Страница:
Стишок не из блестящих, но дело не в нем, а в отклике на него Брюсова.
"Вторая книга г-жи Цветаевой "Волшебный фонарь", к сожалению, не
оправдала наших надежд. Чрезмерная, губительная легкость стиха..." (ряд
неприятностей, которых я не помню, и, в конце:) "Чего же, впрочем, можно
ждать от поэта, который сам признается, что острых чувств и нужных мыслей
ему от Бога не дано".
Слова из его первого отзыва, взятые мною в кавычки, как его слова, были
явлены без кавычек. Я получалась - дурой. (Валерий Брюсов "Далекие и
близкие", книга критических статей.)
Рипост был мгновенный. Почти вслед за "Волшебным фонарем" мною был
выпущен маленький сборник из двух первых книг, так и называвшийся "Из двух
книг", и в этом сборнике, черным по белому:
Я забыла, что сердце в Вас - только ночник, Не звезда! Я забыла об
этом! Что поэзия ваша из книг И из зависти - критика. Ранний старик, Вы
опять мне на миг Показались великим поэтом. ______________________
Любопытно, что этот стих возник у меня не после рецензии, а после сна о
нем, с Ренатой, волшебного, которого он никогда не узнал. Упор стихотворения
- конец его, и я бы на месте Брюсова ничего, кроме двух последних слов, не
вычитала. Но Брюсов был плохой читатель (душ). ______________________
Отзыва, на сей раз, в печати не последовало, но "в горах" (его крутой
души) "отзыв" длился - всю жизнь. ________________________
Не обольщаюсь. Брюсов в опыте моих чувств, точнее: в молодом опыте
вражды значил для меня несравненно больше, чем я - в его утомленном опыте.
Во-первых, он для меня был Брюсов (твердая величина), меня не любящий, я же
для него - X, его не любящий и значущий только потому и тем, что его не
любящий. Я не любила Брюсова, он не любил кого-то из молодых поэтов, да еще
женщину, которых, вообще, презирал. Этого у меня к нему не было - презрения,
ни тогда, на вершине его славы, ни спустя, под обломками ее. Знаю это по
волнению, с которым сейчас пишу эти строки, непогрешимому волнению,
сообщаемому нам только величием. Дерзала - да, дерзила - да, презирала -
нет. И, может быть, и дерзала-то и дерзила только потому, что не умела (не
хотела?) иначе выявить своего, сильнейшего во мне, чувства ранга. Словом,
если перенести нашу встречу в стены школы, дерзила директору, ректору, а не
классному наставнику. В моем дерзании было благоговение, в его задетости -
раздражение. Значительность же вражды а прямой зависимости от значительности
объекта. Посему в этом романе нелюбви в выигрыше (ибо единственный выигрыш
всякого нашего чувства - собственный максимум его) - в выигрыше была я.
Той же зимой 1911 г-1912 г, между одним моим рифмованным выпадом и
другим, меня куда-то пригласили читать - кажется, в "О-во Свободной
Эстетики". (Должны были читать все молодые поэты Москвы). Помню какую-то
зеленую комнату, но не главную, а ту, в которой ждут выхода. Черная густая
мужская группа поэтов и, головой превышая, действительно оглавляя - Брюсов.
Вхожу и останавливаюсь, выжидая чьего-нибудь первого шага. Он был сделан
тотчас же - Брюсовым.
- А это - поэтесса Марина Цветаева. Но так как "все друзья в семье
поэтов", то можно (поворот ко мне) без рукопожатий.
(Не предвосхищенное ли советское "рукопожатия отменяются", но у
советских - из-за чесотки, а у Брюсова из-за чего?)
Нацелившись на из всей группы единственного мне знакомого - Рубановича,
подхожу и здороваюсь за руку, затем с ближайшим его соседом:. "Цветаева",
затем с соседом соседа, затем с соседом соседа соседа, и так на круговую,
пока не перездоровалась со всеми - всеми, кроме Брюсова. Это - человек было
около двадцати - все-таки заняло известное время, тем более что я,
природно-быстрая, превратила проформу в чувство, обычай - в обряд. В комнате
"царило молчание". Я представлялась: "Цветаева". Брюсов ждал. Пожав
двадцатую руку, я скромно вышла из круга и стала в сторонке, невинно, чуть
не по - институтски. И, одновременно, отрывистый, всей пастью, лай Брюсова:
- А теперь, господа, можно и начинать? __________________________
Чего хотел Брюсов своей "семьей поэтов"? Настолько-де друзья, что и
здороваться на стоит? Избавить меня от двадцати чужих рук в одной моей? Себя
- от пяти минут бездействия? Щадил ли предполагаемую застенчивость
начинающего?
Может быть, одно из перечисленных, может быть, все вместе, а вернее
всего подсознательное нежелание близкого, человеческого (и, посему,
обязывающего), через ладонь, знакомства. Отскок волка при виде чужой породы.
Чутье на чужесть. Инстинкт.
Так это и пошло с тех пор, обмен кивками. С каждым разом становилось
все позднее и позднее для руки. Согласитесь, что проздоровавшись десять лет
подряд всухую, неловко как-то, неприлично как-то, вдруг ни с того ни с сего
- за руку.
Так я и не узнала, какая у Брюсова ладонь
VI ПРЕМИРОВАННЫЙ ЩЕНОК " Il faut hacun donner son joujou" E. Rostand*
* "Каждому нужно дать его игрушку". Э Ростан (фр.)
Был сочельник 1911 г. - московский, метельный, со звездами в глазах и
на глазах. Утром того дня я узнала от Сергея Яковлевича Эфрона, за которого
вскоре вышла замуж, что Брюсовым объявлен конкурс на следующие две строки
Пушкина: Но Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах
- Вот бы Вам взять приз - забавно! Представляю себе умиление Брюсова!
Допустим, что Брюсов - Сальери, знаете, кто его Моцарт?
- Бальмонт?
- Пушкин!
Приз, данный мне Брюсовым за стихи, представленные в последний час
последнего дня (предельный срок был Сочельник) - идея была соблазнительной!
Но - стих на тему!* Стих - по заказу! Стих - по мановению Брюсова! И второй
камень преткновения, острейший, - я совсем не знала, кто Эдмонда, мужчина
или женщина, друг или подруга. Если родительный падеж: кого-чего? - то
Эдмонд выходил мужчиной, и Дженни его не покинет, если же именительный
падеж: кто-что? - то Эдмонда - женщина и не покинет свою подругу Дженни.
Камень устранился легко. Кто-то, рассмеявшись и не поверив моему невежеству,
раскрыл мне Пушкина на "Пире во время чумы" и удостоверил мужественность
Эдмонда. Но время было упущено над Москвой, в звездах и хлопьях, оползал
Сочельник. _______________________ * Теперь думаю иначе. (примеч. М.
Цветаевой)
К темноте, перед самым зажжением елок, я стояла на углу Арбатской
площади и передавала седому посыльному в красной шапке конверт, в котором
еще конверт, в котором еще конверт. На внешнем был адрес Брюсова, на втором
(со стихами) девиз (конкурс был тайный, с обнаружением автора лишь по
присуждении приза), на третьем - тот же девиз; с пометкой: имя и адрес.
Нечто вроде моря - окияна, острова Буяна и Кащеевой смерти в яйце.
