Стефан ЦВЕЙГ
МАГЕЛЛАН
Человек и его деяние
Печатается по изданию «Молодой гвардии» 1947 г.
ПОВЕСТЬ СТЕФАНА ЦВЕЙГА О МАГЕЛЛАНЕ
К началу XVI века маленькая гористая Португалия – до этого бедный и ничем не замечательный уголок Европы – становится могущественной колониальной державой. Богатства ее монархов, пышность и блеск их двора вызывают удивление иностранцев. От Бразилии до Молуккских островов в Тихом океане и от Лиссабона до мыса Доброй Надежды протянулись необъятные владения новой империи. На африканском побережье и у входа в Персидский залив, на берегах Индии и на Малаккском полуострове высились португальские крепости, со всех концов света стремились в португальскую столицу парусные суда.
В те дни блеск Лиссабона видел знаменитый «алжирский пленник» Сервантес. Автор «Дон Кихота» писал, что «Лиссабон – величайший город Европы, где богатства Востока разгружаются для распределения по всему миру».
Не случайно именно среди португальцев нашлись люди, чьи имена навсегда вошли в историю великих географических открытий. Их страна ближе других стран Европы лежала к африканскому побережью Атлантики, Только минуя португальские берега, могли проходить из Средиземного моря в Атлантический океан итальянские и испанские корабли, и потому португальские моряки могли продвинуться вдоль африканского побережья, значительно опередив своих соперников.
Страна рыбаков, нищих рыцарей-идальго и свирепых морских разбойников-корсаров дала миру людей, которым суждено было превратить свою родину в обширную империю, на один лишь краткий миг в истории ставшую самой могущественной в мире и раскинувшуюся в четырех частях света.
Одновременно с испанцами, усиленно колонизирующими Южную Америку, португальцы устанавливают связи со всеми странами мира. Золото и серебро широкой рекой полились в Европу из испанских и португальских колоний. Несметный клад был найден – он таился не только в недрах вновь открытых земель, но и в поте и крови миллионов жертв, в разнузданности, с какой европейские колонизаторы принялись грабить, обращать в рабство и уничтожать целые племена и народы, до этого не знакомые с боевыми качествами выплавляемого в Европе металла.
Но значение открытия Америки и морского пути в Индию было гораздо шире. В недрах феодального общества созревали условия для развития мировой торговли и перехода ремесла в мануфактуру. Начинался процесс, который позднее завершился созданием крупной современной промышленности.
«Открытие Америки и морского пути вокруг Африки создало новое поприще для растущей буржуазии. Ост-индский и китайский рынки, колонизация Америки, обмен с колониями, увеличение количества орудий обращения и вообще товаров дали неслыханный до тех пор толчок торговле, мореплаванию, промышленности и тем значительно ускорили развитие революционного элемента в разлагавшемся феодальном обществе».[1]
Утверждаясь в Европе, капитализм сосредоточил здесь огромные ценности, плоды труда народов, ограбленных колонизаторами в четырех частях света.
«Мир сразу сделался почти в десять раз больше; вместо четвертой части полушария теперь весь земной шар лежал перед взором западно-европейцев, которые спешили завладеть остальными семью восьмыми. И вместе со старинными тесными границами родины пали также и тысячелетние рамки предписанного средневекового мышления. Внешнему и внутреннему взору человека открылся бесконечно более широкий горизонт. Какое значение могли иметь репутация порядочности и унаследованные от ряда поколений почетные цеховые привилегии для молодого человека, которого манили к себе богатства Индии, золотые и серебряные рудники Мексики и Потози? То было для буржуазии время странствующего рыцарства; она переживала также свою романтику и свои любовные мечтания, но по-буржуазному преследуя в конечном счете буржуазные цели».[2]
Но если заветной целью каждого завоевателя, каждого конквистадора было личное обогащение и власть над вновь открытыми землями, в конечном счете расчищавшие дорогу капитализму, то в достижении этой цели наиболее выдающиеся из них не раз проявляли замечательные человеческие качества: широту ума, несгибаемую волю к победе, личную храбрость и физическую выносливость.
Требовалось великое мужество, чтобы, вопреки сопротивлению косных людей и невежд, вопреки домыслам многочисленных и сильных врагов, выйти в неведомый океан, не имея не только надежных карт, но и сколько-нибудь ясного представления о том, что ждет впереди. Требовались незаурядная решительность и твердость характера, чтобы в трудном пути поднять на борьбу со стихией нестойких и колеблющихся. Неудивительно поэтому, что подвиги людей, возглавивших это движение за океан, надолго сохранились в памяти человечества.
Три имени выделяются в этой длинной веренице завоевателей: Колумб, Васко да Гама, Магеллан.
Подвиг Колумба заключался в том, что он первым из мореплавателей пересек Атлантический океан и достиг берегов Америки. Как известно, Колумб искал морской путь в Индию и до конца своих дней был убежден, что побывал не на новом материке, а где-то недалеко от устья Ганга.
Васко да Гама первым отважился отойти от традиционного маршрута португальцев вокруг африканского побережья и предпринял путешествие в восточном направлении, посреди безбрежного и неизведанного океана, к индийским берегам.
