Страница:
М.Н. Марченко также анализирует различные позиции по поводу исчерпывающего и базового способов закрепления предмета правового регулирования за определенными категориями нормативных правовых актов, в результате чего приходит к следующему выводу: «Формирование предмета регулирования законами невозможно осуществить только путем составления перечня вопросов и отношений, которые могут быть опосредованы исключительно данными нормативно-правовыми актами. При решении этого вопроса необходим, как представляется, более гибкий и дифференцированный подход. Суть его заключается в том, чтобы на теоретическом уровне использовать определенные принципы – критерии выделения сфер жизни и отношений, которые должны быть урегулированы только с помощью законов.»[81].
Учитывая сказанное, следует отметить, что если бы каждое из используемых в юриспруденции понятий поддавалось механическому, «технико-математическому» просчету, то отраслевая правовая наука сводилась бы всего лишь к изучению фактического правового материала, а общая теория права, по большей мере, – только к изложению основных положений такового (а скорее всего, вообще отпала бы всякая действительная необходимость в ней). Причина относительной неопределенности категории «степень важности общественных отношений» заключается в самой сущностной природе корреспондирующего социального взаимодействия. В то же время отсутствие четкости может служить основанием для критико-скептической оценки лишь «мертвых», практически не действующих символьных обозначений юриспруденции, но неприменимо в отношении ее «живых», реально функционирующих конструкционных проявлений.
Право в целом (как явление и феномен) носит достаточно абстрактный характер и познается через конкретные проявления, в том числе посредством источников своего юридического выражения. По сути, структурные компоненты позитивного права могут быть представлены триадой «интерес – воля – цель». В основе же самого права (права как такового), по всей видимости, находятся некие константные идеи. Это следует из постоянства и объективности существования самого явления – ведь регуляция социального взаимодействия имеет столь же долгую историю, сколь и сам человеческий род. Обозначенные идеи аккумулируются в принципах явления. Последние, представляя собой некие основополагающие начала, воплощаются (полностью или частично) в конкретных юридических формах. Одной из таковых и является нормативный правовой акт. Но, исходя из должного (а не сущего), не любой, а лишь тот, что «воспринял» правовые основоположения, т. е. адекватно отображает нормы поведения юридических субъектов, функционирует естественно-эффективно и социально-органично.
По мнению автора настоящей работы, основой определения степени важности общественных отношений должны выступать принципы права. Отсюда следует, что юридическая сила любой правовой нормы (в том числе и выраженной посредством нормативного правого акта) определяется ее собственно-правовой силой (силой права), производна от таковой. Соответственно, важнейшей нормотворческой функцией должно быть познание, изучение и выявление основополагающих правовых начал, а не простое «рабочее» создание модельных юридических установлений, ориентирующееся сугубо на уже имеющуюся, часто даже ненадлежащую практику.
Применительно к выделяемым уровням нормативных правовых актов (допустим, общегосударственного действия) это означает, что основной закон должен отражать в себе сами правовые принципы, иные статуты – раскрывать таковые, а положения подзаконных нормативных правовых актов – содержать опосредованное законами, реализационное, т. е. третьестепенное раскрытие базисных правовых идей.
Весьма важным в контексте указанного является то, что «при подготовке кодифицированных актов должно быть установлено, в какой мере существующие объективные предпосылки, природа нормативного материала открывают возможности для формулирования нормативных обобщений, общих принципов и т. д. Если подобные возможности отсутствуют, то подготавливаемый акт является простой компиляцией – актом инкорпорированного типа, издание которого не влияет на формирование правовых общностей»[82]. Данное утверждение представляется весьма существенным. Оно очень четко демонстрирует то, что «увлечение» созданием «кодексов» в отечественной законотворческой деятельности оправданно далеко не всегда. В особенности это заметно на уровне региональной статутной регламентации, так как степень «нормативных обобщений» в корреспондирующих актах, по сути, сводится лишь к дублированию (и (или) перефразированию) «общих положений», отраженных в актах общегосударственного типа[83].
При этом совершенно недопустимой мыслится встречающаяся сегодня нормотворческая практика, при которой форма правового акта избирается не в зависимости от предмета его правового регулирования, а по причинам регламентной, технической простоты «проведения акта в жизнь».
Например, встречаются такие казусы, при которых чиновники объясняют выбор именно законодательной формы акта тем, что: нормы права, представленные документом самого высокого иерархического уровня, подвергаются меньшим изменениям в процессе согласования (что обосновано постоянной текущей загруженностью самих согласующих сторон); наличие профильного закона с восприятивных позиций «повышает статус» соответствующего органа публичной власти; принятие нового статута, поддержанного волеизъявлением (вызванного вовсе необязательно негативными причинами) какого-либо «высокого» должностного лица, в процедурном порядке может фактически оказаться более «простым», нежели внесение изменений в комплекс (совокупность) уже действующих нормативных правовых актов подзаконного уровня, требующих их приведения в соответствие друг другу.
