Страница:
Не знаю, какая размолвка произошла у отца со старшим сыном Григорием, но практически все имущество, кроме небольшого денежного пая, по завещанию отошло младшему из сыновей – 16-летнему Василию Федоровичу.
Василий, невзирая на молодость, взялся за дело лихо. К отцовской фабрике он докупил еще две и выкупил все окрестные дома, сады и огороды. К концу 1830-х годов ему полностью принадлежал уже целый городской квартал, обозначавшийся на плане городского головы римской цифрой IV, а в простонародье называвшийся, естественно, Демидовским. Рядом располагался примерно такой же по размерам Сеньковский. К братьям Осипу и Ивану Сеньковым были посланы сваты (Василий Демидов просил Осипа и Ивана отдать ему в жены их сестру Авдотью), и вскоре состоялось венчание. Клан Демидовых – Сеньковых установил полный контроль над большей частью города.
Уже через год Авдотья принесла мужу первенца – румяную Анастасию. Затем была Параскева, потом Авдотья, Елизавета, Александра, Ольга и Надежда. Только в 1842 году родился единственный сын и главный наследник дедовского дела – Василий Васильевич Демидов.
Полуполяк-полукалмык
Дикий помещик
Московский златоуст
Судить с любовью
КОКОРЕВЫ
На откуп
Золотой лапоть
Вложения капитала
Василий, невзирая на молодость, взялся за дело лихо. К отцовской фабрике он докупил еще две и выкупил все окрестные дома, сады и огороды. К концу 1830-х годов ему полностью принадлежал уже целый городской квартал, обозначавшийся на плане городского головы римской цифрой IV, а в простонародье называвшийся, естественно, Демидовским. Рядом располагался примерно такой же по размерам Сеньковский. К братьям Осипу и Ивану Сеньковым были посланы сваты (Василий Демидов просил Осипа и Ивана отдать ему в жены их сестру Авдотью), и вскоре состоялось венчание. Клан Демидовых – Сеньковых установил полный контроль над большей частью города.
Уже через год Авдотья принесла мужу первенца – румяную Анастасию. Затем была Параскева, потом Авдотья, Елизавета, Александра, Ольга и Надежда. Только в 1842 году родился единственный сын и главный наследник дедовского дела – Василий Васильевич Демидов.
Полуполяк-полукалмык
Если бы эту главу сочинял киргизский акын, он бы, наверное, начал ее так. Был когда-то в Тургайском степном краю седьмой аул (аул № 7 – официальный адрес). Жил в том ауле славный бай и батыр Алдар. Имел Алдар верблюдов во множестве, а лошадей было у него, как звезд на небе. Но не было у Алдара счастья, отвернулся от него Аллах и долгие годы не давал ему ребенка…
Короче, с детьми Алдару не везло. Нельзя сказать, что их не было, напротив, было немало, но до годовалого возраста никто не доживал. Стоило дать ребенку имя, как он через пару недель отдавал душу Аллаху. Отметив эту ужасную связь, Алдар пошел на хитрость и очередной своей дочке не давал имя, пока ей не исполнилось 5 лет. Только когда уже ничто не предвещало тревожного исхода, когда девочка бегала, вовсю лопотала, помогала по хозяйству и вообще выглядела на удивление здоровой и бодрой, отец решил назвать ее Ульмесек, что в переводе означало «не умирающая».
Однако обманывать судьбу – занятие не только тяжелое, но и неблагодарное. Вскоре после того, как девочка получила имя, на хозяйство Алдара напали кочевники. Силы были неравны, и Алдару, несмотря на его батырское звание, пришлось срочно отступать, спасая то, что можно было спасти. Во время этого отступления девочка и отстала от семьи, вывалившись ночью из кибитки. Несколько дней она бродила по степи, пока не наткнулась на казачий отряд. Казаки подобрали маленькую подружку степей и отвезли в станицу Троицкую, где отдали на воспитание небогатой помещице. Та девочку воспитала, выучила русскому языку, покрестила ее под именем Екатерины Степановой в православную веру и пристроила к работе по дому.
Когда девушка подросла, она встретила в станице поляка Николая Плевака, сосланного сюда, в киргизскую степь, за участие в польском восстании 1831 года и работавшего мелким чиновником на Троицкой таможне. Таможенник понравился девушке, да и раскосая Екатерина-Ульмесек произвела на таможенника приятное впечатление. Результат такого взаимного расположения мир узрел спустя девять месяцев. Ребенок получил имя Дормидонт. Барыня стерпеть позора не смогла и выгнала девушку из дома. Отныне Екатерина жила у своего гражданского мужа. Они жили невенчанными, и все дети записывались «безотцовщинами», как «рожденные от установившейся связи от троицкой мещанки Екатерины Степановой, девицы».
13 (26) апреля 1842 года у Николая и Екатерины родился четвертый ребенок. Имя сыну дали Федор, а отчество Никифорович предоставил крестный отец, крепостной крестьянин Никифор.
Жить в Троицке Екатерине с детьми было тяжело. Мало того, что мизерных заработков сожителя еле-еле хватало на еду, так еще каждая собака тыкала в нее лапой, напоминая о том, что она живет «в блуде». Когда положение стало совершенно нестерпимым, она схватила своего младшего и любимого сына Федора и побежала топить, дабы тот смог избежать тяжкой участи «незаконнорожденного» изгоя. На счастье, как раз когда Екатерина, заливаясь слезами, укладывала младенца, которому еще и года не было, в мешок, рядом проезжал казак.
