Донской был возмущен.
- Левчук вымогатель! - кричал он.- Это безобразие и произвол! Он пользуется своим положением! Он спекулянт!
Донской высказал еще много других, отнюдь не лестных эпитетов в адрес Левчука. Я был с ним согласен. Я не любил Левчука.
Я помнил, что когда хоронили Эйзенштейна, Пырьев, возмущенный выступлением Левчука, начавшего свою речь на панихиде словами "у покойника были ошибки", буквально стащил его с трибуны.
У Левчука вообще была страсть выступать на похоронах.
Когда хоронили Игоря Савченко, он говорил:
- Шумить вечно молодая Москва. Но вiн вже не пройде по цiх вулицах, не усмихнетсься своей ласкавой усмишкой. Женщины плакали.
Когда хоронили в Киеве Брауна, он говорил:
- Шумить вечно молодой Киев, но вiн вже не пройде по цiх вулицях, не усмихнетсься своей ласкавой усмишкой.
И опять домработницы плакали.
Ивченко предложил мне поработать на его фильме вторым режиссером. Я согласился.
Работалось мне с ним хорошо. Он всегда был корректен с актерами, и актеры его любили. Я тоже полюбил его и всеми силами старался помочь ему. Но все же я был плохой помощник: все время отвлекался, думал, как бы я снял этот фильм, если бы сам был режиссером, и порой забывал о своих прямых обязанностях. А Ивченко был ко мне, как, впрочем, и ко всем, снисходительным.
После съемки мы с Виктором Илларионовичем обычно отравлялись в ближайший гастроном, покупали бутылку водки, искали третьего - в те времена, в плане борьбы с алкоголизмом, были запрещены закусочные. Приходилось покупать бутылку и где-то в сторонке выпивать ее "на троих". Так мы и поступали.
Каюсь, в то время я мало занимался семьей. Ирина несла все заботы и тяготы быта. Она вела хозяйство, воспитывала Павлика. Я же благодаря ей мог заниматься профессией. Безусловно, это было с моей стороны эгоистично, но мы считали такое разделение функций в семье нормальным.
Я боролся за право самому снимать фильмы. Это была страсть, захватившая меня целиком. Впрочем, так жили и Донской и многие известные мне режиссеры. Кинематограф той поры требовал полной отдачи.
Гоголи и щедрины
Между тем в стране происходили перемены. Не помню, кто именно из новых вождей, кажется Маленков, в одном из своих выступлений бросил сакраментальную фразу: "Нам нужны Гоголи и Салтыковы-Щедрины...". И вот меня вызывает директор студии С. В. Пономаренко.
- Чухрай, вы ж слыхали, что нам теперь нужны гоголи и... как их там?..
- Слыхал. Гоголи и щедрины.
- Так надо ж откликнуться!.. Вы человек молодой, способный, вам пора самостоятельно снимать. Хотите снять сатирический фильм?
- Конечно!
- Так вот,- продолжал Пономаренко.- Макивчук, редактор "Перца", написал фельетон. Угадал, горбатый черт, как в воду смотрел... Поезжай к Макивчуку и скажи, что тебе поручили снимать фильм по его фельетону. Договорись с ним и срочно начинай работу. А то ленинградцы уже снимают и казахи тоже. А ты ж знаешь, как у нас: дорога ложка к обеду... Ну, так поезжай и по-партийному, по-молодому приступай.
Я был рад неожиданному предложению.
В то время желание снимать самостоятельно буквально съедало наши, вгиковцев, души. Мы считали, что любая тема нам по плечу. Через полчаса я уже был в редакции "Перца".
Макивчук оказался небольшого роста горбуном.
- Чухрай?.. Что-то я такого режиссера не знаю...- сказал он знакомясь.- Ты, конечно, не читал нашего "Барабульку". Я напечатал его еще в прошлом году... Там очень смешно!.. Позовите Гроху. Хай зайдет! обратился он к секретарю.
Появился Гроха - большой, с мрачным выражением лица, мужчина. Макивчук указал на меня и представил:
- Чухрай... Слыхал ты про такого режиссера? Нет? Я тоже... Будет ставить в кино нашего "Барабульку". У тебя есть экземпляр номера?
- Нет,- ответил Гроха басом.- Один у Мыколы Тарасовича, второй у ЦК, а третий ты приказал отослать на студию к Пономаренку.
- Добре, возьмешь у Пономаренко,- сказал Макивчук мне и продолжал: Очень современный фельетон! Это я тебе говорю без скромности... Там, значит, Барабулька. По специальности он агроном, а работает в министерстве. Вышло постановление - ты ж помнишь? - всех агрономов послать на село. Барабулька испугался. Жена его, конечно, в слезы: "Не поеду коровам маникюр делать!" Она была маникюрша.- Макивчук рассмеялся смехом недоброго человека и продолжал: - А он стал успокаивать жену. Гроха, что он ей говорил?
- Шо он поговорит с Мыколаем Даниловичем и его не пошлют.
- Ну да,- подтвердил Макивчук.- Сатира на приятельские отношения. Но ты, Чухрай, не бойся, там все как надо.
- Я не боюсь.
- А это напрасно! Ты не опытный, а мы старые журнальные волки... Знаем, что к чему! Гроха, что потом?
- Потом Барабулька пришел на базар. Там колхозники продают кур. Барабулька посмотрел одну, другую и говорит: "Не так кормите птицу". А колхозница отвечает: "Если вы так хорошо все знаете, приезжайте в село и научите нас, темных".
- Вот именно,- перехватил инициативу Макивчук.
- У Барабульки от такого предложения сразу подскочило давление. Хи, хи, хи! Жена говорит: "Надо есть алоэ". А у них на окне росло как раз алоэ...
- В горшке,- продолжал Гроха.- Барабулька схватил горшок с алоэ и стал есть прямо с горшка...
- Зритель умрет со смеху! - дополнил Макивчук.- Ну, дальше рассказывать не будем. Прочтешь... Только скажи своему хромому, что за тридцать тысяч мы писать сценарий не будем. Нас же двое. Это ж пятнадцать тысяч каждому. А тема актуальная. Мы так не согласны.
Возвращаюсь на студию, получаю журнал с рассказом о Барабульке, передаю Семену Васильевичу требования Макивчука.