"Письмецо" я Брюсову посылала на дом, на Цветной бульвар, и виде подарка на
елку.
Каков же был девиз? Из Ростана, конечно:
Il faut chacun donner son joujou* E. Rostand ________________________ *
NB! Брюсову, напр<имер>, конкурс (примеч. М. Цветаевой).
Каков же был стих? Не на тему, конечно, стих, написанный вовсе не на
Эдмонда, за полгода до, своему Эдмонду, стих не только не на тему, а
обратный ей и, обратностью своей, подошедший.
Вот он: "Но Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах"
Воспоминанье слишком давит плечи, Я о земном заплачу и в раю, Я старых
слов при нашей новой встрече
Не утаю*. Где сонмы ангелов летают стройно, Где арфы, лилии и детский
хор, Где все - покой, я буду беспокойно Ловить твой взор. Виденья райские с
усмешкой провожая, Одна в кругу невинно-строгих дев, Я буду петь, земная и,
чужая,
Земной напев!
Воспоминанье слишком давит плечи,
Настанет миг - я слез не утаю...
Ни здесь, ни там - нигде не надо встречи,
И не для встреч проснемся мы в раю! _________________________ * Лучше
бы: не повторю (примеч. М. Цветаевой).
Стих этот я взяла из уже набиравшегося тогда "Волшебного фонаря",
вышедшего раньше выдачи, но уже после присуждения премий. ("Волшебный
фонарь", с. 75.)
С месяц спустя - я только что вышла замуж - как-то заходим с мужем к
издателю Кожебаткину.
- Поздравляю Вас, Марина Ивановна!
Я, думая о замужестве:
- Спасибо.
- Вы взяли первый приз, не Брюсов, узнав, что это вы, решил вам, за
молодостью, присудить первый из двух вторых.
Я рассмеялась.
Постучать призы нужно было в "О-ве Свободной Эстетики". Подробности
стерлись. Помню только, что когда Брюсов объявил: "Первого не получил никто,
первый же из двух вторых - г-жа Цветаева", - по залу прошло недоумение, а по
моему лицу усмешка. Затем читались, кажется Брюсовым же, стихи, после
"премированных" (Ходасевич, Рафалович, я) - "удостоившиеся одобрения", не
помню чьи. Выдача самих призов производилась не на эстраде, а у входного
столика, за которым что-то вписывала и выписывала милая, застенчивая, всегда
все по возможности сглаживавшая и так выигрывавшая на фоне брюсовской
жестокости -жена его, Жанна Матвеевна.
Приз - именной золотой жетон с черным Пегасом - непосредственно
Брюсовым - из руки в руку - вручен. Хотя не в рукопожатии, но руки
встретились! И я, продевая его сквозь цепочку браслета, громко и весело:
- Значит, я теперь - премированный щенок?
Ответный смех залы и - добрая - внезапная - волчья - улыбка Брюсова.
"Улыбка" - условность, просто внезапное обнаружение и такое же исчезновение
зубов. Не улыбка? Улыбка! Только не наша, волчья. (Оскал, осклаб, ощер.)
Тут я впервые догадалась, что Брюсов - волк. ________________________
Если не ошибаюсь, в тот же вечер я в первый (и единственный) раз
увидела поэтессу Львову. Невысокого роста, в синем, скромном,
черно-глазо-брово-головая, яркий румянец, очень курсистка, очень девушка.
Встречный, к брюсовскому наклону, подъем. Совершенное видиние мужчины и
женщины: к запрокинутости гордости им - снисхождение гордости собой. С
трудом сдерживаемая кругом осчастливленность.
Он - охаживал. _______________________
ЛИТО
Премированным щенком заканчивается мой юношеский эпизод с Брюсовым. С
1912 I по 1920 г. мы - я жила вне литературной жизни - не встречались.
Был 1919 г. - самый чумный, самый черный, самый смертный из всех тех
годов Москвы. Не помню кто, кажется Ходасевич, надоумил меня снести книгу
стихов в Лито*. "Лито ничего не печатает, но все покупает". Я: "Чудесно". -
"Отделом заведует Брюсов". Я: "Чудесно, но менее. Он меня не выносит". -
"Вас, но не ваши стихи. Ручаюсь, что купит. Все-таки - пять дней хлеба".
______________________________ *Литературный отдел (примеч. М. Цветаевой).
Переписала "Юношеские стихи" (1913 г.-1916 г., до сих пор неизданные) и
"Версты" I (изданы в 1922 г. Госиздатом) и, взяв в правую - пятилетнюю тогда
ручку своей дочери Али, в левую - рукопись, пошла пытать счастья в Лито.
Никитская, кажется? Брюсова не было, был кто-то, кому я рукописи вручила.
Вручила и кануло - и стихи и я.
Прошло около года. Я жила, стихи лежали. Вспоминала о них с неизменной
неприязнью, как о вещи одолженной, вовремя не спрошенной и потому уже - не
моей. Все же как-то собралась. Прихожу в Лито: пустота: Буданцев. "Я пришла
узнать про две книги стихов, сданных около году назад". Легкое смущение, и
я, выручая: "Я бы очень хотела получить обратно рукописи, - ведь ничего,
очевидно, не вышло?" Буданцев, радостно: "Не вышло, не вышло, между нами -
Валерий Яковлевич очень против вас". - "Здесь и малого достаточно. Но
рукописи - живы?" - "Живы, живы, сейчас верну". - "Чудесно. Это больше, чем
в наши дни может требовать поэт".
Итак, домой с рукописями. Дома раскрываю, листаю, и - о сюрприз -
второй в жизни автограф Брюсова! В целых три строчки отзыв - его рукой!
"Стихи М. Цветаевой, как ненапечатанные своевременно и не отражающие
соответственной современности, бесполезны". Нет, еще что-то было, запомнила,
как всегда, высшую ноту - конец. Зрительное же впечатление именно трех строк
брюсовского сжатого, скупого, озабоченного почерка. Что могло быть в тех
полутора? Не знаю, но хуже не было. Отзыв сей, вместе с прочими моими
бумагами, хранится у друзей, в Москве. Развитием римской формулировки
Брюсова - российски- пространная (на сей раз машинная) отпись его
поклонника, последователя и ревнителя - С. Боброва. "До тошноты размазанные
разглагольствования по поводу собственной смерти". Это о "Юношеских стихах",
о "Верстах" же помню всего одно слово, да и то не точно, вижу его
написанным, но прочесть не могу, вроде "гносеологические", но означающие
что-то, касающееся ритмики. "Стихи написаны тяжелым, неудобоваримым,
"гносеологическим ямбом"... Брюсов дал тему, Бобров провариировал, в итоге -
рукописи на руках.
Госиздат в 1922 г., в лице цензора коммуниста Мещерякова, оказался и
сговорчивее и великодушнее.
(Написав слово "цензор", вдруг осознала, до чего само римское звучание
соответствовало Брюсову! Цензор, ментор, диктатор, директор, цербер...)
______________________
Потом Буданцев, при встрече, горячо и трогательно просил отзывы
вернуть:
- Вам не полагалось их читать, это мой недосмотр, с меня взыщут!
- Помилуйте, да ведь это мой titre de noblesse*, тютчевский патент на
благородство, почетный билет всюду, где чтят поэзию!