Узнав, что девушка замыслила, он упросил ее отдать ребенка ему на воспитание, пообещав, что вырастит из него «доброго рубаку» (дети мужского пола тогда в хозяйстве ценились довольно высоко). Екатерина протянула ему сверток, сама поплелась домой, а казак отправился восвояси.
И опять, на счастье, казаку навстречу попался отпросившийся со службы пораньше Николай. Когда он поравнялся с казаком, ребенок заметил отца и громко заорал. Плевак сразу узнал любимое дитя (а детей своих он действительно любил) и, выяснив, что произошло, забрал его домой.
Можно считать, что этот детский ор был первой защитительной речью Федора Никифоровича Плевако. Защищал он самого себя, и дело это блестяще выиграл.
Короче, с детьми Алдару не везло. Нельзя сказать, что их не было, напротив, было немало, но до годовалого возраста никто не доживал. Стоило дать ребенку имя, как он через пару недель отдавал душу Аллаху. Отметив эту ужасную связь, Алдар пошел на хитрость и очередной своей дочке не давал имя, пока ей не исполнилось 5 лет. Только когда уже ничто не предвещало тревожного исхода, когда девочка бегала, вовсю лопотала, помогала по хозяйству и вообще выглядела на удивление здоровой и бодрой, отец решил назвать ее Ульмесек, что в переводе означало «не умирающая».
Однако обманывать судьбу – занятие не только тяжелое, но и неблагодарное. Вскоре после того, как девочка получила имя, на хозяйство Алдара напали кочевники. Силы были неравны, и Алдару, несмотря на его батырское звание, пришлось срочно отступать, спасая то, что можно было спасти. Во время этого отступления девочка и отстала от семьи, вывалившись ночью из кибитки. Несколько дней она бродила по степи, пока не наткнулась на казачий отряд. Казаки подобрали маленькую подружку степей и отвезли в станицу Троицкую, где отдали на воспитание небогатой помещице. Та девочку воспитала, выучила русскому языку, покрестила ее под именем Екатерины Степановой в православную веру и пристроила к работе по дому.
Когда девушка подросла, она встретила в станице поляка Николая Плевака, сосланного сюда, в киргизскую степь, за участие в польском восстании 1831 года и работавшего мелким чиновником на Троицкой таможне. Таможенник понравился девушке, да и раскосая Екатерина-Ульмесек произвела на таможенника приятное впечатление. Результат такого взаимного расположения мир узрел спустя девять месяцев. Ребенок получил имя Дормидонт. Барыня стерпеть позора не смогла и выгнала девушку из дома. Отныне Екатерина жила у своего гражданского мужа. Они жили невенчанными, и все дети записывались «безотцовщинами», как «рожденные от установившейся связи от троицкой мещанки Екатерины Степановой, девицы».
13 (26) апреля 1842 года у Николая и Екатерины родился четвертый ребенок. Имя сыну дали Федор, а отчество Никифорович предоставил крестный отец, крепостной крестьянин Никифор.
Жить в Троицке Екатерине с детьми было тяжело. Мало того, что мизерных заработков сожителя еле-еле хватало на еду, так еще каждая собака тыкала в нее лапой, напоминая о том, что она живет «в блуде». Когда положение стало совершенно нестерпимым, она схватила своего младшего и любимого сына Федора и побежала топить, дабы тот смог избежать тяжкой участи «незаконнорожденного» изгоя. На счастье, как раз когда Екатерина, заливаясь слезами, укладывала младенца, которому еще и года не было, в мешок, рядом проезжал казак.
Узнав, что девушка замыслила, он упросил ее отдать ребенка ему на воспитание, пообещав, что вырастит из него «доброго рубаку» (дети мужского пола тогда в хозяйстве ценились довольно высоко). Екатерина протянула ему сверток, сама поплелась домой, а казак отправился восвояси.
И опять, на счастье, казаку навстречу попался отпросившийся со службы пораньше Николай. Когда он поравнялся с казаком, ребенок заметил отца и громко заорал. Плевак сразу узнал любимое дитя (а детей своих он действительно любил) и, выяснив, что произошло, забрал его домой.
Можно считать, что этот детский ор был первой защитительной речью Федора Никифоровича Плевако. Защищал он самого себя, и дело это блестяще выиграл.
Дикий помещик
Демидовская льняная империя росла и вверх, и вширь. Василий Федорович жадно скупал земли, до которых мог дотянуться, и строил на них фабрики и рабочие казармы. Заветной мечтой миллионера (а к началу 1850-х его состояние уже сильно перевалило за миллионный барьер) было создание безотходного предприятия замкнутого цикла. Построенная им в селе Ярцево под Вязниками льнопрядильная фабрика снабжала несколько его ткацких комбинатов сырьем – льняной пряжей. На комбинатах ткали полотна: фламское, рубашечное, подкладочное, палаточное, двунитку и равендук (признайтесь, что вы о таких тканях и не слышали даже); фламское полотно – это тонкая парусина, а равендук – парусина толстая. Отходы льнопрядильной и ткацких фабрик служили, в свою очередь, сырьем для фабрики писчебумажной (по-современному – целлюлозно-бумажной), производившей ежегодно порядка 100 000 стоп писчей и оберточной бумаги. Ремонтом испорченного оборудования занимались кузнечный и слесарный цеха, а поставкой запчастей – выстроенный в центре IV квартала чугунолитейный завод. Большинство этих предприятий были построены из собственного кирпича, производства демидовского кирпичного завода.