- Горбатый черт! - возмутился хромой Пономаренко.- Где у него партийная совесть! Ему мало тридцать тысяч! Сейчас я ему...- Он решительно хватает трубку телефона и набирает номер.- Макивчук?.. Да знаю,- начинает он на высоких тонах.- Сказал. Он сейчас сидит у меня... Что?.. Ты ж руководитель журнала, я тоже ру... Что?.. Знаю, что вас двое, но сценарий-то один... Что?.. Та не кричи, слушай, слушай. Это же незаконно! Вам тридцать тысяч, ему триста пятьдесят... Та не кричи, не кричи. Не тысяч, рублей! Что?..- Долгая пауза. Слушает и уже примирительным тоном: Ну, добрэ, добрэ! Плачу тридцать пять. Да, на двоих...- Опять долгая пауза. Слушает.- Не кричи. Нет, не грабеж. Ты руководитель и я руково...- Опять долгая пауза.- Добрэ, за актуальность даю сорок тысяч... Чухрай? Я же уже сказал ему... Да, что работа срочная...- Подмаргивает мне, как соучастнику.- Понимаю... Да, здоровье прежде всего! Нет, я - в Гурзуф... Нет, у жены печенка. Она в Железноводск... А твоя дружина с тобой? Нет?.. Я же сказал: сорок тысяч... Ну, как говорится, с богом!.. Бывай!
Кладет трубку, вытирает тыльной стороной ладони пот со лба и говорит мне, ища сочувствие:
- Дипломатия!
Я начинаю работать.
Работа не клеится. Предлагаю авторам варианты, чтобы не было пошло,не соглашаются. Ругаю себя за то, что согласился. Думаю, как отказаться. А тут звонит секретарь студии. Просит зайти к директору. Думаю: "Будет скандал. Но лучше сейчас скандал, чем снять плохой фильм. Откажусь!"
Захожу в кабинет.
- Слушай, Чухрай! Ты ж молодой человек, зачем тебе портить свою биографию? - говорит с ходу Пономаренко.
- А что такое?
- Ленинградцев уже раскритиковали, казахов наказали за клевету. Нам с тобой только этого не хватало!
"Повезло",- радуюсь я, но на всякий случай спрашиваю.
- Так что? Нам уже не нужны гоголи-щедрины?
- Выходит, что не нужны. И правильно! Жили без них до сих пор, проживем и дальше...
У меня как гора с плеч свалилась. Так у меня всегда: сам ли я ввяжусь в историю или попаду не по своей вине, провидение спасает меня. И во время войны, и в мирное время, когда, казалось бы, нет выхода, судьба словно сама предлагает выход.
После этого я чуть не поставил экранизацию по нашумевшей в Киеве сатирической пьесе драматурга Василия Минько.
Пьеса была удачная и злая. Мне она нравилась. Нас, драматурга и меня, вызвали в ЦК КПУ и благословили на постановку. На радостях мы спустились в буфет, чтобы отметить удачу. В буфете ничего не оказалось, кроме шампанского и коньяка. Пили шампанское, закусывали коньяком, угощали каких-то незнакомых людей, собравшихся вокруг нас. Потом помню все, что было, кусками.
Мы на квартире у Минько. Он достает из холодильника (холодильник тогда был большой редкостью) бутылку водки. Рядом стоит жена Василя, она плачет...
Потом я на вокзале, подсаживаю Минько в вагон. Поезд трогается...
До студии я добрался на четвереньках...
Потом я в нашем общежитии, и Виктор Илларионович Ивченко, подставив мою голову под кран, пытается привести меня в чувство...
На следующий день пришла телеграмма. Протрезвевший Минько телеграфировал из Москвы, что он сидит на вокзале без копейки денег и не помнит, как он там очутился.
Не знаю, по какой причине, но и эта постановка сорвалась.
В народе появились чьи-то стихи.
Салтыковы-Щедрины
Нам послушные нужны.
И такие гоголи,
Чтобы нас не трогали.
...Но слова, сказанные Пономаренко, о том, что мне пора снимать самостоятельно, по-прежнему не давали мне покоя. "Хорошо бы сейчас заняться сценарием для души",- думал я.
"Сорок первый"
Однажды я рассказал своему другу Борису Немечеку несколько историй из моей военной биографии. Он был хорошим слушателем, а я еще не остыл от войны.
- Тебя тянет в романтику,- сказал он.- Взял бы и поставил одну из этих историй.
- Они слишком личные. Это почему-то мне мешает,- возразил я.
Немечек задумался, потом сказал неожиданно:
- Знаешь, что тебе надо поставить? "Сорок первый" по Лавреневу!
Сердце мое дрогнуло.
Где-то, я уже не помню где, Л. Н. Толстой сказал, что если полюбишь женщину, потом охладеешь к ней, а потом поймешь, что не можешь без нее жить,- это настоящее. Нечто подобное произошло и со мной.
Мне было лет семнадцать, когда я впервые прочел эту повесть.
Зимой 1943 года я был третий раз ранен. Ранение было серьезное: большой осколок снаряда попал в правую лопатку, пробил шинель, заячий жилет, гимнастерку и частично проник в легкое. В прифронтовых госпиталях мне оказывали помощь, но операцию делать отказывались: не было нужного оборудования. Так я попал в конце концов в Челябинск. Челябинск был тогда глубоким тылом, там даже не было затемнения. Меня наконец оперировали вытащили осколок, и я стал поправляться.
Библиотекарь принесла мне на выбор несколько книг. Среди них оказалась книга с рассказами и повестями Бориса Лавренева. Повесть "Сорок первый" произвела на меня глубокое впечатление. Писатель, его отношение к жизни, были мне не только симпатичны, но в чем-то даже родными по духу. Я перечитывал повесть несколько раз и думал. Думал над проблемами войны вообще и гражданской войны в частности. Благо времени для размышлений было достаточно.
Трагическая судьба красноармейки Марютки, влюбившейся в своего врага - белого офицера, а потом застрелившей его, сегодня может показаться неправдоподобной, но у войны свои законы, которые непонятны тем, кто этого ада не прошел.
В повести все закономерно: Марютка полюбила Говоруху-Отрока потому, что он был красив, умен, смел, и потому, что, оставшись с ним наедине, она перестала видеть в нем врага. Но когда появилась угроза того, что он станет частью враждебной ей силы, девушка произвела свой роковой выстрел - и этот выстрел был столь же закономерен в обстановке гражданской войны, как и ее любовь.
На фронте я понял, что войны ведутся не между умными и дураками, не между подлецами и благородными героями, а между людьми разных убеждений, преследующих разные цели. Мне доводилось говорить с пленными немцами. Я видел, что многие из них вовсе не изверги. Но война поставила нас по разные стороны фронта, и я стрелял в них, а они - в меня. Каждый немецкий солдат, независимо от его личных качеств - он мог быть и добрым, и умным, и любящим сыном своих родителей,- был частью той злой силы, которую я ненавидел. Он пришел на нашу землю, чтобы завоевать ее, а нас - мою маму, мою любимую девушку, моих друзей, всех, кто был мне дорог,- превратить в своих послушных рабов. И это не было пропагандой: все его слова и поступки свидетельствовали об этой цели. Он хотел отнять нашу культуру, наше искусство, наши убеждения, нашу мечту. За это я ненавидел немцев и стрелял в них. А они, добрые, порядочные аккуратные немцы, стреляли в меня, и если бы убили, гордились бы, что исполнили свой долг.
