– Приходи в воскресенье.
   – Нэ надо потом! Сейчас пойдем!
   Так и выехал за ними наверх.
   Соня словно бы обняла рукой всех проходящих людей и сказала победительно:
   – Ходют одетые и делают вид. А все об одном думают: кто какие голые внизу. Каждого можно на жалейку взять. Мужики в одно тычутся как свиньи в кормушку. Невский шум – самый главный. Вавилон самый нераскаянный. «Проспект» говорить нельзя, потому что на «про-свет» похоже, а здесь про свет не думают, про одну обезьянью случку во тьме.
   – Дэвушка, пошли, да? Чего захочешь – твое! – канючил метровский попутчик.
   Команда выстроилась у троллейбусной остановки и затянула свой куплет:
   «Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех...» Невский шум, занятый собой, реагировал вяло.
   Клава смотрела на равнодушных прохожих. И чувствовала, как отделяется от них. Конечно, Госпожа Божа – великая простительница. Но нужно покаяться – чтобы проститься. А эти мимо – чуждые. Чуждые – значит злые. Суть два мира, два человечества – светлое Сестричество и темное неверство! Клава еще не умела всё сказать складно, как Соня, но понимала досконально, глядя на равнодушную чуждую толпу.
   И вдруг Клава услышала:
   – Да это же Клавка Капустина! То-то ее три дня в школе нет в конце последней четверти!
   Команда запела еще громче, но к Клаве уже подошли: Светка Озеранова с двумя мальчишкам из девятого или десятого класса. Светка всегда любила гулять со старшими.
   – Клаша, ну ты даешь! А откуда у тебя такой прикид?
   Клава посмотрела прямо на девочку из другой-другой жизни.
   – Я узнала Госпожу Божу, – сказала она громко и гордо. – И ты тоже покайся, пока не поздно, и тебя Госпожа Божа полюбит и спасет. Поклонись Мати, Доче и Святой Душе, отмойся от мерзости!
   – Ну ты даешь! – повторила Светка. – Завтра в классе не поверит никто.
   Горбоносый попутчик, прислушавшись к разговору, понял ситуацию и встрял:
   – Святых изображают, а у самих ничего не надэто под пиджамой, понимаешь.
   – Все мы под одежкой голые, – захохотали мальчишки.
   – Совсэм ничего, ни трусов, ни рубашки, – напирал горбоносый.
   – Поклонитесь Госпоже Боже, отмойтесь от мерзости, – громче воззвала Клава.
   А Соня протянула Светке и мальчишкам листочки, добавив:
   – Приходите, узнаете истину. Весь этот мир создала Госпожа Божа, всемирная женская сила, творящая жизнь. Кто поклонится Госпоже Боже, тот спасется. Остальных ждет погибель вечная.
   Ну как не понять?!
   – Кажется, мы при этом раскладе лишние, – захохотал горбоносый. – Обижают они нас, мужики.
   – Всё, что Госпожа Божа сотворила, всё свято, – звонко проговорила Клава. – Тело наше свято, и не стыдится верный ничего. У Госпожи Божи нет в светлом мире ни стыда, ни страха.
   – Ну так покажись, дорогая, – попросил горбоносый попутчик. – Как сказала правильно: без стыда и страха перед моей жэной и тещей.
   Клава на секунду или две распахнула плащ.
   – Кр-расиво, – хором сказали светкины мальчишки.
   – Ну, Клавка, всегда у тебя стыда не было! – закричала Светка.
   – Поклонись, сестра Светочка, Госпоже Боже! Весь мир тогда полюбишь, все тебе родные станут.
   – Нэ надо мир – мэне полюби! Поехали сейчас, да?
   – Я такой бесстыжей никогда не буду! И в школу больше не приходи! Тебе все девчонки бойкот устроят. Разденут, обмажут, – она оглянулась на своих мальчишек, – обмажут чем-нибудь и на метле во двор вывезут. Как Бараниху вывезли.
   А потом Люда Баранова повесилась в школьной уборной. Во время урока пробралась обратно в школу – и повесилась.
   – Злые вы. И ты злая. Хорошее дело вспомнила. А я люблю всех. И всем спасение укажу, кто в Госпожу Божу поверит! Чтобы жить в радости в одной семье.
