖЭК и сделаете, наконец, себе сами нормальный дворик!
Дядька склонился над своей машиной, что-то взял с сиденья и заспешил к подъезду.
Тут и Женя вспомнила, что и ей давно пора спешить, и сломя голову помчалась к Сане и Леше.
Глава 15
Путешествие продолжается
Когда они уже покидали Урал, на одном крутом повороте, после знака предупреждения об опасном участке дороги, черный джип на бешеной скорости подрезал их так, что они неминуемо должны были не просто скатиться в глубокий кювет, но еще и перевернуться, если бы не Лешино виртуозное вождение.
На той же бешеной скорости джип ушел на перекрестке влево и мгновенно скрылся из глаз. Жене становилось все более ясно, что идет охота за ней, хотя и не последовательная, а наскоками. Возможно, решительный вид водителей сдерживал ее неведомого врага. Она не знала, делиться ли с Саней и Лешей своими мыслями, рассказывать ли про фотографию на грязном каменном полу. А они молчали, смотрели мрачно вперед и по сторонам и ее, конечно, ни о чем не спрашивали.
После Копейска дорога пошла уже ровная, без понижений и холмов. Это и была та самая Западно-Сибирская низменность из учебников географии.
Сидя за спиной Сани, Жене было приятно следить из-за его плеча, как он хищно прицеливается, медлит, затем идет на обгон – и вдруг, мгновенно и точно оценив скорость своей машины и очень далекой, казалось Жене, встречной, резко подает вбок вправо, возвращаясь в хвост дальнобойщику, которого начинал было обгонять. Из этих расчетливых рывков – попытка обгона, отступление и в конце концов обгон – состояла езда. Она отнюдь не была монотонным движением по прямой.
На дороге шла своя жизнь, по своим законам. И человеческая жизнь была выставлена на каждом ветровом стекле – невидимым, но каждому, кто за рулем, очень хорошо известным ценником.
Здесь стояла невысокой, но плотной стеной давно созревшая пшеница, и Саня с Лешей, зорко поглядывая по сторонам, обменивались недоуменными репликами:
– А чего хлеб-то не убирают? Что случилось-то, не пойму?
Въехали в Щучье и после короткого совещания («Калуга, тормозим? – Да надо бы») остановились ненадолго у станции техобслуживания. Предстояло вскоре сворачивать с ухоженной трассы на проселочные дороги, где можно ждать всего, и надо было быть уверенным в машине.
Женя вылезла на волю и скорей поставила ногу как можно выше на ближайшее дерево. Трудно было поверить, что это – город, а не заброшенная, покинутая жителями деревня. Они стояли, судя по табличке, на улице Победы.
Непонятно было, чья же победа запечатлелась в названии.
Домишки-развалюхи ничем не напоминали дома победителей. Черные бревна избушки с голубыми ставенками казались еще крепкими. Но почерневшие доски, которыми были забиты давно не нужные ворота, выглядели ужасно. Все вокруг заросло бурьяном; узкая тропка вела через него к калитке.
Автобусная остановка, искореженная, заржавленная и закиданная мусором, явно была давно не действующей и превратилась постепенно в общественную помойку. Но вот к ней подошла красивая голубоглазая женщина с двумя мальчишками, и через две минуты подъехал автобус, как ни в чем не бывало остановился у этого пострамища, как бы выразилась Женина бабушка, забрал всех троих пассажиров и двинулся дальше. Женя медленно пошла по улице, поглядывая вокруг. Солнце стояло высоко. Из домов никто не выходил – не входил. Полуденная тишина была не благостная, умиротворяющая, а какая-то обморочная. Идя по этому городку, нельзя было вообразить себе, что где-то в других местах России кипит жизнь.
Появились Саня и Леша с довольными лицами, забрались в машину. Женя набрала по мобильному Москву.
Фурсик был, как всегда, деловит и лаконичен:
– Скин выехал позавчера. Том близко от места, надеется тебя встретить. Иван Бессонов тоже на подходе.