Фернандо Магеллан разрешил задачу еще более сложную, по тому времени казавшуюся фантастической. Он нашел в южной оконечности американского материка пролив, с тех пор носящий его имя, впервые в истории переплыл Тихий океан и открыл Филиппинские острова, совершив, таким образом, первое кругосветное путешествие. Своим плаванием Магеллан дал окончательное и неопровержимое доказательство шарообразности Земли и нанес этим убийственный удар по многовековым заблуждениям человечества.
Значение дела, совершенного Магелланом, хорошо выразил его сподвижник Пигафетта, чьи путевые записки служат основным источником для всех биографов мореплавателя: «Он выказывал всегда непоколебимую настойчивость среди самых больших бедствий. На море он сам подвергал себя большим лишениям, чем остальной экипаж. Сведущий, как никто, в чтении морских карт, он владел в совершенстве искусством кораблевождения, и это он доказал своим путешествием вокруг света, на что никто другой не отважился до него».[3]
Друг А. М. Горького и Ромэна Роллана, гуманист, проникнутый состраданием к человеку, изуродованному страшной действительностью капиталистического общества, Цвейг, однако, не мог подняться до понимания истинных причин социального зла. В ряде произведений, отличающихся высоким мастерством анализа, Цвейг воспроизвел трагедию одиночек, напрасно мечущихся в поисках выхода из тупика. Этого выхода не знал и сам писатель, слишком далекий от понимания законов общественного развития. Жизнь Цвейг изображал как столкновение характеров. Не социальные противоречия, а противоречия между человеческими индивидуальностями стояли в центре его внимания.
После первой мировой войны, которую писатель пережил как личную катастрофу, Цвейг не мог больше оставаться «над схваткой». В Советской России писатель-гуманист видел маяк, освещающий человечеству путь к счастью и справедливости. В 1929 году Стефан Цвейг побывал в СССР. Впоследствии он писал, что эта поездка была самым сильным впечатлением, которое останется у него на всю жизнь.
Именно в этот период между мировыми войнами Цвейг обращается к изображению реальных деятелей прошлого. Героями Цвейга становятся те, кто представлялся воображению писателя истинными «строителями мира». Такого человека хотелось ему видеть и в Магеллане.
Знаменитый португалец привлек писателя своей жизненной силой, твердостью воли, непоколебимой верой в задуманное им дело.
Цвейг рисует своего героя суровым, но справедливым и мудрым, неспособным к бесполезному пролитию крови, просвещенным и трудолюбивым.
Верный своим ошибочным представлениям о роковом предопределяющем значении врожденных качеств человека, Цвейг и личную участь Магеллана, и весь ход его жизни, и чуть ли даже не трагический его конец приписывает влиянию «рока», «судьбы», заложенных в особенностях человеческого характера. Вместе с тем, изображая Магеллана только как прогрессивного деятеля и смелого искателя новых путей, Стефан Цвейг неверно оценивает и эпоху великих географических открытий, затушевывая противоречия этой эпохи, замалчивая те чудовищные преступления, которые совершал капитализм уже при самом своем рождении.
Цвейг идеализирует не только своего героя, но и отдельных его предшественников и современников. Подчеркивая прогрессивную роль португальского принца Энрике, прозванного Мореплавателем, Цвейг и в нем видит не предприимчивого колонизатора, охотника за золотым песком, слоновой костью и черными рабами, а мудрого государственного деятеля, далекого от погони за личными выгодами.
«Подлинно высокое значение инфанта Энрике, – пишет Цвейг, – в том, что одновременно с величием цели он осознал и трудность ее достижения: благородное смирение заставило его понять, что сам он не увидит, как сбудется его мечта, ибо срок больший, чем человеческая жизнь, потребуется для подготовки такого гигантского предприятия».
В действительности, конечно, не «величие цели», не цивилизаторская миссия, а жажда обогащения толкала даже передовых представителей португальского общества на расширение своих колониальных владений. Еще в XVIII веке французский историк аббат Рейналь гораздо яснее, чем Цвейг, понимал причины небывалого рвения капитанов инфанта Энрике: «Нетрудно было им, – писал ученый аббат, – производить завоевания и иметь выгодный торг в сих странах: малые народы, в оных обитающие, разделены будучи друг от друга непроходимыми степями, не знали ни цены своему богатству, ни искусства защищаться…»
Глубоко изучив документы эпохи, Стефан Цвейг, знаток человеческой души, заставляет читателя сочувствовать успехам и поражениям своего героя, с волнением следить за взлетами и падениями, постоянно чередующимися на жизненном пути непреклонного исследователя и мужественного мореплавателя.
Уже то, что вся первая половина книги посвящена истории подготовки и сложной дипломатической игры вокруг задуманной экспедиции, помогает читателю наглядно и живо представить себе действительный объем той напряженной, безмерно трудной работы, которую совершил Магеллан еще задолго до того, как его флотилия вышла в море. Португалец, вынужденный служить испанскому монарху, мелкий идальго среди родовитых испанских дворян, – какой несгибаемой волей должен был обладать этот человек, чтобы завоевать самое право на совершение подвига! Зная, как никто другой, тончайшие пружины, движущие людьми в мире наживы, Цвейг достигает замечательной реалистической силы в изображении поступков и чувств людей, окружающих Магеллана. Читатель запомнит и алчного астролога Фалейро, своими знаниями картографии способствовавшего разработке идеи кругосветного плавания, и лукавого царедворца Хуана де Аранду, использовавшего свои придворные связи для помощи (конечно, не бескорыстной) настойчивому португальцу. Глубокое впечатление оставляют такие эпизоды повести, как сражение при Малакке, тщетные поиски прохода в заливе Ла-Платы, мучительная зимовка в бухте Сан-Хулиан, наконец, беспримерный по трудности стодневный переход через Тихий океан, когда сбылось мрачное пророчество Магеллана и морякам пришлось питаться воловьей кожей, предохраняющей снасти от перетирания. Во всех этих решающих моментах повествования писатель достигает высокого драматизма и жизненной правды. Нельзя без волнения читать рассказ о том, как Магеллан, этот железный человек, холодный, расчетливый, замкнутый и нелюдимый, заплакал горячими слезами радости, когда проход был, наконец, открыт, ибо «он первый и единственный осуществил то, о чем до него мечтали тысячи людей: он нашел путь в другое, неведомое море».