...Прошли годы. В институте кинематографии, в плане изучения истории советского кино, нам показали фильм "Сорок первый" режиссера Протазанова, снятый в 1924 году. Тогда он пользовался большим успехом.
Сейчас фильм разочаровал меня. Картина снималась с "классовых позиций", по которым все белые были негодяями, а все красные - благородными героями. Я, по своей войне, знал, что это не так, что негодяи бывают и с той и с другой стороны,- все дело не в человеческих качествах отдельных солдат, а в целях каждой из сторон.
Фильмы, как тот, о котором я начал думать теперь, после разговора с Борисом Немечеком, в те времена назывались фильмами "на скользкую тему". На такой теме можно было поскользнуться, упасть и больше не подняться. Я знал это. И тем не менее засел за сценарий. Я не мог поступить по-другому.
Получив передышку, я собрал прежние свои наброски, привел их в порядок, что-то дописал, и получился, как я полагал, хороший сценарий. Работать было трудно и радостно. Всем своим существом, всеми своими мыслями я погрузился в атмосферу тех лет. Я ощущал дыхание революции, жил ее страстями, с радостью ощущал свою причастность к ней. В ней было то, что мне по-настоящему дорого. Мне казалось, что я нашел себя.
Теперь мне казалось, что нет более актуальной и важной темы и что, прочитав мой сценарий, все редакторы и дирекция студии поймут это и тотчас же поручат мне снять этот фильм.
С большим волнением я предложил послушать сценарий Ивченко и Донскому - они согласились. Я начал читать неуверенно, но быстро увлекся и так дочитал до конца. Сценарий понравился обоим. Ивченко сказал, что ему было интересно слушать и он хотел бы посмотреть такой фильм. Донской был с ним согласен, но считал, что поставить его сейчас, да еще на этой студии, нельзя. Я решил рискнуть и отдал его на студию.
Но никто из редакторов не пришел от него в восторг, высказывались осторожные мнения: с одной стороны это интересно, но с другой стороны... Обескураженный, но все еще уверенный в своей правоте, я стал добиваться разговора с самим директором студии и наконец попал к нему на прием.
Через неделю Пономаренко вызвал меня. Когда я вошел в его кабинет, я увидел свой сценарий на его столе. Я взволновался, решив, что получу постановку. Но вместо этого директор по-отечески отчитал меня.
Посмотрев на титульный лист сценария, директор пожал плечами.
- Кто ж нам такое позволит?
- Да почему же не позволить? Фильм про революцию, про гражданскую войну. Романтический. Красивый!
- Что ж, я не читал "Сорок первого",- лениво возразил директор.Средняя Азия, верблюды... Красная партизанка влюбилась в белого поручика... Послушайте, Чухрай, зачем вам с этим связываться? Вы ж молодой человек. Вам надо расти...
Тут я разразился тирадой относительно достоинств темы. Я говорил о ее актуальности, о ее поэтичности, о том, как красиво можно снять фильм и как дешево это обойдется студии; я говорил о том, что зритель устал от железобетонных героев со стальной арматурой вместо нервов; я призывал вернуться к "Чапаеву", "Машеньке", "Члену правительства".
Директор уныло слушал меня.
Он был незлым человеком и, вероятно, неплохо относился ко мне. Но у него были другие задачи, другие установки, другая система ценностей. То, что я предлагал ему, никак не вписывалось в эти рамки.
- Эх, Чухрай, Чухрай! - тогда-то и сказал он мне.- Вас же учили во ВГИКе, тратили народные деньги! Ну подумайте сами: зачем нам на Украине верблюды?
Что на это ответить, я не знал.
Директор наотрез отказался читать мой сценарий, а мне посоветовал думать, прежде чем являться с такими предложениями. Я ушел не солоно хлебавши.
Сначала, сгоряча, я говорил себе, что буду бороться, доказывать, спорить и добьюсь своего. Но потом, отрезвев, стал задавать себе вопросы. С кем я собираюсь спорить? Кому и что доказывать? Никто не обязан. Если когда-нибудь мне дадут самостоятельную постановку, то это будет актом величайшего доверия. Чем я заслужил такое доверие? Почему люди должны рисковать своим благополучием ради меня? Кто я такой? Что я сделал в кинематографе? Рассуждая таким образом, я постепенно пришел к "житейским мудростям": стал убеждать себя, что так и должно было случиться, что я действительно зарвался, что для того, чтобы ставить такой фильм, как "Сорок первый", надо сначала заслужить. "Конечно, трудно расстаться со своей мечтой,- рассуждал я,- но лучше синица в руках, чем журавль в облаках. Пора взяться за ум и смотреть на жизнь глазами взрослого человека - надо найти себе реальный сценарий, добиться постановки и работать "как все", а мечтания оставить на неопределенное время".
Моя надежда поставить "Сорок первого" не удалась, но я не отказался от своей мечты, надеялся, что еще представится случай.
Скоро меня снова вызвал Пономаренко и предложил мне должность второго режиссера на фильме "Триста лет тому". Приближался трехсотлетний юбилей объединения Украины с Россией - фильм был посвящен этому событию. Снимался он по постановлению ЦК КПСС. На него была выделена большая по тем временам сумма. Режиссерами фильма были назначены Т. В. Левчук и прекрасный комедийный украинский актер Крушельницкий. На фильме был и второй режиссер, но он почему-то не устроил Левчука. Назначили меня. Я согласился. Надо было получать зарплату и кормить семью.
- Вот это по-нашему: краще сiниця в жмени, ниж журавель в небi,сказал Семен Васильевич.
- Левчук идет на сталинскую премию. И тебе что-то перепадет,беззлобно шутил Донской.
В те времена такие картины неизменно получали награды.
Поначалу я по заданию своих режиссеров стал собирать историческое оружие и аксессуары. У людей были и старинные пистоли, и сабли, и песочницы, употребляемые триста лет назад как промокашки для чернил. Они просили за свои реликвии совсем небольшие деньги, но бухгалтерия разрешала покупать такие вещи только по перечислению, а люди не соглашались на это.
Как быть? С этим вопросом я обратился к Марку Донскому. Я всегда в затруднительных случаях обращался к нему за советом. А он давал советы, как правило, в виде притч, и притчи эти всегда начинались со слов:
- В Одессе был такой случай...
Еще один закон Донского
Отвечая на мой вопрос, он сказал:
- В Одессе был такой случай. Одного скрипача-еврея пригласили играть на именинах предводителя дворянства. Но он был не брит, и была суббота. Скрипач отправился к ребе. Приходит, видит - ребе сидит у зеркала и бреется. "Зачем пришел?" - спрашивает ребе. Скрипач объясняет обстоятельства и спрашивает, можно ли ему побриться. "Ни в коем случае!" отвечает ребе. "Но вы же бреетесь!" - "Да... Но я ни у кого не спрашиваю..."
