Моя будущая жена приезжала несколько раз в Ленинград из Таллинна, по делам своей работы, лимонадного завода. Мы относились к друг другу с симпатией, но она меня не привлекала. У нас было о чем поговорить - общие воспоминания, знакомые... мы хорошо знали друг друга со школы. Так все и началось - от тоски, неуверенности в будущем, от безделья, скуки и, что важно, от обычного в моем возрасте необузданного желания. Я был неосторожен и был вынужден жениться. Ребенок не получился, но брак почему-то остался.
В этой истории я плыл по течению. Главным для меня все время оставалось то, что должно произойти в лаборатории. Поэтому я не видел никакой трагедии в том, что случилось, и легко сохранил неогорченное лицо. Я даже слегка порадовался новизне своего положения и простоте, с которой решались мои интимные проблемы. Мне было в сущности все равно, с кем жить. Я недавно пережил любовь, и разрыв. Но я не могу сказать, что вспоминал о Люде. Словно это все осталось за непроницаемой стеной, в другой жизни. Так уж я устроен. Я переживаю очень остро, бурно, сильно - и не могу вынести длительного переживания: что-то во мне "отключается", я забываю. Пережитое чувство как бы растворяется во мне, перестает существовать, но все изменяет - я становлюсь другим.
Мое отношение к жене было добрым, приятельским. К тому же я помнил, что поступил порядочно. Она осталась в Таллинне, и так мы жили все три года аспирантуры - наездами. Она делала попытки перебраться ко мне, но это было сложно: в город никого не прописывали, а к аспиранту в общежитие и подавно. Кто-то, как всегда, мог, но мы не обладали ни деньгами, ни разворотливостью. А я... вздыхал с облегчением каждый раз, когда ее очередная попытка проваливалась. Что будет через три года?.. Я не способен был всерьез думать об этом, никогда не был способен. В глубине я, конечно, надеялся, что это не навсегда и как-нибудь "рассосется"... как вдруг исчезает осадок, оставленный на ночь: придешь - и прозрачный раствор.... Я почти ко всему относился, как к временному - не мог представить, что вот так будет всегда, и ничего нового! Какая-то щелка всегда оставалась. Не мысль даже, а ощущение, что впереди обязательно что-то возникнет, какой-то неслыханный простор, и я вырвусь...
Я понял, что сделал что-то серьезное, когда из этой "возни" возник ребенок, болела жена, болела дочь... Все страдали. И я "искупал" свою вину много лет, поддерживая видимость нормальных отношений. Каким же мог быть мой брак при этом! Он был, именно таким, какого я заслуживал - убогим, кривобоким.
При всем этом я был способен к нормальным отношениям, ценил их в других, в книгах... Я получил довольно романтическое воспитание, мои родители искренно любили друг друга. После смерти отца личная жизнь матери, в ее 42 года, кончилась, она полностью посвятила себя нам. Я знал, что такое любовь, нежность - глубокие печальные чувства - все это у меня было в Тарту и оказалось начисто отрезано с отъездом. Два месяца, пока я сидел в больнице и отбояривался от армии, были страшными - все рвалось, а впереди неизвестность. Но потом я уехал и даже не вспоминал, и только через много лет встретил Люду, но ничего уже не вышло, ничего. Писать об этом нет необходимости. Из прошлого я ушел, наглухо захлопнув дверь, а будущее... Посмотрим, посмотрим... вот мое любимое словечко, об этом знал Саша, но его уже нет.
Таким был этот, Ленинградский, период моей жизни. Я человек периодов. Рядом с моими отчаянными усилиями места для личного просто не оставалось. Вернее, эти усилия и были моей личной жизнью, так я чувствовал тогда.
9
Я не выносил напора, наглости, убеждения силой, особенно, если чувствовал за собой вину - сдавался тут же. Я всегда думал о своей вине, о долге, о том, что обязан... Сочетание отцовской податливости и материнского воспитания - сам за все отвечай. Я знал, что был слаб, сошелся без чувства, оказался неосторожен, чего же ты хочешь?.. В быту я всегда уступал: меня легко было "прервать" одним властным словом - "значит, так..." , меня можно было переставлять по дому как мебель. Я никогда и не жил дома, домашнего уюта просто не понимал, в студенческом общежитии с недоумением смотрел на домашние тапочки своих товарищей по комнате. Они варили себе картошку!.. Я прибегал, валился, утром убегал... Но вернемся к Ленинграду.
Теперь у меня была женщина, какая-никакая, не все ли равно. Раз в месяц я ездил к ней, а потом и не вспоминал. Как выяснилось позже, я все эти три года мог бы обходиться без женщин, так пошла работа. Я засыпал на ходу, сидя в трамвае, просыпался на последней остановке от холода, долго шел ночью по лесистому пригороду к общежитию... Иногда я просыпался, смотрел кругом, и видел, как тихо, чудно... чувствовал, что все еще впереди... посмотрим, посмотрим... и снова дремал, спотыкаясь о корни чахлых сосен.
Я не понимал свою жену, что ей нужно было, как она могла жить со мной, почему жила... Особой любви ко мне она не испытывала, просто был муж, семья, и это было правильней, чем без всего. Ей казалось, что она знает меня. Она пренебрежительно относилась к моим "пробиркам". Я же до сих пор не могу понять, что люди находят в "практике" - в каких-то житейских делах, в производстве... Нужно? Это никогда не было для меня аргументом. Я никогда не знал, нужно то, что я делаю или не нужно, и это не смущало меня. И теперь не знаю, и меня удивляет, когда какие-то люди говорят, что мои картинки и рассказы им нужны. Что скрывать, мне это приятно, но непонятно.