К концу 1850-х годов все фабрики Демидовых были механизированы: на них установили паровые машины мощностью по 80 лошадиных сил каждая, благодаря которым рабочие могли обслуживать сразу несколько станков. В цехах провели газовое освещение, что позволяло работать и ночью.
Рабочие вовсе не были в восторге от этих нововведений. Они называли Василия Федоровича, как и его молодого сына и преемника, мироедами, дикими барами и при любой возможности старались поломать дорогую импортную технику.
А вот правительство действиями купцов было довольно. «За тщание и радение» Василий Федорович был произведен в коммерции советники, награжден золотыми медалями на Аннинской, Владимирской и Александровской лентах, а продукция компании стабильно получала премии и Гран-при на всевозможных ярмарках и выставках.
Фирма росла. А вместе с ней рос и будущий ее хозяин Василий Васильевич. Рос хозяином бойким и дотошным. К делу отец стал приставлять его еще с раннего детства, а начиная с 20 лет он уже ездил на ярмарки в качестве полноправного представителя фирмы и ее совладельца. На Нижегородской ярмарке в 1868 году он встретил свою любовь – 18-летнюю Марию Андреевну, дочку горбатовского купца Андрея Орехова. В том же году снарядил в Горбатов сватов, а уже в 1869 году была сыграна свадьба.
Правда, Мария Андреевна Василия Васильевича не любила, но кто тогда женщин об этом спрашивал?
Прожив с мужем одиннадцать лет, Мария Андреевна родила семерых детей – Александра, Анастасию, Александру, Николая, Антонину, Андрея и Тамару. Может быть, прожила бы она с ним и всю жизнь, если бы… у Василия Васильевича не было тяги к спиртному. Находясь «под мухой», он частенько поколачивал жену. Когда в начале 1880-х годов умер отец Марии Андреевны, оставив ей неплохое состояние, она решила нанять самого лучшего московского адвоката (к тому времени супруги уже несколько лет жили в Москве на Садовой-Самотечной) и затеять бракоразводный процесс.
К концу 1850-х годов все фабрики Демидовых были механизированы: на них установили паровые машины мощностью по 80 лошадиных сил каждая, благодаря которым рабочие могли обслуживать сразу несколько станков. В цехах провели газовое освещение, что позволяло работать и ночью.
Рабочие вовсе не были в восторге от этих нововведений. Они называли Василия Федоровича, как и его молодого сына и преемника, мироедами, дикими барами и при любой возможности старались поломать дорогую импортную технику.
А вот правительство действиями купцов было довольно. «За тщание и радение» Василий Федорович был произведен в коммерции советники, награжден золотыми медалями на Аннинской, Владимирской и Александровской лентах, а продукция компании стабильно получала премии и Гран-при на всевозможных ярмарках и выставках.
Фирма росла. А вместе с ней рос и будущий ее хозяин Василий Васильевич. Рос хозяином бойким и дотошным. К делу отец стал приставлять его еще с раннего детства, а начиная с 20 лет он уже ездил на ярмарки в качестве полноправного представителя фирмы и ее совладельца. На Нижегородской ярмарке в 1868 году он встретил свою любовь – 18-летнюю Марию Андреевну, дочку горбатовского купца Андрея Орехова. В том же году снарядил в Горбатов сватов, а уже в 1869 году была сыграна свадьба.
Правда, Мария Андреевна Василия Васильевича не любила, но кто тогда женщин об этом спрашивал?
Прожив с мужем одиннадцать лет, Мария Андреевна родила семерых детей – Александра, Анастасию, Александру, Николая, Антонину, Андрея и Тамару. Может быть, прожила бы она с ним и всю жизнь, если бы… у Василия Васильевича не было тяги к спиртному. Находясь «под мухой», он частенько поколачивал жену. Когда в начале 1880-х годов умер отец Марии Андреевны, оставив ей неплохое состояние, она решила нанять самого лучшего московского адвоката (к тому времени супруги уже несколько лет жили в Москве на Садовой-Самотечной) и затеять бракоразводный процесс.
Московский златоуст
То, что Федор был очень умен, проявилось еще в детстве. Учитель Троицкой приходской школы назначал его, 8-летнего, аудитором класса с правом наказания учеников, а в 10 лет он самостоятельно одолел всю многотомную «Историю государства Российского» Карамзина. Возможно, что за чтением этого исторического труда он коротал время, когда семья (мать, отец и пятеро детей) добиралась до Москвы. Мальчику тогда было как раз 10 лет. А дорога до Первопрестольной была долгой.
В Москве братьев Федора и Дормидонта сразу определили в лучшее (из тех, где разрешалось учиться детям недворянского происхождения) учебное заведение – Коммерческое училище (в советское время – Педагогический институт иностранных языков имени Мориса Тореза, с 1990 года – Лингвистический университет). Ребята учились на «отлично», их имена даже были помещены на «золотую доску почета», однако довольно скоро выяснилось, что они – «незаконнорожденные», после чего их с позором выгнали.