Это был ответ на мой вопрос. Я так и поступил. Взял деньги у директора картины Вакара и заплатил собственникам за прокат.
Я часто пользовался советами Донского.
Собрав необходимый реквизит, я поинтересовался, как у нас обстоят дела с актерами.
- У нас главная проблема с пани Хеленой, женой героя фильма Богдана Хмельницкого, полькой.
- Поеду в Прибалтику и привезу вам кандидаток на эту роль,- предложил я.
- Зачем в Прибалтику? У нас на Западной Украине такие бабы закачаешься! - возразил мне Левчук.
- А как вы ее себе представляете?
- Чуешь, Марьям? Школа! - обрадовался Левчук.- Не то что наши говнюки. Спрашивает: как вы ее представляете?
Левчук стал мне объяснять, как он представляет себе героиню.
- Богдан Хмельницкий объединил Украину с Россией. А Хелена его жена, красивая баба, но католичка.
Я уже ознакомился со сценарием и понял, что это новая расширенная редакция сценария "Богдан Хмельницкий", по которому Игорь Савченко снял прекрасный, полный поэзии фильм. В нем роль Хелены (Елены) играла красивая актриса Гарен Жуковская.
- Тип Гарен Жуковской нам подходит? - спросил я.
- Нет, не подходит,- ответил Левчук.- Кто сказал, что она красивая? А нам нужна Хелена...- Тимофей Васильевич мечтательно закрыл глаза и жестом показал нечто невообразимое.- Понимаешь? - спросил он после паузы.- Богдан был не только полководцем, но и политическим деятелем. А Хелена получила приказ своего духовника отравить мужа. Но у Савченко она травила его в спальне как мужа, а у нас будет травить в кабинете как политического деятеля!
Из этого и других объяснений я, откровенно говоря, ничего не понял. Было ясно, что и режиссер не очень представляет, что ему нужно. "Ну что ж,подумал я,- и такое бывает!" И отправился в Дрогобыч искать кандидатку.
И вот я опять в Дрогобыче. Утро. Зашел в театр, осматриваю портреты актеров и актрис, развешанных в фойе. Одна актриса нам вроде подходит.
- Можно посмотреть эту актрису в какой-нибудь роли? - спрашиваю я у директора театра.
- К сожалению, нет,- грустно отвечает он.
- Больна?
- Хуже!.. Ее подобрал какой-то майор и увез в Москву. На ней держался весь наш репертуар, а зарплата, сами знаете какая... Выскочила за майора и укатила.
Посочувствовав директору, отправляюсь, по совету режиссера, в обком. Там, говорил Левчук, весь город поднимут, но то, что нам надо, найдут. Ты покажи ему бумажку, что картина создается по постановлению ЦК КПСС,- все сделают!
И правда, прочитав бумагу, секретарь обкома по-военному, как перед генералом, поднялся с места.
- Что вам нужно, товарищ Чухрай? Обеспечим!
- Мне нужна красивая женщина.
Секретарь обкома от неожиданности раскрыл рот: с такими проблемами к нему не обращались. Потом, сообразив, рассмеялся каким-то нервным смехом:
- А! Понимаю. Вам для съемок... Могу посоветовать, у нас при институте - художественная гимнастика. Там посмотрите.
Посмотрел в институте. Есть хорошенькие девочки, но не актрисы и возраст не тот. Хелена была взрослой женщиной.
- Знаете, что,- сказал директор театра,- у нас в городе есть одна красотка, Ядя. Внешность действительно редкая. И типичная полька. Наша уборщица должна знать ее адрес.
Дождался уборщицы. Получил адрес. Но Яди по этому адресу не оказалось. Соседи сказали, что она вышла замуж за "коммерсанта". Адрес коммерсанта было непросто найти. Я превратился в детектива и с помощью милиции раздобыл ее адрес. К коммерсанту привел меня милиционер. Коммерсант струсил не на шутку. Когда я спросил его о Яде, он долго молчал, соображая, почему она нам понадобилась. Мои объяснения его не убеждали. Наконец, он заявил, что Ядя теперь с ним не живет - ушла к какому-то военному. Разыскали военного и увидели Ядю. Она оказалась действительно красивой женщиной лет около тридцати, очень занятой собой. С первых же слов было понятно, что ее интеллект на нуле. Я сфотографировал ее и в письме с комментариями отправил фотографию в Киев. Потом я посетил еще несколько театров, нашел довольно интересных и профессиональных кандидаток на роль и послал их фотографии в Киев. Моим режиссерам они понравились, некоторые из актрис были вызваны в Киев на пробы, но остановиться на какой-то одной кандидатуре Левчук никак не решался.
- Гриша,- сказал мне директор картины Вакар,- не скрою от вас: дела наши плохи. Актеры на главные роли еще не утверждены, большие суммы растрачены, времени на съемку осталось мало. По моим прикидкам фильм к сроку не будет готов. Будет большой скандал...- Он вздохнул и добавил: Левчука и Крушельницкого в обиду не дадут, и в результате виноватыми окажемся мы с вами.
Вакар был опытным директором. Он работал на больших картинах со знаменитыми режиссерами, в том числе и с Роммом. Его прогнозам я верил, но думал: авось в последнее время режиссеры и группа мобилизуются и все уладится. Но режиссеры, особенно Левчук, пребывали в состоянии непонятной мне эйфории. Время уходило на разговоры, а дело не двигалось с места. Меня все это беспокоило не на шутку. Я не скрывал от режиссеров своих опасений, но Левчук вел себя так, как будто у него год в запасе.
- Боюсь, что это продуманная игра,- предупреждал Вакар.
Я так не думал, но это не меняло сути дела.
На студии состоялось открытое собрание, посвященное предстоящему историческому юбилею. Киевское начальство решило устроить для делегаций от дружеских республик торжественный ужин в самом большом студийном павильоне. Павильон должен был быть соответственным образом украшен. Директор студии докладывал, что заказаны стулья, и столы для делегаций получены. Администраторы обещали поставить необходимое количество холодильников. Собрание шло как по накатанным рельсам. За столом президиума важно восседали автор нашего сценария писатель Корнейчук с женой, писательницей Вандой Василевской. Выступал и Левчук. Он заверял присутствующих, что задание партии будет выполнено с честью и в срок, говорил о том, что съемочная группа работает напряженно, при этом похвалил и меня "за инициативу и большую полезную работу".
Слушая его похвалы, я решил, что сейчас пора сказать коллективу студии правду. Если бы Левчук меня ругал, мое выступление могло бы быть воспринято как желание оправдаться. Но сейчас он меня хвалил. Я взял слово.
- Все, что говорил Тимофей Васильевич Левчук,- сказал я,- приятно и радостно слушать. Возможно, он прав. Но у меня есть серьезные опасения, что фильм не будет готов к юбилею.