Высокого мастерства достигает Стефан Цвейг и в географических описаниях. Есть какой-то особенный секрет художника в том искусстве, с каким он воссоздает перед нашими глазами давно ушедшее прошлое – быт португальских моряков, торговлю пряностями, пестрый и многоцветный мир экзотического Востока. Морские пейзажи Цвейга полны жизни и своеобразия, а мрачные картины Магелланова пролива, где в зловещей тишине между черными берегами и покрытыми снегом вершинами скользят четыре корабля, впервые проникшие в этот призрачный мир, принадлежат к ярчайшим страницам географической литературы.
«Подвиг Магеллана» – это плод не только художественного творчества, но кропотливого исследовательского труда историка и географа.
Освобожденное человечество не забудет Магеллана, хотя по стопам первооткрывателя двинулись в свой кровавый путь не люди подвига, а хищники и лицемеры. В летописи великих географических открытий, оказавших могучее воздействие на весь ход мировой истории, навсегда записаны имя и дело Фернандо Магеллана, которому суждено было первому совершить кругосветное путешествие и открыть западный путь в Индию.
Вот почему талантливая повесть С. Цвейга о Фернандо Магеллане представляет ценность и интерес для самых широких кругов советских читателей, в особенности для молодежи.
В те дни блеск Лиссабона видел знаменитый «алжирский пленник» Сервантес. Автор «Дон Кихота» писал, что «Лиссабон – величайший город Европы, где богатства Востока разгружаются для распределения по всему миру».
Не случайно именно среди португальцев нашлись люди, чьи имена навсегда вошли в историю великих географических открытий. Их страна ближе других стран Европы лежала к африканскому побережью Атлантики, Только минуя португальские берега, могли проходить из Средиземного моря в Атлантический океан итальянские и испанские корабли, и потому португальские моряки могли продвинуться вдоль африканского побережья, значительно опередив своих соперников.
Страна рыбаков, нищих рыцарей-идальго и свирепых морских разбойников-корсаров дала миру людей, которым суждено было превратить свою родину в обширную империю, на один лишь краткий миг в истории ставшую самой могущественной в мире и раскинувшуюся в четырех частях света.
Одновременно с испанцами, усиленно колонизирующими Южную Америку, португальцы устанавливают связи со всеми странами мира. Золото и серебро широкой рекой полились в Европу из испанских и португальских колоний. Несметный клад был найден – он таился не только в недрах вновь открытых земель, но и в поте и крови миллионов жертв, в разнузданности, с какой европейские колонизаторы принялись грабить, обращать в рабство и уничтожать целые племена и народы, до этого не знакомые с боевыми качествами выплавляемого в Европе металла.
Но значение открытия Америки и морского пути в Индию было гораздо шире. В недрах феодального общества созревали условия для развития мировой торговли и перехода ремесла в мануфактуру. Начинался процесс, который позднее завершился созданием крупной современной промышленности.
«Открытие Америки и морского пути вокруг Африки создало новое поприще для растущей буржуазии. Ост-индский и китайский рынки, колонизация Америки, обмен с колониями, увеличение количества орудий обращения и вообще товаров дали неслыханный до тех пор толчок торговле, мореплаванию, промышленности и тем значительно ускорили развитие революционного элемента в разлагавшемся феодальном обществе».[1]
Утверждаясь в Европе, капитализм сосредоточил здесь огромные ценности, плоды труда народов, ограбленных колонизаторами в четырех частях света.
* * *
Представьте себе молодого человека той далекой от нас поры, когда в городах Португалии, в замках сеньоров и в королевских дворцах появились ковры и тонкие ткани, а на столе – заморские пряности и специи, до того почти не известные в суровом быту феодальной Европы. Представьте себе, какие мысли бродили в головах людей, впервые услышавших о том, что есть за морем далекие страны, где цветут невиданные цветы, где неведомые плоды свешиваются с отягченных веток, а золотой песок и слоновую кость чуть ли не гребут лопатами. В классическом труде Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» мы находим яркую характеристику того брожения, которое охватило умы молодых людей, впервые увидевших, что мир совсем не так тесен и замкнут, как этому учили в средневековых школах.«Мир сразу сделался почти в десять раз больше; вместо четвертой части полушария теперь весь земной шар лежал перед взором западно-европейцев, которые спешили завладеть остальными семью восьмыми. И вместе со старинными тесными границами родины пали также и тысячелетние рамки предписанного средневекового мышления. Внешнему и внутреннему взору человека открылся бесконечно более широкий горизонт. Какое значение могли иметь репутация порядочности и унаследованные от ряда поколений почетные цеховые привилегии для молодого человека, которого манили к себе богатства Индии, золотые и серебряные рудники Мексики и Потози? То было для буржуазии время странствующего рыцарства; она переживала также свою романтику и свои любовные мечтания, но по-буржуазному преследуя в конечном счете буржуазные цели».[2]
Но если заветной целью каждого завоевателя, каждого конквистадора было личное обогащение и власть над вновь открытыми землями, в конечном счете расчищавшие дорогу капитализму, то в достижении этой цели наиболее выдающиеся из них не раз проявляли замечательные человеческие качества: широту ума, несгибаемую волю к победе, личную храбрость и физическую выносливость.
