Михаэль Цвик
Бесстрашные
В камере царила мертвенная тишина. С высокого потолка свешивалась электрическая лампа, как желтый неподвижный глаз. Стены были совершенно голые, и эта пустота производила угнетающее впечатление. Курту Швилю казалось, что он расстался со всем миром, со всеми его радостями, с живительной свободой навсегда, потому что отсюда был только один-единственный выход, и он вел в большой, вымощенный крупными камнями, тюремный двор. Там же…
Нет, нет, только не думать о том, что ожидало там! Веревка, виселица, смерть. Это был конец, последняя точка.
Заключенный застонал и закрыл лицо руками. Он ничем другим не мог выразить своего страдания: просто не умел. Суровая жизнь превратила его нервы в стальные канаты, почти ощутимо пронизывавшие тело и мозг. Слезы? Да, мужчиной он плакал однажды, когда переехали его собаку. Собака лежала с раздробленными костями и раздавленным животом на мостовой и вопрошающе смотрела на него со страдальческим упреком. Это был последний взгляд, прощание. Он пошел тогда в ближайший кабак, напился почти до бесчувствия и дико ревел. Некоторые смеялись над его слезами. С тех пор он не мог больше плакать, да и к чему? Те, которые придут за ним завтра, чтобы проводить его в последний путь, исполнят свой долг с таким же равнодушием, с каким все остальные люди исполняют свою обычную работу. Они не станут спрашивать, что он чувствует. Он был приговорен к смерти. Он, в чем они не сомневались, преступил закон и должен искупить это. Палач только повинуется приказаниям своего начальства: он подчиняется тем же законам, что и его жертва. Разумеется, Курт Швиль винит не его, а прокурора. Разве он не виноват в том, что случится завтра? Курт Швиль хотел бы ухватиться за эту мысль, дающую ему некоторое утешение. Он должен найти виновного. Бесчисленные голоса раздаются в его душе: «Виноват прокурор»; но что он мог сделать, если все говорит против него, Курта, если улики ясны и неоспоримы? Что может сделать прокурор? Даже защитник, бледный господин в роговых очках, который хотел спасти его, оказался бессильным. Свидетели показали под присягой, что…
Приближающиеся шаги вывели Курта Швиля из раздумья. Шли к нему, это он знал точно, потому что в этом коридоре находились только две камеры смертников – одна была пуста, а в другой он считал последние часы своей жизни. Он поднял голову и прислушался: вскоре в ржавом замке двери скрипуче и угрожающе повернулся ключ.
Священник? Конечно. Ведь он сам просил его прийти сюда: не из чувства веры, нет, он уже сам расскажет Богу обо всем, когда дело дойдет до этого. Но он хотел услышать человеческий голос, почувствовать в этой одинокой, холодной камере теплое человеческое дыхание: он очень боялся одиночества.
Священник, лица которого при слабом свете он не мог сразу разглядеть, вошел в камеру. Сторож молча запер за ним дверь. Заключенный поднялся с нар и выжидательно остановился перед вошедшим.
– Вы Курт Швиль? – спросил тот на ломаном немецком языке.
– Да.
– Брейтесь сию же минуту, каждое мгновение дорого, – прошептал священник.
– Я вас не понимаю.
– Вы должны бежать, сегодня у вас последняя возможность: теперь или никогда! Вам нечего терять, даже если вас и поймают.
Только теперь пленник понял, чего хотел от него священник. Он взял из его рук протянутую бритву и с искаженным от боли лицом, принялся сдирать щетину; в то же время ему стригли волосы. Переодевание заняло несколько минут. Затем священник надел темный парик, приклеил себе бороду и при слабом освещении вполне мог сойти в этом виде за Курта Швиля, тем более, что и парик и бороду он тщательно приготовил по снимкам арестанта, появлявшимся во всех газетах.
– Кто вы такой? – спросил Швиль дрожащим голосом.
