Страница:
- Вам, госпожа поэтесса, смешно...
- Смешно. Женские души продавать! Вроде Чичикова! Вы бы телами
занялись!
"Идзе", не слушая:
- Получите свой гонорар и (внезапно прерывая.) что там за катастрофа?
Выбегаем все: импресарио, враждующие любовники, N, Адалис, я. Плотина
прорвалась. Потолок не выдержал? Политехнический Музей возомнил себя
Везувием? Или Москва проваливается - за грехи?
На эстраде, с милейшей, явнейшей, малиновейшей из улыбок- красный
берет!
Легкое отступление. Рукоплескали нам всем, Адалис, Бенар, поэтессе в
жемчугах, Мальвине, мне - приблизительно равно: в пределах вполне
удовлетворенного любопытства. Это же, это же был - успех. (Успех наперед и в
кредит, ибо не успела произнести еще ни слова, но - разве дело в словах?)
И вот, все еще безмолвное, постепенное, как солнце всходит, освещая
гряду за грядой, ознакомление красного берета с амфитеатром. Должно быть,
кого-то узнала а первом ряду - кивок первому ряду, и в третьем, должно быть,
тоже узнала, потому что и в третий кивок, к в пятый, и в пятнадцатый, и всем
разные, всем отдельные, не вообще - кивок, - кивок лукавый, кивок короткий,
кивок с внезапным перебросом берета с уха на ухо, кивок поверхностный, кивок
памятливый... Как она была прелестна, как проста в своей радости, как
скромна в своем триумфе. Рукоплесканья упорствовали, зал, не довольствуясь
приветствием рук, уже пустил в ход ноги, - скоро предметы начнут швырять! А
улыбка ширилась, уходила в безбрежность, переходила границы возможности и
губ, малиновый берет заламывался все глубже и глубже, совсем в поднебесье, в
рай, в раек. И - странно: зал не тяготился ожиданием, зал не торопил
событий, зал не торопил, зал не хотел стихов, зал был счастлив - так.
- Товарищ X, начинайте! -Но товарищ- Берет не слышит, у него своя
давность с залом. - Да начинайте же, товарищ X! - в голосе Брюсова почти
раздражение. И, естественно; из всей фатаморганы, видеть только спину да
макушку заломленного берета! По соседству возглас "идзе":
- Вот бы ее - одну выпустить! Такая вечера не провалит!
______________________
Стихи? Да были ли? Не помню ни слов, ни смыслов. И смыслы и слова
растворялись, терялись, растекаясь в улыбке, малиновой и широкой, как заря.
Да будь она хоть гением в женском естестве, больше о нем, чем этой улыбкой
своей, она бы не сказала. Это не было улыбающееся лицо - их много, они
забываются, это не был рот - он в улыбке терялся, ничего не было, кроме
улыбки: непрерывной раздвигаемости - губ, уже смытых ею! Улыбка - и ничего
кроме, раствор мира в улыбке, сама улыбка: улыбка. И если спросят меня о
земле - на другой планете - что я там видела, что запомнила там, перебрав и
отбросив многое - улыбнусь.
Но, с планеты на эстраду. Это выступление было решительным торжеством
красного, не флагового кровавого товарищеского, но с поправкой на женское
(цвет лица, масть, туалет), красного не площадного - уличного, боевого - но
женски- боевого.
Так, если не в творчестве, то хоть в личности поэтессы, Брюсов в своих
утверждениях касательно истоков женского творчества утвержден- был.
_____________________.
Выступление красного берета затягивается. Сидим с неугомонной Адалис в
бетонной каморке, ждем судьбы (деньги). "Заплатят или нет?" - "Заплатят, но
вот - сколько. Обещали по тридцати" - "Значит по десяти" - "Значит по три".
Новый звуковой обвал Вавилонской башни, - очевидно, Берет покидает
пост. Вавилон валится, валится, валится . Крики, проникающие даже и в наш
бетонный гроб:
- Красный дьявол! Красный дья-авол! Дья-а-вола!
Я к Адалис, испуганно: "Неужели это ее они так?" Та, смеясь: "Да нет,
это у нее стихи такие, прощание с публикой, коронный номер. Кончит - и
конец. Идемте".
Застаем последний взмах малинового берета. Все эффекты к концу! И еще
один взмах (эффект) непредвиденный - широкий жест, коим поэтесса, проходя,
во мгновение и на мгновение ока - чистосердечно, от избытка чувств -
запахивает Брюсова в свою веселую полосатую широкошумную гостеприимную юбку.
Этот предельный жест кладет и предел вечеру. На эстраде, опоясанный
девятью Музами - скашиваю для лада и склада одну из нас - "восемь девок,
один я". Последние, уже животным воем, вызовы, ответные укороченные
предстоящими верстами домой, поклоны, гром виноградной гроздью осыпающегося,
расходящегося амфитеатра, барьер снят, зал к барьеру, эстрада в зал.
______________________
Итог дня: не тридцать, не десять, но и не три - девять. И цепкая ручка
ивовой ручьевой Мальвины, въевшаяся в стальную мою. Ножки 30-х годов,
ошибившись столетием, не дождавшись кареты, не справляются с советской
гололедицей, и приходится мне, за отсутствием более приятной опоры,
направлять их по тротуарным глетчерам начала февраля Москвы 1921 года.
____________________
Вот и вся достоверность моих встреч с Брюсовым. - И только-то? - Да,
жизнь меня достоверностями вообще не задаривает. Блока - два раза. Кузмина -
раз, Сологуба - раз. Пастернака - много - пять, столько же - Маяковского,
Ахматову - никогда, Гумилева - никогда.
С Вячеславом одна настоящая беседа за жизнь. (Были и везения, но перед
горечью всего невзятого...)
Больших я в жизни всегда обходила, окружала, как планета планету.
Прибавлять к их житейской и душевной обремененности еще гору своей любви?
Ибо, если не для любви - для чего же встречаться? На другое есть книги. И
если не гора (беру во всех ее измерениях) - то какая же любовь? В этой смеси
бережения и гордости, в этом естественнейшем шаге назад при виде величия -
разгадка к многим (не только моим, вообще людским, поэтому упоминаю)
разминовениям.
Беречь себя? От того, для чего в мир пришел? Нет, в моем словаре
"бережение" всегда - другого.
А может быть, так и нужно - дальше. Дальше видеть, чтоб больше видеть,
чтоб большим видеть. И моя доля - дали между мной и солнцами - благая.
Так на вопрос: и только-то? мой ответ: "да - но как!"
И обращаясь к наиполярнейшему из солнц, мне полярному солнцу - Брюсову,
вижу. Брюсова я могла бы любить, если не как всякого другого поэта - Брюсов
не в поэзии, а в воле к ней был явлен - то как всякую другую силу. И,
окончательно вслушавшись доказываю: Брюсова я под искренним видом ненависти
просто любила, только в этом виде любви (оттолкновении) сильнее, чем любила
бы его в ее простейшем виде - притяжении.