Также целесообразно отметить, что в настоящее время в отечественной юриспруденции преобладает позиция, в соответствии с которой нормативный правовой акт характеризуется в качестве «ведущей» или «главенствующей» формы выражения права многих правовых систем. Его исследованию посвящено значительное число трудов, как в области общей теории права, так и в сфере отдельных направлений юриспруденции. Вместе с тем подобающий уровень социальной адекватности и специально-юридического качества нормативного правового акта далеко не всегда подтверждается жизненной практикой.
Дело в том, что даже надлежащее предписание закона, по объективным причинам, рассчитано на неопределенное число самых разнообразных случаев, но не может учесть каждый из них; т. е. оно всегда абстрагировано от «казуса», от реальной жизненной ситуации. Именно поэтому в процессе реализации правовых предписаний столь значимы правовое сознание и, что весьма важно, сознание правоприменителя, которое, в случае с фактическим действием, например, правового обычая не имеет столь существенного значения (как раз таки по причине естественности, изначальной связанности данного формально-юридического источника с «народным духом»).
Поэтому представляется, что нормативный правовой акт должен выступать лишь концептуальным ориентиром решения казуса, он становится действенным регулятором общественных отношений только при условии отображения в нем «народного характера», при условии его соответствия существующему общественному пониманию справедливости, правды, правовому менталитету. При этом очевидно, что «дух народа» не может быть выражен посредством одного лишь государства (а именно от него, так или иначе, исходит нормативный правовой акт), пусть даже самого демократического. Таковой выражается в различных правовых формах. Отсюда вытекает, что нормативный правовой акт может быть «живым» регулятором общественных отношений лишь при условии «неразрывного всестороннего взаимодействия» с формально-юридическими источниками иных видов.
Вместе с тем иногда встречаются указания и на то, что «далеко не всякое увеличение количества нормативных актов ухудшает правовое регулирование. К такому официальному эффекту приводит издание многочисленных, не всегда согласованных, а то и противоречивых актов, каждый из которых посвящен тому или иному частному вопросу. Комплексные же нормативные акты, отражающие реальные потребности регулируемых отношений и вследствие этого позволяющие внести в содержание правового регулирования новые позитивные моменты (например, путем нормативных обобщений), обогащают правовое регулирование, нередко подготавливают существенные преобразования в структуре права, повышают его эффективность.»[84].
Соглашаясь с указанием на совокупную отрицательность юридического действия несогласованных и (или) противоречивых нормативных правовых актов, отметим, что относительно завершающей части процитированного нами высказывания возникает весьма существенный вопрос. Не ясно, каким образом издание (принятие) комплексного юридического документа способно оказывать преобразующее воздействие на строевой, структурный ряд права. Также нуждается в пояснении и то, в чем конкретно заключается обогащение права комплексным актом и каким образом последний повышает эффективность интересующего нас явления. Указанные неясности предопределяют и иные последующие вопросы.
Так, опять-таки, по мнению С.С. Алексеева, «…устойчивая связь между отраслями, при которой ядро правовой системы образуют профилирующие отрасли во главе с государственным правом, в непосредственном единстве с ними функционируют процессуальные и специальные основные, а на их основе комплексные отрасли, – такая связь характеризует существование права как единого, целостного организма, обеспечивающего слаженное, всестороннее, юридически согласованное воздействие на общественные отношения»[85].
Касательно данного постулирования отсутствует ясность того, в чем именно заключается и проявляется обозначенная связь между отраслями правовых норм (особенно с учетом, что их «слаженное, всестороннее, юридически согласованное воздействие» на социальное общение имеет место далеко не всегда). Причем вряд ли можно обоснованно утверждать, что отсутствие обозначенной «слаженности» означает и небытие структурных элементов правового строения. Более того, как мыслится, несогласованность отраслевых положений не влечет за собой вывода и относительно отсутствия существования компонентного набора в самом законодательном материале. Оно свидетельствует в первую (а теоретически возможно, и единственную) очередь лишь о ненадлежащем качестве содержания нормативной юридической ткани.
Учитывая сказанное, нельзя согласиться с часто категорически формулируемым в отношении отраслевой конструкции («плотно» увязываемой с законодательным материалом) выводом о том, что «конечно, надо видеть, что система права как композиция, закон связи элементов имеет объективный характер… Однако развитие правовой системы, формирование новых отраслей права без кодифицированных актов невозможно.»[86].