– Это безразлично. Идите до первого угла налево, там вас ждет закрытый лимузин; вы узнаете машину по занавешенным окнам. Вы сядете в нее, не говоря ни одного слова шоферу.
– А потом? Что потом? – с мучительным нетерпением спросил Швиль.
– Дальнейшее вы узнаете в автомобиле, прощайте. Уже пора.
– А вы? О Боже! – в отчаянии воскликнул Швиль.
– Торопитесь!
Заключенный схватил руку спасителя, хотел что-то сказать, но от волнения не мог найти слов, и из его горла не вырвалось ни звука.
До угла он шел размеренным шагом. Он видел людей, дома, автобусы, фонари и не хотел верить, что не спит, потому что близкая смерть изгладила уже все это из его сознания. Он почти совершенно забыл, что за стенами есть еще жизнь. Еще несколько минут тому назад его камера была для него концом и началом всего мира. Его колени дрожали, как у ребенка, учащегося ходить. Ведь он думал, что эти ноги понадобятся ему только для одной последней дороги на эшафот. Два-дцать-тридцать шагов он уже прошел бы как-нибудь, поддерживаемый сторожами. Но здесь на улице, полной людьми…
Он просто не был приспособлен к этому. Сердце дико билось в груди: Курт Швиль не решался оглянуться, боялся увидеть преследователей. Каждый автомобильный гудок заставлял его вздрагивать; каждый человеческий голос звал его по имени, называл только его имя. Он вытягивал шею, чтобы увидеть желанный угол – он будет скоро, совсем скоро. Он не замечал, что все более ускоряет шаги, что почти бежит.
Автомобиль действительно стоял на углу; шофер, казалось, не замечал Курта. Швиль открыл дверцу и едва успел сесть, как автомобиль уже тронулся с места.
– Переодеваться, – прошептал повелительный голос из темноты, и невидимые руки нетерпеливо сорвали с него платье. Больше не раздавалось ни слова, только взволнованное, прерывистое дыхание двух людей.
Автомобиль от быстрой езды качало и подбрасывало. Было темно и тесно и трудно переодеваться. Курт Швиль мог понять только, что это было женское платье. Потом ему надели на голову парик.
Он был немного узок, но с некоторым усилием удалось его натянуть. Затем на него надели шляпу.
– А здесь револьвер, – прошептал тот же голос.
Автомобиль, очевидно, уже выехал из города, потому что мчался теперь с большей быстротой. Швиль покончил с переодеванием.
– Кто вы? – измученно спросил он.
– Потом, позднее, не здесь.
– Куда мы едем? – спасенный не мог удержаться от вопроса.
– Потом, позднее: у нас еще много времени, – гласил уклончивый ответ.
– Боже, но ведь я совершенно одинок на свете – кто же заботится обо мне? – простонал Швиль, мучимый неизвестностью.
Вместо ответа автомобиль остановился.
– Выйти! – раздалось короткое приказание его спутника. Кто-то рванул дверцу и нетерпеливо подтолкнул Курта в спину: – Скорее, скорее!
В течение одной минуты, пока он стоял на улице, он успел рассмотреть, что кругом все было темно и пустынно и лил дождь. На краю дороги ждал автомобиль, также со спущенными занавесками, в который он должен был пересесть. Он пытался по крайней мере установить, кто его спутник: мужчина или женщина? Но и это не удалось: теперь он был один в автомобиле, а незнакомец сидел впереди, у руля, и вез его дальше, казалось, в бесконечность.
Целый час длилась эта бешеная езда. На поворотах Курта Швиля бросало из одного угла в другой, дамская шляпа сползла набок, а револьвер, спрятанный в каком-то кармане юбки, бил его по ногам.
Когда автомобиль наконец остановился, он чувствовал себя совершенно измученным. Какой-то мужчина открыл дверцу. Курт не мог рассмотреть его лица; единственное, что ему бросилось в глаза, был невероятно высокий рост.