   – В молитвах трястись целый день – великая радость!
   – А вы на дискотеках мерзких хуже трясетесь! Колес наглотаетесь и скачете как белые обезьяны!
   – Кто – обезьяны! Сама ты обезьяна драная!
   – Внимание, бабий бокс! – захохотали мальчишки.
   Клава вспомнила, что Мати Божа только вчера родила Её на всеобщее спасение, а не для мерзкого скандала.
   – Я все равно тебя люблю, как Госпожа Божа велит. Надо молиться и Боже поклониться. Будет миру потрясение, только верным придет спасение. Госпожа Божа всё знает и избранных награждает.
   – Да ну, сумасшедшая эта Клавка, – отмахнулась Светка. – Пошлите от нее.
   – Приходите в воскресенье. Сама Свами объяснит про веру и истину, – крикнула вслед Соня. – В ДК, там написано!
   – Они ушлы, зато я с вамы. Пошли, дэвочка, со мной, да? – твердил свое горбоносый.
   – Сколько заплатишь, братец? – спросила Соня.
   – Вот – разговор! Сколько хочешь – все твои!
   – Пойдешь с нами, братец, поговорим еще.
   А люди торопились мимо. Клава смотрела на них с жалостью: бегут мимо спасения своего. Она с сестрой и братиками сошла к ним из светлого мира – и не хотят они, темные и тупые, принять откровение. Клаве хотелось сделать что-то такое... такое – чтобы все замерли и остановились. Остановились и пошли за нею – просветленные.
   Опять накатывала на нее огромная чувствительность, словно вся она – одна жалейка, трепещущая и влажная, созданная для того, чтобы вместить в себя любовь всего мира.
   И словно бы засосанная ее призывной силой, подошла женщина высокая и строгая – в очках и в костюме, как с витрины. Эффектная, как про таких мамусенька говорила. Лучше Наташи одета – той, которая в красивой кафельной квартире живет.
   – Ой, девочки светлые. И ребята. Прямо как видение у Нестерова на картине. Когда такая бессмыслица кругом. Гонятся за деньгами – и никакой души. Всё есть уже – а зачем? Счастья-то нет! И никто не видит пути, молодежь в наркотики уходит, я как педагог говорю авторитетно.
   – Поклонись Госпоже Боже, и найдешь счастье, найдешь душу! – возразила Соня. – Всё создано Госпожой Божей, всё в руке Её-Их.
   – Ну конечно, всё Бог создал. А мы забыли.
   – Не Бог, а Божа. Мужского Бога мужчины придумали, подменили истину, потому и нет мира на Земле. Когда поклонятся все истинной Госпоже Боже – тогда придут мир и успокоение, и поцелуюся все по-сестрински.
   – Конечно, Божа, конечно, начало женское, – заторопилась эффектная женщина. – Господи, найти бы смысл, найти бы душу, всё отдать не жалко.
   – Иди с нами, бедная женщина, – сказала Соня.
   – Да-да, с вами. Там где истинный Бог, то есть Божа женская.
   – Пошли уже, сестра и братья, во славу Госпожи Божи, – обыкновенно, без струн в голосе сказала Соня. – Послужили сегодня.
   И они двинулись, распевая на ходу свой гимн:
   «Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех, Мати Дочу родила в День Счастливого Числа».
   – В день счастливого числа! – умиленно повторила эффектная женщина.
   – Эта – с приданым, – благожелательно шепнула Соня.
   Вслед за дружной ячейкой семьи Слабодного Сестричества двинулись рядом, но словно не замечая друг друга, эффектная женщина, повторявшая умиленно:
   – Какие дети! Какой свет!
   И горбоносый красавец, цокавший языком:
   – Какая дэвушка! Сахар, а не дэвушка!

13

   К удивлению Клавы, они миновали вход в метро и пошли мимо Гостиного подальше от Невского шума.
   – В малую ладью зайдем сначала, – объяснила наконец Соня.
   Выйдя на канал и свернув вскоре в переулок, они подошли к серому облупленному дому, поднялись за Соней по поганой лестнице, остановились перед дверью с разодранной коричневой клеенкой.