- Левчук вымогатель! - кричал он.- Это безобразие и произвол! Он пользуется своим положением! Он спекулянт!
Донской высказал еще много других, отнюдь не лестных эпитетов в адрес Левчука. Я был с ним согласен. Я не любил Левчука.
Я помнил, что когда хоронили Эйзенштейна, Пырьев, возмущенный выступлением Левчука, начавшего свою речь на панихиде словами "у покойника были ошибки", буквально стащил его с трибуны.
У Левчука вообще была страсть выступать на похоронах.
Когда хоронили Игоря Савченко, он говорил:
- Шумить вечно молодая Москва. Но вiн вже не пройде по цiх вулицах, не усмихнетсься своей ласкавой усмишкой. Женщины плакали.
Когда хоронили в Киеве Брауна, он говорил:
- Шумить вечно молодой Киев, но вiн вже не пройде по цiх вулицях, не усмихнетсься своей ласкавой усмишкой.
И опять домработницы плакали.
Ивченко предложил мне поработать на его фильме вторым режиссером. Я согласился.
Работалось мне с ним хорошо. Он всегда был корректен с актерами, и актеры его любили. Я тоже полюбил его и всеми силами старался помочь ему. Но все же я был плохой помощник: все время отвлекался, думал, как бы я снял этот фильм, если бы сам был режиссером, и порой забывал о своих прямых обязанностях. А Ивченко был ко мне, как, впрочем, и ко всем, снисходительным.
После съемки мы с Виктором Илларионовичем обычно отравлялись в ближайший гастроном, покупали бутылку водки, искали третьего - в те времена, в плане борьбы с алкоголизмом, были запрещены закусочные. Приходилось покупать бутылку и где-то в сторонке выпивать ее "на троих". Так мы и поступали.
Каюсь, в то время я мало занимался семьей. Ирина несла все заботы и тяготы быта. Она вела хозяйство, воспитывала Павлика. Я же благодаря ей мог заниматься профессией. Безусловно, это было с моей стороны эгоистично, но мы считали такое разделение функций в семье нормальным.
Я боролся за право самому снимать фильмы. Это была страсть, захватившая меня целиком. Впрочем, так жили и Донской и многие известные мне режиссеры. Кинематограф той поры требовал полной отдачи.
Гоголи и щедрины
Между тем в стране происходили перемены. Не помню, кто именно из новых вождей, кажется Маленков, в одном из своих выступлений бросил сакраментальную фразу: "Нам нужны Гоголи и Салтыковы-Щедрины...". И вот меня вызывает директор студии С. В. Пономаренко.
- Чухрай, вы ж слыхали, что нам теперь нужны гоголи и... как их там?..
- Слыхал. Гоголи и щедрины.
- Так надо ж откликнуться!.. Вы человек молодой, способный, вам пора самостоятельно снимать. Хотите снять сатирический фильм?
- Конечно!
- Так вот,- продолжал Пономаренко.- Макивчук, редактор "Перца", написал фельетон. Угадал, горбатый черт, как в воду смотрел... Поезжай к Макивчуку и скажи, что тебе поручили снимать фильм по его фельетону. Договорись с ним и срочно начинай работу. А то ленинградцы уже снимают и казахи тоже. А ты ж знаешь, как у нас: дорога ложка к обеду... Ну, так поезжай и по-партийному, по-молодому приступай.
Я был рад неожиданному предложению.
В то время желание снимать самостоятельно буквально съедало наши, вгиковцев, души. Мы считали, что любая тема нам по плечу. Через полчаса я уже был в редакции "Перца".
Макивчук оказался небольшого роста горбуном.
- Чухрай?.. Что-то я такого режиссера не знаю...- сказал он знакомясь.- Ты, конечно, не читал нашего "Барабульку". Я напечатал его еще в прошлом году... Там очень смешно!.. Позовите Гроху. Хай зайдет! обратился он к секретарю.
Появился Гроха - большой, с мрачным выражением лица, мужчина. Макивчук указал на меня и представил:
- Чухрай... Слыхал ты про такого режиссера? Нет? Я тоже... Будет ставить в кино нашего "Барабульку". У тебя есть экземпляр номера?
- Нет,- ответил Гроха басом.- Один у Мыколы Тарасовича, второй у ЦК, а третий ты приказал отослать на студию к Пономаренку.
- Добре, возьмешь у Пономаренко,- сказал Макивчук мне и продолжал: Очень современный фельетон! Это я тебе говорю без скромности... Там, значит, Барабулька. По специальности он агроном, а работает в министерстве. Вышло постановление - ты ж помнишь? - всех агрономов послать на село. Барабулька испугался. Жена его, конечно, в слезы: "Не поеду коровам маникюр делать!" Она была маникюрша.- Макивчук рассмеялся смехом недоброго человека и продолжал: - А он стал успокаивать жену. Гроха, что он ей говорил?
- Шо он поговорит с Мыколаем Даниловичем и его не пошлют.
- Ну да,- подтвердил Макивчук.- Сатира на приятельские отношения. Но ты, Чухрай, не бойся, там все как надо.
- Я не боюсь.
- А это напрасно! Ты не опытный, а мы старые журнальные волки... Знаем, что к чему! Гроха, что потом?
- Потом Барабулька пришел на базар. Там колхозники продают кур. Барабулька посмотрел одну, другую и говорит: "Не так кормите птицу". А колхозница отвечает: "Если вы так хорошо все знаете, приезжайте в село и научите нас, темных".
- Вот именно,- перехватил инициативу Макивчук.
- У Барабульки от такого предложения сразу подскочило давление. Хи, хи, хи! Жена говорит: "Надо есть алоэ". А у них на окне росло как раз алоэ...
- В горшке,- продолжал Гроха.- Барабулька схватил горшок с алоэ и стал есть прямо с горшка...
- Зритель умрет со смеху! - дополнил Макивчук.- Ну, дальше рассказывать не будем. Прочтешь... Только скажи своему хромому, что за тридцать тысяч мы писать сценарий не будем. Нас же двое. Это ж пятнадцать тысяч каждому. А тема актуальная. Мы так не согласны.
Возвращаюсь на студию, получаю журнал с рассказом о Барабульке, передаю Семену Васильевичу требования Макивчука.