Я бился за великие дела, а все остальное казалось мне своего рода "гарниром", переходным мостиком, разбавляющим раствором. Без вершин жизнь была бы черной дырой, из которой кое-как вылез и, после некоторого барахтанья, набирая скорость, катишься обратно... Жена говорила мне про хозяйственные дела, про счастье отдыха и комфорта, семейные радости, а я думал - зачем все это, если у меня не ладится опыт?..
И теперь я чувствую также, только не берусь никого осуждать, потому что своей жизнью не слишком умело распорядился. И мало, что понял в ней. Мое непонимание разного рода "мелочей" не исчезло, оно слилось с главным, огромным непониманием.
10
В тот период жизни во мне преобладала страсть к знанию, к ясности. Я не могу назвать это другим словом - именно страсть! Но что греха таить, было и простое цеплянье за жизнь - я чувствовал, что мне не на кого надеяться, и я должен выкарабкаться туда, где светло, безопасно, где можно без страха заниматься тем, чем хочешь. Ведь в сущности медицину мне пришлось преодолевать, перескакивать через нее, и никто мне не делал уступок и поблажек, наоборот, я вызывал у многих неодобрение и даже злость. И я не хотел, чтобы дальше было также, мне никогда не нравилось попадать "под огонь". Я хотел делать то, что нравится, и в то же время вести себя "как все" - никому не мешать, не досаждать своим поведением. Я был слабей матери, "разбавлен" отцом, и противодействие "всему миру" дорого мне стоило. У меня всегда был страх перед громким голосом, бравадой, бахвальством своим умом, успехами, необычным видом... Я добросовестно избегал всей этой чепухи, чтобы не попадаться... и все равно, конечно, попадался, потому что по существу никогда не уступал, и при этом не обладал ни гибкостью, ни дипломатическими способностями. Я был слишком увлечен своими игрушками, чтобы лавировать.
Со временем я понял, что затея безнадежна - никого все равно не проведешь, люди сразу чувствуют, что ты странен. Но нужно хотя бы стараться, не доводить дело до жесткого противостояния: поменьше говорить о себе и не общаться с чуждыми тебе людьми. Мне эти правила помогли... но во всем городе осталось два-три дома, куда мне приятно иногда зайти. Меня это мало беспокоит, но результат очевиден, за все приходится платить.
Иногда я думаю, что в каком-то "нормально-житейском" смысле был нежизнеспособным. Я ни с чем в сущности считаться не хотел, кроме своих страстей и увлечений. Нет, считался, но терпел, сжав зубы терпел. Я всегда знал свои долги, платил их исправно, но примириться со своей постоянной "задолженностью" никогда не мог, только и думал, как вырваться. Наконец, вырвался... и попал в другую жизнь, в которой свои трудности, страхи, препятствия, и тоже не могу назвать себя свободным. Но теперь во всем должен винить только себя, и это хорошо.
11
Я страстно хотел переделать себя, усовершенствовать, кем-то стать - и в то же время никогда не видел себя со стороны. В сущности я ничего не улучшал и не переделывал - для этого нужно знать себя. Я назначал себе цели - стать таким-то и таким-то... Наверное, если бы я поставил себе целью стать певцом, то не подумал бы испытать свой слух, и голос - я просто начал бы петь. Я не преувеличиваю, в сущности так я начал писать картинки. Я почти никогда не осуждал себя, ведь для этого тоже нужно хотя бы чуть-чуть понимать себя. Ошибки, неудачи на пути к цели казались мне естественными препятствиями, о которые я споткнулся. Я морщился, почесывал места ушибов... и продолжал стоять на своем.
Я не могу сказать, что был негармоничен, потому что действовал на редкость последовательно и упорно, но и гармоничной натурой не могу себя назвать. Во мне существовали противоречивые черты, но я подавлял в себе все, что не соответствовало моему главному желанию. И насилие над собой воспринимал с радостью, ограничивать себя ради цели любил, считал нормальным и делал это с удовольствием. Тогда я уважал себя! Я был гармоничен, как любой диктатор в своем правлении, пока оно успешно.
Мог ли я найти такую жизнь, в которой разные мои стороны существовали бы, не подавляя друг друга, не вытесняя, хотя бы на время?.. Не знаю. В каждый из периодов я считал, совершенно искренно, что теперь живу правильно, а раньше... Прошлое я осуждать не мог тоже - я его забывал. Оно настолько переставало меня интересовать, что и осуждать-то было нечего: другая жизнь!
12
Мое отчаянное желание уехать из Тарту в Ленинград можно рассматривать и как вынужденное. Пять лет тому назад я оттолкнулся от медицины, но все еще боялся, что борьба за существование вынудит меня вернуться к специальности, которая- таки значилась в моем дипломе - "врач-лаборант". И ведь такое случилось с Колей. Он сделал несколько слишком смелых шагов, и чем это кончилось?.. Я часто поступал довольно решительно, даже опрометчиво, но до своего предела, а дальше - ни-ни! Меня удерживал нерассуждающий страх. Так было с переходом на химический факультет: и думать не смей! Так было еще несколько раз. Страх неустойчивости, инстинктивный, почти подсознательный. Я говорил уже - чувствую, что теряю равновесие.
Значит, от медицины я сбежал в биохимию. Потом сбежал от армии и из Тарту сбежал в Ленинград?.. Нет, чересчур просто. Смерть Мартинсона сделала дальнейшую учебу в Тарту бессмысленной. Личной жизни у меня не стало. И науку я хотел другую, уже понял, что мы на задворках. Так что я не совсем сбежал, я ухватился за единственную возможность, которая казалась светом в окошке. Вот именно - свет впереди, так я воспринимал свою единственную возможность. У меня просто не было другой, равноценной этой, не из чего было и выбирать. У меня так часто получалось, что выбора просто нет. Или мне так казалось?. То ли я сам припирал себя к стенке, энергично отталкивая другие возможности, то ли путь, действительно, был всегда один?..