Брюсов же этого, тугой на сердце, не расслышал и чистосердечно не
выносил сначала "девчонки", потом - "женщины", весь смысл и назначение
которой - утверждаю - в любви, а не в ненависти, в гимне, а не в эпиграмме.
Если Брюсов это, с высот ли низкого своего римского неба, из глубин ли
готической своей высокой преисполни слышит, я с меньшей болью буду слышать
звук его имени.
"Но я не размышляю над стихом И, правда, никогда не сочиняю!"
Бальмонт
| "И ты с беспечального детства
Ищи сочетания слов". Брюсов
Бальмонт и Брюсов. Об этом бы целую книгу, - поэма уже написана:
Моцарт, Сальери.
Обращено ли, кстати, внимание хотя бы одним критиком на упорное
главенство буквы Б в поколении так называемых символистов? - Бальмонт,
Брюсов, Белый, Блок, Балтрушайтис.
Бальмонт, Брюсов. Росшие в те годы никогда не называли одного из них,
не назвав (хотя бы мысленно) другого. Были и другие поэты, не меньшие, их
называли поодиночке. На этих же двух - как сговорились. Эти имена ходили в
паре.
Парные имена не новость: Гете и Шиллер, Байрон и Шелли, Пушкин и
Лермонтов. Братственность двух сил, двух вершин. И в этой парности тайны
никакой. Но "Бальмонт и Брюсов" - в чем тайна?
В полярности этих двух имен - даровании - темпераментов, и предельной
выявленности, в каждом, одною из двух основных родов творчества, в самой
собой встающей сопоставляемости, во взаимоисключаемости их.
Все, что не Бальмонт - Брюсов, и все, что не Брюсов - Бальмонт.
Не два имени- два лагеря, две особи, две расы. ___________________
Бальмонт*. Брюсов. Только прислушаться к стуку имен. Бальмонт:
открытость, настежь - распахнутость. Брюсов: сжатость (ю - полугласная,
вроде его, мне, тогда закрытая), скупость, самость в себе.
В Брюсове тесно, в Бальмонте - просторно.
Брюсов глухо, Бальмонт звонко.
Бальмонт: раскрытая ладонь - швыряющая, в Брюсове - скрип ключа.
__________________________ * Прошу читателя, согласно носителю, произносить
с ударением на конце (примеч. М Цветаевой).
______________________
Бальмонт. Брюсов. Царствовали, тогда, оба. В мирах иных, как видите,
двоевластие, обратно миру нашему, возможно. Больше скажу: единственная
примета принадлежности вещи к миру иному ее невозможность - нестерпимость -
недопустимость - здесь. Бальмонто- Брюсовское же двоевластие являет нам
неслыханный и немыслимый в истории пример благого двоевластия не только не
друзей - врагов. Как видите, учиться можно не только на стихах поэтов.
___________________
Бальмонт. Брюсов. Два полюса творчества. Творец-ребенок (Бальмонт) и
творец-рабочий (Брюсов). (Ребенок, как der Spieler, игрун.) Ничего от
рабочего - Бальмонт, ничего от ребенка - Брюсов. Творчество игры я
творчество жилы. Почти что басня "Стрекоза и муравей", да в 1919 г. она и
осуществилась, с той разницей, что стрекоза моей басни и тогда, умирая с
голоду, жалела муравья.
Сохрани Боже нас, пишущих, от хулы на ремесло. К одной строке
словесно-неровного Интернационала да никто не будет глух. Но еще более
сохранят нас боги от брюсовских институтов, короче: ремесло да станет
вдохновением, а не вдохновение ремеслом.
Плюсы обоих полюсов ясны. Рассмотрим минусы. Творчество ребенка. Его
минус - случайность, непроизвольность, "как рука пойдет". Творчество
рабочего. Его минус - отсутствие случайности, непроизвольности, "как рука
пойдет", то есть: минус второго - отсутствие минуса первого. Бальмонт и
Брюсов точно поделили меж собой поговорку: "На Бога надейся" (Бальмонт), "а
сам не плошай" (Брюсов). Бальмонт не зря надеялся, а Брюсов в своем "не
плошании" - не сплоховал. Оговорюсь: говоря о творческой игре Бальмонта,
этим вовсе не говорю, что он над творением своим не работал. Без работы и
ребенок не возведет своей песочной крепости. Но тайна работы я ребенка и
Бальмонта в ее (работы) скрытости от них, в их я неподозревании о ней. Гора
щебня, кирпичей, глины. "Работаешь?" - "Нет, играю". Процесс работы скрыт в
игре. Пот превращен в упоение. ___________________
Труд-благословение (Бальмонт) и труд-проклятие (Брюсов). Труд Бога в
раю (Бальмонт, невинность), труд человека на земле (Брюсов, виновность).
Никто не назовет Бальмонта виновным и Брюсова невинным, Бальмонта
ведающим и Брюсова неведающим. Бальмонт - ненасытимость всеми яблоками,
кроме добра и зла, Брюсов - оскомина от всех, кроме змиева. Для Бальмонта -
змея, для Брюсова - змий. Бальмонт змеей любуется, Брюсов у змия учится. И
пусть Бальмонт хоть в десяти тысячах строк воспевает змия, в родстве с ним
не он, а Брюсов. _______________
Брюсов греховен насквозь. От этого чувства греховности его никак не
отделаться. И поскольку чтение соучастие, чтение Брюсова
-сопреступленчество. Грешен, потому что знает, знает, потому что грешен.
Необычайно ощутимый в нем грех (прах). И тяжесть стиха его - тяжесть греха
(праха).
При отсутствии аскетизма - полное чувство греховности мира и себя. Грех
без радости, без гордости, без горечи, без выхода. Грех, как обычное
состояние. Грех - пребывание. Грех - тупик. И - может быть, худшее в грехе -
скука греха. (Таких в ад не берут, не жгут.)
Грех - любовь, грех - радость, грех - красота, грех - материнство.
Только припомнить омерзительное стихотворение его "Девушкам", открывающееся:
Я видел женщину. Кривясь от мук, Она бесстыдно открывала тело, И каждый
стон ее был дикий звук
и кончающееся:
О девушки! О мотыльки на воле! Вас на балу звенящий вальс влечет, Вы в
нашей жизни, как цветы магнолий... Но каждая узнает свой черед И будет,
корчась, припадать на ложе... Все станете зверями! тоже! тоже!
Это о материнстве, смывающем все!
К Брюсову, как ни к кому другому, пристало слово "блудник". Унылое и
безысходное, как вой волка на большой дороге. И, озарение: ведь блудник-то
среди зверей - волк! _____________________
Бальмонт - бражник. Брюсов - блудник.
Веселье бражничества - Бальмонт. Уныние блудника - Брюсов.
И не чаро-дей он, а блудо-дей. _____________________
Но, возвращаясь к работе его, очищению его:
Труд Бога в раю (Бальмонт) и труд человека на земле (Брюсов).
Восхищаясь первым, преклонимся перед вторым. _________________
Да, как дети играют и как соловьи поют - упоенно! Брюсов же - в природе
подобия не подберешь, хотя и напрашивался дятел, как каменщик молотит -
сведенно. Счастье повиновенья (Бальмонт). Счастье преодоленья (Брюсов).