Требовалось великое мужество, чтобы, вопреки сопротивлению косных людей и невежд, вопреки домыслам многочисленных и сильных врагов, выйти в неведомый океан, не имея не только надежных карт, но и сколько-нибудь ясного представления о том, что ждет впереди. Требовались незаурядная решительность и твердость характера, чтобы в трудном пути поднять на борьбу со стихией нестойких и колеблющихся. Неудивительно поэтому, что подвиги людей, возглавивших это движение за океан, надолго сохранились в памяти человечества.
Три имени выделяются в этой длинной веренице завоевателей: Колумб, Васко да Гама, Магеллан.
Подвиг Колумба заключался в том, что он первым из мореплавателей пересек Атлантический океан и достиг берегов Америки. Как известно, Колумб искал морской путь в Индию и до конца своих дней был убежден, что побывал не на новом материке, а где-то недалеко от устья Ганга.
Васко да Гама первым отважился отойти от традиционного маршрута португальцев вокруг африканского побережья и предпринял путешествие в восточном направлении, посреди безбрежного и неизведанного океана, к индийским берегам.
Фернандо Магеллан разрешил задачу еще более сложную, по тому времени казавшуюся фантастической. Он нашел в южной оконечности американского материка пролив, с тех пор носящий его имя, впервые в истории переплыл Тихий океан и открыл Филиппинские острова, совершив, таким образом, первое кругосветное путешествие. Своим плаванием Магеллан дал окончательное и неопровержимое доказательство шарообразности Земли и нанес этим убийственный удар по многовековым заблуждениям человечества.
Значение дела, совершенного Магелланом, хорошо выразил его сподвижник Пигафетта, чьи путевые записки служат основным источником для всех биографов мореплавателя: «Он выказывал всегда непоколебимую настойчивость среди самых больших бедствий. На море он сам подвергал себя большим лишениям, чем остальной экипаж. Сведущий, как никто, в чтении морских карт, он владел в совершенстве искусством кораблевождения, и это он доказал своим путешествием вокруг света, на что никто другой не отважился до него».[3]
* * *
«Подвиг Магеллана» – одна из лучших книг Стефана Цвейга, этого большого художника, хорошо известного советским читателям.Друг А. М. Горького и Ромэна Роллана, гуманист, проникнутый состраданием к человеку, изуродованному страшной действительностью капиталистического общества, Цвейг, однако, не мог подняться до понимания истинных причин социального зла. В ряде произведений, отличающихся высоким мастерством анализа, Цвейг воспроизвел трагедию одиночек, напрасно мечущихся в поисках выхода из тупика. Этого выхода не знал и сам писатель, слишком далекий от понимания законов общественного развития. Жизнь Цвейг изображал как столкновение характеров. Не социальные противоречия, а противоречия между человеческими индивидуальностями стояли в центре его внимания.
После первой мировой войны, которую писатель пережил как личную катастрофу, Цвейг не мог больше оставаться «над схваткой». В Советской России писатель-гуманист видел маяк, освещающий человечеству путь к счастью и справедливости. В 1929 году Стефан Цвейг побывал в СССР. Впоследствии он писал, что эта поездка была самым сильным впечатлением, которое останется у него на всю жизнь.
Именно в этот период между мировыми войнами Цвейг обращается к изображению реальных деятелей прошлого. Героями Цвейга становятся те, кто представлялся воображению писателя истинными «строителями мира». Такого человека хотелось ему видеть и в Магеллане.
Знаменитый португалец привлек писателя своей жизненной силой, твердостью воли, непоколебимой верой в задуманное им дело.
Цвейг рисует своего героя суровым, но справедливым и мудрым, неспособным к бесполезному пролитию крови, просвещенным и трудолюбивым.
Верный своим ошибочным представлениям о роковом предопределяющем значении врожденных качеств человека, Цвейг и личную участь Магеллана, и весь ход его жизни, и чуть ли даже не трагический его конец приписывает влиянию «рока», «судьбы», заложенных в особенностях человеческого характера. Вместе с тем, изображая Магеллана только как прогрессивного деятеля и смелого искателя новых путей, Стефан Цвейг неверно оценивает и эпоху великих географических открытий, затушевывая противоречия этой эпохи, замалчивая те чудовищные преступления, которые совершал капитализм уже при самом своем рождении.