Далее отметим, что традиционно многовариантно в отечественной правосистеме трактуется и вопрос о судебных прецедентах. Таковые предлагали рассматривать (не рассматривать) в качестве формы выражения права; считать отображающие их акты прецедентами толкования и (или) правовыми позициями; воспринимать как вовсе не обладающие юридической силой или наделенные такой, что «перекрывает» действие федеральных конституционных и (или) федеральных законов. Вместе с тем одному из аспектов источниковой природы судебных прецедентов до сих пор не было уделено достаточного внимания. Речь идет о системной роли данных (как, впрочем, и иных) юридических источников права, об их значимости для гносеологии системы права.
С учетом этого стоит также сказать, что вопрос о принадлежности судебных прецедентов к области писаного либо неписаного права в мировой юридической доктрине решается неоднозначно. В рамках отечественного общегосударственного правового порядка, склонного наделять понятие «закон» широким смыслом, таковые чаще всего относятся к числу писаных форм выражения права. В некоторых же иностранных (например, в британской) правовых системах судебные прецеденты традиционно причисляются к неписаной сфере, что обусловлено строгим пониманием статутного права (в соответствии с которым к таковому относятся лишь акты, исходящие от законодательного органа; причем без четкой привязки к способу их материального оформления и именования).
Интересно также, что уже с 1938 г., несмотря на признание юридико-источниковой многовариантности права, вопрос о системе интересующего нас феномена традиционно решался в советской (а затем и российской) науке не с позиций сочетания реально и потенциально действующих форм внешнего выражения, оформления, закрепления и существования правовых норм, а с платформ абстрактно-оценочного отраслевого деления позитивного правового материала. Представляется, что заданный в рамках 1 – го Совещания научных работников государства и права подход к трактовке системы права обуславливался, помимо иного, негативным отношением ряда ученых к самой категории «правовая форма» (одним из проявлений которой являются и юридические источники), так как она активно «задействовалась» в правобытии капиталистических обществ, а значит, – не должна была иметь доминантного значения для права принципиально иного, социалистического типа.
Например, М.А. Аржанов, указывая на правовую форму как на достаточно стабильный и повторяющийся критерий, сближающий различные правовые системы, с идейных позиций не признавал систематизирующую значимость метода правового регулирования именно потому, что таковой относится к форме («внешней» части), а не содержанию («внутреннему» сектору) права. Можно сказать, что ученый недооценил тот факт, что сутевое наполнение права (как и любого иного явления) не может быть распознано и дифференцировано без обращения к его форме.
Для примера укажем здесь, что и тайное хищение чужого имущества, и заем можно трактовать как имущественные отношения. Сущность же корреспондирующего таковым социального взаимодействия, безусловно, различна. Это определяется даже на интуитивном уровне. Но наука и практика оперируют не внутренними ощущениями, а их рационализированным, внешним отображением, выражающимся в данном случае в понятии «правовая форма». Таким образом, именно юридическая оформленностъ дает нам возможность квалифицировать одно деяние как преступление, а другое – как сделку (причем независимо от того, в каком из конкретных видов юридических источников содержатся «корреспондирующие им» юридические предписания).
Выдвинутая нами гипотеза относительно того, что возражения против правовой формы как показателя системного ряда права были обусловлены не только тем, что наличие нескольких оснований приведет к систематизационной непоследовательности, но и «буржуазно-догматическим характером» данного критерия, подтверждается следующим высказыванием М.А. Аржанова: «Источником формального или, точнее, формалистического принципа систематизации права является, по нашему мнению, формалистическое понимание сущности права. Сторонники формального принципа, сами того, возможно, и не осознавая, исходят, видимо, из положения, что раз право есть форма общественных отношений… при правовой систематизации, следует исходить из особенностей формы. Юридическое, в соответствии с этой концепцией, означает формальное. Юридический критерий должен быть формальным критерием, лежащим в плоскости не содержания, а формы права. Принцип формально-логической группировки норм широко отстаивается в буржуазной юридической литературе… Однако все это не лежит в плоскости систематики права.»[87].
Также любопытно, что ведущим представителем коллегиального доктринального обсуждения вопросов системы права 1938–1940 гг. А.Я. Вышинским упоминался не только отраслевой, но и формоотображающий срез системы права. Это подтверждается тем, что вопрос об источниках отечественного социалистического права указывался «автором советского определения права» вторым в плане проработки задач, решение которых необходимо для установления системы права: «Разработка вопроса о системе советского социалистического права должна быть построена по следующему плану: основы советского социалистического права; источники советского социалистического права; основные отрасли советского социалистического права»[88]. Кроме того, ученый называл правовые обычаи элементом права, в то время как любая система представляет собой совокупность как раз таки именно этих внутренне упорядоченных частей.
Отметим в свою очередь, что юридические источники права могут рассматриваться не только как компоненты системы права сами по себе. Они также способствуют определению как семей отраслей правовых норм, так и их отдельных составляющих (выступая одним из показателей существования таковых).