Счастье отдачи (Бальмонт). Счастье захвата (Брюсов). По течению собственного
дара - Бальмонт. Против течения собственной неодаренности - Брюсов.
(Ошибочность последнего уподобления. Неодаренность, отсутствие, не
может быть течением, наличностью. Кроме того, само понятие неодаренности - в
явном несоответствии с понятием текучести. Неодаренность: стена, предел,
косность. Косное не может течь. Скорей уж - лбом об стену собственной
неодаренности: Брюсов. Ошибку оставляю, как полезную для читающих и
пишущих.)
И, формулой: Бальмонт, как ребенок, и работая - играет, Брюсов, как
гувернер, и играя - работает. (Тягостность его рондо, роделей, ритурнелей, -
всех поэтических игр пера.)
Брюсов- заведомо- исключенный экспромт. ______________________
Победоносность Бальмонта - победоносность восходящего солнца: "есмь и
тем побеждаю", победоносность Брюсова - в природе подобия не подберешь -
победоносность воина, в целях своих и волей своей, останавливающего солнце.
Как фигуры (вне поэтической оценки) одна стоит другой.
______________________
Бальмонт. Брюсов. Их единственная связь - чужестранность. Поколением
правили два чужеземных царя. Не время вдаваться, дам вехи (пусть пашет -
читатель!). После "наируссейшего" Чехова и наи-русско-интеллигентнейшего
Надсона (упаси Боже - приравнивать! в соцарствовании их повинно поколение) -
после настроений - нестроений - расслоений - после задушенностей -
задушевностей - вдруг - "Будем как солнце!" Бальмонт, "Риму и Миру" -
Брюсов.
Нет, не русский Бальмонт, вопреки Владимирской губернии, "есть в
русской природе усталая нежность" (определение, именно точностью своей
выдающее иностранца), русским заговорам и ворожбам, всей убедительности тем
и чувств, - нерусский Бальмонт, заморский Бальмонт. В русской сказке
Бальмонт не Иван-Царевич, а заморский гость, рассыпающий перед царской
дочерью все дары жары и морей. Не последнее лицо в сказке - заморский гость!
Но - спрашиваю, а не утверждаю - не есть ли сама нерусскость Бальмонта -
примета именно русскости его? До-российская, сказочная, былинная тоска Руси
- по морю, по заморью. Тяга Руси - из Руси вон. И, вслушиваясь,- нет. Тогда
его тоска говорила бы по-русски. У меня же всегда чувство, что Бальмонт
говорит на каком-то иностранном языке, каком не знаю, - бальмонтовском.
Здесь мы сталкиваемся с тайной. Органическая поэзия на неорганическом
языке. Ибо, утверждаю, язык Бальмонта, в смысле вредности, неорганичен. Как
сильна, должно быть, органичность внутренняя и личная (единоличная), чтобы
вопреки неорганичности словесной - словами же - доходить! О нем бы я сказала
как один прскодаваюль в Парижском Alliance francaise*в ответ на одну мою
французскую поэому "Vous etes surement poete dans votre langue"**
______________ * Курсы французского языка для иностранцев в Париже. ** "Вы.
несомненно, поэт на своем языке" (фр.).
Бальмонт, родившись, открыл четвертое измерение Бальмонт! пятую стихию:
Бальмонт! шестое чувство и шестую часть света: Бальмонт! В них он и жил.
Его любовь к России - влюбленность чужестранца. Национальным поэтом,
при всей любви к нему, его никак не назовешь. Беспоследственным (разовым)
новатором русской речи - да. Хочется сказать: Бальмонт - явление, но не в
России. Поэт в мире поэзии, а не в стране. Воздух - в воздухе.
Нация - в плоти, бесплотным национальный поэт быть не может (просто-
поэт - да) А Бальмонт, громозди хоть он Гималаи на Анды и слонов на
ихтиозавров - всегда - заведомо - пленительно невесом.
Я вселенной гость, Мне повсюду пир...
Порок или преимущество? Страна больше, чем дом, земля больше, чем
страна, вселенная больше, чем земля. Не- русскость (русскость, как
составное) и русскость Бальмонта - вселенскость его. Не в России родился, а
в мире. Только в единственном русском поэтическом гении - Пушкине (гений,
второй после диапазона, вопрос равновесия и - действия сил. Вне упомянутого
Лермонтов не меньше Пушкина) - итак, только в Пушкине мир не пошел в ущерб
дому (и обратно). В Бальмонте же одолел - мир. Зачарованный странник никогда
не вернулся домой, в дом, из которого ушел - как только в мир вошел! Все его
возвраты домой - налеты. Говоря "Бальмонт", мы говорим: вода, ветер, солнце.
(Меньше или больше России?) Говоря "Бальмонт", мы (географически и грубо)
говорим: Таити - Цейлон - Сиерра и, может быть, больше всего: Атлантида, и,
может быть, меньше всего - Россия. "Москва" его - тоска его. Тоска по тому,
чем не быть, где не жить. Недосягаемая мечта чужестранца. И, в конце концов,
каждый вправе выбирать себе родину. ____________________
Пушкин - Бальмонт - непосредственной связи нет. Пушкин - Блок - прямая.
(Неслучайность последнего стихотворения Блока, посвященного Пушкину.) Не о
внутреннем родстве Пушкина и Блока говорю, а о роднящей их одинаковости
нашей любви.
Тебя как первую любовь России сердце не забудет
Это - после Пушкина - вся Россия могла сказать только Блоку. Дело не в
даре - и у Бальмонта дар, дело не в смерти - и Гумилев погиб, дело в
воплощенной тоске - мечте - беде - не целого поколения (ужасающий пример
Надсона), а целой пятой стихии - России. (Меньше иди больше, чем мир?)
Линия Пушкин - Блок минует остров Бальмонта. И, соединяющее и
заморскость, и океанскость, и райскость, и неприкрепленность Бальмонта:
плавучий остров! - наконец, слово есть. ____________________
Где же поэтическое родство Бальмонта? В мире. Брат тем, кого переводил
и любил. ____________________
Как сам Бальмонт - тоска Руси по заморью, так и наша любовь к нему -
тоска той же по тому же. ____________________
Неспособность ни Бальмонта, ни Брюсова на русскую песню. Для того,
чтобы поэт сложил народную песню, нужно, чтобы народ вселился в поэта.
Народная песня не отказ, а органическое совпадение, сращение, созвучие
данного "я" с народным. (В современности, утверждаю, не Есенин, а Блок.) Для
народной песни Бальмонт - слишком Бальмонт, пусть последним словом
последнего слова - он ее обальмонтит!.. Неспособность не по недостатку
органичности (сплошь органичен!) - по своеобразию этого организма.
О Брюсове же и русской песне.. Если Бальмонт - слишком Бальмонт, то
Брюсов - никак не народ*. _______________________ * Язык Бальмонта, для
русского, слишком личен (единоличен). Язык Брюсова, для русского, слишком
общ (национально- безличен). (примеч. М. Цветаевой).