_____________________________ * Принцип чести (фр.).
- Перепишите и верните подлинники!
- Как? Я - отдать автограф Брюсова? Автограф автора "Огненного Ангела"?
(Пауза.) Отдать, когда можно - продать? Уеду за границу и там продам, так и
передайте Брюсову!
- А отзыв Боброва? Ну, хоть Боброва верните!
- А Боброва за компанию. Три строки Брюсова - столько-то, в придачу
четыре страницы Боброва. Так и передайте Боброву.
Отшучивалась и оставалась непреклонной.
(Запись моей, тогда семилетней, дочери Али)* * Запись, не измененная ни
в одном знаке (примеч. М.Цветаевой).
Никитская, 8.
Вечер в Б. Зале Консерватории
Темная ночь. Идем по Никитской в Большой Зал Консерватории. Там будет
читать Марина и еще много поэтов. Наконец, пришли. Долго бродим и ищем
поэтика В. Г. Шершеневича. Наконец, маме попадается знакомый, который
приводит нас в маленькую комнатку, где уже сидели все, кто будет читать. Там
сидел старик Брюсов с каменным лицом (после вечера я спала под его пальто).
Я просила Марину поиграть на рояле, но она не решается. Скоро после того,
как мы вошли, я начала говорить стихи мамы к Брюсову, но она удержала меня.
К маме подошел какой-то человек с завитыми волосами и в синей рубахе. Вид
был наглеца. Он сказал: "Мне передали, что вы собираетесь выйти замуж". -
"Передайте тем, кто так хорошо осведомлен, что я сплю и во сне вижу
увидеться с Сережей, Алиным папой"*. Тот отошел. Скоро стал звонить первый
звонок. К маме подошел Буданцев и пошел с ней на эстраду. Я пошла с ней.
Эстрада похожа на сцену. Там стоит ряд стульев. Там сидели Марина, я и еще
много народу. Первый раз вышел Брюсов. Он прочел вступительное слово, но я
там ничего не слушала, потому что не понимала. Затем вышел имажинист
Шершеневич. Он читал про голову, на голове стоит ботанический сад, на
ботаническом саду стоит цирковой купол, а на нем сижу я и смотрю в чрево
женщины как в чашу. Бедные машины, они похожи на стадо гусей, то есть на
трехугольник. Весна, весна, ей радуются автомобили. И все вроде этого. Потом
стал читать стихи Брюсов. После него вышла маленькая женщина с дуговатыми
зубами. Она была в рваной фуфайке, с кротким лицом. У нее точно не было ни
крыльев, ни шерсти, ни даже шкуры. Она держала в руках свое тощее тело и не
может ни приручить его к себе, ни расстаться с ним. Наконец вызвали маму.
Она посадила меня на свое место, а сама пошла к читальному столу. Глядя на
нее, все засмеялись. (Наверное оттого, что она была с сумкой**.) Она читала
стихи про Стеньку Разина. Она читала ясно, без всяких иностранных слов. Она
стояла как ангел. Весь народ в зале так смотрел на читающего, как ястреб или
сова на беззащитную птицу. Какой-то имажинист сказал: "Посмотри-ка. На
верхних ложах сидят "одинокие". Они держатся стаей". Она читала не очень
громко. Один мужчина даже встал и подошел ближе к эстраде. Стенька Разин,
три стиха о том, как он любил персианочку. Потом его сон, как она пришла к
нему за башмачком, который уронила на корабле. Потом она, когда кончила,
поклонилась***, чего никто не делал. Ей рукоплескали коротко, но все. Марина
села опять на свое место, посадив меня на колени. После нее стал читать
драму какой-то молодой черный человек, который сидел бок о бок с нами.
Начало: под потолком в цирке на тоненькой веревочке висит танцовщица, а под
ней на арене стоит горбач и хвалит ее. "Аля! Уйдем отсюда! Это будет долго
длиться". - "Нет, Марина, посмотрим, как будет". Марина просила и я наконец
согласилась. Мы вышли и прошли в потайную комнату. Там не было никого, кроме
какой-то женщины, которая недавно приехала из деревни. Я с совершенно
осоловелым видом села на стул, и мама предложила мне лечь, пока никто не
пришел. Я согласилась с удовольствием. Я легла. Деревенская женщина
предложила меня покрыть, и Марина накрыла чьим-то пальто. Вскоре после того,
как я легла, ввалилась вся толпа поэтов. В комнатке было только четыре
стула. Люди садились на столы, на подоконники, а я, хоть и слыхала смутно,
что они садились даже на рояль, только протягивала ноги. Около самой
распертой ручки примостились мама с тощей поэтессой. "Она спит". - "Нет, у
ней глаза открыты". - "Аля, ты спишь?" - "Ннет". Белые точки, головки,
лошадки, мужики, дети, дома, снег... Круглый сад с серыми грядками. Решетка
черная. Серый цирковой купол с крестом. А под ботаническим садом красная
трехугольная чаша. Это мне приснились стихи сумасшедшего Шершеневича.
Очнувшись, сбрасываю с себя одеяло из пальто на волчьем меху. Мама совсем
задушена моими ногами. Поэты ходят, сидят на полу. Я села на диване. Мама
обрадовалась, что я могу дать место другим. У стола стоят два человека. Один
в летнем коротком пальто, другой в зимней дохе. Вдруг короткий понесся к
двери, откуда вошел худой человек с длинными ушами****. "Сережа, милый
дорогой Сережа, откуда ты?" - "Я восемь дней ничего не ел". - "А где ты был,
наш Сереженька?" - "Мне дали пол-яблока там. Даже воскресенья не празднуют.
Ни кусочка хлеба там не было. Едва-едва вырвался. Холодно. Восемь дней белья
не снимал. Ох, есть хочется!" - "Бедный, а как же ты вырвался?" -
"Выхлопотали". - Все обступили и стали расспрашивать. Скоро мама получила 10
советских и мы стали собираться в поход. Я стала искать свои варежки и
капор. Наконец мы снарядились и пошли. Мы вышли каким-то извилистым черным
ходом в темный двор Большой Консерватории. Мы вышли. По всей Никитской
стоят***** фонари. Горит примус где-то в окне. Лает собака. Я все время
падаю, и мы идем разговариваем о Брюсове. Освещены витрины с куклами, с
книгами****** Я сказала: "Брюсов - камень. Он похож на дедушку Лорда
Фаунтельроя. Его может полюбить только такое существо, как Фаунтелърой. Если
бы его повели на суд, он бы ложь говорил как правду, а правду как ложь".
_____________________________ * Муж с декабря 1917г. был в армии (примеч. М.
Цветаевой). ** Офицерской походкой (примеч. М. Цветаевой). *** Подчеркнуто в
подлиннике (примеч. М. Цветаевой). **** Сергей Есенин (примеч. М.
Цветаевой). ***** Но не горят (примеч. М. Цветаевой). ****** По ночам - от
воров - комиссионных магазинов (примеч. М. Цветаевой).
_________________________
Москва, начало декабря 1920 г.
Несколько дней спустя, читая "Джунгли".