Про Ваню-опера Женя сама знала из его записки. Друзья подтягивались к месту сбора.
«Волга» тяжело вывернула с улицы Победы и двинулась на проселок.
Выехали за Щучье и увидели указатель – «Оглухино 43 км».
Они приближались к тому месту, где полгода назад оборвалась жизнь одного человека и круто переломилась жизнь другого.
На той же бешеной скорости джип ушел на перекрестке влево и мгновенно скрылся из глаз. Жене становилось все более ясно, что идет охота за ней, хотя и не последовательная, а наскоками. Возможно, решительный вид водителей сдерживал ее неведомого врага. Она не знала, делиться ли с Саней и Лешей своими мыслями, рассказывать ли про фотографию на грязном каменном полу. А они молчали, смотрели мрачно вперед и по сторонам и ее, конечно, ни о чем не спрашивали.
После Копейска дорога пошла уже ровная, без понижений и холмов. Это и была та самая Западно-Сибирская низменность из учебников географии.
Сидя за спиной Сани, Жене было приятно следить из-за его плеча, как он хищно прицеливается, медлит, затем идет на обгон – и вдруг, мгновенно и точно оценив скорость своей машины и очень далекой, казалось Жене, встречной, резко подает вбок вправо, возвращаясь в хвост дальнобойщику, которого начинал было обгонять. Из этих расчетливых рывков – попытка обгона, отступление и в конце концов обгон – состояла езда. Она отнюдь не была монотонным движением по прямой.
На дороге шла своя жизнь, по своим законам. И человеческая жизнь была выставлена на каждом ветровом стекле – невидимым, но каждому, кто за рулем, очень хорошо известным ценником.
Здесь стояла невысокой, но плотной стеной давно созревшая пшеница, и Саня с Лешей, зорко поглядывая по сторонам, обменивались недоуменными репликами:
– А чего хлеб-то не убирают? Что случилось-то, не пойму?
Въехали в Щучье и после короткого совещания («Калуга, тормозим? – Да надо бы») остановились ненадолго у станции техобслуживания. Предстояло вскоре сворачивать с ухоженной трассы на проселочные дороги, где можно ждать всего, и надо было быть уверенным в машине.
Женя вылезла на волю и скорей поставила ногу как можно выше на ближайшее дерево. Трудно было поверить, что это – город, а не заброшенная, покинутая жителями деревня. Они стояли, судя по табличке, на улице Победы.
Непонятно было, чья же победа запечатлелась в названии.
Домишки-развалюхи ничем не напоминали дома победителей. Черные бревна избушки с голубыми ставенками казались еще крепкими. Но почерневшие доски, которыми были забиты давно не нужные ворота, выглядели ужасно. Все вокруг заросло бурьяном; узкая тропка вела через него к калитке.
Автобусная остановка, искореженная, заржавленная и закиданная мусором, явно была давно не действующей и превратилась постепенно в общественную помойку. Но вот к ней подошла красивая голубоглазая женщина с двумя мальчишками, и через две минуты подъехал автобус, как ни в чем не бывало остановился у этого пострамища, как бы выразилась Женина бабушка, забрал всех троих пассажиров и двинулся дальше. Женя медленно пошла по улице, поглядывая вокруг. Солнце стояло высоко. Из домов никто не выходил – не входил. Полуденная тишина была не благостная, умиротворяющая, а какая-то обморочная. Идя по этому городку, нельзя было вообразить себе, что где-то в других местах России кипит жизнь.
Появились Саня и Леша с довольными лицами, забрались в машину. Женя набрала по мобильному Москву.
Фурсик был, как всегда, деловит и лаконичен:
– Скин выехал позавчера. Том близко от места, надеется тебя встретить. Иван Бессонов тоже на подходе.
Про Ваню-опера Женя сама знала из его записки. Друзья подтягивались к месту сбора.
«Волга» тяжело вывернула с улицы Победы и двинулась на проселок.