– Выходите, мадам, – довольно громко произнес тот.
Швиль немедленно последовал приглашению и ступил ногой на подножку, но он забыл, что на нем была юбка. Подол запутался у него под ногами, и прежде чем он успел оглянуться, он упал в объятия стоявшего перед ним человека.
Впереди Курт увидел большой, одиноко стоявший дом с острой высокой крышей, смутно видневшейся в темноте. Фонарь бросал скудный свет на истертую каменную лестницу, ведущую к маленькой двери. В сводчатой передней горела керосиновая лампа, и громадные тени вошедших плясали на выщербленных стенах.
Высокий человек шел вперед, и Швиль, подобрав юбку, поспешил за ним. Высокая узкая лестница вела наверх, где у двери их уже ожидало двое мужчин. Один из них был худым человеком болезненного вида, второй маленького роста, очень живой и болтливый.
– Ну, поздравляю, – сказал последний, беря руку Курта и долго тряся ее. Худой ничего не сказал. Они провели освобожденного в квартиру, и Швиль широко раскрыл рот от изумления. Нельзя было ожидать, чтобы в этом заброшенном доме, одиноко стоявшем у края пустынной дороги, была бы такая роскошь. Длинная анфилада комнат напоминала музей. На стенах висели картины, и притом картины далеко не плохие, как Швиль установил с первого же взгляда. Мраморные бюсты, керамика, хрусталь, серебро и персидские ковры были в таком изобилии, что нужно было двигаться с большой осторожностью, чтобы не опрокинуть чего-нибудь. С потолков, расписанных художественными плафонами, свешивались бронзовые люстры. Мебель в первой комнате, выдержанная в стиле ампир, была очень дорогой. Швиля провели через все комнаты. В последней, главное украшение которой составлял улыбающийся арлекин, сидевший на позолоченном цоколе, было расставлено множество фарфора.
Удивленному Швилю предложили место на тахте, заваленной тяжелыми ковровыми подушками.
– Парик и шляпу вы можете снять, – сказал маленький господин, – но платье надо пока оставить.
– Я еще не у цели? – разочарованно спросил Курт.
– О нет, далеко нет. Вы можете здесь только отдохнуть и поесть. Мы находимся в связи с вашей тюрьмой, – то есть, не непосредственно, – поспешил он поправиться, – мы ожидаем известий о происшествиях в вашей камере. Они скоро должны поступить.
– Я вас не совсем понял, – произнес Швиль.
– Ну, ведь вы, так сказать, оставили в некотором роде своего заместителя; это должно рано или поздно открыться. Пока этого не случилось, вы вне опасности…
– А когда его откроют? – взволнованно перебил Швиль.
– Тогда вас надо будет увозить в другом направлении. Заместитель постарается играть вашу роль как можно дольше. Если ему удастся остаться неузнанным до одиннадцати часов, мы отправим вас на пароход; если же нет, то вас надо будет переправить через границу другим способом.
– Могу я спросить, где нахожусь сейчас?
– В двухстах пятидесяти километрах от вашей виселицы, – рассмеялся худой человек.
– А у кого?
– Вы нетерпеливы, господин Швиль, в вашем положении это не годится.
– Но могу я по крайней мере спросить куда меня везут? – сделал Швиль последнюю попытку выяснить свое положение. Но и на этот вопрос он получил отрицательный ответ.
– Не беспокойтесь: вас проводят до цели и там вы узнаете все.
С этими словами его собеседник надавил кнопку звонка. В комнату бесшумно вошел негр и поклонился.
– Подайте господину ужин.
Через несколько минут слуга принес серебряный поднос с изысканными блюдами и винами.
– Здесь вы поужинаете с большим аппетитом, чем в вашем прежнем жилище.
– Но как же с тем беднягой, который находится там? – спросил Швиль.
– Не беспокойтесь: его они не могут казнить, как казнили бы вас.