   – В трущобах только и встретишь честность, – вздохнула их эффектная попутчица.
   Открыла молодая хозяйка в застиранном халатике по-домашнему.
   – Мы к тебе, сестра Ольга, – радостно сообщила Соня.
   Ольга обрадовалась еще больше:
   – Заходите, сестры, заходите, дорогие! Вот праздник принесли.
   Внутри было число и прибрано – не подумаешь снаружи.
   – Ты, душа ищущая, помолись Госпоже Боже пока, – и Соня за руку провела попутчицу в маленькую комнату, где ничего не было кроме большой иконы Госпожи Божи и ковриков на полу.
   – Встань просто на колени и повторяй: «Госпожа Божа, помилуй мя!» И мир сойдет.
   – Такое еще дитя и такое уже разумное! – умилилась попутчица.
   Соня прикрыла дверь, оставив ее наедине с Госпожой Божей.
   – Такая дэвушка, – порывался горбоносый гость к Клаве.
   – Хорошая девушка, конечно. А вот разве хуже? – указала она на Олю.
   С этим гостем говорила она совсем иначе – словно не из Сестричества пришла, а из обычной школы. С дискотеки сорвалась.
   – Ну чего ты говорил, что всё отдашь? Где твое всё?
   – Здэсь! – потянулся гость расстегнуть брюки.
   – Это – потом. Сначала платить полагается.
   – Здэсь – всё, а дэньги – ничто!
   И он презрительно бросил белый бумажник. Тот шмякнулся тяжело, как зеркальный карп на сковороду.
   Соня подняла трофей, заглянула и мгновенно упрятала куда-то в плащ. Распахнула дверь в другую комнату. Там стояла ускользнувшая, было, Ольга – успевшая переодеться в белый балахон. Или серебряный состиранный весь.
   – У нас все девушки красивые, – по-хозяйски повторила Соня и распахнула на Клаве плащ.
   Гость припал к ней, суматошно шаря и целуя. Клава терпела равнодушно: ведь она теперь вся – одна большая жалейка, она желала наполняться иначе, и покушения на жалеечку ее тоненькую волновать перестали.
   Когда ищущие руки стали настойчивыми как клещи, Соня, оценив момент, подтолкнула Олю, также раскрытую навстречу гостю.
   – Олечка лучше, Олечка мягче, – приговаривала Соня, и ловко переменила направление бурного потока страсти.
   – Ай, горячая, ай сдобная, – бормотал гость.
   – Значит, прохладись немного, – Соня поднесла гостю стакан к самым губам, наклонила.
   Тот вылакал, не отнимая рук от ольгиных холмов.
   – Ну и ладно, можно идти. Всё во славу Госпожи Божи, все – создания Её-Их, – вернулась Соня к естественному для нее словарю.
   И закрыла за собой одну дверь – чтобы открыть вторую, где алкала мира в душе страждущая попутчица.
   – Пошли дальше, душа ищущая. Сошел мир хоть немного?
   – Так хорошо, девочки вы светлые, так хорошо! Где же вы учились? Такие маленькие, а так говорите складно и правильно, лучше любого бородатого батюшки в церкви.
   – Батюшки в церкви говорят про мужского Бога подмененного, – твердо выговорила Соня – как оттолкнула непрошенный призрак. – Соблазняют сойти в бездну адову. Не мы говорим, Госпожа Божа через нас истину вещает.
   Все вышли на улицу.
   – А ничего, что сестра Оленька одна с этим черным осталась? – обеспокоилась Клава.
   – Ничего. Он заснет через пять минут. И проснется так, что ничего не вспомнит – во дворе. Зато получил, чего хотел. Мы-то весталки девственные, а сестре Ольге можно, она давно червем траченная. Ничего, только прибудет ей. Еще жрицы богини Астарты служили паломникам в храмах, – добавила Соня, словно отличница, отвечающая урок, – а мы от всех вер лучшие зерна собираем. Среди плевел. От мусульман – подмывание, от Астарты – служение телом... Таких ладей у нас много, – гордо добавила Соня. – А эту ищущую можно сразу в корабль привести.
   И засмеялась, довольная:
   – Ну, здорово ты его, сестричка, на жалейку взяла! Защемила – не вырваться!