- Марина! Вы знаете - кто Шер-Хан? - Брюсов! - Тоже хромой и одинокий,
и у него там тоже Адалис. (Приводит:) "А старый Шер-Хан ходил и открыто
принимал лесть"... Я так в этом узнала Брюсова! А Адалис - приблуда, из
молодых волков. _______________________
Восполню пробелы. Войдя со мной в комнату и сразу, по моему описанию,
распознав Брюсова, Аля уже жила исключительно им. Так, все предложения
поиграть на рояле - исключительно для него, продержать в страхе: а что -
заиграю? Брюсов усиленно не глядел, явно насторожась, чуя, что неспроста, и
не зная, во что разыграется (telle mere,telle fille*). В случае чего
положение выходило нелепейшее: с семилетними (а выглядела она, по советскому
худосочию, пятилетней) не связываются. (Убеждена, что считался и с
двухлетними!) _______________________ * Какова мать, такова дочь (фр.).
Примечание второе. Декламация моих стихов к Брюсову - Брюсову же -
экспромт, от которого я похолодела. Чувство, что в комнате сразу стало
тесно, - не комната, а клетка, и не только волк в ней - я с ним! Точное
чувство совместной запертости с волком, с той же, первых секунд, неловкостью
и зверя и человека. Но было и другое. Здесь, в этой спертости, почти лоб в
лоб, при стольких свидетелях! услышать от семилетнего, с такими чудесными
глазами! ребенка - браваду его, так еще недавно семнадцатилетней, матери.
Ушами услышать! Воушию! Был бы Брюсов глубок, будь у него чувства более
острые, чем: Брюсов! (нужных мыслей у него было вдоволь) - перешагни он
через себя, он бы оценил эту неповторяемость явлений...
Я забыла, что сердце в Вас - только ночник, Не звезда! Я забыла об
этом! Что поэзия Ваша - из книг...
Остановилась на первой, остановилась на третьей строке. Но была, в этом
вызове, кроме мести за меня, унаследованная от меня и тотчас мною узнанная -
влюбленность вражды. И, если стих внезапно не окончился поцелуем - то только
из застенчивости. (Такой породы в ласке робки, не в ударе.)
_________________________
Что думал? Невоспитанная девочка? Нет, воспитанная. Подученная мною?
Явно - нет, он же видел чистоту моего испуга. Не понравиться - внешне - тоже
не могла (Вячеслав Иванов: "Раскрывает сердце и входит"). Думаю, что
единственное, что он думал: "Скорей бы!" И - о ужас! - он на эстраду, она
(со мной) - за ним! Сидим чуть ли не рядом. Что еще ждет? Какой "экспромт"?
К его чести скажу, что волчьей шубы своей с нее, спящей, он не снял,
хотя спешил. Покашливал и покашливал. Во оправдание же свое скажу, что
именно его шубы не выбирала. Просто - меховая! Хорошо под мехом' Аля может
сказать: "Я спала под шкурой врага".
О руке же, не снявшей:
Если умру я, и спросят меня: "В чем твое доброе дело?" Молвлю я: "Мысль
моя майского дня Бабочке зла не хотела". (Бальмонт)
Не очень много шили там И не в шитье была там сила...
Летом 1920 г., как-то поздно вечером ко мне неожиданно вошла...
вошел... женский голос в огромной шляпе. (Света не было, лица тоже не было.)
Привыкшая к неожиданным посещениям - входная дверь не запиралась -
привыкшая ко всему на свете и выработавшая за советские годы привычку
никогда не начинать первой, я, вполоборота, ждала.
"Вы Марина Цветаева?" - "Да". - "Вы так и живете без света?" - "Да". -
"Почему же вы не велите починить?" - "Не умею". - "Чинить или велеть?" - "Ни
того, ни другого". - "Что же вы делаете по ночам?" - "Жду". - "Когда
зажжется?" - "Когда большевики уйдут". - "Они не уйдут никогда". -
"Никогда".
В комнате легкий взрыв двойного смеха. Голос в речи был протяжен, почти
что пенье. Смех явствовал ум.
"А я Адалис. Вы обо мне не слыхали?" - "Нет". - "Вся Москва знает". -
"Я всей Москвы не знаю". - "Адалис, с которой - которая... Мне посвящены все
последние стихи Валерия Яковлевича. Вы ведь очень его не любите?" - "Как он
меня". - "Он вас не выносит". - "Это мне нравится" - "И мне. Я вам
бесконечно благодарна за то, что вы ему никогда не нравились". - "Никогда".
Новый смех. Волна обоюдной приязни растет.
"Я пришла спросить вас, будете ли вы читать на вечере поэтесс". -
"Нет". "Я так и знала и сразу сказала В. Я. Ну, а со мной одной будете?" -
"С вами одной, да" - "Почему? Вы ведь моих стихов не знаете". - "Вы умны и
остры и не можете писать плохих стихов. Еще меньше - читать". (Голос
вкрадчиво:) - "Со мной и с Радловой?" - "Коммунистка?" -"Ну, женский
коммунизм..." - "Согласна, что мужской монархизм - лучше. (Пауза.) Донской.
Но, шутки в сторону, партийная или нет?" - "Нет, да нет же!" - "И вечер
совершенно вне?" - "Совершенно вне" - "Вы, Радлова и я". - "Вы, Радлова и я"
- "Платить будут?" - "Вам заплатят". - "О, не скажите! Меня любят, но мне не
платят" - "Брюсов вас не любит и вам заплатит". - "Хорошо, что Брюсов меня
не любит!" - "Повторяю, не выносит. Знаете, что он сказал, получив ваши
рукописи? "Я высоко ценю ее, как поэта, но как женщину я ее не выношу, и она
у меня никогда не пройдет!" - "Но ведь стихи предлагал поэт, а не женщина!"
- "Знаю, говорила - говорили - непереубедим. Что у вас, собственно, с ним
было?"
Рассказываю, смеясь, то, что читатель уже знает. Адалис: "Он мстителен
и злопамятен". - "Я никогда не считала его ни христианином, ни славянином".
- "И, временами, непомерно мелок" - "За "непомерно" прощаю".
____________________
С поэтессой Адалис мы, если не подружились, приятельствовали. Она часто
забегала ко мне, чаще ночью, всегда взволнованная, всегда голодная, всегда
неожиданная, неизменно-острая.
"В.Я. меня к вам ревнует, я постоянно говорю о вас". - "С целью или без
цели?" - "И так и так. От одного звука вашего имени у него лицо темнеет". -
"Зачем темнить? И так не из светлых".
Внешность Брюсова. Первое: негибкость, негнущесть, вплоть до щетиной
брызжущих из черепа волос ("бобрик"). Невозможность изгиба (невозможность
юмора, причуды, imprevu*,- всего, что относится к душевной грации). Усы -
как клыки, характерное французское en croc** Усы нападчика, шевелящиеся в
гневе. Форма головы - конус, посадка чуть кверху, взирание и вызов,
неизменное свысока. Волевой, наполеоновский, естественнейший -
сосредоточенной воли -жест! - скрещивать руки. Руки вдоль тела - не Брюсов.
Либо перо, либо крест. В раскосости и скуластости - перекличка с Лениным.
Топорная внешность, топором, а не резцом, не крепко, но метко. При
негодности данных - сильнейшее данное (не дано, дал).
_________________________ * Неожиданного (фр.). ** Закрученные кверху (фр.).
Здесь, как в творчестве, Брюсов явил из себя все, что мог.