- Горбатый черт! - возмутился хромой Пономаренко.- Где у него партийная совесть! Ему мало тридцать тысяч! Сейчас я ему...- Он решительно хватает трубку телефона и набирает номер.- Макивчук?.. Да знаю,- начинает он на высоких тонах.- Сказал. Он сейчас сидит у меня... Что?.. Ты ж руководитель журнала, я тоже ру... Что?.. Знаю, что вас двое, но сценарий-то один... Что?.. Та не кричи, слушай, слушай. Это же незаконно! Вам тридцать тысяч, ему триста пятьдесят... Та не кричи, не кричи. Не тысяч, рублей! Что?..- Долгая пауза. Слушает и уже примирительным тоном: Ну, добрэ, добрэ! Плачу тридцать пять. Да, на двоих...- Опять долгая пауза. Слушает.- Не кричи. Нет, не грабеж. Ты руководитель и я руково...- Опять долгая пауза.- Добрэ, за актуальность даю сорок тысяч... Чухрай? Я же уже сказал ему... Да, что работа срочная...- Подмаргивает мне, как соучастнику.- Понимаю... Да, здоровье прежде всего! Нет, я - в Гурзуф... Нет, у жены печенка. Она в Железноводск... А твоя дружина с тобой? Нет?.. Я же сказал: сорок тысяч... Ну, как говорится, с богом!.. Бывай!
Кладет трубку, вытирает тыльной стороной ладони пот со лба и говорит мне, ища сочувствие:
- Дипломатия!
Я начинаю работать.
Работа не клеится. Предлагаю авторам варианты, чтобы не было пошло,не соглашаются. Ругаю себя за то, что согласился. Думаю, как отказаться. А тут звонит секретарь студии. Просит зайти к директору. Думаю: "Будет скандал. Но лучше сейчас скандал, чем снять плохой фильм. Откажусь!"
Захожу в кабинет.
- Слушай, Чухрай! Ты ж молодой человек, зачем тебе портить свою биографию? - говорит с ходу Пономаренко.
- А что такое?
- Ленинградцев уже раскритиковали, казахов наказали за клевету. Нам с тобой только этого не хватало!
"Повезло",- радуюсь я, но на всякий случай спрашиваю.
- Так что? Нам уже не нужны гоголи-щедрины?
- Выходит, что не нужны. И правильно! Жили без них до сих пор, проживем и дальше...
У меня как гора с плеч свалилась. Так у меня всегда: сам ли я ввяжусь в историю или попаду не по своей вине, провидение спасает меня. И во время войны, и в мирное время, когда, казалось бы, нет выхода, судьба словно сама предлагает выход.
После этого я чуть не поставил экранизацию по нашумевшей в Киеве сатирической пьесе драматурга Василия Минько.
Пьеса была удачная и злая. Мне она нравилась. Нас, драматурга и меня, вызвали в ЦК КПУ и благословили на постановку. На радостях мы спустились в буфет, чтобы отметить удачу. В буфете ничего не оказалось, кроме шампанского и коньяка. Пили шампанское, закусывали коньяком, угощали каких-то незнакомых людей, собравшихся вокруг нас. Потом помню все, что было, кусками.
Мы на квартире у Минько. Он достает из холодильника (холодильник тогда был большой редкостью) бутылку водки. Рядом стоит жена Василя, она плачет...
Потом я на вокзале, подсаживаю Минько в вагон. Поезд трогается...
До студии я добрался на четвереньках...
Потом я в нашем общежитии, и Виктор Илларионович Ивченко, подставив мою голову под кран, пытается привести меня в чувство...
На следующий день пришла телеграмма. Протрезвевший Минько телеграфировал из Москвы, что он сидит на вокзале без копейки денег и не помнит, как он там очутился.
Не знаю, по какой причине, но и эта постановка сорвалась.
В народе появились чьи-то стихи.
Салтыковы-Щедрины
Нам послушные нужны.
И такие гоголи,
Чтобы нас не трогали.
...Но слова, сказанные Пономаренко, о том, что мне пора снимать самостоятельно, по-прежнему не давали мне покоя. "Хорошо бы сейчас заняться сценарием для души",- думал я.
"Сорок первый"
Однажды я рассказал своему другу Борису Немечеку несколько историй из моей военной биографии. Он был хорошим слушателем, а я еще не остыл от войны.
- Тебя тянет в романтику,- сказал он.- Взял бы и поставил одну из этих историй.
- Они слишком личные. Это почему-то мне мешает,- возразил я.
Немечек задумался, потом сказал неожиданно:
- Знаешь, что тебе надо поставить? "Сорок первый" по Лавреневу!
Сердце мое дрогнуло.
Где-то, я уже не помню где, Л. Н. Толстой сказал, что если полюбишь женщину, потом охладеешь к ней, а потом поймешь, что не можешь без нее жить,- это настоящее. Нечто подобное произошло и со мной.
Мне было лет семнадцать, когда я впервые прочел эту повесть.
Зимой 1943 года я был третий раз ранен. Ранение было серьезное: большой осколок снаряда попал в правую лопатку, пробил шинель, заячий жилет, гимнастерку и частично проник в легкое. В прифронтовых госпиталях мне оказывали помощь, но операцию делать отказывались: не было нужного оборудования. Так я попал в конце концов в Челябинск. Челябинск был тогда глубоким тылом, там даже не было затемнения. Меня наконец оперировали вытащили осколок, и я стал поправляться.
Библиотекарь принесла мне на выбор несколько книг. Среди них оказалась книга с рассказами и повестями Бориса Лавренева. Повесть "Сорок первый" произвела на меня глубокое впечатление. Писатель, его отношение к жизни, были мне не только симпатичны, но в чем-то даже родными по духу. Я перечитывал повесть несколько раз и думал. Думал над проблемами войны вообще и гражданской войны в частности. Благо времени для размышлений было достаточно.
Трагическая судьба красноармейки Марютки, влюбившейся в своего врага - белого офицера, а потом застрелившей его, сегодня может показаться неправдоподобной, но у войны свои законы, которые непонятны тем, кто этого ада не прошел.
В повести все закономерно: Марютка полюбила Говоруху-Отрока потому, что он был красив, умен, смел, и потому, что, оставшись с ним наедине, она перестала видеть в нем врага. Но когда появилась угроза того, что он станет частью враждебной ей силы, девушка произвела свой роковой выстрел - и этот выстрел был столь же закономерен в обстановке гражданской войны, как и ее любовь.
На фронте я понял, что войны ведутся не между умными и дураками, не между подлецами и благородными героями, а между людьми разных убеждений, преследующих разные цели. Мне доводилось говорить с пленными немцами. Я видел, что многие из них вовсе не изверги. Но война поставила нас по разные стороны фронта, и я стрелял в них, а они - в меня. Каждый немецкий солдат, независимо от его личных качеств - он мог быть и добрым, и умным, и любящим сыном своих родителей,- был частью той злой силы, которую я ненавидел. Он пришел на нашу землю, чтобы завоевать ее, а нас - мою маму, мою любимую девушку, моих друзей, всех, кто был мне дорог,- превратить в своих послушных рабов. И это не было пропагандой: все его слова и поступки свидетельствовали об этой цели. Он хотел отнять нашу культуру, наше искусство, наши убеждения, нашу мечту. За это я ненавидел немцев и стрелял в них. А они, добрые, порядочные аккуратные немцы, стреляли в меня, и если бы убили, гордились бы, что исполнили свой долг.