(Соблазнительное сопоставление Бальмонта и Гумилева Экзотика одного и
экзотика другого Наличность у Бальмонта и, за редкими исключениями,
отсутствие у Гумилева темы "Россия". Нерусскость Бальмонта и целиком
русскость Гумилева). ___________________
Так и останется Бальмонт в русской поэзии - заморским гостем,
задарившим, заговорившим, заворожившим ее - с налету - и так же канувшим.
___________________
Бальмонт о Брюсове.
12-го русскою июня 1920 г. уезжал из Б. Николо- Песковского пер<еулка>
на грузовике за границу Бальмонт. Есть у меня об этом отъезде - отлете! -
отдельная запись, ограничусь двумя возгласами, предпоследним - имажинисту
Кусикову: "С Брюсовым не дружите!" - и последним, с уже отъезжающего
грузовика - мне:
- А вы, Марина, передайте Валерию Брюсову, что я ему не кланяюсь!
____________________
(Не- поклона - Брюсов сильно седел - не передала.) ____________________
Запало еще одно словечко Бальмонта о Брюсове. Мы возвращались домой,
уже не помню с чего, советского увеселения ли, мытарства ли. (С Бальмонтом
мы, игрой случая, чаще делили тягости, нежели радости жизни, - может быть,
для того, чтобы превратить их в радость?)
Говорим о Брюсове, о его "летучих альманахах" (иначе: вечерах
экспромтов). Об Институте брюсовской поэзии (иначе: закрытом распределителе
ее), о всечасных выступлениях (с кем!) и вступлениях (к чему!) - я - да
простит мне Бальмонт первое место, но этого требует ход фразы, я - о
трагичности таких унижений. Бальмонт - о низости такой трагедии. Предпосылки
не помню, но явственно звучит в моих ушах возглас:
- Поэтому я ему не прощаю!
- Ты потому ему не прощаешь, что принимаешь его за человека, а пойми,
что он волк - бедный, лезущий, седеющий волк.
- Волк не только жалок: он гнусен!
Нужно знать золотое сердце Бальмонта, чтобы оценить, в его устах, такой
возглас. __________________
Бальмонт, узнав о выпуске Брюсовым полного собрания сочинений с
примечаниями и библиографией:
- Брюсов вообразил, что он классик и что он помер. __________________
Я - Бальмонту:
- Бальмонт, знаешь слово Койранского о Брюсове? "Брюсов образец
преодоленной бездарности".
Бальмонт, молниеносно:
- Непреодоленной! __________________
Заключение напрашивается.
Если Брюсов образец непреодоленной бездарности (то есть необретения в
себе, никаким трудом, "рожденна, не сотворенна - Дара), то Бальмонт - пример
непреодоленного дара.
Брюсов демона не вызвал.
Бальмонт с ним не совладал.
Как Брюсов сразу умер, и привыкать не пришлось.
Я не знаю, отчего умер Брюсов. И не странно, что и не попыталась
узнать. В человеческий конец жизни, не в человеческом проведенной,
заглядывать - грубость. Посмертное насилие, дозволенное только репортерам.
Хочу думать, что без борения отошел. Завоеватели умирают тихо.
Знаю только, что смерть эта никого не удивила - не огорчила - не
смягчила. Пословица "de mortuis aut bene aut nihil"* поверхностна, или люди,
ее создавшие, не чета нам. Пословица "de mortuis aut bene aut nihil"*
создана Римом, а не Россией. У нас наоборот, раз умер - прав, раз умер -
свят, обратно римскому Предостережению - русское утверждение: "лежачего не
бьют". (А кто тише и ниже лежит - мертвого?) Бесчеловечность, с которой
нами, русскими, там и здесь, встречена эта смерть, только доказательство
нечеловечности этого человека. ____________________ * "О мертвых -либо
хорошо, либо ничего" (лат.).
Не время и не место о Блоке, но в лице Блока вся наша человечность
оплакивала его, в лице Брюсова - оплакивать - и останавливаюсь, сраженная
несоответствием собственного имени и глагола. Брюсова можно жалеть двумя
жалостями: 1) как сломанный перворазрядный мозговой механизм (не его, о
нем), 2) как волка. Жалостью-досадой и жалостью-растравой, то есть двумя
составными чувствами, не дающими простого одного.
Этого простого одного: любви со всеми ее включаемыми, Брюсов не искал и
не снискал.
Смерть Блока - громовой удар по сердцу; смерть Брюсова - тишина от
внезапно остановившегося станка. _________________
Часто сталкиваешься с обвинениями Брюсова в продаже пера советской
власти. А я скажу, что из всех перешедших или перешедших - полу, Брюсов,
может быть, единственный не предал и не продал. Место Брюсова - именно в
СССР.
Какой строи и какое миросозерцание могли более соответствовать этому
герою труда и воли, нежели миросозерцание, волю краеугольным камнем своим
поставившее, и строй, не только бросивший - в гимне - лозунг: "Владыкой мира
станет труд", но как Бонапарт - орден героев чести, основавший - орден
героев труда.
А вспомнить отвлеченность Брюсова, его страсть к схематизации, к
механизации, к систематизации, к стабилизации, вспомнить - так задолго до
большевизма - его утопию "Город будущего". Его исконную арелигиозность,
наконец. Нет, нет и нет. Служение Брюсова коммунистической идее не
подневольное: полюбовное, Брюсову в СССР, как студенту на картине Репина -
"какой простор!". (Ширь - его узостям, теснотам его - простор.) Просто: своя
своих познаша.
И не Маяковский, с его булыжными, явно-российскими громами, не Есенин,
если не "последний певец деревни", то - не последний ее певец, и уж,
конечно, не Борис Пастернак, новатор, но в царстве Духа, останутся
показательными для новой, насильственной на Руси, бездушной коммунистической
души, которой так страшился Блок. Все вышепоименованные выше (а может быть -
шире, а может быть - глубже) коммунистической идеи. Брюсов один ей - бровь в
бровь, ровь в ровь. ___________________
(Говорю о коммунистической идее, не о большевизме. Большевиков у нас в
поэзии достаточно, то же - не знаю их политических убеждений - Маяковский и
Есенин. Большевизм и коммунизм. Здесь, более чем где-либо, нужно смотреть в
корень (больш - comm. -). Смысловая и племенная разность корней,
определяющая разницу понятий. Из второго уже вышел III Интернационал, из
первого, быть может, еще выйдет национал-Россия.)
И окажись Брюсов, как слух о том прошел, по посмертным бумагам своим не
только не коммунистом, а распромонархистом, монархизм и контрреволюционность
его - бумажные. От контр, от революционера в революции - монархиста - в
Брюсове не было ничего. Как истый властолюбец, он охотно и сразу подчинился
строю, который в той или иной области обещал ему власть. На какой-то точке
бонапартизм с идеальным коммунизмом сходятся: "la carriere,ouverte aux
talents"* - Наполеон.) "Брюсовский Институт" в царстве Смольных и
Екатерининских - более чем гадателен. Коммунизм же, царство спецов, с его
принципом использования всего и вся, его (Брюсовский Институт) оценил и
- Смешно. Женские души продавать! Вроде Чичикова! Вы бы телами
занялись!