___________________________
А глаза каре-желтые, волчьи. ___________________________
"Вторая книга г-жи Цветаевой "Волшебный фонарь", к сожалению, не
оправдала наших надежд. Чрезмерная, губительная легкость стиха..." (ряд
неприятностей, которых я не помню, и, в конце:) "Чего же, впрочем, можно
ждать от поэта, который сам признается, что острых чувств и нужных мыслей
ему от Бога не дано".
Слова из его первого отзыва, взятые мною в кавычки, как его слова, были
явлены без кавычек. Я получалась - дурой. (Валерий Брюсов "Далекие и
близкие", книга критических статей.)
Рипост был мгновенный. Почти вслед за "Волшебным фонарем" мною был
выпущен маленький сборник из двух первых книг, так и называвшийся "Из двух
книг", и в этом сборнике, черным по белому:
Я забыла, что сердце в Вас - только ночник, Не звезда! Я забыла об
этом! Что поэзия ваша из книг И из зависти - критика. Ранний старик, Вы
опять мне на миг Показались великим поэтом. ______________________
Любопытно, что этот стих возник у меня не после рецензии, а после сна о
нем, с Ренатой, волшебного, которого он никогда не узнал. Упор стихотворения
- конец его, и я бы на месте Брюсова ничего, кроме двух последних слов, не
вычитала. Но Брюсов был плохой читатель (душ). ______________________
Отзыва, на сей раз, в печати не последовало, но "в горах" (его крутой
души) "отзыв" длился - всю жизнь. ________________________
Не обольщаюсь. Брюсов в опыте моих чувств, точнее: в молодом опыте
вражды значил для меня несравненно больше, чем я - в его утомленном опыте.
Во-первых, он для меня был Брюсов (твердая величина), меня не любящий, я же
для него - X, его не любящий и значущий только потому и тем, что его не
любящий. Я не любила Брюсова, он не любил кого-то из молодых поэтов, да еще
женщину, которых, вообще, презирал. Этого у меня к нему не было - презрения,
ни тогда, на вершине его славы, ни спустя, под обломками ее. Знаю это по
волнению, с которым сейчас пишу эти строки, непогрешимому волнению,
сообщаемому нам только величием. Дерзала - да, дерзила - да, презирала -
нет. И, может быть, и дерзала-то и дерзила только потому, что не умела (не
хотела?) иначе выявить своего, сильнейшего во мне, чувства ранга. Словом,
если перенести нашу встречу в стены школы, дерзила директору, ректору, а не
классному наставнику. В моем дерзании было благоговение, в его задетости -
раздражение. Значительность же вражды а прямой зависимости от значительности
объекта. Посему в этом романе нелюбви в выигрыше (ибо единственный выигрыш
всякого нашего чувства - собственный максимум его) - в выигрыше была я.
Той же зимой 1911 г-1912 г, между одним моим рифмованным выпадом и
другим, меня куда-то пригласили читать - кажется, в "О-во Свободной
Эстетики". (Должны были читать все молодые поэты Москвы). Помню какую-то
зеленую комнату, но не главную, а ту, в которой ждут выхода. Черная густая
мужская группа поэтов и, головой превышая, действительно оглавляя - Брюсов.
Вхожу и останавливаюсь, выжидая чьего-нибудь первого шага. Он был сделан
тотчас же - Брюсовым.
- А это - поэтесса Марина Цветаева. Но так как "все друзья в семье
поэтов", то можно (поворот ко мне) без рукопожатий.
(Не предвосхищенное ли советское "рукопожатия отменяются", но у
советских - из-за чесотки, а у Брюсова из-за чего?)
Нацелившись на из всей группы единственного мне знакомого - Рубановича,
подхожу и здороваюсь за руку, затем с ближайшим его соседом:. "Цветаева",
затем с соседом соседа, затем с соседом соседа соседа, и так на круговую,
пока не перездоровалась со всеми - всеми, кроме Брюсова. Это - человек было
около двадцати - все-таки заняло известное время, тем более что я,
природно-быстрая, превратила проформу в чувство, обычай - в обряд. В комнате
"царило молчание". Я представлялась: "Цветаева". Брюсов ждал. Пожав
двадцатую руку, я скромно вышла из круга и стала в сторонке, невинно, чуть
не по - институтски. И, одновременно, отрывистый, всей пастью, лай Брюсова:
- А теперь, господа, можно и начинать? __________________________
Чего хотел Брюсов своей "семьей поэтов"? Настолько-де друзья, что и
здороваться на стоит? Избавить меня от двадцати чужих рук в одной моей? Себя
- от пяти минут бездействия? Щадил ли предполагаемую застенчивость
начинающего?
Может быть, одно из перечисленных, может быть, все вместе, а вернее
всего подсознательное нежелание близкого, человеческого (и, посему,
обязывающего), через ладонь, знакомства. Отскок волка при виде чужой породы.
Чутье на чужесть. Инстинкт.
Так это и пошло с тех пор, обмен кивками. С каждым разом становилось
все позднее и позднее для руки. Согласитесь, что проздоровавшись десять лет
подряд всухую, неловко как-то, неприлично как-то, вдруг ни с того ни с сего
- за руку.
Так я и не узнала, какая у Брюсова ладонь
VI ПРЕМИРОВАННЫЙ ЩЕНОК " Il faut hacun donner son joujou" E. Rostand*
* "Каждому нужно дать его игрушку". Э Ростан (фр.)
Был сочельник 1911 г. - московский, метельный, со звездами в глазах и
на глазах. Утром того дня я узнала от Сергея Яковлевича Эфрона, за которого
вскоре вышла замуж, что Брюсовым объявлен конкурс на следующие две строки
Пушкина: Но Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах
- Вот бы Вам взять приз - забавно! Представляю себе умиление Брюсова!
Допустим, что Брюсов - Сальери, знаете, кто его Моцарт?
- Бальмонт?
- Пушкин!
Приз, данный мне Брюсовым за стихи, представленные в последний час
последнего дня (предельный срок был Сочельник) - идея была соблазнительной!
Но - стих на тему!* Стих - по заказу! Стих - по мановению Брюсова! И второй
камень преткновения, острейший, - я совсем не знала, кто Эдмонда, мужчина
или женщина, друг или подруга. Если родительный падеж: кого-чего? - то
Эдмонд выходил мужчиной, и Дженни его не покинет, если же именительный
падеж: кто-что? - то Эдмонда - женщина и не покинет свою подругу Дженни.
Камень устранился легко. Кто-то, рассмеявшись и не поверив моему невежеству,
раскрыл мне Пушкина на "Пире во время чумы" и удостоверил мужественность
Эдмонда. Но время было упущено над Москвой, в звездах и хлопьях, оползал
Сочельник. _______________________ * Теперь думаю иначе. (примеч. М.
Цветаевой)
К темноте, перед самым зажжением елок, я стояла на углу Арбатской
площади и передавала седому посыльному в красной шапке конверт, в котором
еще конверт, в котором еще конверт. На внешнем был адрес Брюсова, на втором
(со стихами) девиз (конкурс был тайный, с обнаружением автора лишь по
присуждении приза), на третьем - тот же девиз; с пометкой: имя и адрес.
Нечто вроде моря - окияна, острова Буяна и Кащеевой смерти в яйце.