Примечательно, что вопросы о формах выражения правовых норм, строения права и нормативного правового материала трактовались с позиций их взаимосвязанности в процессе не только «первой», но и последующих дискуссий о системе права (а также в разделяющие такие коллегиальные обсуждения временные периоды). Но, правда, при этом, как правило, отмечалась только лишь увязка отраслевой конструкции с нормативными правовыми (и особенно именно законодательными) актами. Например, указывалось, что «соотношение (единство и различие) структуры права и системы законодательства с общефилософских позиций может быть охарактеризовано как связь внутренней и внешней формы.»[89].
Несмотря на то, что с данным утверждением нельзя согласиться в плане истинности основания сравнения (ибо различия между правом и массивом статутных актов предопределяют и разницу в их внутренней организации, строении), идея о том, что законодательство представляет собой внешнюю форму права, верно – в полной мере – в качестве должного, и частично – в качестве сущего. Это предопределено тем, что «внешняя форма» образует диалектическую пару (соотносится) с «содержанием», а «внутренняя форма», т. е. «структура», – с «составом»[90]. Законодательство есть способ формального отражения права. К примеру, «уголовный закон… будучи формой выражения и закрепления уголовно-правовых охранительных предписаний…. в то же время… выступает в качестве средства, при помощи которого в правовую систему вводятся запреты.»[91].
Представляется достоверным и утверждение о том, что «основания классификации права являются главными и для дифференциации законодательства. Но здесь они проявляются в весьма специфических, конкретизированных формах. Поэтому для выяснения системообразующих связей законодательства необходим не поиск иных критериев, а тщательный анализ самих нормативных актов в целях определения их правоотраслевой принадлежности, объективных связей между ними и т. д. Применение критериев дифференциации права особенно сложно, когда нормативные акты, регулирующие тот или иной вид отношений, входят в состав комплексных отраслей законодательства, а предписания, касающиеся регулирования данных отношений, находятся в актах разной отраслевой принадлежности.»[92].
Очень интересной, жизненной и в целом обоснованной представляется позиция А.Ф. Шебанова, согласно которой в законодательстве выделяется два вида структур — «вертикальная» и «горизонтальная». Вертикальная структура предполагает такое деление нормативных правовых документов, которое увязано с территориальной организацией государства. Сам А.Ф. Шебанов указывал на наличие в ее составе актов трех разновидностей: общесоюзные, республиканские, местные. Горизонтальная структура представлена законами, указами, ведомственными и иными нормативными документами, совокупность которых, в противовес устоявшемуся подходу, ученый именовал системой отраслей законодательства[93].
В конце прошлого века выражалось и мнение о том, что «было бы правильнее, изучив тенденции развития советского законодательства, возможность и необходимость формирования своеобразных приемов и принципов регулирования, выработать такие рекомендации для законодателя, которые в ходе совершенствования законодательства могли шаг за шагом привести к целесообразным изменениям в структуре советского права.»[94].
Нам же мыслится, что посредством формальных выражений (в том числе и юридизированных) какого-либо явления (в нашем случае – права) влиять на закономерности его формирования крайне сложно. Так, если правовые нормы не будут по своему содержанию «удобоваримы» по отношению к социальным потребностям, то их бытие приобретет фиктивный, не эффективный и (или) временный характер. При решении вопросов правовой структуризации, строения системы права писаный нормативный правовой материал может выступать лишь в демонстрирующем (демонстрационном), но не природно-аргументирующем значении.
В «противовес» этому при обсуждении вопросов соотношения систем права и законодательства указывалось: «…в течение многих лет считалось, что система права является основой формирования системы законодательства. В связи с этим проблема соотношения этих систем сводилась только к одному вопросу: каковы пределы допустимого отступления системы законодательства от системы права. При таком подходе система законодательства оказывается вторичным правовым явлением, зависимым от системы права. Ее удел – быть «внешней формой» права. Когда же система законодательства заметно отступала от системы (структуры) права, то это объяснялось главным образом волей законодателя, «удобством» управления, и система права рассматривалась как нечто априорное и неизменное. Между тем в реальной действительности многочисленные факты свидетельствуют о том, что система законодательства в не меньшей мере объективна, чем система права, поскольку именно она реагирует на прогрессивные структурные изменения в государственной и общественной жизни. Нельзя недооценивать и ту большую роль системы законодательства, которую она выполняет в деятельности всех органов управления, действительно являясь информационно-управляющей системой.»[95].
Утверждалось также, что «система законодательства выражается в наличии определенных отраслей и подотраслей, т. е. реально обособившихся областей законодательства. А такое обособление невозможно, немыслимо, если оно не отражает определенных особенностей в содержании правового регулирования… Суть вопроса заключается в том, что формирование отрасли законодательства свидетельствует о наличии известных особенностей в содержании правового регулирования и, следовательно, в самой структуре права. Причем речь идет не о простой совокупности нормативных актов, посвященных одному предмету (например, научно-техническому прогрессу), а именно об отрасли законодательства, спаянной внутренним единством, прежде всего кодифицированными актами, нормативными обобщениями, что и дает основанием говорить о существовании в данном случае известной правовой общности.»[96].