"Идзе", не слушая:
- Получите свой гонорар и (внезапно прерывая.) что там за катастрофа?
Выбегаем все: импресарио, враждующие любовники, N, Адалис, я. Плотина
прорвалась. Потолок не выдержал? Политехнический Музей возомнил себя
Везувием? Или Москва проваливается - за грехи?
На эстраде, с милейшей, явнейшей, малиновейшей из улыбок- красный
берет!
Легкое отступление. Рукоплескали нам всем, Адалис, Бенар, поэтессе в
жемчугах, Мальвине, мне - приблизительно равно: в пределах вполне
удовлетворенного любопытства. Это же, это же был - успех. (Успех наперед и в
кредит, ибо не успела произнести еще ни слова, но - разве дело в словах?)
И вот, все еще безмолвное, постепенное, как солнце всходит, освещая
гряду за грядой, ознакомление красного берета с амфитеатром. Должно быть,
кого-то узнала а первом ряду - кивок первому ряду, и в третьем, должно быть,
тоже узнала, потому что и в третий кивок, к в пятый, и в пятнадцатый, и всем
разные, всем отдельные, не вообще - кивок, - кивок лукавый, кивок короткий,
кивок с внезапным перебросом берета с уха на ухо, кивок поверхностный, кивок
памятливый... Как она была прелестна, как проста в своей радости, как
скромна в своем триумфе. Рукоплесканья упорствовали, зал, не довольствуясь
приветствием рук, уже пустил в ход ноги, - скоро предметы начнут швырять! А
улыбка ширилась, уходила в безбрежность, переходила границы возможности и
губ, малиновый берет заламывался все глубже и глубже, совсем в поднебесье, в
рай, в раек. И - странно: зал не тяготился ожиданием, зал не торопил
событий, зал не торопил, зал не хотел стихов, зал был счастлив - так.
- Товарищ X, начинайте! -Но товарищ- Берет не слышит, у него своя
давность с залом. - Да начинайте же, товарищ X! - в голосе Брюсова почти
раздражение. И, естественно; из всей фатаморганы, видеть только спину да
макушку заломленного берета! По соседству возглас "идзе":
- Вот бы ее - одну выпустить! Такая вечера не провалит!
______________________
Стихи? Да были ли? Не помню ни слов, ни смыслов. И смыслы и слова
растворялись, терялись, растекаясь в улыбке, малиновой и широкой, как заря.
Да будь она хоть гением в женском естестве, больше о нем, чем этой улыбкой
своей, она бы не сказала. Это не было улыбающееся лицо - их много, они
забываются, это не был рот - он в улыбке терялся, ничего не было, кроме
улыбки: непрерывной раздвигаемости - губ, уже смытых ею! Улыбка - и ничего
кроме, раствор мира в улыбке, сама улыбка: улыбка. И если спросят меня о
земле - на другой планете - что я там видела, что запомнила там, перебрав и
отбросив многое - улыбнусь.
Но, с планеты на эстраду. Это выступление было решительным торжеством
красного, не флагового кровавого товарищеского, но с поправкой на женское
(цвет лица, масть, туалет), красного не площадного - уличного, боевого - но
женски- боевого.
Так, если не в творчестве, то хоть в личности поэтессы, Брюсов в своих
утверждениях касательно истоков женского творчества утвержден- был.
_____________________.
Выступление красного берета затягивается. Сидим с неугомонной Адалис в
бетонной каморке, ждем судьбы (деньги). "Заплатят или нет?" - "Заплатят, но
вот - сколько. Обещали по тридцати" - "Значит по десяти" - "Значит по три".
Новый звуковой обвал Вавилонской башни, - очевидно, Берет покидает
пост. Вавилон валится, валится, валится . Крики, проникающие даже и в наш
бетонный гроб:
- Красный дьявол! Красный дья-авол! Дья-а-вола!
Я к Адалис, испуганно: "Неужели это ее они так?" Та, смеясь: "Да нет,
это у нее стихи такие, прощание с публикой, коронный номер. Кончит - и
конец. Идемте".
Застаем последний взмах малинового берета. Все эффекты к концу! И еще
один взмах (эффект) непредвиденный - широкий жест, коим поэтесса, проходя,
во мгновение и на мгновение ока - чистосердечно, от избытка чувств -
запахивает Брюсова в свою веселую полосатую широкошумную гостеприимную юбку.
Этот предельный жест кладет и предел вечеру. На эстраде, опоясанный
девятью Музами - скашиваю для лада и склада одну из нас - "восемь девок,
один я". Последние, уже животным воем, вызовы, ответные укороченные
предстоящими верстами домой, поклоны, гром виноградной гроздью осыпающегося,
расходящегося амфитеатра, барьер снят, зал к барьеру, эстрада в зал.
______________________
Итог дня: не тридцать, не десять, но и не три - девять. И цепкая ручка
ивовой ручьевой Мальвины, въевшаяся в стальную мою. Ножки 30-х годов,
ошибившись столетием, не дождавшись кареты, не справляются с советской
гололедицей, и приходится мне, за отсутствием более приятной опоры,
направлять их по тротуарным глетчерам начала февраля Москвы 1921 года.
____________________
Вот и вся достоверность моих встреч с Брюсовым. - И только-то? - Да,
жизнь меня достоверностями вообще не задаривает. Блока - два раза. Кузмина -
раз, Сологуба - раз. Пастернака - много - пять, столько же - Маяковского,
Ахматову - никогда, Гумилева - никогда.
С Вячеславом одна настоящая беседа за жизнь. (Были и везения, но перед
горечью всего невзятого...)
Больших я в жизни всегда обходила, окружала, как планета планету.
Прибавлять к их житейской и душевной обремененности еще гору своей любви?
Ибо, если не для любви - для чего же встречаться? На другое есть книги. И
если не гора (беру во всех ее измерениях) - то какая же любовь? В этой смеси
бережения и гордости, в этом естественнейшем шаге назад при виде величия -
разгадка к многим (не только моим, вообще людским, поэтому упоминаю)
разминовениям.
Беречь себя? От того, для чего в мир пришел? Нет, в моем словаре
"бережение" всегда - другого.
А может быть, так и нужно - дальше. Дальше видеть, чтоб больше видеть,
чтоб большим видеть. И моя доля - дали между мной и солнцами - благая.
Так на вопрос: и только-то? мой ответ: "да - но как!"
И обращаясь к наиполярнейшему из солнц, мне полярному солнцу - Брюсову,
вижу. Брюсова я могла бы любить, если не как всякого другого поэта - Брюсов
не в поэзии, а в воле к ней был явлен - то как всякую другую силу. И,
окончательно вслушавшись доказываю: Брюсова я под искренним видом ненависти
просто любила, только в этом виде любви (оттолкновении) сильнее, чем любила
бы его в ее простейшем виде - притяжении.
Брюсов же этого, тугой на сердце, не расслышал и чистосердечно не
выносил сначала "девчонки", потом - "женщины", весь смысл и назначение
которой - утверждаю - в любви, а не в ненависти, в гимне, а не в эпиграмме.