К тому времени Николай Плевак уже умер. По завещанию все его небольшое состояние перешло Екатерине Степановой и ее детям. «Не могу судить моего отца, – напишет позже Федор Никифорович Плевако, – который душу положил за нас, заботясь о нас, но многое я не понимаю. Он был холост. С нами достаточно ласков, умирая, оставил распоряжение в нашу пользу, давшее нам возможность учиться и стать на ноги. Несмотря на это, он не женился на моей матери и оставил нас на положении изгоев».
Для продолжения образования братья были отданы матерью, числившейся московской временно третьей гильдии купчихой, в знаменитую Поливановскую гимназию. В 1859 году, окончив ее с золотой медалью, Федор Никифорович поступил на юрфак Московского университета. Фамилию Плевако Федор Степанов принял по настоянию опекунов, будучи еще гимназистом, причем для того, чтобы уподобить ее тем, что привычны в России, мать попросила прибавить к фамилии Плевак букву «о».
Учиться будущему адвокату нравилось. Когда он что-нибудь недопонимал – шел к Иверской и просил у Божьей Матери заступления. Помогало. Один раз после такой просьбы сдал казавшийся ему совершенно безнадежным экзамен по римскому праву самому строгому преподавателю, профессору Крылову, на четыре с плюсом. При этом профессор сказал: «…На пять с плюсом римское право знает только Господь Бог, на пять – мой великий учитель Савиньин, на пять с минусом – я. А своим ученикам я не могу передать больше, чем на четыре с плюсом».
В 21 год господин Плевако с блеском окончил университет и получил степень кандидата прав. Продолжать образование он отправился в Германию, где провел четыре года, после чего, исчерпав все материальные ресурсы, вернулся в Москву искать службы.
Поиски завели его в кремлевскую канцелярию, где он пять месяцев исполнял обязанности секретаря председателя суда господина Люминарского. Исполнял их до тех пор, пока сам Люминарский не посоветовал ему оставить это скучное занятие и попробовать себя на адвокатском поприще. Послушавшись начальника, молодой юрист 4 ноября 1867 года подал прошение об отставке, заложил у ростовщика серебряный отцовский портсигар и серебряную посуду, а полученные деньги вместе с друзьями спустил в ресторане, отмечая появление в Москве нового адвоката.
Но первым его всероссийским успехом стало потенциально проигрышное дело франта и кутилы Кострубо-Карицкого, обвинявшегося в вытравливании плода у своей любовницы. Саму любовницу защищали два первостатейных на ту пору российских адвоката – Спасович и князь Урусов. Плевако на процессе выступал последним. По воспоминаниям Спасовича, внешне он «производил впечатление какого-то неотесанного медведя, попавшего не в свою компанию». На протяжении всего процесса молчал, с протестами не выступал, свидетелей не допрашивал и только ждал, когда ему предоставят слово. Не буду пересказывать содержание его речи, скажу только, что даже адвокаты противной стороны прониклись ее логикой и эмоциональностью. Присяжные Кострубо-Карицкого оправдали.
Потом еще были победы – в деле Качки, в состоянии аффекта застрелившей своего возлюбленного, в деле актрисы императорских театров примадонны Висневской, в деле игуменьи Митрофаньи (баронессы Розен), в деле миллионщика Саввы Мамонтова и во многих других.
К началу 1880-х годов имя Плевако уже было на Руси нарицательным. Люди так и говорили об адвокатах: «Плохой мне Плевако достался, найму себе другого». А поэтому, когда Мария Андреевна Демидова решила наконец порвать со своим мужем, она просто остановила извозчика и сказала:
– К Федору Никифоровичу.
В Москве братьев Федора и Дормидонта сразу определили в лучшее (из тех, где разрешалось учиться детям недворянского происхождения) учебное заведение – Коммерческое училище (в советское время – Педагогический институт иностранных языков имени Мориса Тореза, с 1990 года – Лингвистический университет). Ребята учились на «отлично», их имена даже были помещены на «золотую доску почета», однако довольно скоро выяснилось, что они – «незаконнорожденные», после чего их с позором выгнали.
К тому времени Николай Плевак уже умер. По завещанию все его небольшое состояние перешло Екатерине Степановой и ее детям. «Не могу судить моего отца, – напишет позже Федор Никифорович Плевако, – который душу положил за нас, заботясь о нас, но многое я не понимаю. Он был холост. С нами достаточно ласков, умирая, оставил распоряжение в нашу пользу, давшее нам возможность учиться и стать на ноги. Несмотря на это, он не женился на моей матери и оставил нас на положении изгоев».
Для продолжения образования братья были отданы матерью, числившейся московской временно третьей гильдии купчихой, в знаменитую Поливановскую гимназию. В 1859 году, окончив ее с золотой медалью, Федор Никифорович поступил на юрфак Московского университета. Фамилию Плевако Федор Степанов принял по настоянию опекунов, будучи еще гимназистом, причем для того, чтобы уподобить ее тем, что привычны в России, мать попросила прибавить к фамилии Плевак букву «о».
Учиться будущему адвокату нравилось. Когда он что-нибудь недопонимал – шел к Иверской и просил у Божьей Матери заступления. Помогало. Один раз после такой просьбы сдал казавшийся ему совершенно безнадежным экзамен по римскому праву самому строгому преподавателю, профессору Крылову, на четыре с плюсом. При этом профессор сказал: «…На пять с плюсом римское право знает только Господь Бог, на пять – мой великий учитель Савиньин, на пять с минусом – я. А своим ученикам я не могу передать больше, чем на четыре с плюсом».