Учитывая сказанное, следует отметить, что если бы каждое из используемых в юриспруденции понятий поддавалось механическому, «технико-математическому» просчету, то отраслевая правовая наука сводилась бы всего лишь к изучению фактического правового материала, а общая теория права, по большей мере, – только к изложению основных положений такового (а скорее всего, вообще отпала бы всякая действительная необходимость в ней). Причина относительной неопределенности категории «степень важности общественных отношений» заключается в самой сущностной природе корреспондирующего социального взаимодействия. В то же время отсутствие четкости может служить основанием для критико-скептической оценки лишь «мертвых», практически не действующих символьных обозначений юриспруденции, но неприменимо в отношении ее «живых», реально функционирующих конструкционных проявлений.
Право в целом (как явление и феномен) носит достаточно абстрактный характер и познается через конкретные проявления, в том числе посредством источников своего юридического выражения. По сути, структурные компоненты позитивного права могут быть представлены триадой «интерес – воля – цель». В основе же самого права (права как такового), по всей видимости, находятся некие константные идеи. Это следует из постоянства и объективности существования самого явления – ведь регуляция социального взаимодействия имеет столь же долгую историю, сколь и сам человеческий род. Обозначенные идеи аккумулируются в принципах явления. Последние, представляя собой некие основополагающие начала, воплощаются (полностью или частично) в конкретных юридических формах. Одной из таковых и является нормативный правовой акт. Но, исходя из должного (а не сущего), не любой, а лишь тот, что «воспринял» правовые основоположения, т. е. адекватно отображает нормы поведения юридических субъектов, функционирует естественно-эффективно и социально-органично.
По мнению автора настоящей работы, основой определения степени важности общественных отношений должны выступать принципы права. Отсюда следует, что юридическая сила любой правовой нормы (в том числе и выраженной посредством нормативного правого акта) определяется ее собственно-правовой силой (силой права), производна от таковой. Соответственно, важнейшей нормотворческой функцией должно быть познание, изучение и выявление основополагающих правовых начал, а не простое «рабочее» создание модельных юридических установлений, ориентирующееся сугубо на уже имеющуюся, часто даже ненадлежащую практику.
Применительно к выделяемым уровням нормативных правовых актов (допустим, общегосударственного действия) это означает, что основной закон должен отражать в себе сами правовые принципы, иные статуты – раскрывать таковые, а положения подзаконных нормативных правовых актов – содержать опосредованное законами, реализационное, т. е. третьестепенное раскрытие базисных правовых идей.
Весьма важным в контексте указанного является то, что «при подготовке кодифицированных актов должно быть установлено, в какой мере существующие объективные предпосылки, природа нормативного материала открывают возможности для формулирования нормативных обобщений, общих принципов и т. д. Если подобные возможности отсутствуют, то подготавливаемый акт является простой компиляцией – актом инкорпорированного типа, издание которого не влияет на формирование правовых общностей»[82]. Данное утверждение представляется весьма существенным. Оно очень четко демонстрирует то, что «увлечение» созданием «кодексов» в отечественной законотворческой деятельности оправданно далеко не всегда. В особенности это заметно на уровне региональной статутной регламентации, так как степень «нормативных обобщений» в корреспондирующих актах, по сути, сводится лишь к дублированию (и (или) перефразированию) «общих положений», отраженных в актах общегосударственного типа[83].
При этом совершенно недопустимой мыслится встречающаяся сегодня нормотворческая практика, при которой форма правового акта избирается не в зависимости от предмета его правового регулирования, а по причинам регламентной, технической простоты «проведения акта в жизнь».
Например, встречаются такие казусы, при которых чиновники объясняют выбор именно законодательной формы акта тем, что: нормы права, представленные документом самого высокого иерархического уровня, подвергаются меньшим изменениям в процессе согласования (что обосновано постоянной текущей загруженностью самих согласующих сторон); наличие профильного закона с восприятивных позиций «повышает статус» соответствующего органа публичной власти; принятие нового статута, поддержанного волеизъявлением (вызванного вовсе необязательно негативными причинами) какого-либо «высокого» должностного лица, в процедурном порядке может фактически оказаться более «простым», нежели внесение изменений в комплекс (совокупность) уже действующих нормативных правовых актов подзаконного уровня, требующих их приведения в соответствие друг другу.