Если Брюсов это, с высот ли низкого своего римского неба, из глубин ли
готической своей высокой преисполни слышит, я с меньшей болью буду слышать
звук его имени.
"Но я не размышляю над стихом И, правда, никогда не сочиняю!"
Бальмонт
| "И ты с беспечального детства
Ищи сочетания слов". Брюсов
Бальмонт и Брюсов. Об этом бы целую книгу, - поэма уже написана:
Моцарт, Сальери.
Обращено ли, кстати, внимание хотя бы одним критиком на упорное
главенство буквы Б в поколении так называемых символистов? - Бальмонт,
Брюсов, Белый, Блок, Балтрушайтис.
Бальмонт, Брюсов. Росшие в те годы никогда не называли одного из них,
не назвав (хотя бы мысленно) другого. Были и другие поэты, не меньшие, их
называли поодиночке. На этих же двух - как сговорились. Эти имена ходили в
паре.
Парные имена не новость: Гете и Шиллер, Байрон и Шелли, Пушкин и
Лермонтов. Братственность двух сил, двух вершин. И в этой парности тайны
никакой. Но "Бальмонт и Брюсов" - в чем тайна?
В полярности этих двух имен - даровании - темпераментов, и предельной
выявленности, в каждом, одною из двух основных родов творчества, в самой
собой встающей сопоставляемости, во взаимоисключаемости их.
Все, что не Бальмонт - Брюсов, и все, что не Брюсов - Бальмонт.
Не два имени- два лагеря, две особи, две расы. ___________________
Бальмонт*. Брюсов. Только прислушаться к стуку имен. Бальмонт:
открытость, настежь - распахнутость. Брюсов: сжатость (ю - полугласная,
вроде его, мне, тогда закрытая), скупость, самость в себе.
В Брюсове тесно, в Бальмонте - просторно.
Брюсов глухо, Бальмонт звонко.
Бальмонт: раскрытая ладонь - швыряющая, в Брюсове - скрип ключа.
__________________________ * Прошу читателя, согласно носителю, произносить
с ударением на конце (примеч. М Цветаевой).
______________________
Бальмонт. Брюсов. Царствовали, тогда, оба. В мирах иных, как видите,
двоевластие, обратно миру нашему, возможно. Больше скажу: единственная
примета принадлежности вещи к миру иному ее невозможность - нестерпимость -
недопустимость - здесь. Бальмонто- Брюсовское же двоевластие являет нам
неслыханный и немыслимый в истории пример благого двоевластия не только не
друзей - врагов. Как видите, учиться можно не только на стихах поэтов.
___________________
Бальмонт. Брюсов. Два полюса творчества. Творец-ребенок (Бальмонт) и
творец-рабочий (Брюсов). (Ребенок, как der Spieler, игрун.) Ничего от
рабочего - Бальмонт, ничего от ребенка - Брюсов. Творчество игры я
творчество жилы. Почти что басня "Стрекоза и муравей", да в 1919 г. она и
осуществилась, с той разницей, что стрекоза моей басни и тогда, умирая с
голоду, жалела муравья.
Сохрани Боже нас, пишущих, от хулы на ремесло. К одной строке
словесно-неровного Интернационала да никто не будет глух. Но еще более
сохранят нас боги от брюсовских институтов, короче: ремесло да станет
вдохновением, а не вдохновение ремеслом.
Плюсы обоих полюсов ясны. Рассмотрим минусы. Творчество ребенка. Его
минус - случайность, непроизвольность, "как рука пойдет". Творчество
рабочего. Его минус - отсутствие случайности, непроизвольности, "как рука
пойдет", то есть: минус второго - отсутствие минуса первого. Бальмонт и
Брюсов точно поделили меж собой поговорку: "На Бога надейся" (Бальмонт), "а
сам не плошай" (Брюсов). Бальмонт не зря надеялся, а Брюсов в своем "не
плошании" - не сплоховал. Оговорюсь: говоря о творческой игре Бальмонта,
этим вовсе не говорю, что он над творением своим не работал. Без работы и
ребенок не возведет своей песочной крепости. Но тайна работы я ребенка и
Бальмонта в ее (работы) скрытости от них, в их я неподозревании о ней. Гора
щебня, кирпичей, глины. "Работаешь?" - "Нет, играю". Процесс работы скрыт в
игре. Пот превращен в упоение. ___________________
Труд-благословение (Бальмонт) и труд-проклятие (Брюсов). Труд Бога в
раю (Бальмонт, невинность), труд человека на земле (Брюсов, виновность).
Никто не назовет Бальмонта виновным и Брюсова невинным, Бальмонта
ведающим и Брюсова неведающим. Бальмонт - ненасытимость всеми яблоками,
кроме добра и зла, Брюсов - оскомина от всех, кроме змиева. Для Бальмонта -
змея, для Брюсова - змий. Бальмонт змеей любуется, Брюсов у змия учится. И
пусть Бальмонт хоть в десяти тысячах строк воспевает змия, в родстве с ним
не он, а Брюсов. _______________
Брюсов греховен насквозь. От этого чувства греховности его никак не
отделаться. И поскольку чтение соучастие, чтение Брюсова
-сопреступленчество. Грешен, потому что знает, знает, потому что грешен.
Необычайно ощутимый в нем грех (прах). И тяжесть стиха его - тяжесть греха
(праха).
При отсутствии аскетизма - полное чувство греховности мира и себя. Грех
без радости, без гордости, без горечи, без выхода. Грех, как обычное
состояние. Грех - пребывание. Грех - тупик. И - может быть, худшее в грехе -
скука греха. (Таких в ад не берут, не жгут.)
Грех - любовь, грех - радость, грех - красота, грех - материнство.
Только припомнить омерзительное стихотворение его "Девушкам", открывающееся:
Я видел женщину. Кривясь от мук, Она бесстыдно открывала тело, И каждый
стон ее был дикий звук
и кончающееся:
О девушки! О мотыльки на воле! Вас на балу звенящий вальс влечет, Вы в
нашей жизни, как цветы магнолий... Но каждая узнает свой черед И будет,
корчась, припадать на ложе... Все станете зверями! тоже! тоже!
Это о материнстве, смывающем все!
К Брюсову, как ни к кому другому, пристало слово "блудник". Унылое и
безысходное, как вой волка на большой дороге. И, озарение: ведь блудник-то
среди зверей - волк! _____________________
Бальмонт - бражник. Брюсов - блудник.
Веселье бражничества - Бальмонт. Уныние блудника - Брюсов.
И не чаро-дей он, а блудо-дей. _____________________
Но, возвращаясь к работе его, очищению его:
Труд Бога в раю (Бальмонт) и труд человека на земле (Брюсов).
Восхищаясь первым, преклонимся перед вторым. _________________
Да, как дети играют и как соловьи поют - упоенно! Брюсов же - в природе
подобия не подберешь, хотя и напрашивался дятел, как каменщик молотит -
сведенно. Счастье повиновенья (Бальмонт). Счастье преодоленья (Брюсов).