   Но Клава не улыбнулась похвале. Ей было неинтересно про этого тупого кабана, который припал как к корыту с помоями – и не мог оторваться, хоть режь его.

14

   Сопровождаемые молчаливыми боровками, которым так и не пришлось отличиться, они проехали на метро и вернулись в свой корабль. У Сони оказались ключи, не понадобилось Свами беспокоить.
   – Как хорошо, как покойно здесь, – повторяла попутчица. – Город, а словно бы деревня. В деревне люди чище.
   – Везде люди чистые, если Госпоже Боже поклоняются, – сурово заметила Соня.
   – Конечно, конечно, – торопливо закивала попутчица. – Вы все такие... такие... светлые и удивительные!
   Она не переоделась ведь с тех пор как ушла с Невского шума, даже очков своих в европейской оправе не сняла – а уже не казалась эффектной дамой, одетой словно с витрины. Смирение, значит, важнее костюма.
   Боровки уползли к себе, а они втроем подошли к двери в комнату Свами.
   Соня как всегда смело распахнула дверь без стука.
   Свами стояла на коленях. Плащ ее серебристый был приспущен и она косым взмахом через плечо ударила себя любалкой по голой спине. Несильно. Не обернувшись на шаги, лениво хлестнула еще.
   – Мы вернулись с поиска, сладкая Свами, – доложила Соня. – Новую ищущую уловили.
   – А? Да? Сейчас... Что-то рвение во мне заснуло, сестрички. Помогите бедной рабе Госпожи Божи, разбудите душу задремавшую.
   Свами встала, протянула Соне любалку, роняя с себя приспущенный плащ.
   Клава, притянутая внезапным порывом, подошла и поцеловала Свами, воплощенной Мати Божи по очереди в оба соска долгими поцелуями, играя язычком и подсасывая.
   Так ведь и должна поступать Доча – припадать к щедрым сосцам материнским!
   Мати Божа воплощенная прижала ее головку к грудям.
   – Ой, сладенькая моя, дочка возлюбленная.
   И оттолкнула.
   – Так разбуди душу мою задреманную, сестричка.
   Соня почтительно порола свою сладкую Свами – осторожно, только что разгоняя приостывшую кровь.
   – Ну хорошо. Подай, – и завернулась в поданный Клавой серебряный плащ.
   – Ты пришла? Ты ищущая?
   – Да, – пролепетала попутчица.
   – Видишь, у нас тут Слабодное Сестричество. Все равны в любви, все учим подруга подругу и все учимся.
   Клава ожидала, что Свами теперь побеседует с попутчицей ласково. Но тон переменился – внезапно. Иссиние глаза обожгли:
   – Так зачем ты пришла?! Думаешь, легко от греха освободиться?! Жила в грязи, в грехе и избежании, золотому тельцу служила, утробу свою тешила, лоно продавала! Валяйся в грязи дальше! Оглянись на жизнь свою страшную! Где душа была?! Пошто молчала?! Всё тлен и смерть вокруг тебя!
   – Не отталкивай меня, – заплакала попутчица. – Сама вижу... Смысла нет... Одна пустота... Грызут только друг друга... Правды не найти... Не оттолкни... Должна с вами... Ничего не нужно, постыло всё... Отдам всё, только приюти, согрей душу!. .
   Свами помолчала, успокаиваясь.
   Заговорила наконец назидательно:
   – К нам в Сестричество попасть трудно. Заслужить надо. Только Госпоже Боже поклоняться, ложных богов забыть. От корысти отказаться, жить послушанием и молитвой. Слово каждое выполнять, которое через меня Госпожа Божа тебе повелит. Сможешь?
   – Смогу, госпожа...
   – Надо говорить: «Сладкая Свами», – мягко подсказала Соня.
   – Смогу, сладкая Свами. Хочу и смогу.
   – Ну так чего ж ты до сих пор в этом греховном платьи пуговчатом здесь стоишь?! – снова загремела Свами.
   Путаясь в петлях, попутчица стала поспешно раздеваться.
   Обнаженная – она сразу сделалась близкой и дорогой Клаве. До чего же разделяет всякая одежда, мешает понять и слиться душами.