В 21 год господин Плевако с блеском окончил университет и получил степень кандидата прав. Продолжать образование он отправился в Германию, где провел четыре года, после чего, исчерпав все материальные ресурсы, вернулся в Москву искать службы.
Поиски завели его в кремлевскую канцелярию, где он пять месяцев исполнял обязанности секретаря председателя суда господина Люминарского. Исполнял их до тех пор, пока сам Люминарский не посоветовал ему оставить это скучное занятие и попробовать себя на адвокатском поприще. Послушавшись начальника, молодой юрист 4 ноября 1867 года подал прошение об отставке, заложил у ростовщика серебряный отцовский портсигар и серебряную посуду, а полученные деньги вместе с друзьями спустил в ресторане, отмечая появление в Москве нового адвоката.
Федор Никифорович Плевако (1842–1908/09),
российский юрист, адвокат, выступал защитником на крупных политических процессах
Здание Коммерческого училища на Остоженке (Москва).Первым его клиентом как раз и стал тот самый ростовщик, принявший у юноши портсигар. Узнав, что его заемщик – юрист, он попросил его помочь в деле взыскания с Управы благочиния по векселю 800 рублей. Это дело адвокат Федор Плевако проиграл. Зато второе дело выиграл, а на гонорар (200 рублей) купил себе первый фрак. Следующим был процесс купца Спиридонова, за который адвокат получил уже 3 600 рублей. Этого хватило на новую меблированную комнату.
Фотография начала XX века.
В настоящее время – памятник архитектуры классицизма (бывший дом генерал-аншефа П. Д. Еропкина, московского градоначальника в концеXVIII века; построен в 1771 году)
Но первым его всероссийским успехом стало потенциально проигрышное дело франта и кутилы Кострубо-Карицкого, обвинявшегося в вытравливании плода у своей любовницы. Саму любовницу защищали два первостатейных на ту пору российских адвоката – Спасович и князь Урусов. Плевако на процессе выступал последним. По воспоминаниям Спасовича, внешне он «производил впечатление какого-то неотесанного медведя, попавшего не в свою компанию». На протяжении всего процесса молчал, с протестами не выступал, свидетелей не допрашивал и только ждал, когда ему предоставят слово. Не буду пересказывать содержание его речи, скажу только, что даже адвокаты противной стороны прониклись ее логикой и эмоциональностью. Присяжные Кострубо-Карицкого оправдали.
Потом еще были победы – в деле Качки, в состоянии аффекта застрелившей своего возлюбленного, в деле актрисы императорских театров примадонны Висневской, в деле игуменьи Митрофаньи (баронессы Розен), в деле миллионщика Саввы Мамонтова и во многих других.
К началу 1880-х годов имя Плевако уже было на Руси нарицательным. Люди так и говорили об адвокатах: «Плохой мне Плевако достался, найму себе другого». А поэтому, когда Мария Андреевна Демидова решила наконец порвать со своим мужем, она просто остановила извозчика и сказала:
– К Федору Никифоровичу.
Судить с любовью
К тому времени Федор Плевако был уже женат и имел двоих детей. По Москве ходили упорные слухи, что жену свою он выкрал из монастыря, причем монастырское начальство это прекрасно знало и не подавало в суд только потому, что прекрасно понимало всю бесперспективность будущего процесса. Однако после того, как Плевако познакомился с новой своей клиенткой, молодой и прекрасной купчихой Демидовой, вся страсть к первой жене мигом утихла, и Плевако быстро сдал ее обратно в тот же монастырь, откуда и забирал.
Любовь… Тут она уже была взаимной и доходила до обожания. Спустя пару месяцев после первого знакомства Мария Андреевна собрала вещи, детей и, презрев общественное мнение, переехала на Новинский бульвар, к своему любовнику. Который и повел бракоразводный процесс «Мария Андреевна Демидова (Орехова) против своего мужа Василия Васильевича Демидова».
Процесс этот затянулся почти на двадцать лет. Василий Васильевич, ставший в 1882 году, после смерти отца, полноправным хозяином льняной империи, стоившей более 5 000 000 рублей, ни на какие компромиссы не соглашался и «вольную» жене не давал. Более того, он совершенно спокойно относился к тому, что она живет с другим человеком, и упорно заявлял, что изменой это не считает. Демидов постоянно перечислял крупные суммы на образование детей (хотя вообще был человеком очень экономным). Когда он отказался платить налоги в городскую вязниковскую казну, глава города постановил: если он не хочет давать деньги, ему следует целый месяц проходить в одном ботинке и в одной калоше. И ведь проходил. Надевал на правую ногу ботинок, а на левую – калошу, но денег так и не заплатил.
Даже когда Мария Андреевна родила от Федора Плевако первого ребенка, дочку Варю, Василий Васильевич Демидов отреагировал на это спокойно. Дочь, дабы смягчить ее участь и не записывать «незаконнорожденной», была оформлена как «подкидыш» и тут же усыновлена в таком качестве Федором Никифоровичем. Вся Москва прекрасно знала, что это ребенок Марии Андреевны, да и она этого никогда не скрывала, и только Василий Васильевич продолжал утверждать: он верит в то, что ребенка действительно подкинули. То же самое произошло и со вторым ребенком, Сергеем.