Также целесообразно отметить, что в настоящее время в отечественной юриспруденции преобладает позиция, в соответствии с которой нормативный правовой акт характеризуется в качестве «ведущей» или «главенствующей» формы выражения права многих правовых систем. Его исследованию посвящено значительное число трудов, как в области общей теории права, так и в сфере отдельных направлений юриспруденции. Вместе с тем подобающий уровень социальной адекватности и специально-юридического качества нормативного правового акта далеко не всегда подтверждается жизненной практикой.
Дело в том, что даже надлежащее предписание закона, по объективным причинам, рассчитано на неопределенное число самых разнообразных случаев, но не может учесть каждый из них; т. е. оно всегда абстрагировано от «казуса», от реальной жизненной ситуации. Именно поэтому в процессе реализации правовых предписаний столь значимы правовое сознание и, что весьма важно, сознание правоприменителя, которое, в случае с фактическим действием, например, правового обычая не имеет столь существенного значения (как раз таки по причине естественности, изначальной связанности данного формально-юридического источника с «народным духом»).
Поэтому представляется, что нормативный правовой акт должен выступать лишь концептуальным ориентиром решения казуса, он становится действенным регулятором общественных отношений только при условии отображения в нем «народного характера», при условии его соответствия существующему общественному пониманию справедливости, правды, правовому менталитету. При этом очевидно, что «дух народа» не может быть выражен посредством одного лишь государства (а именно от него, так или иначе, исходит нормативный правовой акт), пусть даже самого демократического. Таковой выражается в различных правовых формах. Отсюда вытекает, что нормативный правовой акт может быть «живым» регулятором общественных отношений лишь при условии «неразрывного всестороннего взаимодействия» с формально-юридическими источниками иных видов.
Вместе с тем иногда встречаются указания и на то, что «далеко не всякое увеличение количества нормативных актов ухудшает правовое регулирование. К такому официальному эффекту приводит издание многочисленных, не всегда согласованных, а то и противоречивых актов, каждый из которых посвящен тому или иному частному вопросу. Комплексные же нормативные акты, отражающие реальные потребности регулируемых отношений и вследствие этого позволяющие внести в содержание правового регулирования новые позитивные моменты (например, путем нормативных обобщений), обогащают правовое регулирование, нередко подготавливают существенные преобразования в структуре права, повышают его эффективность.»[84].
Соглашаясь с указанием на совокупную отрицательность юридического действия несогласованных и (или) противоречивых нормативных правовых актов, отметим, что относительно завершающей части процитированного нами высказывания возникает весьма существенный вопрос. Не ясно, каким образом издание (принятие) комплексного юридического документа способно оказывать преобразующее воздействие на строевой, структурный ряд права. Также нуждается в пояснении и то, в чем конкретно заключается обогащение права комплексным актом и каким образом последний повышает эффективность интересующего нас явления. Указанные неясности предопределяют и иные последующие вопросы.
Так, опять-таки, по мнению С.С. Алексеева, «…устойчивая связь между отраслями, при которой ядро правовой системы образуют профилирующие отрасли во главе с государственным правом, в непосредственном единстве с ними функционируют процессуальные и специальные основные, а на их основе комплексные отрасли, – такая связь характеризует существование права как единого, целостного организма, обеспечивающего слаженное, всестороннее, юридически согласованное воздействие на общественные отношения»[85].
Касательно данного постулирования отсутствует ясность того, в чем именно заключается и проявляется обозначенная связь между отраслями правовых норм (особенно с учетом, что их «слаженное, всестороннее, юридически согласованное воздействие» на социальное общение имеет место далеко не всегда). Причем вряд ли можно обоснованно утверждать, что отсутствие обозначенной «слаженности» означает и небытие структурных элементов правового строения. Более того, как мыслится, несогласованность отраслевых положений не влечет за собой вывода и относительно отсутствия существования компонентного набора в самом законодательном материале. Оно свидетельствует в первую (а теоретически возможно, и единственную) очередь лишь о ненадлежащем качестве содержания нормативной юридической ткани.
Учитывая сказанное, нельзя согласиться с часто категорически формулируемым в отношении отраслевой конструкции («плотно» увязываемой с законодательным материалом) выводом о том, что «конечно, надо видеть, что система права как композиция, закон связи элементов имеет объективный характер… Однако развитие правовой системы, формирование новых отраслей права без кодифицированных актов невозможно.»[86].
Далее отметим, что традиционно многовариантно в отечественной правосистеме трактуется и вопрос о судебных прецедентах. Таковые предлагали рассматривать (не рассматривать) в качестве формы выражения права; считать отображающие их акты прецедентами толкования и (или) правовыми позициями; воспринимать как вовсе не обладающие юридической силой или наделенные такой, что «перекрывает» действие федеральных конституционных и (или) федеральных законов. Вместе с тем одному из аспектов источниковой природы судебных прецедентов до сих пор не было уделено достаточного внимания. Речь идет о системной роли данных (как, впрочем, и иных) юридических источников права, об их значимости для гносеологии системы права.