...Прошли годы. В институте кинематографии, в плане изучения истории советского кино, нам показали фильм "Сорок первый" режиссера Протазанова, снятый в 1924 году. Тогда он пользовался большим успехом.
Сейчас фильм разочаровал меня. Картина снималась с "классовых позиций", по которым все белые были негодяями, а все красные - благородными героями. Я, по своей войне, знал, что это не так, что негодяи бывают и с той и с другой стороны,- все дело не в человеческих качествах отдельных солдат, а в целях каждой из сторон.
Фильмы, как тот, о котором я начал думать теперь, после разговора с Борисом Немечеком, в те времена назывались фильмами "на скользкую тему". На такой теме можно было поскользнуться, упасть и больше не подняться. Я знал это. И тем не менее засел за сценарий. Я не мог поступить по-другому.
Получив передышку, я собрал прежние свои наброски, привел их в порядок, что-то дописал, и получился, как я полагал, хороший сценарий. Работать было трудно и радостно. Всем своим существом, всеми своими мыслями я погрузился в атмосферу тех лет. Я ощущал дыхание революции, жил ее страстями, с радостью ощущал свою причастность к ней. В ней было то, что мне по-настоящему дорого. Мне казалось, что я нашел себя.
Теперь мне казалось, что нет более актуальной и важной темы и что, прочитав мой сценарий, все редакторы и дирекция студии поймут это и тотчас же поручат мне снять этот фильм.
С большим волнением я предложил послушать сценарий Ивченко и Донскому - они согласились. Я начал читать неуверенно, но быстро увлекся и так дочитал до конца. Сценарий понравился обоим. Ивченко сказал, что ему было интересно слушать и он хотел бы посмотреть такой фильм. Донской был с ним согласен, но считал, что поставить его сейчас, да еще на этой студии, нельзя. Я решил рискнуть и отдал его на студию.
Но никто из редакторов не пришел от него в восторг, высказывались осторожные мнения: с одной стороны это интересно, но с другой стороны... Обескураженный, но все еще уверенный в своей правоте, я стал добиваться разговора с самим директором студии и наконец попал к нему на прием.
Через неделю Пономаренко вызвал меня. Когда я вошел в его кабинет, я увидел свой сценарий на его столе. Я взволновался, решив, что получу постановку. Но вместо этого директор по-отечески отчитал меня.
Посмотрев на титульный лист сценария, директор пожал плечами.
- Кто ж нам такое позволит?
- Да почему же не позволить? Фильм про революцию, про гражданскую войну. Романтический. Красивый!
- Что ж, я не читал "Сорок первого",- лениво возразил директор.Средняя Азия, верблюды... Красная партизанка влюбилась в белого поручика... Послушайте, Чухрай, зачем вам с этим связываться? Вы ж молодой человек. Вам надо расти...
Тут я разразился тирадой относительно достоинств темы. Я говорил о ее актуальности, о ее поэтичности, о том, как красиво можно снять фильм и как дешево это обойдется студии; я говорил о том, что зритель устал от железобетонных героев со стальной арматурой вместо нервов; я призывал вернуться к "Чапаеву", "Машеньке", "Члену правительства".
Директор уныло слушал меня.
Он был незлым человеком и, вероятно, неплохо относился ко мне. Но у него были другие задачи, другие установки, другая система ценностей. То, что я предлагал ему, никак не вписывалось в эти рамки.
- Эх, Чухрай, Чухрай! - тогда-то и сказал он мне.- Вас же учили во ВГИКе, тратили народные деньги! Ну подумайте сами: зачем нам на Украине верблюды?
Что на это ответить, я не знал.
Директор наотрез отказался читать мой сценарий, а мне посоветовал думать, прежде чем являться с такими предложениями. Я ушел не солоно хлебавши.
Сначала, сгоряча, я говорил себе, что буду бороться, доказывать, спорить и добьюсь своего. Но потом, отрезвев, стал задавать себе вопросы. С кем я собираюсь спорить? Кому и что доказывать? Никто не обязан. Если когда-нибудь мне дадут самостоятельную постановку, то это будет актом величайшего доверия. Чем я заслужил такое доверие? Почему люди должны рисковать своим благополучием ради меня? Кто я такой? Что я сделал в кинематографе? Рассуждая таким образом, я постепенно пришел к "житейским мудростям": стал убеждать себя, что так и должно было случиться, что я действительно зарвался, что для того, чтобы ставить такой фильм, как "Сорок первый", надо сначала заслужить. "Конечно, трудно расстаться со своей мечтой,- рассуждал я,- но лучше синица в руках, чем журавль в облаках. Пора взяться за ум и смотреть на жизнь глазами взрослого человека - надо найти себе реальный сценарий, добиться постановки и работать "как все", а мечтания оставить на неопределенное время".
Моя надежда поставить "Сорок первого" не удалась, но я не отказался от своей мечты, надеялся, что еще представится случай.
Скоро меня снова вызвал Пономаренко и предложил мне должность второго режиссера на фильме "Триста лет тому". Приближался трехсотлетний юбилей объединения Украины с Россией - фильм был посвящен этому событию. Снимался он по постановлению ЦК КПСС. На него была выделена большая по тем временам сумма. Режиссерами фильма были назначены Т. В. Левчук и прекрасный комедийный украинский актер Крушельницкий. На фильме был и второй режиссер, но он почему-то не устроил Левчука. Назначили меня. Я согласился. Надо было получать зарплату и кормить семью.
- Вот это по-нашему: краще сiниця в жмени, ниж журавель в небi,сказал Семен Васильевич.
- Левчук идет на сталинскую премию. И тебе что-то перепадет,беззлобно шутил Донской.
В те времена такие картины неизменно получали награды.
Поначалу я по заданию своих режиссеров стал собирать историческое оружие и аксессуары. У людей были и старинные пистоли, и сабли, и песочницы, употребляемые триста лет назад как промокашки для чернил. Они просили за свои реликвии совсем небольшие деньги, но бухгалтерия разрешала покупать такие вещи только по перечислению, а люди не соглашались на это.
Как быть? С этим вопросом я обратился к Марку Донскому. Я всегда в затруднительных случаях обращался к нему за советом. А он давал советы, как правило, в виде притч, и притчи эти всегда начинались со слов:
- В Одессе был такой случай...
Еще один закон Донского
Отвечая на мой вопрос, он сказал:
- В Одессе был такой случай. Одного скрипача-еврея пригласили играть на именинах предводителя дворянства. Но он был не брит, и была суббота. Скрипач отправился к ребе. Приходит, видит - ребе сидит у зеркала и бреется. "Зачем пришел?" - спрашивает ребе. Скрипач объясняет обстоятельства и спрашивает, можно ли ему побриться. "Ни в коем случае!" отвечает ребе. "Но вы же бреетесь!" - "Да... Но я ни у кого не спрашиваю..."