"Письмецо" я Брюсову посылала на дом, на Цветной бульвар, и виде подарка на
елку.
Каков же был девиз? Из Ростана, конечно:
Il faut chacun donner son joujou* E. Rostand ________________________ *
NB! Брюсову, напр<имер>, конкурс (примеч. М. Цветаевой).
Каков же был стих? Не на тему, конечно, стих, написанный вовсе не на
Эдмонда, за полгода до, своему Эдмонду, стих не только не на тему, а
обратный ей и, обратностью своей, подошедший.
Вот он: "Но Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах"
Воспоминанье слишком давит плечи, Я о земном заплачу и в раю, Я старых
слов при нашей новой встрече
Не утаю*. Где сонмы ангелов летают стройно, Где арфы, лилии и детский
хор, Где все - покой, я буду беспокойно Ловить твой взор. Виденья райские с
усмешкой провожая, Одна в кругу невинно-строгих дев, Я буду петь, земная и,
чужая,
Земной напев!
Воспоминанье слишком давит плечи,
Настанет миг - я слез не утаю...
Ни здесь, ни там - нигде не надо встречи,
И не для встреч проснемся мы в раю! _________________________ * Лучше
бы: не повторю (примеч. М. Цветаевой).
Стих этот я взяла из уже набиравшегося тогда "Волшебного фонаря",
вышедшего раньше выдачи, но уже после присуждения премий. ("Волшебный
фонарь", с. 75.)
С месяц спустя - я только что вышла замуж - как-то заходим с мужем к
издателю Кожебаткину.
- Поздравляю Вас, Марина Ивановна!
Я, думая о замужестве:
- Спасибо.
- Вы взяли первый приз, не Брюсов, узнав, что это вы, решил вам, за
молодостью, присудить первый из двух вторых.
Я рассмеялась.
Постучать призы нужно было в "О-ве Свободной Эстетики". Подробности
стерлись. Помню только, что когда Брюсов объявил: "Первого не получил никто,
первый же из двух вторых - г-жа Цветаева", - по залу прошло недоумение, а по
моему лицу усмешка. Затем читались, кажется Брюсовым же, стихи, после
"премированных" (Ходасевич, Рафалович, я) - "удостоившиеся одобрения", не
помню чьи. Выдача самих призов производилась не на эстраде, а у входного
столика, за которым что-то вписывала и выписывала милая, застенчивая, всегда
все по возможности сглаживавшая и так выигрывавшая на фоне брюсовской
жестокости -жена его, Жанна Матвеевна.
Приз - именной золотой жетон с черным Пегасом - непосредственно
Брюсовым - из руки в руку - вручен. Хотя не в рукопожатии, но руки
встретились! И я, продевая его сквозь цепочку браслета, громко и весело:
- Значит, я теперь - премированный щенок?
Ответный смех залы и - добрая - внезапная - волчья - улыбка Брюсова.
"Улыбка" - условность, просто внезапное обнаружение и такое же исчезновение
зубов. Не улыбка? Улыбка! Только не наша, волчья. (Оскал, осклаб, ощер.)
Тут я впервые догадалась, что Брюсов - волк. ________________________
Если не ошибаюсь, в тот же вечер я в первый (и единственный) раз
увидела поэтессу Львову. Невысокого роста, в синем, скромном,
черно-глазо-брово-головая, яркий румянец, очень курсистка, очень девушка.
Встречный, к брюсовскому наклону, подъем. Совершенное видиние мужчины и
женщины: к запрокинутости гордости им - снисхождение гордости собой. С
трудом сдерживаемая кругом осчастливленность.
Он - охаживал. _______________________
ЛИТО
Премированным щенком заканчивается мой юношеский эпизод с Брюсовым. С
1912 I по 1920 г. мы - я жила вне литературной жизни - не встречались.
Был 1919 г. - самый чумный, самый черный, самый смертный из всех тех
годов Москвы. Не помню кто, кажется Ходасевич, надоумил меня снести книгу
стихов в Лито*. "Лито ничего не печатает, но все покупает". Я: "Чудесно". -
"Отделом заведует Брюсов". Я: "Чудесно, но менее. Он меня не выносит". -
"Вас, но не ваши стихи. Ручаюсь, что купит. Все-таки - пять дней хлеба".
______________________________ *Литературный отдел (примеч. М. Цветаевой).
Переписала "Юношеские стихи" (1913 г.-1916 г., до сих пор неизданные) и
"Версты" I (изданы в 1922 г. Госиздатом) и, взяв в правую - пятилетнюю тогда
ручку своей дочери Али, в левую - рукопись, пошла пытать счастья в Лито.
Никитская, кажется? Брюсова не было, был кто-то, кому я рукописи вручила.
Вручила и кануло - и стихи и я.
Прошло около года. Я жила, стихи лежали. Вспоминала о них с неизменной
неприязнью, как о вещи одолженной, вовремя не спрошенной и потому уже - не
моей. Все же как-то собралась. Прихожу в Лито: пустота: Буданцев. "Я пришла
узнать про две книги стихов, сданных около году назад". Легкое смущение, и
я, выручая: "Я бы очень хотела получить обратно рукописи, - ведь ничего,
очевидно, не вышло?" Буданцев, радостно: "Не вышло, не вышло, между нами -
Валерий Яковлевич очень против вас". - "Здесь и малого достаточно. Но
рукописи - живы?" - "Живы, живы, сейчас верну". - "Чудесно. Это больше, чем
в наши дни может требовать поэт".
Итак, домой с рукописями. Дома раскрываю, листаю, и - о сюрприз -
второй в жизни автограф Брюсова! В целых три строчки отзыв - его рукой!
"Стихи М. Цветаевой, как ненапечатанные своевременно и не отражающие
соответственной современности, бесполезны". Нет, еще что-то было, запомнила,
как всегда, высшую ноту - конец. Зрительное же впечатление именно трех строк
брюсовского сжатого, скупого, озабоченного почерка. Что могло быть в тех
полутора? Не знаю, но хуже не было. Отзыв сей, вместе с прочими моими
бумагами, хранится у друзей, в Москве. Развитием римской формулировки
Брюсова - российски- пространная (на сей раз машинная) отпись его
поклонника, последователя и ревнителя - С. Боброва. "До тошноты размазанные
разглагольствования по поводу собственной смерти". Это о "Юношеских стихах",
о "Верстах" же помню всего одно слово, да и то не точно, вижу его
написанным, но прочесть не могу, вроде "гносеологические", но означающие
что-то, касающееся ритмики. "Стихи написаны тяжелым, неудобоваримым,
"гносеологическим ямбом"... Брюсов дал тему, Бобров провариировал, в итоге -
рукописи на руках.
Госиздат в 1922 г., в лице цензора коммуниста Мещерякова, оказался и
сговорчивее и великодушнее.
(Написав слово "цензор", вдруг осознала, до чего само римское звучание
соответствовало Брюсову! Цензор, ментор, диктатор, директор, цербер...)
______________________
Потом Буданцев, при встрече, горячо и трогательно просил отзывы
вернуть:
- Вам не полагалось их читать, это мой недосмотр, с меня взыщут!
- Помилуйте, да ведь это мой titre de noblesse*, тютчевский патент на
благородство, почетный билет всюду, где чтят поэзию!
_____________________________ * Принцип чести (фр.).
- Перепишите и верните подлинники!