13
Я немного опасался ехать в Россию, где никогда не был раньше. Ведь я не просто сел на поезд и за одну ночь приехал в другой город. Я переехал в новую для меня страну.
Что мне дал этот переезд? Изменился масштаб моих представлений обо всем на свете. Я узнал значительно более крупных, интересных людей. Эстония страна с малоинтересной культурой, сравнительно молодой и еще неразвитой, склонной к подражанию. Россия велика и открыта, этому способствует русский характер и весь стиль жизни. Здесь есть, чему поучиться. Вспоминаю, как старший брат говорил мне про эстонцев - " у них есть, чему поучиться", противопоставляя их русским. Учиться можно у всех, но ... Что было бы со мной в Эстонии - не знаю. Может, я навсегда бы завяз в провинциальной науке, как один из моих приятелей, или стал бы администратором, как другой? Мне ясно только, что в России все во мне происходило быстрей и активней, чем было бы в Прибалтике.
Я с такой силой и быстротой "вовлекся" в науку... что вылетел из нее, как пробка, через двадцать лет. В Эстонии я бы не успел добраться ни до своих картин, ни до книг. Скорей всего, их просто не было бы. Но можно посмотреть на вещи и по-другому: я с такой бездумной легкостью, с таким увлечением взялся за науку, даже не подумав, подходит ли она мне... что потребовалось двадцать лет блужданий, прежде чем я что-то понял. Но, может, мне нужен был именно такой путь "созревания"? Или неважно, где я "гулял" бы эти двадцать лет, постепенно созревая для своего следующего поворота?
14
Что изменилось во мне после Ленинграда? Я теперь чувствовал себя ученым. Я с большой силой и настойчивостью вовлек себя в это дело, поверил в него, полюбил - конечно! и заставил поверить в себя других. Я гордился своей работой, хотя и знал, что она не лучшее мировое достижение. Одно не мешало другому: я верил, что это только начало. Я сумел все это сделать сам! Только я знал, как это мне далось.
Поездки на мясокомбинат за "сырьем". Мороз, вечер, еду обратно в ледяном трамвае, ведро с печенью со мной. Целый день унизительных хождений, просьб, блужданий по "инстанциям"... Я счастлив, что холодно, и печень доедет целехонькая, и не думаю о своих руках и ногах. Я не ел с утра, и должен, приехав, тут же начать выделение фермента, а это значит - ночь в Институте. Ничто меня не останавливало, ни закрытые двери, ни постоянное напряжение.
Ира Болотина не пускает меня на прибор, потому что я не включил ее в свою статью. Здоровая сытая бабища лет тридцати пяти. Она приезжает на работу к восьми, включает прибор и уходит болтать к подруге. Я прихожу и ничего не могу сделать. Ехать на работу мне два часа. Тогда я встаю в пять, приезжаю раньше ее и сажусь за работу. И так месяцами. Она бесится, но ничего поделать не может. Но если я отойду, она тут же займет мое место...
Иду за деньгами - их нет, нет, нет... Реактивов нет, нет, нет... Ничего нет, людей нет, советчиков уйма и все ничего не понимают! Наука уходит, а я трясу своими лохмотьями далеко позади! И так все три года. Конечно, любил то, что получилось, гордился, оправдывал как только мог, прощал все слабости, видел только сильные стороны, достижения... как всегда это у меня, во всех делах. Я все знал о своей работе - и прощал. Какое-то время, конечно. Это как любовь к своему ребенку. Конечно, я догадывался, что не проявил большой глубины, не сумел ничего крупного придумать. Но не это самое печальное, как я сейчас понимаю. Я так и не понял, что могу сам в науке! Ни тогда, ни после - все эти двадцать с лишним лет! А потом это потеряло актуальность - пропал интерес. Но досада осталась. Как тот столбик в детстве, через который побоялся перепрыгнуть.
Это теперь я знаю, а тогда?.. Смутное недовольство и острая злоба на мелкие ежедневные препятствия. Никаких, конечно, обобщений. А кивать на обстоятельства я никогда не любил.
Я продвинулся дальше в область, в которой чувствовал себя напряженно. Усовершенствовать свои знания было сложно, при том темпе работы, который я задал себе. Как я ни уверял себя, что "закапывание" в основы мало поможет, спокойней мне не становилось. Моя "фундаментальность" спорила с моим любопытством, стремлением крутиться вокруг своих "молекулок" целыми днями.
Итак, я стал ученым, утвердился в своей страсти к науке, чувствовал себя победителем. Благодаря Ленинграду и М.В., увидел совсем другой масштаб в науке, да и в людях, в жизни. И сделал большую глупость, женившись.
15
Бывает, проживешь где-то неделю и уже считаешь это место своим. В Ленинграде я остался чужим. Этот холодный ровный, продуваемый всеми ветрами город я не любил. После уютного маленького городка он был для меня страшен и нелюдим. Я часто по воскресным дням бродил по улицам, смотрел на лица, на дома... И не понимал, как здесь можно жить, да еще и любить - эту ледяную грязную воду, парадность улиц и убожество, черноту дворов, огромные коммуналки, разбитые ступени, грохочущие трамваи с широкими, как ворота, дверями...