Швиль ел и пил с большим аппетитом. Хорошее вино, которого он давно уже не пил, теплом разлилось по его жилам; мозг, занятый последнее время одной только мыслью и поэтому притупившийся, теперь постепенно пробуждался и снова становился восприимчивым к разносторонности жизни. Бледно-желтые щеки спасенного человека окрасились легким румянцем, и глаза, видевшие до сих пор перед собою только смерть, приобрели свое прежнее, естественное выражение.
У Швиля была характерная голова, немного узкая в висках; высокий крутой лоб; темно-карие глаза, глубоко сидевшие под тонкими бровями, искрились темпераментом: они обладали способностью с быстротой молнии схватывать все, что находилось в поле их зрения, оценивать это и выбирать самое существенное. Нос был не мал, но хорошей формы. Судя по подвижным ноздрям, Швиль был впечатлительным человеком. Немного пухлые губы говорили о почти детской мягкости, но иногда неожиданно приобретали и злое выражение.
Несмотря на то, что каждое его движение наблюдалось остальными двумя, это ему, кажется, не мешало: он постарался забыть обо всем. Худой человек первым заметил эту необычную ситуацию и спросил:
– Вам не мешает, что мы смотрим на вас?
– Нисколько, господа: после моего одиночества я рад каждому обществу.
– Видите ли, мы впервые видим человека, сбежавшего с виселицы, – откровенно объяснил второй. – Такого человека не часто приходится встречать, не правда ли?
Где-то совсем тихо прозвенел телефон. Швиль вздрогнул и неуверенной рукой поставил бокал с вином, который поднес уже ко рту, на стол.
– Не бойтесь, здесь вы в полной безопасности, – успокоил его худой человек. Оба они поспешно направились через анфиладу комнат. Швиль нетерпеливо ждал. Они вскоре вернулись.
– Все в порядке, вы едете на пароходе. Вашего заместителя до сих пор еще не открыли. Если так пойдет и дальше, – рассмеялся маленький веселый человечек, – то завтра он может получить по ошибке пеньковый галстук. Вам везет!
На Швиля неприятно подействовала эта острота; он невольно передернул плечами, как будто сбрасывая что-то с шеи.
– Мой друг иногда слишком резок, но он не зол, – поспешил загладить выходку товарища другой. – А теперь, господин Швиль, нам пора трогаться в путь, – прибавил он, взглянув на золотые часы.
Швиль встал, снова надел парик и скромную черную шляпу, оставлявшую в тени все лицо. Сопровождаемый своими хозяевами, он снова спустился по высокой лестнице на двор. Перед дверью уже ждал автомобиль.
– Счастливого пути, – сказал маленький господин и искренне пожал ему руку.
– Мы еще увидимся, может быть, вскоре, – постарался утешить беглеца второй.
Швиль сел в автомобиль, и только когда тот тронулся, заметил, что он не один. Рядом с ним сидел человек, который уже привез его сюда.
– Сколько времени нам придется ехать? – спросил Швиль.
– Около полутора часов: нам нужно проехать 155 километров.
– А мы сможем это сделать?
– Должны: машина безукоризненна, и дорога тоже в приличном состоянии.
– Вы везете меня на пароход?
– Да, и там вы получите каюту вместе с одной дамой. Вы будете носить женское платье до того времени, пока ваша спутница найдет это нужным. Вам нельзя выходить на палубу, а нужно лежать все время в каюте и играть роль больной матери этой дамы. Когда войдет стюард, повертывайтесь лицом к стене. Но вас будут редко беспокоить, потому что обо всем позаботится ваша спутница. Следуйте во всем ее указаниям: самое незначительное самостоятельное движение может оказаться для вас роковым. Рано утром вы будете уже по ту сторону границы, но не исключено, что ночью на пароходе произойдет обыск, если тем временем успеют открыть вашего двойника. Вот пароходный билет: вы едете в Гамбург. Ваше имя – Адель Шифбауер, родившаяся 8 июля 1878 года. Возьмите сумочку, в ней вы найдете все необходимое.