Выехали за Щучье и увидели указатель – «Оглухино 43 км».
Они приближались к тому месту, где полгода назад оборвалась жизнь одного человека и круто переломилась жизнь другого.
Глава 16
«То было раннею весной...»
Как всегда, Федя проводил Веру до ее плетня. И теперь, как обычно, ему неохота было уходить. Он стоял, ковыряя носком сапога снег (валенки он снял еще на прошлой неделе – март шел сырой) и комкая в левой руке снежок. Снежок таял, но одновременно уплотнялся. Если запульнуть как следует, им можно легко сбить ворону.
– Я буду президентом России, – сказал Федя. – А ты – женой президента.
Верка посчитала еще раз (Федя не первый раз это говорил, и она каждый раз старательно считала). Сейчас ему двенадцать. Нужно, чтобы прошло 23 года. Это будет 2025 год.
Ей надо много выучить за эти годы. И особенно все хорошо знать про Россию. Ведь она будет женой российского президента.
Федя наконец прощально тронул Верку за толстое ватное плечо, повернулся и пошел, посвистывая. Свернул, как всегда, к реке. Миасс еще не вскрылся, но в нескольких местах лед уже синел. А вот на Алтае, куда он ездит к теткам каждое лето, а иногда и в зимние каникулы, Катунь вообще не замерзает – слишком быстро течет. А Куба, маленький, но бурный ее приток, замерзает только к середине зимы, и все равно остаются промоины, где бурлит несмирившаяся стремнина.
Он стоял у огромной березы, не видный за ней с дороги. И увидел, как по дороге быстрым шагом прошли два мужика. Один был из Заманилок – в Оглухине у него двоюродный братан, он к нему частенько приезжал, а второй – чужой, Федя точно никогда его не видел. Вообще-то чужие редко когда заворачивали в Оглухино. Только родственники здешних.
Вот сейчас у бабы Груши гостил племянник из Петербурга, Олег, – сам он говорил: «из Питера». Федин отец, правда, говорил только – «Ленинград». Но на школьных картах такого города не было, и в учебниках истории рассказывалось, как Петр I выстроил Петербург. И при Петре I, и на Федькином коротком еще веку никакого Ленинграда не было, хотя он слышал, конечно, про Ленинградскую блокаду.
– Я буду президентом России, – сказал Федя. – А ты – женой президента.
Верка посчитала еще раз (Федя не первый раз это говорил, и она каждый раз старательно считала). Сейчас ему двенадцать. Нужно, чтобы прошло 23 года. Это будет 2025 год.
Ей надо много выучить за эти годы. И особенно все хорошо знать про Россию. Ведь она будет женой российского президента.
Федя наконец прощально тронул Верку за толстое ватное плечо, повернулся и пошел, посвистывая. Свернул, как всегда, к реке. Миасс еще не вскрылся, но в нескольких местах лед уже синел. А вот на Алтае, куда он ездит к теткам каждое лето, а иногда и в зимние каникулы, Катунь вообще не замерзает – слишком быстро течет. А Куба, маленький, но бурный ее приток, замерзает только к середине зимы, и все равно остаются промоины, где бурлит несмирившаяся стремнина.
Он стоял у огромной березы, не видный за ней с дороги. И увидел, как по дороге быстрым шагом прошли два мужика. Один был из Заманилок – в Оглухине у него двоюродный братан, он к нему частенько приезжал, а второй – чужой, Федя точно никогда его не видел. Вообще-то чужие редко когда заворачивали в Оглухино. Только родственники здешних.
Вот сейчас у бабы Груши гостил племянник из Петербурга, Олег, – сам он говорил: «из Питера». Федин отец, правда, говорил только – «Ленинград». Но на школьных картах такого города не было, и в учебниках истории рассказывалось, как Петр I выстроил Петербург. И при Петре I, и на Федькином коротком еще веку никакого Ленинграда не было, хотя он слышал, конечно, про Ленинградскую блокаду.