Я не видел ничего больше, потому что только работал, а в остальное время восстанавливал силы. Может, не так примитивно все было, но я ничего не помню о своих ленинградских знакомых - их почти не было. Я жил как во сне, без воздуха, тепла, общения. Меня угнетали библиотеки, своей огромностью, холодом, сложностью каталогов... Я выписывал книги, множество журналов и все должен был прочитать. Я читал много, но больше просматривал, плохо понимая. С детства привычка: если не понимаю, то вместо того, чтобы остановиться, разобраться или вовсе отложить, какой-то бес тянет меня дальше, и я выуживаю крохи из многих страниц, голова пухнет, трачу время... Потом я обнаружил, что, как во всем плохом, в этом есть капля хорошего: многократно читая одно и то же, постепенно выуживая одну деталь за другой, я многое запомнил и понял. Этот метод противоположен вдумчивому закапыванию в справочники и словари и, наверное, хуже его, как и многое, что я придумал для себя. Мне нужна была хотя бы иллюзия продвижения, и хотелось увидеть свое дело целиком, сразу, пусть поверхностно. Если я не вижу все дело сразу, то не вижу ничего.
Я нашел учителя? В каком-то ограниченном смысле - да. Но это не был тот идеал ученого и человека, каким казался мне Мартинсон. Наверное, я стал старше, больше видел и уже никому так не доверял. М.В. не был для меня ни идеалом, ни даже образцом для подражания. И в моем деле ничего не понимал. Но он был светлой личностью и скрашивал мою довольно суровую жизнь. Благодаря ему я увидел, что можно наукой заниматься совсем не так, как пытаюсь я. Я не раз говорил ему о своих пробелах в образовании. Он задумывался, потом смеялся - "знаете, сколько лет я все собираюсь постичь..." и называл какую-нибудь новую область. И это не особенно угнетало его, он писал поверхностные статьи о связи физики и биологии, потом огромные тома, сплошная эклектика. Другой человек. Но вспоминаю его с благодарностью: если бы не он, сидел бы я в своем Тарту и был бы там "нашим крупным ученым". А скорей всего, они бы меня заклевали, и я читал бы лекции, лысый, старый, со своей толстой первой женой. Что за глупости лезут в голову!
16
Я почти ничего не пишу о науке, о ПРОЦЕССЕ - работе, людях, с которыми виделся каждый день, разговаривал, смеялся, они мне помогали... О своих радостях, победах... Ничего! Может, когда-нибудь, в другом месте, но вряд ли. Не вспоминается. Никогда не вспоминаю этого, что поделаешь. Странно, это было важно для меня тогда, значительно, ведь я жил этим. Много лет именно это - работа и люди, удерживали меня в науке.
Это-то мне ясно, мне другое не ясно - почему я ушел. Ведь не потому, что любил, а потому что НЕ ЛЮБИЛ. Что же я не любил, что отталкивало меня? Об этом я стараюсь писать, а не "дать верную картину" - и то и се, и третье, и десятое... Никакой "картины жизни" я давать не собираюсь. Я говорю с собой. Этот текст - МОНОЛОГ, то есть, голос в тишине, вот что такое - "монолог". Голос о том, что для меня важно. Здесь не может быть больших художеств, вся суть только в голосе. Это моя речь, тот "след на стекле", о котором говорил Мандельштам. Этот след - жизнь, как я ее чувствую сейчас. Я смотрю сверху, из конца. Я ушел из науки, а не остался, вот в чем вопрос. Если бы остался, была бы идиллия и мемуары. Если бы просто жил и так и сяк, то были бы "итоги", как у умного холодного Моэма. У меня - "монолог".
17
Итак, никаких сомнений в своем "предназначении" у меня после Ленинграда не было. Несмотря на большие сложности. А, может, даже благодаря им - ведь мне легче было гордиться тем, что я сумел. Будь у меня идеальные условия, я бы, может, скорей понял, что не гожусь для науки. Но это уже область, которой я стараюсь не касаться: я не знаю, что "было бы"... И все-таки, смутное ощущение того, что не все идет "как надо", у меня было. Иногда возникало. Я по-другому себе представлял путь. Я не был ошарашен трудностями, борьбой, я был озадачен мелкостью борьбы, ее приземленностью. Не подозревал даже, что она будет происходить где-то на земле, иногда в грязи. Я-то думал о небесах, о чем-то совершенно оторванном от жизни. А здесь я порой чувствовал, что бьюсь как муха в глицерине.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ, или ПУЩИНО
1
Я закончил работу, и возникла возможность выбора: вернуться в Тарту или перебраться в Пущино. Я поехал в Тарту, чтобы все увидеть, и решить. Я не умею собирать аргументы и сознательно рассчитывать будущее. Мне нужно увидеть картину жизни, почувствовать ее дух, ритм... тишину, свет, тепло, холод, которые ожидают меня. То, что я увидел, о многом напомнило, но будущего здесь не было. Я не мог его представить здесь. Ощущение замкнутого пространства и скуки. В России мне все было ближе и интересней: образ жизни, язык, мысли, открытость, перспективы... В Эстонии все уже казалось чужим. Разъехались знакомые и приятели, студенческая жизнь катилась мимо меня. Симпатичный городишко, тихий, чистый... деревья, те же скамейки. Здесь мы гуляли, вот здесь сидели... Смутная тоска. Возникла и прошла.
Может, я бы и согласился на место лаборанта, и жить, снимая квартиру, как они любезно обещали мне, если бы не это ощущение беспросветной скуки.
Нет, выбора я не видел. Слишком неравными казались возможности открывшихся передо мной дорог. Хотя многие потом удивлялись, как это я не вернулся в тихую сытую Эстонию, и мои объяснения казались им непонятными. Но меня не привлекала сытая удобная жизнь и вообще все обычное.
Я поступил решительно, но не очень разумно: ни разу не был в Пущино, ничего не знал об Институте. Моя решительность часто от нежелания смотреть в будущее трезвыми глазами. Я живу, как играю в шашки - смотрю вперед не больше, чем на два хода, а свое положение не оцениваю, а словно ощущаю всем телом, как равновесие или неуверенность, напряжение или покой...