* * *
Идеализм писателя, мешающий ему видеть вещи в истинном свете, сильнее всего сказывается там, где он пытается окружить ореолом романтики прозу захватнических действий Португалии XVI века, из «Золушки Европы» внезапно превратившейся в «стража нового мира». Таковы, например, рассуждения Цвейга о том, что «героическое всегда иррационально», что захватническая политика португальцев была «видом донкихотства». Писатель усиленно подчеркивает, что для великого человека не существует общепринятых норм поведения, и потому «Магеллан… поступил бы весьма глупо, если бы он вздумал считаться с соображениями морального порядка». Стремясь всячески обелить своего героя, жестоко расправившегося с восставшими испанцами, Цвейг с сочувствием приводит цитату из реакционного немецкого писателя Геббеля: «Истории безразлично, как совершаются события. Она становится на сторону тех, кто творит великие дела и достигает великих целей». Цвейг неправ и в тех случаях, когда, вступая в противоречия с самим собой, он называет своего героя «заклятым врагом ненужного кровопролития, антиподом воинственных конквистадоров». Мы-то знаем, что хотя Магеллану и не пришлось огнем и мечом покорять народы в завоеванных царствах, но по пути, им проложенному, пришли европейские колонизаторы, варварскими методами расправлявшиеся с местным населением.Цвейг идеализирует не только своего героя, но и отдельных его предшественников и современников. Подчеркивая прогрессивную роль португальского принца Энрике, прозванного Мореплавателем, Цвейг и в нем видит не предприимчивого колонизатора, охотника за золотым песком, слоновой костью и черными рабами, а мудрого государственного деятеля, далекого от погони за личными выгодами.
«Подлинно высокое значение инфанта Энрике, – пишет Цвейг, – в том, что одновременно с величием цели он осознал и трудность ее достижения: благородное смирение заставило его понять, что сам он не увидит, как сбудется его мечта, ибо срок больший, чем человеческая жизнь, потребуется для подготовки такого гигантского предприятия».
В действительности, конечно, не «величие цели», не цивилизаторская миссия, а жажда обогащения толкала даже передовых представителей португальского общества на расширение своих колониальных владений. Еще в XVIII веке французский историк аббат Рейналь гораздо яснее, чем Цвейг, понимал причины небывалого рвения капитанов инфанта Энрике: «Нетрудно было им, – писал ученый аббат, – производить завоевания и иметь выгодный торг в сих странах: малые народы, в оных обитающие, разделены будучи друг от друга непроходимыми степями, не знали ни цены своему богатству, ни искусства защищаться…»
* * *
Создавая вокруг своего героя атмосферу искусственной приподнятости, наделяя его несвойственными эпохе возвышенными чувствами, Цвейг дает, однако, убедительную и исторически правдивую картину той суровой борьбы, которую пришлось повести португальскому мореплавателю для осуществления своей цели.Глубоко изучив документы эпохи, Стефан Цвейг, знаток человеческой души, заставляет читателя сочувствовать успехам и поражениям своего героя, с волнением следить за взлетами и падениями, постоянно чередующимися на жизненном пути непреклонного исследователя и мужественного мореплавателя.
Уже то, что вся первая половина книги посвящена истории подготовки и сложной дипломатической игры вокруг задуманной экспедиции, помогает читателю наглядно и живо представить себе действительный объем той напряженной, безмерно трудной работы, которую совершил Магеллан еще задолго до того, как его флотилия вышла в море. Португалец, вынужденный служить испанскому монарху, мелкий идальго среди родовитых испанских дворян, – какой несгибаемой волей должен был обладать этот человек, чтобы завоевать самое право на совершение подвига! Зная, как никто другой, тончайшие пружины, движущие людьми в мире наживы, Цвейг достигает замечательной реалистической силы в изображении поступков и чувств людей, окружающих Магеллана. Читатель запомнит и алчного астролога Фалейро, своими знаниями картографии способствовавшего разработке идеи кругосветного плавания, и лукавого царедворца Хуана де Аранду, использовавшего свои придворные связи для помощи (конечно, не бескорыстной) настойчивому португальцу. Глубокое впечатление оставляют такие эпизоды повести, как сражение при Малакке, тщетные поиски прохода в заливе Ла-Платы, мучительная зимовка в бухте Сан-Хулиан, наконец, беспримерный по трудности стодневный переход через Тихий океан, когда сбылось мрачное пророчество Магеллана и морякам пришлось питаться воловьей кожей, предохраняющей снасти от перетирания. Во всех этих решающих моментах повествования писатель достигает высокого драматизма и жизненной правды. Нельзя без волнения читать рассказ о том, как Магеллан, этот железный человек, холодный, расчетливый, замкнутый и нелюдимый, заплакал горячими слезами радости, когда проход был, наконец, открыт, ибо «он первый и единственный осуществил то, о чем до него мечтали тысячи людей: он нашел путь в другое, неведомое море».
Высокого мастерства достигает Стефан Цвейг и в географических описаниях. Есть какой-то особенный секрет художника в том искусстве, с каким он воссоздает перед нашими глазами давно ушедшее прошлое – быт португальских моряков, торговлю пряностями, пестрый и многоцветный мир экзотического Востока. Морские пейзажи Цвейга полны жизни и своеобразия, а мрачные картины Магелланова пролива, где в зловещей тишине между черными берегами и покрытыми снегом вершинами скользят четыре корабля, впервые проникшие в этот призрачный мир, принадлежат к ярчайшим страницам географической литературы.
«Подвиг Магеллана» – это плод не только художественного творчества, но кропотливого исследовательского труда историка и географа.