Это был ответ на мой вопрос. Я так и поступил. Взял деньги у директора картины Вакара и заплатил собственникам за прокат.
Я часто пользовался советами Донского.
Собрав необходимый реквизит, я поинтересовался, как у нас обстоят дела с актерами.
- У нас главная проблема с пани Хеленой, женой героя фильма Богдана Хмельницкого, полькой.
- Поеду в Прибалтику и привезу вам кандидаток на эту роль,- предложил я.
- Зачем в Прибалтику? У нас на Западной Украине такие бабы закачаешься! - возразил мне Левчук.
- А как вы ее себе представляете?
- Чуешь, Марьям? Школа! - обрадовался Левчук.- Не то что наши говнюки. Спрашивает: как вы ее представляете?
Левчук стал мне объяснять, как он представляет себе героиню.
- Богдан Хмельницкий объединил Украину с Россией. А Хелена его жена, красивая баба, но католичка.
Я уже ознакомился со сценарием и понял, что это новая расширенная редакция сценария "Богдан Хмельницкий", по которому Игорь Савченко снял прекрасный, полный поэзии фильм. В нем роль Хелены (Елены) играла красивая актриса Гарен Жуковская.
- Тип Гарен Жуковской нам подходит? - спросил я.
- Нет, не подходит,- ответил Левчук.- Кто сказал, что она красивая? А нам нужна Хелена...- Тимофей Васильевич мечтательно закрыл глаза и жестом показал нечто невообразимое.- Понимаешь? - спросил он после паузы.- Богдан был не только полководцем, но и политическим деятелем. А Хелена получила приказ своего духовника отравить мужа. Но у Савченко она травила его в спальне как мужа, а у нас будет травить в кабинете как политического деятеля!
Из этого и других объяснений я, откровенно говоря, ничего не понял. Было ясно, что и режиссер не очень представляет, что ему нужно. "Ну что ж,подумал я,- и такое бывает!" И отправился в Дрогобыч искать кандидатку.
И вот я опять в Дрогобыче. Утро. Зашел в театр, осматриваю портреты актеров и актрис, развешанных в фойе. Одна актриса нам вроде подходит.
- Можно посмотреть эту актрису в какой-нибудь роли? - спрашиваю я у директора театра.
- К сожалению, нет,- грустно отвечает он.
- Больна?
- Хуже!.. Ее подобрал какой-то майор и увез в Москву. На ней держался весь наш репертуар, а зарплата, сами знаете какая... Выскочила за майора и укатила.
Посочувствовав директору, отправляюсь, по совету режиссера, в обком. Там, говорил Левчук, весь город поднимут, но то, что нам надо, найдут. Ты покажи ему бумажку, что картина создается по постановлению ЦК КПСС,- все сделают!
И правда, прочитав бумагу, секретарь обкома по-военному, как перед генералом, поднялся с места.
- Что вам нужно, товарищ Чухрай? Обеспечим!
- Мне нужна красивая женщина.
Секретарь обкома от неожиданности раскрыл рот: с такими проблемами к нему не обращались. Потом, сообразив, рассмеялся каким-то нервным смехом:
- А! Понимаю. Вам для съемок... Могу посоветовать, у нас при институте - художественная гимнастика. Там посмотрите.
Посмотрел в институте. Есть хорошенькие девочки, но не актрисы и возраст не тот. Хелена была взрослой женщиной.
- Знаете, что,- сказал директор театра,- у нас в городе есть одна красотка, Ядя. Внешность действительно редкая. И типичная полька. Наша уборщица должна знать ее адрес.
Дождался уборщицы. Получил адрес. Но Яди по этому адресу не оказалось. Соседи сказали, что она вышла замуж за "коммерсанта". Адрес коммерсанта было непросто найти. Я превратился в детектива и с помощью милиции раздобыл ее адрес. К коммерсанту привел меня милиционер. Коммерсант струсил не на шутку. Когда я спросил его о Яде, он долго молчал, соображая, почему она нам понадобилась. Мои объяснения его не убеждали. Наконец, он заявил, что Ядя теперь с ним не живет - ушла к какому-то военному. Разыскали военного и увидели Ядю. Она оказалась действительно красивой женщиной лет около тридцати, очень занятой собой. С первых же слов было понятно, что ее интеллект на нуле. Я сфотографировал ее и в письме с комментариями отправил фотографию в Киев. Потом я посетил еще несколько театров, нашел довольно интересных и профессиональных кандидаток на роль и послал их фотографии в Киев. Моим режиссерам они понравились, некоторые из актрис были вызваны в Киев на пробы, но остановиться на какой-то одной кандидатуре Левчук никак не решался.
- Гриша,- сказал мне директор картины Вакар,- не скрою от вас: дела наши плохи. Актеры на главные роли еще не утверждены, большие суммы растрачены, времени на съемку осталось мало. По моим прикидкам фильм к сроку не будет готов. Будет большой скандал...- Он вздохнул и добавил: Левчука и Крушельницкого в обиду не дадут, и в результате виноватыми окажемся мы с вами.
Вакар был опытным директором. Он работал на больших картинах со знаменитыми режиссерами, в том числе и с Роммом. Его прогнозам я верил, но думал: авось в последнее время режиссеры и группа мобилизуются и все уладится. Но режиссеры, особенно Левчук, пребывали в состоянии непонятной мне эйфории. Время уходило на разговоры, а дело не двигалось с места. Меня все это беспокоило не на шутку. Я не скрывал от режиссеров своих опасений, но Левчук вел себя так, как будто у него год в запасе.
- Боюсь, что это продуманная игра,- предупреждал Вакар.
Я так не думал, но это не меняло сути дела.
На студии состоялось открытое собрание, посвященное предстоящему историческому юбилею. Киевское начальство решило устроить для делегаций от дружеских республик торжественный ужин в самом большом студийном павильоне. Павильон должен был быть соответственным образом украшен. Директор студии докладывал, что заказаны стулья, и столы для делегаций получены. Администраторы обещали поставить необходимое количество холодильников. Собрание шло как по накатанным рельсам. За столом президиума важно восседали автор нашего сценария писатель Корнейчук с женой, писательницей Вандой Василевской. Выступал и Левчук. Он заверял присутствующих, что задание партии будет выполнено с честью и в срок, говорил о том, что съемочная группа работает напряженно, при этом похвалил и меня "за инициативу и большую полезную работу".
Слушая его похвалы, я решил, что сейчас пора сказать коллективу студии правду. Если бы Левчук меня ругал, мое выступление могло бы быть воспринято как желание оправдаться. Но сейчас он меня хвалил. Я взял слово.
- Все, что говорил Тимофей Васильевич Левчук,- сказал я,- приятно и радостно слушать. Возможно, он прав. Но у меня есть серьезные опасения, что фильм не будет готов к юбилею.