   Свами подтвердила:
   – Тряпки эти – мягкий гроб походный для живой души. Сестричка Соня, отведи ее – облегчить изнутри. И побольше боровков призови, чтобы стыд и страх содрала так же, как тряпки эти греховные.
   Соня увела раздетую попутчицу, зачем-то еще прикрывавшую руками груди и лобок.
   – Трудно душа к свету пробирается, – вздохнула Свами. – Когда-нибудь и ты так же ищущих принимать будешь. Учись сызмальства.
   Клава снова приникла к воплощенной Мати Боже, впитывая ее тепло; раздвинула плащ, разыскала соски и впилась губами, всхлипывая.
   А чудный Голос, не мужской и не женский, Голос сладости необыкновенной, запел-заговорил:
   «Не плачь, дитя, ты так прекрасна. Блаженная Мати тебя любит страстно».
   Соня привела назад попутчицу. Та уже не пыталась прикрываться руками.
   – А волос этот животный – чего ж?
   – Извини, сладкая Свами, мой грех, – быстро поцеловала руку Соня, – поучи.
   – Потом. Распорядись же, сестрица.
   Соня вернулась с Валериком, жестом усадила попутчицу в кресло – и предоставила боровку фронт работ.
   Свами объяснила теперь терпеливо:
   – И первое тебе послушание: бриться по утрам. Увижу небритой – взыщу!
   И проворчала брезгливо:
   – Подмышки себе бреют. Но ведь подмышка не так определяет женщину как сама... сама...
   – Мышка, – подсказали. – Мышеловка.
   – Не то... Короче, там, где со времен Адама с Евой весь мир в кошки-мышки играет, там и гладь нужна! Да. А тишь не обязательно.
   И продолжила наставление новенькой:
   – Послушание – мать благочестия. Назначу послушание братика такого вот маленького любви научить телесной, которая тоже от Госпожи Божи, когда с молитвою – будешь слушаться.
   – Буду.
   – Да я и не спрашиваю. Будешь, само собой. Корысть свою растопчешь, потому что лишнее перед Госпожой Божей земное имение, неправедно нажитое.
   – Лишнее... неправедно...
   – Как звали тебя в мерзком мире?
   – Елена Павловна.
   – Это второе имя позорное забудь навсегда! От мужской обманной власти оно дается! Твою мать как звали?
   – Надеждой Петровной.
   – Опять ты, тьфу, Петровну эту рабскую мужскую поминаешь! Надежда. Значит была ты в миру Елена Надеждиевна. А будешь теперь сестра Эмилия.
   – Как прекрасно: Эмилия. Я – Эмилия.
   – Ты еще не Эмилия. Ты мирская мерзавка Елена пока. Вокрещу вот тебя, тогда и станешь Эмилией. Ну что, братик Валерик?
   – Гладко стало, Свами.
   – Где гладко, там и сладко. Дай ей братское целование перед крестом.
   – Святые вы, – простонала Елена, больше не Павловна. Мальчик сладкий.
   Соня подняла Елену с кресла, направила.
   Все пришли за ними в молельню. Соня подвела Елену к памятному Клаве нарисованному на стене кресту, затянула петлями руки и ноги.
   – Кем ты была в мерзком мире, грешная Елена Надеждиевна? – поинтересовалась Свами.
   – Преподавала я. Доцентом философии.
   – Философия от слова «Фи»! – засмеялась Соня.
   – Нет больше Елены, зачатой в грехе мерзким Павлом, доцентки божемерзкой философии! – загремела Свами. – Сжигается память о ней.
   И помазала нужные точки кисточкой из знакомого Клаве синего флакона.
   Все запели:
   «Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех...»
   – Жжет? – осведомилась Свами через необходимое время.
   – Жжет, сладкая Свами!
   – Огнем горит?
   – Горит, горит, сладкая Свами!
   – Вот и хорошо. Это годы твои грешные сгорают. Повторяй громко: «Госпожа Божа, помилуй мя!»
   Клава смотрела с превосходством посвященной на крестные муки этой недавно такой важной женщины. Доцентки, а не женщины! Квартира, наверное, не хуже чем у Наташи и муж профессор. Так мало ей всего, еще и измывалась, двойки ставила, кому хотела, воображала из себя – и вот... Госпожа Божа предел положила.