До самой своей смерти в 1900 году Василий Васильевич Демидов, которого за глаза в свете называли «льняным оленем» (намекая на рога обманутого мужа), так и не дал жене развода.
Спустя некоторое время после похорон состоялось бракосочетание вдовы Марии Демидовой и адвоката Федора Плевако. По воспоминаниям современников, Мария Андреевна на церемонии выглядела красивее своих молодых дочерей.
В счастливом браке супруги прожили вплоть до 1908 года, когда Федор Никифорович умер от разрыва сердца. Он чувствовал приближавшуюся кончину и за три недели до смерти распорядился «венков на могилу не класть, речей не произносить, вскрыть меня, чтобы все знали, отчего я умер».
Жена пережила его на шесть лет и умерла в 1914 году. Все это время она образцово вела хозяйство, состоявшее из шести доходных домов, усадьбы Пашино и крахмального завода, купленного еще Федором Никифоровичем и переданного в управление жене. Детей Мария Андреевна устроила удачно. До наших времен дошли ветви, связанные с ее старшими дочерьми, Тамарой и Антониной. Первая вышла за известного в царской России книгоиздателя Саблина, внук которого, Андрей Всеволодович Саблин, работает сейчас в Гостелерадиофонде. Вторую выдали за известного военного историка, генерал-лейтенанта Евгения Ивановича Мартынова. Евгений Иванович принял советскую власть и служил военспецом, пока не был расстрелян в 1937 году за «контрсоветскую агитацию среди соседей по дому» (он сказал одному из соседей, что Тухачевский был хорошим стратегом и что Советская армия с его расстрелом многое потеряла). Сейчас в Москве живет его внучка, тележурналистка Марина Сергеевна Мартынова-Савченко.
* * *
На могиле Василия Васильевича Демидова в Вязниках был поставлен замечательный массивный памятник из черного гранита. Памятник настолько внушительный, что его долгое время использовали в качестве постамента для скульптуры Ленина. А черный мрамор памятника Плевако на кладбище Всех скорбящих, по слухам, был в середине 1920-х годов разрезан и использован при постройке мавзолея вождя мирового пролетариата. На этом памятнике была изображена Божья Матерь с умирающим Христом и высечены слова, сказанные адвокатом на процессе Качки: «Не с ненавистью судите, а с любовью судите, если хотите правды».
Любовь… Тут она уже была взаимной и доходила до обожания. Спустя пару месяцев после первого знакомства Мария Андреевна собрала вещи, детей и, презрев общественное мнение, переехала на Новинский бульвар, к своему любовнику. Который и повел бракоразводный процесс «Мария Андреевна Демидова (Орехова) против своего мужа Василия Васильевича Демидова».
Процесс этот затянулся почти на двадцать лет. Василий Васильевич, ставший в 1882 году, после смерти отца, полноправным хозяином льняной империи, стоившей более 5 000 000 рублей, ни на какие компромиссы не соглашался и «вольную» жене не давал. Более того, он совершенно спокойно относился к тому, что она живет с другим человеком, и упорно заявлял, что изменой это не считает. Демидов постоянно перечислял крупные суммы на образование детей (хотя вообще был человеком очень экономным). Когда он отказался платить налоги в городскую вязниковскую казну, глава города постановил: если он не хочет давать деньги, ему следует целый месяц проходить в одном ботинке и в одной калоше. И ведь проходил. Надевал на правую ногу ботинок, а на левую – калошу, но денег так и не заплатил.
Даже когда Мария Андреевна родила от Федора Плевако первого ребенка, дочку Варю, Василий Васильевич Демидов отреагировал на это спокойно. Дочь, дабы смягчить ее участь и не записывать «незаконнорожденной», была оформлена как «подкидыш» и тут же усыновлена в таком качестве Федором Никифоровичем. Вся Москва прекрасно знала, что это ребенок Марии Андреевны, да и она этого никогда не скрывала, и только Василий Васильевич продолжал утверждать: он верит в то, что ребенка действительно подкинули. То же самое произошло и со вторым ребенком, Сергеем.
До самой своей смерти в 1900 году Василий Васильевич Демидов, которого за глаза в свете называли «льняным оленем» (намекая на рога обманутого мужа), так и не дал жене развода.
Спустя некоторое время после похорон состоялось бракосочетание вдовы Марии Демидовой и адвоката Федора Плевако. По воспоминаниям современников, Мария Андреевна на церемонии выглядела красивее своих молодых дочерей.
В счастливом браке супруги прожили вплоть до 1908 года, когда Федор Никифорович умер от разрыва сердца. Он чувствовал приближавшуюся кончину и за три недели до смерти распорядился «венков на могилу не класть, речей не произносить, вскрыть меня, чтобы все знали, отчего я умер».