2
От Пущино я ждал многого. Я знал, что карьеру не сделаю, но и не хотел этого. Мне нравилось работать самому, все делать своими руками, а не руководить. Я был готов работать днями и ночами. Мне ничего не нужно было, кроме простой еды и крыши над головой. И чтобы меня оставили в покое. Тогда я буду всласть с утра до вечера задавать свои вопросы и ждать ответы, а остальное как-нибудь пристроится.
Что касается вопросов и ответов. Трудно задать такой четкий вопрос "почему?", на который был бы ответ - "а вот потому, и потому"... одна - две вразумительных причины. Чаще спрашивают "а что, если вот так?.." - и получают ответ - "тогда так, и эдак, и вот так..." и конца нет причинам, а главной не видно. Иногда можно угадать, ткнув пальцем в небо: получаешь град ответов, значит, оказался в центре чего-то нового, только успевай поворачиваться. Но это не чаще, чем крупный выигрыш в лотерее, гораздо реже! Обычно в ответ на "что если?.." получаешь нечто невнятное или крутишься в кругу давно известных истин.
Несмотря на всю мою непрактичность, я предвидел, что будет тяжело. На М.В. надежды не было, он переезжал в Москву и был занят своими делами. Передо мной маячил знакомый ужас - опять "с нуля"! А время? время стремительно убегает! Но все равно лучше, чем возвращаться в Тарту. Рядом будет Москва, это Россия, которую я полюбил, хотя и возмущался ею каждый день.
3
Со своей диссертацией, переездом и прочими делами я потерял много времени, а, приехав, обнаружил не просто голое место, как было в Ленинграде, а вообще отсутствие места: еще целый год лаборатории просто не было. Я сидел в библиотеке и бесился, наблюдая за тем, как меня все больше обгоняют и удаляются... Наконец, мне дали пустую комнату, и все началось сначала. Я бегу по лестнице - вверх, вниз... Там дают, здесь обещали... Раскланиваюсь, улыбаюсь, всюду успеваю. Конечно, мне достаются только мелочи или самое плохое и дешевое, но все же кучи в комнате растут.
Я уже знал, что с трудом терплю жизнь учреждения, даже института месткомы, профкомы и парткомы, колхозы и совхозы, неряхи-уборщицы и обманщицы-лаборантки, чванные заместители и надменные секретарши... Здесь к тому же на всем лежал плотный слой провинциальности - город сначала поглотил окружающие его деревни, высосал из них трудоспособное население, а потом деревенские отношения стали брать свое.
Впрочем, городка я почти не видел. Строится что-то вокруг институтов. Кругом поля и лес, но туда я ходил редко. Иногда приходилось - с приятелем, который любил гулять по лесам. Я откровенно скучал, глядя на подмосковные красоты. Еврейский городской человек - я не видел ни природы, ни животных, а люди меня интересовали постольку-поскольку были нужны. За исключением нескольких, интересных и приятных, но времени на общение с ними не хватало. Все свои чувства я вложил в две несчастные комнаты, которые должны были, наконец, приобрести рабочий вид! Вокруг директора, Г.Ф., хитрого академика-интригана, крутились свои люди, улавливающие крохи с "барского стола", угождавшие, приятные ему, знакомые, ученики... М.В. он не любил и опасался, как возможного конкурента, и учеников его, естественно, не любил тоже.
4
Приехала моя жена и сильно осложнила мою жизнь. Ей, конечно, не понравилось, что мы живем в маленькой комнатке в коммуналке. Она постоянно толкала меня жаловаться, просить, и эти хлопоты добавились к моим бесконечным хождениям с протянутой рукой по институтским коридорам... Когда деньги могли пропасть, в конце квартала или года, их давали мне. Я бегал по Москве, пытаясь раздобыть хоть что-то стоящее, но обычно мне доставалась только рухлядь. Современное импортное оборудование, которое иногда появлялось в Институте, распределялось между "своими". В таком же, как я, нищенском положении мучилось большинство. М.В. не любил связываться с негодяями, а без них приобрести что-то путное было невозможно. Я мог его понять, но это не облегчало моего положения. У него в Москве была своя лаборатория, у нас он был совместителем. Ему дали большую двухкомнатную квартиру. Он приезжал к нам в основном отдохнуть и отвлечься от Москвы. Иногда я думал, глядя на него - "я бы так не мог... Ведь он видит, как я бьюсь!" У него всегда был безмятежный вид, он умно рассуждал о высоких материях, потом обедал в ресторане и уезжал на своей машине в Москву. А я оставался - в шестиметровой комнатке с беременной злой женой, в пустой лаборатории, с неясным будущим - я все больше отставал от науки, бесился из-за этого, но ничего поделать не мог.
В этой истории я плыл по течению. Главным для меня все время оставалось то, что должно произойти в лаборатории. Поэтому я не видел никакой трагедии в том, что случилось, и легко сохранил неогорченное лицо. Я даже слегка порадовался новизне своего положения и простоте, с которой решались мои интимные проблемы. Мне было в сущности все равно, с кем жить. Я недавно пережил любовь, и разрыв. Но я не могу сказать, что вспоминал о Люде. Словно это все осталось за непроницаемой стеной, в другой жизни. Так уж я устроен. Я переживаю очень остро, бурно, сильно - и не могу вынести длительного переживания: что-то во мне "отключается", я забываю. Пережитое чувство как бы растворяется во мне, перестает существовать, но все изменяет - я становлюсь другим.