   Эта доцентка давно трачена червем, конечно, значит, хоть и станет сестрой, не бывать ей весталкой действенной, не воплощаться в Дочу Божу.
   А ее, Клаву, Госпожа Божа очень любит. Поэтому привела сюда, поэтому включила ей дивные Голоса, открыла дар говорить рифмами. И спасет, приведет в свои светлые сады, когда погибнут все неверные белые обезьяны.
   – Ой, горит!! Ой бо-ольно!! – закричала сестра Эмилия.
   – Много грешила, вот и горит по грехам твоим. А стерпеть придется – назад с креста хода нет, – загремела Свами.
   Распятая дергалась, но держали петли затянутые умело.
   Назад с креста хода не было.

15

   В воскресенье с утра в корабле поднялась сдержанная суета.
   – Общее собрание, не забудьте, сестры, – объявила Свами. – Радоваться, трапезоваться – в темпе, в темпе! Не копаться, прости Божа.
   Но сестры и так не копались.
   – Сюда все придут? – наивно спросила Клава.
   – Ты что?! Куда ж их столько сюда? С ладей наших и то сестер двести! А попутчиц с попутчиками и не считал никто. Да и нельзя таких пускать в корабль. Сюда только верным вход. А для общих собраний мы ДК Водных путей снимаем.
   Братец Толик наконец заживил свой терпеливый задок и не отходил от Сони. Та похлопала его:
   – Ну что, булочки только румяней и круглей после хорошей порки? Можешь братское целование дать, так и быть, – и плащ приоткрыла приветливо.
   Но всё в спешке, на бегу.
   Для верных к одиннадцати поданы были автобусы.
   Ко входу в ДК заметно шел народ. Под колоннами стояли и ненавистники с плакатами:
 
   ДОЛОЙ ДЕТЕЙ САТАНЫ!
   МАСОНСКИХ ВЫРОДКОВ – ВОН СО СВЯТОЙ РУСИ!
   ОДУМАЙТЕСЬ, ПОКАЙТЕСЬ,
   СПАСЕМ НАШИХ ДЕТЕЙ!
   ЗАЩИТИМ НАШУ СВЯТУЮ ВЕРУ!
 
   Входящих встречали криками:
   – Антихристы проклятые!
   – Жидам продались!
   – Куда американские секты везете!
   Соня весело засмеялась:
   – Ненавидят потому, что завидуют.
   Какая-то старуха замахнулась сумкой, но приодетые в стиранные балахоны боровки ограждали сестер.
   Зал был заполнен, а зрители всё шли. Они же участники.
   – Здесь последнему щипчики перченые не положены, – хихикнула Соня.
   Свами уселась одна за маленьким столиком с микрофоном. В втором ряду президиума поместились весталки действенные.
   – Начинаем, возлюбленные сестры и братья, – несколько раз взывала Свами.
   Но сестры и братья долго и шумно рассаживались.
   Наконец из конца в конец зала прошелестело благоговейное «Гос-пжа-бжа» – и затихло.
   – Люблю вас, сестры и братья!
   – Любим тебя! – отозвался зал.
   – Помолимся единым сердцем Госпоже нашей Боже!
   Под хлопанье сидений все встали.
   Спевшиеся сестры грянули:
   «Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех, Мати Дочу родила в День Счастливого Числа».
   Зал подпевал, отставая на слово или два. Уже умолк дружный хор, а по залу перекатывалось:
   – ... счастливого числа... –сливого числа...
   – Спасибо. Госпожа Божа незримо здесь в этом зале, Она видит и слышит всё – и благодать Её-Их да пребудет на всех преданных Ей-Им. Прочь, мерзость мира! Аминь.
   Зал уселся под новый перестук.
   – Сестры и братья, благие вести приходят к нам со всех сторон. Наш флагманский корабль спасательный в Вавилоне нераскаянном, в Грешнограде, Петербургом именуемом, пролагает успешно свой путь сквозь волны неверия к светлой цели, уже видной на горизонте. Корабли других городов идут вслед в кильваторном строю. Всё больше душ просветляются верой в Госпожу Божу и зрят истину. Это и порождает скрежет зубовный врагов наших, слуг Дьявола. Женское творческое начало всегда в борении с Дьяволом, воплощением разрушительных мужских сил. Борьба будет долгой, но Госпожа Божа неизбывно одолеет полчища супостатов.