Жена пережила его на шесть лет и умерла в 1914 году. Все это время она образцово вела хозяйство, состоявшее из шести доходных домов, усадьбы Пашино и крахмального завода, купленного еще Федором Никифоровичем и переданного в управление жене. Детей Мария Андреевна устроила удачно. До наших времен дошли ветви, связанные с ее старшими дочерьми, Тамарой и Антониной. Первая вышла за известного в царской России книгоиздателя Саблина, внук которого, Андрей Всеволодович Саблин, работает сейчас в Гостелерадиофонде. Вторую выдали за известного военного историка, генерал-лейтенанта Евгения Ивановича Мартынова. Евгений Иванович принял советскую власть и служил военспецом, пока не был расстрелян в 1937 году за «контрсоветскую агитацию среди соседей по дому» (он сказал одному из соседей, что Тухачевский был хорошим стратегом и что Советская армия с его расстрелом многое потеряла). Сейчас в Москве живет его внучка, тележурналистка Марина Сергеевна Мартынова-Савченко.
* * *
На могиле Василия Васильевича Демидова в Вязниках был поставлен замечательный массивный памятник из черного гранита. Памятник настолько внушительный, что его долгое время использовали в качестве постамента для скульптуры Ленина. А черный мрамор памятника Плевако на кладбище Всех скорбящих, по слухам, был в середине 1920-х годов разрезан и использован при постройке мавзолея вождя мирового пролетариата. На этом памятнике была изображена Божья Матерь с умирающим Христом и высечены слова, сказанные адвокатом на процессе Качки: «Не с ненавистью судите, а с любовью судите, если хотите правды».
КОКОРЕВЫ
Торговля, винные откупа и перегонка нефти
Бизнес и политика в России исторически несовместимы. Судьба Василия Александровича Кокорева, водочного, нефтяного и железнодорожного магната, тому подтверждение.
На откуп
В Солигаличе, расположенном на реке Кострома, торговали в основном двумя товарами: солью и водкой.
В 1837 году Василию Кокореву, сыну солигаличского торговца солью Александра Кокорева, исполнилось 20 лет. Нормальный возраст для вступления во взрослую жизнь. Грамоте парень выучился у старообрядческих начетчиков, а от родителей достался ему цепкий и гибкий ум. Отец умер. И Василию остался кое-какой капитал – небольшой, но достаточный для открытия своего дела. Дед Василия варил соль, отец варил, попробовал варить и сам Василий. Попробовал и через три года почти полностью разорился. Тогда он попытался создать лечебницу с использованием солевых ванн, но и тут его ждала неудача: не ехали господа лечиться, поскольку Солигалич – это ведь не Пятигорск и не Баден-Баден, а «российская глубинка» (однако бальнеогрязевой курорт в Солигаличе, открытый в 1841 году, существует и поныне).
В очередной раз перед Василием встал вопрос: что делать? Он обратился за помощью к старому приятелю отца откупщику Жадовскому. Тот подержал юношу пару месяцев в магазине, а потом взял и назначил управляющим над всеми своими уральскими откупами.
В те далекие времена система российской водочной торговли была предельно проста. Ежегодно купцы, желавшие торговать в губернии «хлебным вином», съезжались в губернский центр для того, чтобы поучаствовать в ежегодных «откупных торгах». Купец, посуливший государству в этом тендере наибольший откуп, и получал эксклюзивное право торговли ходовым товаром. После торгов следовало «поклониться казной губернатору», чтобы он, воспользовавшись своей властью, максимально снизил величину откупа. Дальше можно было целый год только считать барыши и ни о чем не волноваться.
В 1837 году Василию Кокореву, сыну солигаличского торговца солью Александра Кокорева, исполнилось 20 лет. Нормальный возраст для вступления во взрослую жизнь. Грамоте парень выучился у старообрядческих начетчиков, а от родителей достался ему цепкий и гибкий ум. Отец умер. И Василию остался кое-какой капитал – небольшой, но достаточный для открытия своего дела. Дед Василия варил соль, отец варил, попробовал варить и сам Василий. Попробовал и через три года почти полностью разорился. Тогда он попытался создать лечебницу с использованием солевых ванн, но и тут его ждала неудача: не ехали господа лечиться, поскольку Солигалич – это ведь не Пятигорск и не Баден-Баден, а «российская глубинка» (однако бальнеогрязевой курорт в Солигаличе, открытый в 1841 году, существует и поныне).
В очередной раз перед Василием встал вопрос: что делать? Он обратился за помощью к старому приятелю отца откупщику Жадовскому. Тот подержал юношу пару месяцев в магазине, а потом взял и назначил управляющим над всеми своими уральскими откупами.
В те далекие времена система российской водочной торговли была предельно проста. Ежегодно купцы, желавшие торговать в губернии «хлебным вином», съезжались в губернский центр для того, чтобы поучаствовать в ежегодных «откупных торгах». Купец, посуливший государству в этом тендере наибольший откуп, и получал эксклюзивное право торговли ходовым товаром. После торгов следовало «поклониться казной губернатору», чтобы он, воспользовавшись своей властью, максимально снизил величину откупа. Дальше можно было целый год только считать барыши и ни о чем не волноваться.
Солигалич во всех отношениях далек от Пятигорска
Золотой лапоть
Покрутившись годик в водочном бизнесе, Василий сделал, пожалуй, один из самых удачных в своей жизни ходов. Нет, конечно, он мог и дальше трудиться управляющим, а позже, лет через десять, накопив денег, взять что-нибудь недорогое на откуп. Но он поступил хитрее, поставив на новую лошадку, в качестве которой выступил только что назначенный министром финансов граф Федор Павлович Вронченко. Понимая, что перед новоиспеченным министром со всей остротой стоит вопрос увеличения притока денег в бюджет, а одним из основных источников как раз и является откуп, Кокорев накатал графу записку – о том, какие безобразия творятся в откупной сфере, а также о том, как можно, придав «торговле вином увлекательное направление в рассуждении цивилизации», практически вдвое увеличить доходы. В доказательство своих слов он просил дать ему один из самых «неисправных», то есть задолжавших казне, откупов. В министерстве Кокореву поверили и дали откуп орловский, за которым числился долг в 300 000 рублей серебром.