С учетом этого стоит также сказать, что вопрос о принадлежности судебных прецедентов к области писаного либо неписаного права в мировой юридической доктрине решается неоднозначно. В рамках отечественного общегосударственного правового порядка, склонного наделять понятие «закон» широким смыслом, таковые чаще всего относятся к числу писаных форм выражения права. В некоторых же иностранных (например, в британской) правовых системах судебные прецеденты традиционно причисляются к неписаной сфере, что обусловлено строгим пониманием статутного права (в соответствии с которым к таковому относятся лишь акты, исходящие от законодательного органа; причем без четкой привязки к способу их материального оформления и именования).
Интересно также, что уже с 1938 г., несмотря на признание юридико-источниковой многовариантности права, вопрос о системе интересующего нас феномена традиционно решался в советской (а затем и российской) науке не с позиций сочетания реально и потенциально действующих форм внешнего выражения, оформления, закрепления и существования правовых норм, а с платформ абстрактно-оценочного отраслевого деления позитивного правового материала. Представляется, что заданный в рамках 1 – го Совещания научных работников государства и права подход к трактовке системы права обуславливался, помимо иного, негативным отношением ряда ученых к самой категории «правовая форма» (одним из проявлений которой являются и юридические источники), так как она активно «задействовалась» в правобытии капиталистических обществ, а значит, – не должна была иметь доминантного значения для права принципиально иного, социалистического типа.
Например, М.А. Аржанов, указывая на правовую форму как на достаточно стабильный и повторяющийся критерий, сближающий различные правовые системы, с идейных позиций не признавал систематизирующую значимость метода правового регулирования именно потому, что таковой относится к форме («внешней» части), а не содержанию («внутреннему» сектору) права. Можно сказать, что ученый недооценил тот факт, что сутевое наполнение права (как и любого иного явления) не может быть распознано и дифференцировано без обращения к его форме.
Для примера укажем здесь, что и тайное хищение чужого имущества, и заем можно трактовать как имущественные отношения. Сущность же корреспондирующего таковым социального взаимодействия, безусловно, различна. Это определяется даже на интуитивном уровне. Но наука и практика оперируют не внутренними ощущениями, а их рационализированным, внешним отображением, выражающимся в данном случае в понятии «правовая форма». Таким образом, именно юридическая оформленностъ дает нам возможность квалифицировать одно деяние как преступление, а другое – как сделку (причем независимо от того, в каком из конкретных видов юридических источников содержатся «корреспондирующие им» юридические предписания).
Выдвинутая нами гипотеза относительно того, что возражения против правовой формы как показателя системного ряда права были обусловлены не только тем, что наличие нескольких оснований приведет к систематизационной непоследовательности, но и «буржуазно-догматическим характером» данного критерия, подтверждается следующим высказыванием М.А. Аржанова: «Источником формального или, точнее, формалистического принципа систематизации права является, по нашему мнению, формалистическое понимание сущности права. Сторонники формального принципа, сами того, возможно, и не осознавая, исходят, видимо, из положения, что раз право есть форма общественных отношений… при правовой систематизации, следует исходить из особенностей формы. Юридическое, в соответствии с этой концепцией, означает формальное. Юридический критерий должен быть формальным критерием, лежащим в плоскости не содержания, а формы права. Принцип формально-логической группировки норм широко отстаивается в буржуазной юридической литературе… Однако все это не лежит в плоскости систематики права.»[87].
Также любопытно, что ведущим представителем коллегиального доктринального обсуждения вопросов системы права 1938–1940 гг. А.Я. Вышинским упоминался не только отраслевой, но и формоотображающий срез системы права. Это подтверждается тем, что вопрос об источниках отечественного социалистического права указывался «автором советского определения права» вторым в плане проработки задач, решение которых необходимо для установления системы права: «Разработка вопроса о системе советского социалистического права должна быть построена по следующему плану: основы советского социалистического права; источники советского социалистического права; основные отрасли советского социалистического права»[88]. Кроме того, ученый называл правовые обычаи элементом права, в то время как любая система представляет собой совокупность как раз таки именно этих внутренне упорядоченных частей.
Отметим в свою очередь, что юридические источники права могут рассматриваться не только как компоненты системы права сами по себе. Они также способствуют определению как семей отраслей правовых норм, так и их отдельных составляющих (выступая одним из показателей существования таковых).
Примечательно, что вопросы о формах выражения правовых норм, строения права и нормативного правового материала трактовались с позиций их взаимосвязанности в процессе не только «первой», но и последующих дискуссий о системе права (а также в разделяющие такие коллегиальные обсуждения временные периоды). Но, правда, при этом, как правило, отмечалась только лишь увязка отраслевой конструкции с нормативными правовыми (и особенно именно законодательными) актами. Например, указывалось, что «соотношение (единство и различие) структуры права и системы законодательства с общефилософских позиций может быть охарактеризовано как связь внутренней и внешней формы.»[89].