* * *
В той части света, куда когда-то, презрев голод и бури, пришли Магеллан и его мужественные спутники, ныне занялась заря новой жизни. Позорная система колониализма приходит к концу. Борясь за лучшую, свободную жизнь для своих народов, обрели, наконец, государственную независимость Индия, Индонезия, Бирма.Освобожденное человечество не забудет Магеллана, хотя по стопам первооткрывателя двинулись в свой кровавый путь не люди подвига, а хищники и лицемеры. В летописи великих географических открытий, оказавших могучее воздействие на весь ход мировой истории, навсегда записаны имя и дело Фернандо Магеллана, которому суждено было первому совершить кругосветное путешествие и открыть западный путь в Индию.
Вот почему талантливая повесть С. Цвейга о Фернандо Магеллане представляет ценность и интерес для самых широких кругов советских читателей, в особенности для молодежи.
И. Иноземцев
ОТ АВТОРА
Книги зарождаются из разнородных чувств. На создание книги может толкнуть и вдохновение и чувство благодарности; в такой же мере способны разжечь духовную страсть досада, гнев, огорчение. Иной раз побудительной причиной становится любопытство, психологическая потребность в процессе писания уяснить себе самому людей и события. Но и мотивы сомнительного свойства: тщеславие, алчность, самолюбование – часто, слишком часто побуждают нас к творчеству; поэтому автору, собственно, каждый раз следовало бы отдавать себе отчет, из каких чувств, в силу какого влечения выбрал он свой сюжет. Внутренний источник данной книги мне совершенно ясен. Она возникла из несколько необычного, но весьма настойчивого чувства – пристыженности.
Было это так. В прошлом году мне впервые представился долгожданный случай поехать в Южную Америку. Я знал, что в Бразилии меня ждут прекраснейшие места на земле, а в Аргентине – ни с чем не сравнимое наслаждение: встреча с собратьями по духу. Уже одно предвкушение этого делало поездку чудесной, а в дороге присоединилось все, что только может быть приятного: спокойное море, полное отдохновение на быстроходном и поместительном судне, отрешенность от всех обязательств и повседневных забот. Безмерно наслаждался я райскими днями этого путешествия. Но внезапно, на седьмой или восьмой день, я поймал себя на чувстве какого-то досадливого нетерпения. Все то же синее небо, все та же синяя безмятежная гладь! Слишком долгими показались мне в эту минуту внезапного раздражения часы путешествия. В душе я уже хотел быть у цели, меня радовало, что стрелка часов каждый день неустанно продвигается вперед. Ленивое, расслабленное наслаждение ничем как-то вдруг стало угнетать меня. Одни и те же лица все тех же людей казались утомительными, монотонная жизнь на корабле раздражала нервы именно своим равномерно пульсирующим спокойствием. Лишь бы вперед, вперед, скорей, как можно скорей! И сразу этот прекрасный, уютный, комфортабельный, быстроходный пароход стал для меня недостаточно быстрым.
Может быть, какая-то секунда понадобилась мне, чтобы осознать свое нетерпение и устыдиться. «Ведь ты, – гневно сказал я себе, – совершаешь чудесное путешествие на безопаснейшем из судов, любая роскошь, о которой только можно помыслить, к твоим услугам. Если вечером в твоей каюте слишком прохладно, тебе стоит только двумя пальцами повернуть регулятор – и воздух нагрелся. Полуденное солнце экватора кажется тебе несносным – что же, в двух шагах от тебя находится помещение с охлаждающими вентиляторами, а чуть подальше тебя уже ждет бассейн для плавания. За столом в этой роскошнейшей из гостиниц ты можешь заказать любое блюдо, любой напиток – все появится в мгновение ока, словно принесенное легкокрылыми ангелами, и притом в изобилии. Ты можешь уединиться и читать книги или же сколько душе угодно развлекаться играми, музыкой, обществом. Тебе предоставлены все удобства и все гарантии безопасности. Ты знаешь, куда едешь, точно знаешь час своего прибытия и знаешь, что тебя ждет дружеская встреча. Так же и в Лондоне, Буэнос-Айресе, Париже и Нью-Йорке ежечасно знают, в какой точке вселенной находится твое судно. Тебе нужно только подняться на несколько ступенек по маленькой лесенке, и послушная искра беспроволочного телеграфа тотчас отделится от аппарата и понесет твой вопрос, твой привет в любой уголок земного шара, и через час тебе уже откликнутся с любого конца света. Вспомни же, нетерпеливый, ненасытный человек, как было раньше! Сравни хоть на миг свое путешествие со странствиями былых времен и прежде всего с первыми плаваниями тех смельчаков, что впервые открыли для нас эти необъятные моря, открыли мир, в котором мы живем, – вспомни и устыдись! Попробуй представить себе, как они на крохотных рыбачьих парусниках отправлялись в неведомое, не зная пути, затерянные в беспредельности, под вечной угрозой гибели, отданные во власть непогоды, обреченные на тягчайшие лишения. Ночью – беспросветный мрак, единственное питье – тепловатая, затхлая вода из бочек или набранная в пути дождевая, никакой еды, кроме черствых сухарей да копченого прогорклого сала, а часто долгие дни даже без этой скудной пищи. Ни постелей, ни места для отдыха, жара адская, холод беспощадный, и к тому же сознание, что они одни, безнадежно одни среди этой жестокой водной пустыни. На родине месяцами, годами не знали, где они, и сами они не знали, куда плывут. Невзгоды сопутствовали им, тысячеликая смерть обступала их на воде и на суше, им угрожали люди и стихии; месяцы, годы – вечно эти жалкие, утлые суденышки окружены были ужасающим одиночеством. Никто – и они это знали – не может поспешить к ним на помощь, ни один парус – и они это знали – не встретится им за долгие, долгие месяцы плавания в этих не вспаханных корабельным килем водах, никто не выручит их из нужды и опасности, никто не принесет вести об их смерти, гибели». Едва я начал думать об этих первых плаваниях конкистадоров морей, как я глубоко устыдился своего нетерпения.