Мое отношение к жене было добрым, приятельским. К тому же я помнил, что поступил порядочно. Она осталась в Таллинне, и так мы жили все три года аспирантуры - наездами. Она делала попытки перебраться ко мне, но это было сложно: в город никого не прописывали, а к аспиранту в общежитие и подавно. Кто-то, как всегда, мог, но мы не обладали ни деньгами, ни разворотливостью. А я... вздыхал с облегчением каждый раз, когда ее очередная попытка проваливалась. Что будет через три года?.. Я не способен был всерьез думать об этом, никогда не был способен. В глубине я, конечно, надеялся, что это не навсегда и как-нибудь "рассосется"... как вдруг исчезает осадок, оставленный на ночь: придешь - и прозрачный раствор.... Я почти ко всему относился, как к временному - не мог представить, что вот так будет всегда, и ничего нового! Какая-то щелка всегда оставалась. Не мысль даже, а ощущение, что впереди обязательно что-то возникнет, какой-то неслыханный простор, и я вырвусь...
Я понял, что сделал что-то серьезное, когда из этой "возни" возник ребенок, болела жена, болела дочь... Все страдали. И я "искупал" свою вину много лет, поддерживая видимость нормальных отношений. Каким же мог быть мой брак при этом! Он был, именно таким, какого я заслуживал - убогим, кривобоким.
При всем этом я был способен к нормальным отношениям, ценил их в других, в книгах... Я получил довольно романтическое воспитание, мои родители искренно любили друг друга. После смерти отца личная жизнь матери, в ее 42 года, кончилась, она полностью посвятила себя нам. Я знал, что такое любовь, нежность - глубокие печальные чувства - все это у меня было в Тарту и оказалось начисто отрезано с отъездом. Два месяца, пока я сидел в больнице и отбояривался от армии, были страшными - все рвалось, а впереди неизвестность. Но потом я уехал и даже не вспоминал, и только через много лет встретил Люду, но ничего уже не вышло, ничего. Писать об этом нет необходимости. Из прошлого я ушел, наглухо захлопнув дверь, а будущее... Посмотрим, посмотрим... вот мое любимое словечко, об этом знал Саша, но его уже нет.
Таким был этот, Ленинградский, период моей жизни. Я человек периодов. Рядом с моими отчаянными усилиями места для личного просто не оставалось. Вернее, эти усилия и были моей личной жизнью, так я чувствовал тогда.
9
Я не выносил напора, наглости, убеждения силой, особенно, если чувствовал за собой вину - сдавался тут же. Я всегда думал о своей вине, о долге, о том, что обязан... Сочетание отцовской податливости и материнского воспитания - сам за все отвечай. Я знал, что был слаб, сошелся без чувства, оказался неосторожен, чего же ты хочешь?.. В быту я всегда уступал: меня легко было "прервать" одним властным словом - "значит, так..." , меня можно было переставлять по дому как мебель. Я никогда и не жил дома, домашнего уюта просто не понимал, в студенческом общежитии с недоумением смотрел на домашние тапочки своих товарищей по комнате. Они варили себе картошку!.. Я прибегал, валился, утром убегал... Но вернемся к Ленинграду.
Теперь у меня была женщина, какая-никакая, не все ли равно. Раз в месяц я ездил к ней, а потом и не вспоминал. Как выяснилось позже, я все эти три года мог бы обходиться без женщин, так пошла работа. Я засыпал на ходу, сидя в трамвае, просыпался на последней остановке от холода, долго шел ночью по лесистому пригороду к общежитию... Иногда я просыпался, смотрел кругом, и видел, как тихо, чудно... чувствовал, что все еще впереди... посмотрим, посмотрим... и снова дремал, спотыкаясь о корни чахлых сосен.
Я не понимал свою жену, что ей нужно было, как она могла жить со мной, почему жила... Особой любви ко мне она не испытывала, просто был муж, семья, и это было правильней, чем без всего. Ей казалось, что она знает меня. Она пренебрежительно относилась к моим "пробиркам". Я же до сих пор не могу понять, что люди находят в "практике" - в каких-то житейских делах, в производстве... Нужно? Это никогда не было для меня аргументом. Я никогда не знал, нужно то, что я делаю или не нужно, и это не смущало меня. И теперь не знаю, и меня удивляет, когда какие-то люди говорят, что мои картинки и рассказы им нужны. Что скрывать, мне это приятно, но непонятно.
Я бился за великие дела, а все остальное казалось мне своего рода "гарниром", переходным мостиком, разбавляющим раствором. Без вершин жизнь была бы черной дырой, из которой кое-как вылез и, после некоторого барахтанья, набирая скорость, катишься обратно... Жена говорила мне про хозяйственные дела, про счастье отдыха и комфорта, семейные радости, а я думал - зачем все это, если у меня не ладится опыт?..
И теперь я чувствую также, только не берусь никого осуждать, потому что своей жизнью не слишком умело распорядился. И мало, что понял в ней. Мое непонимание разного рода "мелочей" не исчезло, оно слилось с главным, огромным непониманием.
10
В тот период жизни во мне преобладала страсть к знанию, к ясности. Я не могу назвать это другим словом - именно страсть! Но что греха таить, было и простое цеплянье за жизнь - я чувствовал, что мне не на кого надеяться, и я должен выкарабкаться туда, где светло, безопасно, где можно без страха заниматься тем, чем хочешь. Ведь в сущности медицину мне пришлось преодолевать, перескакивать через нее, и никто мне не делал уступок и поблажек, наоборот, я вызывал у многих неодобрение и даже злость. И я не хотел, чтобы дальше было также, мне никогда не нравилось попадать "под огонь". Я хотел делать то, что нравится, и в то же время вести себя "как все" - никому не мешать, не досаждать своим поведением. Я был слабей матери, "разбавлен" отцом, и противодействие "всему миру" дорого мне стоило. У меня всегда был страх перед громким голосом, бравадой, бахвальством своим умом, успехами, необычным видом... Я добросовестно избегал всей этой чепухи, чтобы не попадаться... и все равно, конечно, попадался, потому что по существу никогда не уступал, и при этом не обладал ни гибкостью, ни дипломатическими способностями. Я был слишком увлечен своими игрушками, чтобы лавировать.