– В Гамбург, – пробормотал Швиль. – В Гамбург, в Германию, на родину!
А ведь через восемь часов его должны были казнить и зарыть в чужой земле.
«Если бы я только мог плакать», – подумал Швиль, сердце которого готово было разорваться от избытка радости. Как было бы хорошо сейчас рыдать долго и безудержно на коленях матери и рассказать все, что тяжелым камнем давило его душу: долгий, разъедающий сердце и душу процесс, десять минут, в течение которых читали приговор. О, эти десять минут, эта бесконечная вечность, и затем самое ужасное из всех слов, которые придуманы человечеством: приговорен к смертной казни!
– Вам холодно? – озабоченно спросил его спутник.
– Нет, почему вы спрашиваете?
– Да ведь вы дрожите всем телом.
– Вот как, а я совсем не замечал: это, наверное, нервозность… вы думаете, что я уже вне опасности?
– К сожалению, не могу этого утверждать.
– Где меня ждет опасность? На пароходе?
– Трудно сказать, но ваше бегство тщательно и продуманно разработано, все случайности предусмотрены. Но вы знаете, если не везет…
– Да, верно. Если не везет… во всяком случае мне отчаянно не везет, – печально произнес Швиль.
– Я знаю все, – прозвучал ответ из темноты.
– Как, вы знаете? Откуда? Я ведь вам совсем чужой!
На этот вопрос он не получил никакого ответа. Швиль убедился, что задавать дальнейшие вопросы не имело смысла. Все, кого он видел, закутывались в непроницаемое молчание. Он прижался в угол автомобиля и замолчал. Выпитое вино вызывало сонливость, несмотря на все пережитое. Измученный страхом и сомнениями мозг постепенно погружался в темноту. Автомобиль мчал его навстречу новой жизни. Сколько времени она будет длиться? Может быть, другой автомобиль по этой же дороге только в обратном направлении повезет его снова к виселице?
Швиль очнулся от неожиданного толчка. Машина внезапно остановилась. Спутник осветил фонарем его наряд, поправил шляпу, съехавшую во время сна набок, и подал пудреницу.
– Напудрите лицо, в каюте вам надо сегодня же ночью тщательно побриться, вы найдете там все, что нужно. Так, теперь отправляйтесь на пароход. Опустите голову, идите прямо и тяжело: я вас поведу. Не смущайтесь ничьими взглядами: о вашем бегстве еще не знают. А теперь выходите. – С этими словами он открыл дверцу машины, вышел и подал Швилю руку.
– Пойдем, мама, – нежно произнес он и согнул локоть.
В то же время он вынул из сумочки Швиля билет, который показал чиновнику. Тот бросил взгляд на пожилую женщину и пропустил их. Едва они взошли на палубу, как Швиля обняла и поцеловала в щеку молодая девушка.
– Наконец-то мама! – воскликнула она. – Я уже долго жду тебя.
Она взяла Швиля под руку с другой стороны, и они медленно направились втроем в каюту. Молодая девушка уложила Швиля на широкую кровать, приготовленную уже на ночь. Его спутник пожал ему руку.
– Счастливого пути и выше голову! Как видите, все идет великолепно; в дальнейшем будет то же самое – только не забывайте того, что я вам говорил в автомобиле. Никаких самостоятельных шагов.
Он исчез. Только теперь Швиль мог внимательно приглядеться к своей новой спутнице и с первого взгляда был приятно поражен ее красотой. Она была высокого роста, брюнетка, с большими проницательными серо-зелеными глазами и немного слишком крупным и дерзким, но приветливым ртом. Подбородок был немного резко очерчен, что указывало на энергию; однако тонкие черты лица придавали ей женственность и мягкость. На ней было надето спортивное пальто из верблюжьей шерсти, воротник которого она подняла во время ожидания на палубе. Блестящие волосы, отливавшие при свете лампы то коричневым, то черным, были не покрыты; ветер растрепал их и привел в художественный беспорядок.