Это чувство пристыженности, однажды пробудившись, уже не покидало меня в продолжение всего пути, мысль о безыменных героях не давала мне ни минуты покоя. Меня потянуло подробней узнать о тех, кто первым отважился вступить в бой со стихией, прочесть о первых плаваниях по неисследованным морям, описания которых волновали меня уже в отроческие годы. Я зашел в пароходную библиотеку и наудачу взял несколько томов. Из всех описаний людей и плаваний меня больше всего поразил подвиг одного человека, непревзойденный, думается мне, в истории познания нашей планеты. Я имею в виду Фернандо Магеллана, того, кто во главе пяти утлых рыбачьих парусников покинул Севильскую гавань, чтобы обогнуть земной шар. Прекраснейшая Одиссея в истории человечества – это плавание двухсот шестидесяти пяти мужественных людей, из которых только восемнадцать возвратились на полуразбитом корабле, но с флагом величайшей победы, реющим на мачте. Многого я из этих книг о нем не вычитал, во всяком случае, для меня этого было мало. Возвратившись домой, я продолжал читать и рыться в книгах, дивясь тому, сколь малым и сколь малодостоверным было все ранее рассказанное об этом геройском подвиге. И снова, как много раз прежде, я понял, что лучшей и плодотворнейшей возможностью объяснить самому себе необъяснимое будет воплотить в слове и объяснить его для других. Так возникла эта книга – по правде говоря, мне самому на удивление. Ибо в то время как я, в соответствии со всеми доступными мне документами, по мере возможности придерживаясь действительности, воссоздавал эту вторую Одиссею, меня не оставляло странное чувство, что я рассказываю нечто вымышленное, одну из великих грез, священных легенд человечества. Но ведь нет ничего прекраснее правды, кажущейся неправдоподобной! В великих подвигах человечества, именно потому, что они так высоко возносятся над обычными земными делами, заключено нечто непостижимое; но только в том невероятном, что оно свершило, человечество снова обретает веру в себя.
Было это так. В прошлом году мне впервые представился долгожданный случай поехать в Южную Америку. Я знал, что в Бразилии меня ждут прекраснейшие места на земле, а в Аргентине – ни с чем не сравнимое наслаждение: встреча с собратьями по духу. Уже одно предвкушение этого делало поездку чудесной, а в дороге присоединилось все, что только может быть приятного: спокойное море, полное отдохновение на быстроходном и поместительном судне, отрешенность от всех обязательств и повседневных забот. Безмерно наслаждался я райскими днями этого путешествия. Но внезапно, на седьмой или восьмой день, я поймал себя на чувстве какого-то досадливого нетерпения. Все то же синее небо, все та же синяя безмятежная гладь! Слишком долгими показались мне в эту минуту внезапного раздражения часы путешествия. В душе я уже хотел быть у цели, меня радовало, что стрелка часов каждый день неустанно продвигается вперед. Ленивое, расслабленное наслаждение ничем как-то вдруг стало угнетать меня. Одни и те же лица все тех же людей казались утомительными, монотонная жизнь на корабле раздражала нервы именно своим равномерно пульсирующим спокойствием. Лишь бы вперед, вперед, скорей, как можно скорей! И сразу этот прекрасный, уютный, комфортабельный, быстроходный пароход стал для меня недостаточно быстрым.