Счастье отдачи (Бальмонт). Счастье захвата (Брюсов). По течению собственного
дара - Бальмонт. Против течения собственной неодаренности - Брюсов.
(Ошибочность последнего уподобления. Неодаренность, отсутствие, не
может быть течением, наличностью. Кроме того, само понятие неодаренности - в
явном несоответствии с понятием текучести. Неодаренность: стена, предел,
косность. Косное не может течь. Скорей уж - лбом об стену собственной
неодаренности: Брюсов. Ошибку оставляю, как полезную для читающих и
пишущих.)
И, формулой: Бальмонт, как ребенок, и работая - играет, Брюсов, как
гувернер, и играя - работает. (Тягостность его рондо, роделей, ритурнелей, -
всех поэтических игр пера.)
Брюсов- заведомо- исключенный экспромт. ______________________
Победоносность Бальмонта - победоносность восходящего солнца: "есмь и
тем побеждаю", победоносность Брюсова - в природе подобия не подберешь -
победоносность воина, в целях своих и волей своей, останавливающего солнце.
Как фигуры (вне поэтической оценки) одна стоит другой.
______________________
Бальмонт. Брюсов. Их единственная связь - чужестранность. Поколением
правили два чужеземных царя. Не время вдаваться, дам вехи (пусть пашет -
читатель!). После "наируссейшего" Чехова и наи-русско-интеллигентнейшего
Надсона (упаси Боже - приравнивать! в соцарствовании их повинно поколение) -
после настроений - нестроений - расслоений - после задушенностей -
задушевностей - вдруг - "Будем как солнце!" Бальмонт, "Риму и Миру" -
Брюсов.
Нет, не русский Бальмонт, вопреки Владимирской губернии, "есть в
русской природе усталая нежность" (определение, именно точностью своей
выдающее иностранца), русским заговорам и ворожбам, всей убедительности тем
и чувств, - нерусский Бальмонт, заморский Бальмонт. В русской сказке
Бальмонт не Иван-Царевич, а заморский гость, рассыпающий перед царской
дочерью все дары жары и морей. Не последнее лицо в сказке - заморский гость!
Но - спрашиваю, а не утверждаю - не есть ли сама нерусскость Бальмонта -
примета именно русскости его? До-российская, сказочная, былинная тоска Руси
- по морю, по заморью. Тяга Руси - из Руси вон. И, вслушиваясь,- нет. Тогда
его тоска говорила бы по-русски. У меня же всегда чувство, что Бальмонт
говорит на каком-то иностранном языке, каком не знаю, - бальмонтовском.
Здесь мы сталкиваемся с тайной. Органическая поэзия на неорганическом
языке. Ибо, утверждаю, язык Бальмонта, в смысле вредности, неорганичен. Как
сильна, должно быть, органичность внутренняя и личная (единоличная), чтобы
вопреки неорганичности словесной - словами же - доходить! О нем бы я сказала
как один прскодаваюль в Парижском Alliance francaise*в ответ на одну мою
французскую поэому "Vous etes surement poete dans votre langue"**
______________ * Курсы французского языка для иностранцев в Париже. ** "Вы.
несомненно, поэт на своем языке" (фр.).
Бальмонт, родившись, открыл четвертое измерение Бальмонт! пятую стихию:
Бальмонт! шестое чувство и шестую часть света: Бальмонт! В них он и жил.
Его любовь к России - влюбленность чужестранца. Национальным поэтом,
при всей любви к нему, его никак не назовешь. Беспоследственным (разовым)
новатором русской речи - да. Хочется сказать: Бальмонт - явление, но не в
России. Поэт в мире поэзии, а не в стране. Воздух - в воздухе.
Нация - в плоти, бесплотным национальный поэт быть не может (просто-
поэт - да) А Бальмонт, громозди хоть он Гималаи на Анды и слонов на
ихтиозавров - всегда - заведомо - пленительно невесом.
Я вселенной гость, Мне повсюду пир...
Порок или преимущество? Страна больше, чем дом, земля больше, чем
страна, вселенная больше, чем земля. Не- русскость (русскость, как
составное) и русскость Бальмонта - вселенскость его. Не в России родился, а
в мире. Только в единственном русском поэтическом гении - Пушкине (гений,
второй после диапазона, вопрос равновесия и - действия сил. Вне упомянутого
Лермонтов не меньше Пушкина) - итак, только в Пушкине мир не пошел в ущерб
дому (и обратно). В Бальмонте же одолел - мир. Зачарованный странник никогда
не вернулся домой, в дом, из которого ушел - как только в мир вошел! Все его
возвраты домой - налеты. Говоря "Бальмонт", мы говорим: вода, ветер, солнце.
(Меньше или больше России?) Говоря "Бальмонт", мы (географически и грубо)
говорим: Таити - Цейлон - Сиерра и, может быть, больше всего: Атлантида, и,
может быть, меньше всего - Россия. "Москва" его - тоска его. Тоска по тому,
чем не быть, где не жить. Недосягаемая мечта чужестранца. И, в конце концов,
каждый вправе выбирать себе родину. ____________________
Пушкин - Бальмонт - непосредственной связи нет. Пушкин - Блок - прямая.
(Неслучайность последнего стихотворения Блока, посвященного Пушкину.) Не о
внутреннем родстве Пушкина и Блока говорю, а о роднящей их одинаковости
нашей любви.
Тебя как первую любовь России сердце не забудет
Это - после Пушкина - вся Россия могла сказать только Блоку. Дело не в
даре - и у Бальмонта дар, дело не в смерти - и Гумилев погиб, дело в
воплощенной тоске - мечте - беде - не целого поколения (ужасающий пример
Надсона), а целой пятой стихии - России. (Меньше иди больше, чем мир?)
Линия Пушкин - Блок минует остров Бальмонта. И, соединяющее и
заморскость, и океанскость, и райскость, и неприкрепленность Бальмонта:
плавучий остров! - наконец, слово есть. ____________________
Где же поэтическое родство Бальмонта? В мире. Брат тем, кого переводил
и любил. ____________________
Как сам Бальмонт - тоска Руси по заморью, так и наша любовь к нему -
тоска той же по тому же. ____________________
Неспособность ни Бальмонта, ни Брюсова на русскую песню. Для того,
чтобы поэт сложил народную песню, нужно, чтобы народ вселился в поэта.
Народная песня не отказ, а органическое совпадение, сращение, созвучие
данного "я" с народным. (В современности, утверждаю, не Есенин, а Блок.) Для
народной песни Бальмонт - слишком Бальмонт, пусть последним словом
последнего слова - он ее обальмонтит!.. Неспособность не по недостатку
органичности (сплошь органичен!) - по своеобразию этого организма.
О Брюсове же и русской песне.. Если Бальмонт - слишком Бальмонт, то
Брюсов - никак не народ*. _______________________ * Язык Бальмонта, для
русского, слишком личен (единоличен). Язык Брюсова, для русского, слишком
общ (национально- безличен). (примеч. М. Цветаевой).