   – Одолеет! – не сдержал чувств мужской голос.
   – Рада слышать я сугубой радостью поддержку брата. Взгляните на дивное устройство мира, сестры и братья. Сила и победа ведь в единении, в теплом Сестричестве. Женщина самим своим строением раскрыта миру, тогда как мужчина замкнут. Но мы приветствуем с тем большей теплотой тех братьев, которые не поддались коварным увещеванием своего единополого Дьявола, смирили гордыню и признали верховенство женского творчества. Наше женское тепло всегда согреет наших прозревших братьев в их горьком мужском одиночестве, всегда успокоит и убаюкает их в своем горячем животворящем лоне. Открылось сегодня мне от Госпожи Божи новое откровение любви, новый пароль, которым отомкнутся заскорузлые сердца и не останется пред нашим Сестричеством преград в затемненных доселе душах людских. Обменяйте же каждая сестра с братом, соседка с соседом радостным любовным поцелуем в честь Госпожи Божи нашей, положите каждая и каждый ладони соседке и соседу на любовное место ее и его в середине существа телесного как несмываемую Печать Любви – и тогда сольются вместе и души, тогда потоки коллективного творчества польются по малому этому залу – вымывая злые мысли, болезни и немощи. Сделайте так – и рухнут темницы одиночества, в которые заточена каждая и заточен каждый. Мы все станем – одно!
   В зале произошло шевеление, все исполняли предписанное упражнение. Действенные весталки в президиуме тоже обменялись поцелуями и расположили ладони согласно откровения.
   – Это так сближает, – шепнула Ира, сидевшая слева от Клавы, и, резвясь, чуть поиграла пальчиком.
   – Вам стало хорошо, вы больше не одиноки. Одна я, взявшая на себя тяжкое бремя держать кормило нашего корабля, одна я сижу здесь сама с собой. Но я не хочу подавать пример соблазнительный, – Свами оглянулась по сторонам. – Вот пожарника я вижу за кулисами. Вот еще кто-то в пиджачке там же, интересуются, значит, где искать истину. Ну-ка, пожалуйте на свет!
   Из-за кулис, стесняясь, вышел пожарник в домашней легкой форме без каски, но с топориком у пояса, и лысый плюгавенький мужчинка с пиджаке с нарукавниками.
   – С пожарником ясно, а ты кто такой, братец?
   – Я – завхоз, – объяснил он тихо.
   – Он – завхоз здешний, – перевела Свами ответ в микрофон. А найдется ли у тебя, завхоз мой желанный, пара стульев?
   – Стульев? – удивился мужичок-пиджачок.
   – Стульев! Не тронов же царских.
   – Найдется. Я мигом.
   И он тотчас вынес на сцену два заляпанных какой-то краской стула.
   – Приставь их ко мне по обе руки, завхоз мой желанный. Так. Садитесь с гражданином пожарником. И рада вам объявить, что я – ваша сестра, вы – мои братья. И будем вместе, будем любить друг друга, как подобает сестрам и братьям.
   Свами поцеловала пожарника, поцеловала завхоза, поместила их ладони в назначенном месте, сделала ответные жесты обеими своими руками.
   Те замерли в сидячем столбняке.
   – Вот видите, сестры и братья, в этом самая суть нашего Сестричества, нашей веры в Госпожу Божу: практическое единение, разрушение перегородок между людьми всех полов. Эти двое милых братьев находились здесь просто по службе, они не пришли за истиной как вы, сидящие в зале, но они ощутили уже единение, и они – мои. Они уже наши братья. А я, недоступная как будто бы ваша Свами, держащая в руках тяжкое кормило – и я такая же как все, и мои серебристые одежды так хорошо сливаются с этой грубой пожарной робой и этим скромным потертым пиджаком, потому что все мы равны перед Госпожой Божей – люди всех званий, положений, полов. Потому что Госпожа Божа есть любовь.