За дело молодой откупщик взялся весьма рьяно. Уже в первые месяцы своего автономного откупщичества он сменил большую часть откупных служащих, провел массовое сокращение, заявив, что настоящий водочный торговец должен трудиться «не из воровства… а из насущного лишь хлеба», поднял цену на водку, наладил ее продажу в разлив и… резко ухудшил качество производимого в губернии напитка. В результате за два с половиной года он не только полностью ликвидировал задолженность губернии, но и вывел ее в число лидеров. Воодушевившись успехом молодого откупщика, правительство передало ему в управление кроме орловского еще 23 задолжавших откупа, а на основе «новой методы» издало «положение об акцизно-откупном комиссионерстве».
К середине XIX века личный капитал Кокорева составлял уже 8 000 000 рублей. Некоторые современники утверждали, что эти данные сам Кокорев сильно занизил и что в действительности у него было 30 000 000 рублей. Но даже с восемью миллионами 33-летний Василий Александрович Кокорев все равно был одним из богатейших людей империи. И, как всякий очень богатый человек, он в 1850-х годах начал собирать картины и прочие предметы искусства. Позже он даже открыл для обозрения своей коллекции галерею с библиотекой и кабаком, чтобы простой люд мог с комфортом приобщаться к сокровищам мировой культуры. На одном из аукционов он увидел вещь, совершенно его поразившую. Это был большой золотой лапоть. Кокорев купил его по стартовой цене и установил в кабинете на письменном столе. Своим друзьям Василий Александрович, смеясь, объяснял, что этот лапоть – как бы он сам: был ведь когда-то лапоть лаптем, да озолотился, из низов вышел в миллионеры.
За дело молодой откупщик взялся весьма рьяно. Уже в первые месяцы своего автономного откупщичества он сменил большую часть откупных служащих, провел массовое сокращение, заявив, что настоящий водочный торговец должен трудиться «не из воровства… а из насущного лишь хлеба», поднял цену на водку, наладил ее продажу в разлив и… резко ухудшил качество производимого в губернии напитка. В результате за два с половиной года он не только полностью ликвидировал задолженность губернии, но и вывел ее в число лидеров. Воодушевившись успехом молодого откупщика, правительство передало ему в управление кроме орловского еще 23 задолжавших откупа, а на основе «новой методы» издало «положение об акцизно-откупном комиссионерстве».
Василий Александрович Кокорев (1817–1889)
К середине XIX века личный капитал Кокорева составлял уже 8 000 000 рублей. Некоторые современники утверждали, что эти данные сам Кокорев сильно занизил и что в действительности у него было 30 000 000 рублей. Но даже с восемью миллионами 33-летний Василий Александрович Кокорев все равно был одним из богатейших людей империи. И, как всякий очень богатый человек, он в 1850-х годах начал собирать картины и прочие предметы искусства. Позже он даже открыл для обозрения своей коллекции галерею с библиотекой и кабаком, чтобы простой люд мог с комфортом приобщаться к сокровищам мировой культуры. На одном из аукционов он увидел вещь, совершенно его поразившую. Это был большой золотой лапоть. Кокорев купил его по стартовой цене и установил в кабинете на письменном столе. Своим друзьям Василий Александрович, смеясь, объяснял, что этот лапоть – как бы он сам: был ведь когда-то лапоть лаптем, да озолотился, из низов вышел в миллионеры.
Вложения капитала
Савва Иванович Мамонтов называл Кокорева «откупщицким царем». И это было верно. Но Василий Александрович не ограничился торговлей спиртным. Покоя ему не давал талант преобразователя, реформатора. Он продолжал писать и давать советы правительству. Предлагал изменить порядок взноса денег в казну, сократить залоги по откупам, а позже – даже вообще отменить все откупа. (С последним предложением правительство не согласилось.) В своем доме он устраивал настоящие собрания российских откупщиков, на которых диктовал им, как они должны работать, какие цены объявлять, каких стандартов придерживаться…
В 1859 году он совершенно неожиданно взял да и построил в поселке Сураханы? что в 17 километрах от Баку, первый в мире нефтеперегонный завод. На заводе под присмотром найденного Кокоревым в Петербургском университете молодого приват-доцента Дмитрия Менделеева производилось специальное масло для недавно изобретенных осветительных ламп. Масло Кокорев назвал «фотонафтиль», однако люди стали называть его «керосин». Такое название предложили американцы, начавшие нефтепереработку четырьмя годами позже.
В 1859 году он совершенно неожиданно взял да и построил в поселке Сураханы? что в 17 километрах от Баку, первый в мире нефтеперегонный завод. На заводе под присмотром найденного Кокоревым в Петербургском университете молодого приват-доцента Дмитрия Менделеева производилось специальное масло для недавно изобретенных осветительных ламп. Масло Кокорев назвал «фотонафтиль», однако люди стали называть его «керосин». Такое название предложили американцы, начавшие нефтепереработку четырьмя годами позже.