(Соблазнительное сопоставление Бальмонта и Гумилева Экзотика одного и
экзотика другого Наличность у Бальмонта и, за редкими исключениями,
отсутствие у Гумилева темы "Россия". Нерусскость Бальмонта и целиком
русскость Гумилева). ___________________
Так и останется Бальмонт в русской поэзии - заморским гостем,
задарившим, заговорившим, заворожившим ее - с налету - и так же канувшим.
___________________
Бальмонт о Брюсове.
12-го русскою июня 1920 г. уезжал из Б. Николо- Песковского пер<еулка>
на грузовике за границу Бальмонт. Есть у меня об этом отъезде - отлете! -
отдельная запись, ограничусь двумя возгласами, предпоследним - имажинисту
Кусикову: "С Брюсовым не дружите!" - и последним, с уже отъезжающего
грузовика - мне:
- А вы, Марина, передайте Валерию Брюсову, что я ему не кланяюсь!
____________________
(Не- поклона - Брюсов сильно седел - не передала.) ____________________
Запало еще одно словечко Бальмонта о Брюсове. Мы возвращались домой,
уже не помню с чего, советского увеселения ли, мытарства ли. (С Бальмонтом
мы, игрой случая, чаще делили тягости, нежели радости жизни, - может быть,
для того, чтобы превратить их в радость?)
Говорим о Брюсове, о его "летучих альманахах" (иначе: вечерах
экспромтов). Об Институте брюсовской поэзии (иначе: закрытом распределителе
ее), о всечасных выступлениях (с кем!) и вступлениях (к чему!) - я - да
простит мне Бальмонт первое место, но этого требует ход фразы, я - о
трагичности таких унижений. Бальмонт - о низости такой трагедии. Предпосылки
не помню, но явственно звучит в моих ушах возглас:
- Поэтому я ему не прощаю!
- Ты потому ему не прощаешь, что принимаешь его за человека, а пойми,
что он волк - бедный, лезущий, седеющий волк.
- Волк не только жалок: он гнусен!
Нужно знать золотое сердце Бальмонта, чтобы оценить, в его устах, такой
возглас. __________________
Бальмонт, узнав о выпуске Брюсовым полного собрания сочинений с
примечаниями и библиографией:
- Брюсов вообразил, что он классик и что он помер. __________________
Я - Бальмонту:
- Бальмонт, знаешь слово Койранского о Брюсове? "Брюсов образец
преодоленной бездарности".
Бальмонт, молниеносно:
- Непреодоленной! __________________
Заключение напрашивается.
Если Брюсов образец непреодоленной бездарности (то есть необретения в
себе, никаким трудом, "рожденна, не сотворенна - Дара), то Бальмонт - пример
непреодоленного дара.
Брюсов демона не вызвал.
Бальмонт с ним не совладал.
Как Брюсов сразу умер, и привыкать не пришлось.
Я не знаю, отчего умер Брюсов. И не странно, что и не попыталась
узнать. В человеческий конец жизни, не в человеческом проведенной,
заглядывать - грубость. Посмертное насилие, дозволенное только репортерам.
Хочу думать, что без борения отошел. Завоеватели умирают тихо.
Знаю только, что смерть эта никого не удивила - не огорчила - не
смягчила. Пословица "de mortuis aut bene aut nihil"* поверхностна, или люди,
ее создавшие, не чета нам. Пословица "de mortuis aut bene aut nihil"*
создана Римом, а не Россией. У нас наоборот, раз умер - прав, раз умер -
свят, обратно римскому Предостережению - русское утверждение: "лежачего не
бьют". (А кто тише и ниже лежит - мертвого?) Бесчеловечность, с которой
нами, русскими, там и здесь, встречена эта смерть, только доказательство
нечеловечности этого человека. ____________________ * "О мертвых -либо
хорошо, либо ничего" (лат.).
Не время и не место о Блоке, но в лице Блока вся наша человечность
оплакивала его, в лице Брюсова - оплакивать - и останавливаюсь, сраженная
несоответствием собственного имени и глагола. Брюсова можно жалеть двумя
жалостями: 1) как сломанный перворазрядный мозговой механизм (не его, о
нем), 2) как волка. Жалостью-досадой и жалостью-растравой, то есть двумя
составными чувствами, не дающими простого одного.
Этого простого одного: любви со всеми ее включаемыми, Брюсов не искал и
не снискал.
Смерть Блока - громовой удар по сердцу; смерть Брюсова - тишина от
внезапно остановившегося станка. _________________
Часто сталкиваешься с обвинениями Брюсова в продаже пера советской
власти. А я скажу, что из всех перешедших или перешедших - полу, Брюсов,
может быть, единственный не предал и не продал. Место Брюсова - именно в
СССР.
Какой строи и какое миросозерцание могли более соответствовать этому
герою труда и воли, нежели миросозерцание, волю краеугольным камнем своим
поставившее, и строй, не только бросивший - в гимне - лозунг: "Владыкой мира
станет труд", но как Бонапарт - орден героев чести, основавший - орден
героев труда.
А вспомнить отвлеченность Брюсова, его страсть к схематизации, к
механизации, к систематизации, к стабилизации, вспомнить - так задолго до
большевизма - его утопию "Город будущего". Его исконную арелигиозность,
наконец. Нет, нет и нет. Служение Брюсова коммунистической идее не
подневольное: полюбовное, Брюсову в СССР, как студенту на картине Репина -
"какой простор!". (Ширь - его узостям, теснотам его - простор.) Просто: своя
своих познаша.
И не Маяковский, с его булыжными, явно-российскими громами, не Есенин,
если не "последний певец деревни", то - не последний ее певец, и уж,
конечно, не Борис Пастернак, новатор, но в царстве Духа, останутся
показательными для новой, насильственной на Руси, бездушной коммунистической
души, которой так страшился Блок. Все вышепоименованные выше (а может быть -
шире, а может быть - глубже) коммунистической идеи. Брюсов один ей - бровь в
бровь, ровь в ровь. ___________________
(Говорю о коммунистической идее, не о большевизме. Большевиков у нас в
поэзии достаточно, то же - не знаю их политических убеждений - Маяковский и
Есенин. Большевизм и коммунизм. Здесь, более чем где-либо, нужно смотреть в
корень (больш - comm. -). Смысловая и племенная разность корней,
определяющая разницу понятий. Из второго уже вышел III Интернационал, из
первого, быть может, еще выйдет национал-Россия.)
И окажись Брюсов, как слух о том прошел, по посмертным бумагам своим не
только не коммунистом, а распромонархистом, монархизм и контрреволюционность
его - бумажные. От контр, от революционера в революции - монархиста - в
Брюсове не было ничего. Как истый властолюбец, он охотно и сразу подчинился
строю, который в той или иной области обещал ему власть. На какой-то точке
бонапартизм с идеальным коммунизмом сходятся: "la carriere,ouverte aux
talents"* - Наполеон.) "Брюсовский Институт" в царстве Смольных и
Екатерининских - более чем гадателен. Коммунизм же, царство спецов, с его
принципом использования всего и вся, его (Брюсовский Институт) оценил и