- Как? Я - отдать автограф Брюсова? Автограф автора "Огненного Ангела"?
(Пауза.) Отдать, когда можно - продать? Уеду за границу и там продам, так и
передайте Брюсову!
- А отзыв Боброва? Ну, хоть Боброва верните!
- А Боброва за компанию. Три строки Брюсова - столько-то, в придачу
четыре страницы Боброва. Так и передайте Боброву.
Отшучивалась и оставалась непреклонной.
(Запись моей, тогда семилетней, дочери Али)* * Запись, не измененная ни
в одном знаке (примеч. М.Цветаевой).
Никитская, 8.
Вечер в Б. Зале Консерватории
Темная ночь. Идем по Никитской в Большой Зал Консерватории. Там будет
читать Марина и еще много поэтов. Наконец, пришли. Долго бродим и ищем
поэтика В. Г. Шершеневича. Наконец, маме попадается знакомый, который
приводит нас в маленькую комнатку, где уже сидели все, кто будет читать. Там
сидел старик Брюсов с каменным лицом (после вечера я спала под его пальто).
Я просила Марину поиграть на рояле, но она не решается. Скоро после того,
как мы вошли, я начала говорить стихи мамы к Брюсову, но она удержала меня.
К маме подошел какой-то человек с завитыми волосами и в синей рубахе. Вид
был наглеца. Он сказал: "Мне передали, что вы собираетесь выйти замуж". -
"Передайте тем, кто так хорошо осведомлен, что я сплю и во сне вижу
увидеться с Сережей, Алиным папой"*. Тот отошел. Скоро стал звонить первый
звонок. К маме подошел Буданцев и пошел с ней на эстраду. Я пошла с ней.
Эстрада похожа на сцену. Там стоит ряд стульев. Там сидели Марина, я и еще
много народу. Первый раз вышел Брюсов. Он прочел вступительное слово, но я
там ничего не слушала, потому что не понимала. Затем вышел имажинист
Шершеневич. Он читал про голову, на голове стоит ботанический сад, на
ботаническом саду стоит цирковой купол, а на нем сижу я и смотрю в чрево
женщины как в чашу. Бедные машины, они похожи на стадо гусей, то есть на
трехугольник. Весна, весна, ей радуются автомобили. И все вроде этого. Потом
стал читать стихи Брюсов. После него вышла маленькая женщина с дуговатыми
зубами. Она была в рваной фуфайке, с кротким лицом. У нее точно не было ни
крыльев, ни шерсти, ни даже шкуры. Она держала в руках свое тощее тело и не
может ни приручить его к себе, ни расстаться с ним. Наконец вызвали маму.
Она посадила меня на свое место, а сама пошла к читальному столу. Глядя на
нее, все засмеялись. (Наверное оттого, что она была с сумкой**.) Она читала
стихи про Стеньку Разина. Она читала ясно, без всяких иностранных слов. Она
стояла как ангел. Весь народ в зале так смотрел на читающего, как ястреб или
сова на беззащитную птицу. Какой-то имажинист сказал: "Посмотри-ка. На
верхних ложах сидят "одинокие". Они держатся стаей". Она читала не очень
громко. Один мужчина даже встал и подошел ближе к эстраде. Стенька Разин,
три стиха о том, как он любил персианочку. Потом его сон, как она пришла к
нему за башмачком, который уронила на корабле. Потом она, когда кончила,
поклонилась***, чего никто не делал. Ей рукоплескали коротко, но все. Марина
села опять на свое место, посадив меня на колени. После нее стал читать
драму какой-то молодой черный человек, который сидел бок о бок с нами.
Начало: под потолком в цирке на тоненькой веревочке висит танцовщица, а под
ней на арене стоит горбач и хвалит ее. "Аля! Уйдем отсюда! Это будет долго
длиться". - "Нет, Марина, посмотрим, как будет". Марина просила и я наконец
согласилась. Мы вышли и прошли в потайную комнату. Там не было никого, кроме
какой-то женщины, которая недавно приехала из деревни. Я с совершенно
осоловелым видом села на стул, и мама предложила мне лечь, пока никто не
пришел. Я согласилась с удовольствием. Я легла. Деревенская женщина
предложила меня покрыть, и Марина накрыла чьим-то пальто. Вскоре после того,
как я легла, ввалилась вся толпа поэтов. В комнатке было только четыре
стула. Люди садились на столы, на подоконники, а я, хоть и слыхала смутно,
что они садились даже на рояль, только протягивала ноги. Около самой
распертой ручки примостились мама с тощей поэтессой. "Она спит". - "Нет, у
ней глаза открыты". - "Аля, ты спишь?" - "Ннет". Белые точки, головки,
лошадки, мужики, дети, дома, снег... Круглый сад с серыми грядками. Решетка
черная. Серый цирковой купол с крестом. А под ботаническим садом красная
трехугольная чаша. Это мне приснились стихи сумасшедшего Шершеневича.
Очнувшись, сбрасываю с себя одеяло из пальто на волчьем меху. Мама совсем
задушена моими ногами. Поэты ходят, сидят на полу. Я села на диване. Мама
обрадовалась, что я могу дать место другим. У стола стоят два человека. Один
в летнем коротком пальто, другой в зимней дохе. Вдруг короткий понесся к
двери, откуда вошел худой человек с длинными ушами****. "Сережа, милый
дорогой Сережа, откуда ты?" - "Я восемь дней ничего не ел". - "А где ты был,
наш Сереженька?" - "Мне дали пол-яблока там. Даже воскресенья не празднуют.
Ни кусочка хлеба там не было. Едва-едва вырвался. Холодно. Восемь дней белья
не снимал. Ох, есть хочется!" - "Бедный, а как же ты вырвался?" -
"Выхлопотали". - Все обступили и стали расспрашивать. Скоро мама получила 10
советских и мы стали собираться в поход. Я стала искать свои варежки и
капор. Наконец мы снарядились и пошли. Мы вышли каким-то извилистым черным
ходом в темный двор Большой Консерватории. Мы вышли. По всей Никитской
стоят***** фонари. Горит примус где-то в окне. Лает собака. Я все время
падаю, и мы идем разговариваем о Брюсове. Освещены витрины с куклами, с
книгами****** Я сказала: "Брюсов - камень. Он похож на дедушку Лорда
Фаунтельроя. Его может полюбить только такое существо, как Фаунтелърой. Если
бы его повели на суд, он бы ложь говорил как правду, а правду как ложь".
_____________________________ * Муж с декабря 1917г. был в армии (примеч. М.
Цветаевой). ** Офицерской походкой (примеч. М. Цветаевой). *** Подчеркнуто в
подлиннике (примеч. М. Цветаевой). **** Сергей Есенин (примеч. М.
Цветаевой). ***** Но не горят (примеч. М. Цветаевой). ****** По ночам - от
воров - комиссионных магазинов (примеч. М. Цветаевой).
_________________________
Москва, начало декабря 1920 г.
Несколько дней спустя, читая "Джунгли".