– Снимите туфли и покройтесь одеялом. Не забывайте ни на мгновение, что вы изображаете больную – это необходимо, дабы стюарды как можно реже входили в каюту.
Швиль исполнил, что ему было приказано. Молодая девушка заботливо покрыла его, надела на его седой парик белоснежный чепчик, притушила свет и затем, прислонившись спиной к полуоткрытой двери, закурила сигарету.
Швиль проснулся. Он видел тяжелый сон. Жизнь, снова дарованная ему судьбой, во сне подвергалась опасности. Неужели теперь действительно конец? Он открыл глаза и сел на кровати. На него смотрели черные глаза, такие же черные, как темная ночь за окном иллюминатора.
– Почему вы не спите? – спросил он свою спутницу.
– Я должна сторожить, иначе нельзя.
– Я сам буду сторожить и, если понадобится, разбужу вас.
– Благодарю, но это невозможно, – приветливо, но твердо отклонила она.
– В таком случае я составлю вам компанию, – предложил он.
– Спите, отдохните лучше. Вам надо набираться сил.
– Для кого?
– Прежде всего для самого себя.
– А потом?
– Не знаю… я должна доставить вас в Гамбург…
– Что же там случится со мной?
– Это вы узнаете в Гамбурге: я столько же знаю, сколько и вы.
– Но я должен же, наконец, знать, кто мои спасители, для чего все это со мной делают?
– Разве утопающий спрашивает, кто бросает ему спасательный круг? Он хватается за него…
Последовало долгое молчание. Где-то вблизи раздавался только плеск волн и глухой, ритмичный стук машин.
– Могу я, по крайней мере, узнать, кто вы?
– Меня зовут Элли Бауер…
– Элли, – мечтательно произнес он, – как я люблю это имя…
– Вы любили женщину, которую звали Элли?
– Нет, нет, совсем другое… – рассеянно произнес он и прибавил: – Вы красивы, фрейлейн Элли. Я давно не видел красивой женщины. Еще вчера я не верил, что вообще увижу какую-нибудь женщину… может быть, это и было самым ужасным в моем прощании с жизнью… Я много выстрадал из-за женщины. Может быть, это страдание и является причиной моего стремления к женщине… мы, люди, уж таковы: нас всегда тянет к тому, что причинило нам самую большую боль.
– А это было самым большим вашим страданием?
– Да, по крайней мере, я так думаю…
– Она еще жива?
– Вероятно… я давно уже один и болтаюсь по всему свету.
– Вы хотели бы встретиться с этой женщиной?
– О нет! – он испуганно вздрогнул.
– Почему же нет?
Швиль опустился на подушки и долго молчал; потом он тихо произнес:
– Этого я не могу вам сказать.
Она больше не спрашивала, и это радовало его. Вынув сигаретки, она предложила ему. Через минуту в темноте вспыхнули две красных точки.
– Вы должны быть особенным человеком: я много слышала о вас, – снова начала она разговор.
– С кем же вы говорили обо мне?
– Я внимательно следила за заседаниями суда…
– Для чего вы это делали?
– Меня всегда интересовала криминалистика, а кроме того… – она замолчала.
– Кроме того? – настаивал он, напряженно смотря на нее.
– Ваш случай был таким странным: я и сегодня еще не уверена, убийца вы или нет.
Он коротко и нервно рассмеялся.
– Мой случай принадлежит к тем, которые, по всей вероятности, никогда не будут разъяснены. Еще менее это было бы возможным, если бы меня сегодня казнили. Суд не придал моим словам никакого значения; мой адвокат колебался за все время процесса и, наконец, подчинился мнению судей и прессы. Я отчаянно боролся за свою голову, но к чему это могло привести? Против меня были все. А я был один, совсем один.