Со временем я понял, что затея безнадежна - никого все равно не проведешь, люди сразу чувствуют, что ты странен. Но нужно хотя бы стараться, не доводить дело до жесткого противостояния: поменьше говорить о себе и не общаться с чуждыми тебе людьми. Мне эти правила помогли... но во всем городе осталось два-три дома, куда мне приятно иногда зайти. Меня это мало беспокоит, но результат очевиден, за все приходится платить.
Иногда я думаю, что в каком-то "нормально-житейском" смысле был нежизнеспособным. Я ни с чем в сущности считаться не хотел, кроме своих страстей и увлечений. Нет, считался, но терпел, сжав зубы терпел. Я всегда знал свои долги, платил их исправно, но примириться со своей постоянной "задолженностью" никогда не мог, только и думал, как вырваться. Наконец, вырвался... и попал в другую жизнь, в которой свои трудности, страхи, препятствия, и тоже не могу назвать себя свободным. Но теперь во всем должен винить только себя, и это хорошо.
11
Я страстно хотел переделать себя, усовершенствовать, кем-то стать - и в то же время никогда не видел себя со стороны. В сущности я ничего не улучшал и не переделывал - для этого нужно знать себя. Я назначал себе цели - стать таким-то и таким-то... Наверное, если бы я поставил себе целью стать певцом, то не подумал бы испытать свой слух, и голос - я просто начал бы петь. Я не преувеличиваю, в сущности так я начал писать картинки. Я почти никогда не осуждал себя, ведь для этого тоже нужно хотя бы чуть-чуть понимать себя. Ошибки, неудачи на пути к цели казались мне естественными препятствиями, о которые я споткнулся. Я морщился, почесывал места ушибов... и продолжал стоять на своем.
Я не могу сказать, что был негармоничен, потому что действовал на редкость последовательно и упорно, но и гармоничной натурой не могу себя назвать. Во мне существовали противоречивые черты, но я подавлял в себе все, что не соответствовало моему главному желанию. И насилие над собой воспринимал с радостью, ограничивать себя ради цели любил, считал нормальным и делал это с удовольствием. Тогда я уважал себя! Я был гармоничен, как любой диктатор в своем правлении, пока оно успешно.
Мог ли я найти такую жизнь, в которой разные мои стороны существовали бы, не подавляя друг друга, не вытесняя, хотя бы на время?.. Не знаю. В каждый из периодов я считал, совершенно искренно, что теперь живу правильно, а раньше... Прошлое я осуждать не мог тоже - я его забывал. Оно настолько переставало меня интересовать, что и осуждать-то было нечего: другая жизнь!
12
Мое отчаянное желание уехать из Тарту в Ленинград можно рассматривать и как вынужденное. Пять лет тому назад я оттолкнулся от медицины, но все еще боялся, что борьба за существование вынудит меня вернуться к специальности, которая- таки значилась в моем дипломе - "врач-лаборант". И ведь такое случилось с Колей. Он сделал несколько слишком смелых шагов, и чем это кончилось?.. Я часто поступал довольно решительно, даже опрометчиво, но до своего предела, а дальше - ни-ни! Меня удерживал нерассуждающий страх. Так было с переходом на химический факультет: и думать не смей! Так было еще несколько раз. Страх неустойчивости, инстинктивный, почти подсознательный. Я говорил уже - чувствую, что теряю равновесие.
Значит, от медицины я сбежал в биохимию. Потом сбежал от армии и из Тарту сбежал в Ленинград?.. Нет, чересчур просто. Смерть Мартинсона сделала дальнейшую учебу в Тарту бессмысленной. Личной жизни у меня не стало. И науку я хотел другую, уже понял, что мы на задворках. Так что я не совсем сбежал, я ухватился за единственную возможность, которая казалась светом в окошке. Вот именно - свет впереди, так я воспринимал свою единственную возможность. У меня просто не было другой, равноценной этой, не из чего было и выбирать. У меня так часто получалось, что выбора просто нет. Или мне так казалось?. То ли я сам припирал себя к стенке, энергично отталкивая другие возможности, то ли путь, действительно, был всегда один?..
13
Я немного опасался ехать в Россию, где никогда не был раньше. Ведь я не просто сел на поезд и за одну ночь приехал в другой город. Я переехал в новую для меня страну.
Что мне дал этот переезд? Изменился масштаб моих представлений обо всем на свете. Я узнал значительно более крупных, интересных людей. Эстония страна с малоинтересной культурой, сравнительно молодой и еще неразвитой, склонной к подражанию. Россия велика и открыта, этому способствует русский характер и весь стиль жизни. Здесь есть, чему поучиться. Вспоминаю, как старший брат говорил мне про эстонцев - " у них есть, чему поучиться", противопоставляя их русским. Учиться можно у всех, но ... Что было бы со мной в Эстонии - не знаю. Может, я навсегда бы завяз в провинциальной науке, как один из моих приятелей, или стал бы администратором, как другой? Мне ясно только, что в России все во мне происходило быстрей и активней, чем было бы в Прибалтике.
Я с такой силой и быстротой "вовлекся" в науку... что вылетел из нее, как пробка, через двадцать лет. В Эстонии я бы не успел добраться ни до своих картин, ни до книг. Скорей всего, их просто не было бы. Но можно посмотреть на вещи и по-другому: я с такой бездумной легкостью, с таким увлечением взялся за науку, даже не подумав, подходит ли она мне... что потребовалось двадцать лет блужданий, прежде чем я что-то понял. Но, может, мне нужен был именно такой путь "созревания"? Или неважно, где я "гулял" бы эти двадцать лет, постепенно созревая для своего следующего поворота?