Может быть, какая-то секунда понадобилась мне, чтобы осознать свое нетерпение и устыдиться. «Ведь ты, – гневно сказал я себе, – совершаешь чудесное путешествие на безопаснейшем из судов, любая роскошь, о которой только можно помыслить, к твоим услугам. Если вечером в твоей каюте слишком прохладно, тебе стоит только двумя пальцами повернуть регулятор – и воздух нагрелся. Полуденное солнце экватора кажется тебе несносным – что же, в двух шагах от тебя находится помещение с охлаждающими вентиляторами, а чуть подальше тебя уже ждет бассейн для плавания. За столом в этой роскошнейшей из гостиниц ты можешь заказать любое блюдо, любой напиток – все появится в мгновение ока, словно принесенное легкокрылыми ангелами, и притом в изобилии. Ты можешь уединиться и читать книги или же сколько душе угодно развлекаться играми, музыкой, обществом. Тебе предоставлены все удобства и все гарантии безопасности. Ты знаешь, куда едешь, точно знаешь час своего прибытия и знаешь, что тебя ждет дружеская встреча. Так же и в Лондоне, Буэнос-Айресе, Париже и Нью-Йорке ежечасно знают, в какой точке вселенной находится твое судно. Тебе нужно только подняться на несколько ступенек по маленькой лесенке, и послушная искра беспроволочного телеграфа тотчас отделится от аппарата и понесет твой вопрос, твой привет в любой уголок земного шара, и через час тебе уже откликнутся с любого конца света. Вспомни же, нетерпеливый, ненасытный человек, как было раньше! Сравни хоть на миг свое путешествие со странствиями былых времен и прежде всего с первыми плаваниями тех смельчаков, что впервые открыли для нас эти необъятные моря, открыли мир, в котором мы живем, – вспомни и устыдись! Попробуй представить себе, как они на крохотных рыбачьих парусниках отправлялись в неведомое, не зная пути, затерянные в беспредельности, под вечной угрозой гибели, отданные во власть непогоды, обреченные на тягчайшие лишения. Ночью – беспросветный мрак, единственное питье – тепловатая, затхлая вода из бочек или набранная в пути дождевая, никакой еды, кроме черствых сухарей да копченого прогорклого сала, а часто долгие дни даже без этой скудной пищи. Ни постелей, ни места для отдыха, жара адская, холод беспощадный, и к тому же сознание, что они одни, безнадежно одни среди этой жестокой водной пустыни. На родине месяцами, годами не знали, где они, и сами они не знали, куда плывут. Невзгоды сопутствовали им, тысячеликая смерть обступала их на воде и на суше, им угрожали люди и стихии; месяцы, годы – вечно эти жалкие, утлые суденышки окружены были ужасающим одиночеством. Никто – и они это знали – не может поспешить к ним на помощь, ни один парус – и они это знали – не встретится им за долгие, долгие месяцы плавания в этих не вспаханных корабельным килем водах, никто не выручит их из нужды и опасности, никто не принесет вести об их смерти, гибели». Едва я начал думать об этих первых плаваниях конкистадоров морей, как я глубоко устыдился своего нетерпения.
Это чувство пристыженности, однажды пробудившись, уже не покидало меня в продолжение всего пути, мысль о безыменных героях не давала мне ни минуты покоя. Меня потянуло подробней узнать о тех, кто первым отважился вступить в бой со стихией, прочесть о первых плаваниях по неисследованным морям, описания которых волновали меня уже в отроческие годы. Я зашел в пароходную библиотеку и наудачу взял несколько томов. Из всех описаний людей и плаваний меня больше всего поразил подвиг одного человека, непревзойденный, думается мне, в истории познания нашей планеты. Я имею в виду Фернандо Магеллана, того, кто во главе пяти утлых рыбачьих парусников покинул Севильскую гавань, чтобы обогнуть земной шар. Прекраснейшая Одиссея в истории человечества – это плавание двухсот шестидесяти пяти мужественных людей, из которых только восемнадцать возвратились на полуразбитом корабле, но с флагом величайшей победы, реющим на мачте. Многого я из этих книг о нем не вычитал, во всяком случае, для меня этого было мало. Возвратившись домой, я продолжал читать и рыться в книгах, дивясь тому, сколь малым и сколь малодостоверным было все ранее рассказанное об этом геройском подвиге. И снова, как много раз прежде, я понял, что лучшей и плодотворнейшей возможностью объяснить самому себе необъяснимое будет воплотить в слове и объяснить его для других. Так возникла эта книга – по правде говоря, мне самому на удивление. Ибо в то время как я, в соответствии со всеми доступными мне документами, по мере возможности придерживаясь действительности, воссоздавал эту вторую Одиссею, меня не оставляло странное чувство, что я рассказываю нечто вымышленное, одну из великих грез, священных легенд человечества. Но ведь нет ничего прекраснее правды, кажущейся неправдоподобной! В великих подвигах человечества, именно потому, что они так высоко возносятся над обычными земными делами, заключено нечто непостижимое; но только в том невероятном, что оно свершило, человечество снова обретает веру в себя.
NAVIGARE NECESSE EST[4]
В начале были пряности. С тех пор, как римляне в своих путешествиях и войнах впервые познали прелесть острых и дурманящих, терпких и пьянящих восточных приправ, Запад уже не может и не хочет обходиться как на кухне, так и в погребе без especeria – индийских специй, без пряностей. Ведь вплоть до позднего средневековья пища северян была невообразимо пресна и безвкусна. Пройдет еще немало времени, прежде чем наиболее употребительные ныне плоды – картофель, кукуруза и помидоры – обоснуются в Европе; пока же мало кто подкисляет кушанья лимоном, подслащивает сахаром; еще не открыты изысканные тонизирующие свойства чая и кофе; даже государи и знатные люди ничем, кроме тупого обжорства, не могут вознаградить себя за бездушное однообразие трапез. Но удивительное дело: стоит только в самое незатейливое блюдо подбавить одно-единственное зернышко индийских пряностей – крохотную щепотку перца, сухого мускатного цвета, самую малость имбиря или корицы, – и во рту немедленно возникает своеобразное, приятное раздражение. Между ярко выраженным мажором и минором кислого и сладкого, острого и пресного начинают вибрировать очаровательные гастрономические обертоны и промежуточные звучания. Вскоре еще не изощренные, варварские вкусовые нервы средневековых людей начинают все более жадно требовать этих новых возбуждающих веществ. Кушанье считается хорошо приготовленным, только когда оно донельзя переперчено, до отказа едко и остро; даже в пиво кладут имбирь, а вино так приправляют толчеными специями, что каждый глоток огнем горит в гортани. Но не только для кухни нужны Западу столь огромные количества especeria.