Несмотря на то, что с данным утверждением нельзя согласиться в плане истинности основания сравнения (ибо различия между правом и массивом статутных актов предопределяют и разницу в их внутренней организации, строении), идея о том, что законодательство представляет собой внешнюю форму права, верно – в полной мере – в качестве должного, и частично – в качестве сущего. Это предопределено тем, что «внешняя форма» образует диалектическую пару (соотносится) с «содержанием», а «внутренняя форма», т. е. «структура», – с «составом»[90]. Законодательство есть способ формального отражения права. К примеру, «уголовный закон… будучи формой выражения и закрепления уголовно-правовых охранительных предписаний…. в то же время… выступает в качестве средства, при помощи которого в правовую систему вводятся запреты.»[91].
Представляется достоверным и утверждение о том, что «основания классификации права являются главными и для дифференциации законодательства. Но здесь они проявляются в весьма специфических, конкретизированных формах. Поэтому для выяснения системообразующих связей законодательства необходим не поиск иных критериев, а тщательный анализ самих нормативных актов в целях определения их правоотраслевой принадлежности, объективных связей между ними и т. д. Применение критериев дифференциации права особенно сложно, когда нормативные акты, регулирующие тот или иной вид отношений, входят в состав комплексных отраслей законодательства, а предписания, касающиеся регулирования данных отношений, находятся в актах разной отраслевой принадлежности.»[92].
Очень интересной, жизненной и в целом обоснованной представляется позиция А.Ф. Шебанова, согласно которой в законодательстве выделяется два вида структур — «вертикальная» и «горизонтальная». Вертикальная структура предполагает такое деление нормативных правовых документов, которое увязано с территориальной организацией государства. Сам А.Ф. Шебанов указывал на наличие в ее составе актов трех разновидностей: общесоюзные, республиканские, местные. Горизонтальная структура представлена законами, указами, ведомственными и иными нормативными документами, совокупность которых, в противовес устоявшемуся подходу, ученый именовал системой отраслей законодательства[93].
В конце прошлого века выражалось и мнение о том, что «было бы правильнее, изучив тенденции развития советского законодательства, возможность и необходимость формирования своеобразных приемов и принципов регулирования, выработать такие рекомендации для законодателя, которые в ходе совершенствования законодательства могли шаг за шагом привести к целесообразным изменениям в структуре советского права.»[94].
Нам же мыслится, что посредством формальных выражений (в том числе и юридизированных) какого-либо явления (в нашем случае – права) влиять на закономерности его формирования крайне сложно. Так, если правовые нормы не будут по своему содержанию «удобоваримы» по отношению к социальным потребностям, то их бытие приобретет фиктивный, не эффективный и (или) временный характер. При решении вопросов правовой структуризации, строения системы права писаный нормативный правовой материал может выступать лишь в демонстрирующем (демонстрационном), но не природно-аргументирующем значении.
В «противовес» этому при обсуждении вопросов соотношения систем права и законодательства указывалось: «…в течение многих лет считалось, что система права является основой формирования системы законодательства. В связи с этим проблема соотношения этих систем сводилась только к одному вопросу: каковы пределы допустимого отступления системы законодательства от системы права. При таком подходе система законодательства оказывается вторичным правовым явлением, зависимым от системы права. Ее удел – быть «внешней формой» права. Когда же система законодательства заметно отступала от системы (структуры) права, то это объяснялось главным образом волей законодателя, «удобством» управления, и система права рассматривалась как нечто априорное и неизменное. Между тем в реальной действительности многочисленные факты свидетельствуют о том, что система законодательства в не меньшей мере объективна, чем система права, поскольку именно она реагирует на прогрессивные структурные изменения в государственной и общественной жизни. Нельзя недооценивать и ту большую роль системы законодательства, которую она выполняет в деятельности всех органов управления, действительно являясь информационно-управляющей системой.»[95].
Утверждалось также, что «система законодательства выражается в наличии определенных отраслей и подотраслей, т. е. реально обособившихся областей законодательства. А такое обособление невозможно, немыслимо, если оно не отражает определенных особенностей в содержании правового регулирования… Суть вопроса заключается в том, что формирование отрасли законодательства свидетельствует о наличии известных особенностей в содержании правового регулирования и, следовательно, в самой структуре права. Причем речь идет не о простой совокупности нормативных актов, посвященных одному предмету (например, научно-техническому прогрессу), а именно об отрасли законодательства, спаянной внутренним единством, прежде всего кодифицированными актами, нормативными обобщениями, что и дает основанием говорить о существовании в данном случае известной правовой общности.»[96].