- Марина! Вы знаете - кто Шер-Хан? - Брюсов! - Тоже хромой и одинокий,
и у него там тоже Адалис. (Приводит:) "А старый Шер-Хан ходил и открыто
принимал лесть"... Я так в этом узнала Брюсова! А Адалис - приблуда, из
молодых волков. _______________________
Восполню пробелы. Войдя со мной в комнату и сразу, по моему описанию,
распознав Брюсова, Аля уже жила исключительно им. Так, все предложения
поиграть на рояле - исключительно для него, продержать в страхе: а что -
заиграю? Брюсов усиленно не глядел, явно насторожась, чуя, что неспроста, и
не зная, во что разыграется (telle mere,telle fille*). В случае чего
положение выходило нелепейшее: с семилетними (а выглядела она, по советскому
худосочию, пятилетней) не связываются. (Убеждена, что считался и с
двухлетними!) _______________________ * Какова мать, такова дочь (фр.).
Примечание второе. Декламация моих стихов к Брюсову - Брюсову же -
экспромт, от которого я похолодела. Чувство, что в комнате сразу стало
тесно, - не комната, а клетка, и не только волк в ней - я с ним! Точное
чувство совместной запертости с волком, с той же, первых секунд, неловкостью
и зверя и человека. Но было и другое. Здесь, в этой спертости, почти лоб в
лоб, при стольких свидетелях! услышать от семилетнего, с такими чудесными
глазами! ребенка - браваду его, так еще недавно семнадцатилетней, матери.
Ушами услышать! Воушию! Был бы Брюсов глубок, будь у него чувства более
острые, чем: Брюсов! (нужных мыслей у него было вдоволь) - перешагни он
через себя, он бы оценил эту неповторяемость явлений...
Я забыла, что сердце в Вас - только ночник, Не звезда! Я забыла об
этом! Что поэзия Ваша - из книг...
Остановилась на первой, остановилась на третьей строке. Но была, в этом
вызове, кроме мести за меня, унаследованная от меня и тотчас мною узнанная -
влюбленность вражды. И, если стих внезапно не окончился поцелуем - то только
из застенчивости. (Такой породы в ласке робки, не в ударе.)
_________________________
Что думал? Невоспитанная девочка? Нет, воспитанная. Подученная мною?
Явно - нет, он же видел чистоту моего испуга. Не понравиться - внешне - тоже
не могла (Вячеслав Иванов: "Раскрывает сердце и входит"). Думаю, что
единственное, что он думал: "Скорей бы!" И - о ужас! - он на эстраду, она
(со мной) - за ним! Сидим чуть ли не рядом. Что еще ждет? Какой "экспромт"?
К его чести скажу, что волчьей шубы своей с нее, спящей, он не снял,
хотя спешил. Покашливал и покашливал. Во оправдание же свое скажу, что
именно его шубы не выбирала. Просто - меховая! Хорошо под мехом' Аля может
сказать: "Я спала под шкурой врага".
О руке же, не снявшей:
Если умру я, и спросят меня: "В чем твое доброе дело?" Молвлю я: "Мысль
моя майского дня Бабочке зла не хотела". (Бальмонт)
Не очень много шили там И не в шитье была там сила...
Летом 1920 г., как-то поздно вечером ко мне неожиданно вошла...
вошел... женский голос в огромной шляпе. (Света не было, лица тоже не было.)
Привыкшая к неожиданным посещениям - входная дверь не запиралась -
привыкшая ко всему на свете и выработавшая за советские годы привычку
никогда не начинать первой, я, вполоборота, ждала.
"Вы Марина Цветаева?" - "Да". - "Вы так и живете без света?" - "Да". -
"Почему же вы не велите починить?" - "Не умею". - "Чинить или велеть?" - "Ни
того, ни другого". - "Что же вы делаете по ночам?" - "Жду". - "Когда
зажжется?" - "Когда большевики уйдут". - "Они не уйдут никогда". -
"Никогда".
В комнате легкий взрыв двойного смеха. Голос в речи был протяжен, почти
что пенье. Смех явствовал ум.
"А я Адалис. Вы обо мне не слыхали?" - "Нет". - "Вся Москва знает". -
"Я всей Москвы не знаю". - "Адалис, с которой - которая... Мне посвящены все
последние стихи Валерия Яковлевича. Вы ведь очень его не любите?" - "Как он
меня". - "Он вас не выносит". - "Это мне нравится" - "И мне. Я вам
бесконечно благодарна за то, что вы ему никогда не нравились". - "Никогда".
Новый смех. Волна обоюдной приязни растет.
"Я пришла спросить вас, будете ли вы читать на вечере поэтесс". -
"Нет". "Я так и знала и сразу сказала В. Я. Ну, а со мной одной будете?" -
"С вами одной, да" - "Почему? Вы ведь моих стихов не знаете". - "Вы умны и
остры и не можете писать плохих стихов. Еще меньше - читать". (Голос
вкрадчиво:) - "Со мной и с Радловой?" - "Коммунистка?" -"Ну, женский
коммунизм..." - "Согласна, что мужской монархизм - лучше. (Пауза.) Донской.
Но, шутки в сторону, партийная или нет?" - "Нет, да нет же!" - "И вечер
совершенно вне?" - "Совершенно вне" - "Вы, Радлова и я". - "Вы, Радлова и я"
- "Платить будут?" - "Вам заплатят". - "О, не скажите! Меня любят, но мне не
платят" - "Брюсов вас не любит и вам заплатит". - "Хорошо, что Брюсов меня
не любит!" - "Повторяю, не выносит. Знаете, что он сказал, получив ваши
рукописи? "Я высоко ценю ее, как поэта, но как женщину я ее не выношу, и она
у меня никогда не пройдет!" - "Но ведь стихи предлагал поэт, а не женщина!"
- "Знаю, говорила - говорили - непереубедим. Что у вас, собственно, с ним
было?"
Рассказываю, смеясь, то, что читатель уже знает. Адалис: "Он мстителен
и злопамятен". - "Я никогда не считала его ни христианином, ни славянином".
- "И, временами, непомерно мелок" - "За "непомерно" прощаю".
____________________
С поэтессой Адалис мы, если не подружились, приятельствовали. Она часто
забегала ко мне, чаще ночью, всегда взволнованная, всегда голодная, всегда
неожиданная, неизменно-острая.
"В.Я. меня к вам ревнует, я постоянно говорю о вас". - "С целью или без
цели?" - "И так и так. От одного звука вашего имени у него лицо темнеет". -
"Зачем темнить? И так не из светлых".
Внешность Брюсова. Первое: негибкость, негнущесть, вплоть до щетиной
брызжущих из черепа волос ("бобрик"). Невозможность изгиба (невозможность
юмора, причуды, imprevu*,- всего, что относится к душевной грации). Усы -
как клыки, характерное французское en croc** Усы нападчика, шевелящиеся в
гневе. Форма головы - конус, посадка чуть кверху, взирание и вызов,
неизменное свысока. Волевой, наполеоновский, естественнейший -
сосредоточенной воли -жест! - скрещивать руки. Руки вдоль тела - не Брюсов.
Либо перо, либо крест. В раскосости и скуластости - перекличка с Лениным.
Топорная внешность, топором, а не резцом, не крепко, но метко. При
негодности данных - сильнейшее данное (не дано, дал).
_________________________ * Неожиданного (фр.). ** Закрученные кверху (фр.).
Здесь, как в творчестве, Брюсов явил из себя все, что мог.
___________________________
А глаза каре-желтые, волчьи. ___________________________