– Я сама и многие другие убеждены, что вы убийца графа Риволли.
Швиль рассмеялся в темноте.
– Ну, так вы сами видите, что мне не в чем обвинять моего адвоката, – горько ответил он. – Но почему вы мне только что сказали, что сомневаетесь, а теперь заявляете, что убеждены в моей вине?
– Чтобы получить ясный ответ. Вы до сих пор так и не ответили на мой вопрос.
– Вы ведь знакомы с заседаниями суда, а там мой ответ был совершенно ясен и недвусмысленен.
– Кто же убил графа?
– Если бы я знал! – пожал Швиль плечами.
– В ту роковую ночь вы играли с ним в карты до четырех часов утра?
– Да, играл.
– Кроме вас был еще кто-нибудь у графа?
– Нет, я был один.
– Помимо графа в замке находилась его экономка – старая, болезненная женщина, – шестидесятилетняя кухарка и служанка?
– Правильно.
– Единственный человек, кроме вас, который мог бы убить графа, был его шофер. Но последний, как с точностью было доказано, находился с автомобилем в городе, за 140 километров от замка.
– И это правильно, фрейлейн Элли.
– В четыре часа вы ушли, по вашим утверждениям, из замка?
– Да, в четыре часа я покинул графа.
– В семь часов на ковре обнаружили кровавое пятно. Кинжал, лежавший в крови, принадлежал графу, употреблявшему его в качестве разрезного ножа для книг.
– Совершенно верно.
– Кровавый след тянулся по мраморной лестнице к выходу. Простыни с кровати графа исчезли, так же, как и труп, который, очевидно, завернули в простыни.
– Да, так утверждал суд.
– В то утро видели автомобиль, следы которого вели к озеру Гарда. В автомобиле, найденном впоследствии, также были обнаружены следы крови.
– Дальше, фрейлейн Элли, дальше!
– Вас стали искать, но не могли найти в течение трех месяцев. Вы жили под чужим именем в Каире и вели там расточительный образ жизни, располагая крупными суммами денег. В ту ночь, однако, из замка графа исчезли бриллиантовая и рубиновая коллекции, известные всему миру. Несгораемый шкаф был открыт. Ключи, вынутые вами, очевидно, из кармана убитого, были найдены в его комнате. На дверце несгораемого шкафа нашли отпечатки ваших пальцев, а при аресте на вашей руке был дорогой рубиновый перстень из коллекции графа. Объяснить происхождение своего богатства вы не могли…
– И все-таки меня спасли! Как мне это понимать, фрейлейн Элли? – насмешливо перебил он.
– Это совсем другой вопрос, господин Швиль; но оставим его. Я сама не знаю, почему затронула эту тему. Простите, мне не надо было этого делать.
– О, фрейлейн Элли, все вопросы, которые вы задавали мне, стали за последнее время частью моей жизни. Ведь мне приходилось в течение нескольких месяцев отвечать на эти вопросы, и поэтому маленькое повторение ничего не значит. Но в этой каюте я с таким же успехом могу уверить вас в своей невиновности, как в свое время моих судей.
Я могу только повторить то, что уже повторял бесчисленное количество раз: я не убивал графа. К дверце шкафа я мог прикоснуться, когда он мне в ту ночь показывал коллекцию. Рубин, бывший у меня на пальце, он подарил мне в знак признания нашей дружбы, – и я с честью носил его до моего ареста. Я не явился в полицию, потому что на Востоке не читал никаких газет и ничего не знал о смерти графа. Чужое имя я принял из-за женщины, преследовавшей меня, потому что не видел никакого другого средства, чтобы избавиться от нее. Имя женщины я назвал суду, но ее не нашли, и поэтому моему заявлению не придали никакого значения. Остается, значит, только ответ на вопрос, откуда у меня были средства для такой расточительной, как вы выразились, жизни. Мой ответ тоже должен быть вам знаком по судебным отчетам.