14
Что изменилось во мне после Ленинграда? Я теперь чувствовал себя ученым. Я с большой силой и настойчивостью вовлек себя в это дело, поверил в него, полюбил - конечно! и заставил поверить в себя других. Я гордился своей работой, хотя и знал, что она не лучшее мировое достижение. Одно не мешало другому: я верил, что это только начало. Я сумел все это сделать сам! Только я знал, как это мне далось.
Поездки на мясокомбинат за "сырьем". Мороз, вечер, еду обратно в ледяном трамвае, ведро с печенью со мной. Целый день унизительных хождений, просьб, блужданий по "инстанциям"... Я счастлив, что холодно, и печень доедет целехонькая, и не думаю о своих руках и ногах. Я не ел с утра, и должен, приехав, тут же начать выделение фермента, а это значит - ночь в Институте. Ничто меня не останавливало, ни закрытые двери, ни постоянное напряжение.
Ира Болотина не пускает меня на прибор, потому что я не включил ее в свою статью. Здоровая сытая бабища лет тридцати пяти. Она приезжает на работу к восьми, включает прибор и уходит болтать к подруге. Я прихожу и ничего не могу сделать. Ехать на работу мне два часа. Тогда я встаю в пять, приезжаю раньше ее и сажусь за работу. И так месяцами. Она бесится, но ничего поделать не может. Но если я отойду, она тут же займет мое место...
Иду за деньгами - их нет, нет, нет... Реактивов нет, нет, нет... Ничего нет, людей нет, советчиков уйма и все ничего не понимают! Наука уходит, а я трясу своими лохмотьями далеко позади! И так все три года. Конечно, любил то, что получилось, гордился, оправдывал как только мог, прощал все слабости, видел только сильные стороны, достижения... как всегда это у меня, во всех делах. Я все знал о своей работе - и прощал. Какое-то время, конечно. Это как любовь к своему ребенку. Конечно, я догадывался, что не проявил большой глубины, не сумел ничего крупного придумать. Но не это самое печальное, как я сейчас понимаю. Я так и не понял, что могу сам в науке! Ни тогда, ни после - все эти двадцать с лишним лет! А потом это потеряло актуальность - пропал интерес. Но досада осталась. Как тот столбик в детстве, через который побоялся перепрыгнуть.
Это теперь я знаю, а тогда?.. Смутное недовольство и острая злоба на мелкие ежедневные препятствия. Никаких, конечно, обобщений. А кивать на обстоятельства я никогда не любил.
Я продвинулся дальше в область, в которой чувствовал себя напряженно. Усовершенствовать свои знания было сложно, при том темпе работы, который я задал себе. Как я ни уверял себя, что "закапывание" в основы мало поможет, спокойней мне не становилось. Моя "фундаментальность" спорила с моим любопытством, стремлением крутиться вокруг своих "молекулок" целыми днями.
Итак, я стал ученым, утвердился в своей страсти к науке, чувствовал себя победителем. Благодаря Ленинграду и М.В., увидел совсем другой масштаб в науке, да и в людях, в жизни. И сделал большую глупость, женившись.
15
Бывает, проживешь где-то неделю и уже считаешь это место своим. В Ленинграде я остался чужим. Этот холодный ровный, продуваемый всеми ветрами город я не любил. После уютного маленького городка он был для меня страшен и нелюдим. Я часто по воскресным дням бродил по улицам, смотрел на лица, на дома... И не понимал, как здесь можно жить, да еще и любить - эту ледяную грязную воду, парадность улиц и убожество, черноту дворов, огромные коммуналки, разбитые ступени, грохочущие трамваи с широкими, как ворота, дверями...
Я не видел ничего больше, потому что только работал, а в остальное время восстанавливал силы. Может, не так примитивно все было, но я ничего не помню о своих ленинградских знакомых - их почти не было. Я жил как во сне, без воздуха, тепла, общения. Меня угнетали библиотеки, своей огромностью, холодом, сложностью каталогов... Я выписывал книги, множество журналов и все должен был прочитать. Я читал много, но больше просматривал, плохо понимая. С детства привычка: если не понимаю, то вместо того, чтобы остановиться, разобраться или вовсе отложить, какой-то бес тянет меня дальше, и я выуживаю крохи из многих страниц, голова пухнет, трачу время... Потом я обнаружил, что, как во всем плохом, в этом есть капля хорошего: многократно читая одно и то же, постепенно выуживая одну деталь за другой, я многое запомнил и понял. Этот метод противоположен вдумчивому закапыванию в справочники и словари и, наверное, хуже его, как и многое, что я придумал для себя. Мне нужна была хотя бы иллюзия продвижения, и хотелось увидеть свое дело целиком, сразу, пусть поверхностно. Если я не вижу все дело сразу, то не вижу ничего.
Я нашел учителя? В каком-то ограниченном смысле - да. Но это не был тот идеал ученого и человека, каким казался мне Мартинсон. Наверное, я стал старше, больше видел и уже никому так не доверял. М.В. не был для меня ни идеалом, ни даже образцом для подражания. И в моем деле ничего не понимал. Но он был светлой личностью и скрашивал мою довольно суровую жизнь. Благодаря ему я увидел, что можно наукой заниматься совсем не так, как пытаюсь я. Я не раз говорил ему о своих пробелах в образовании. Он задумывался, потом смеялся - "знаете, сколько лет я все собираюсь постичь..." и называл какую-нибудь новую область. И это не особенно угнетало его, он писал поверхностные статьи о связи физики и биологии, потом огромные тома, сплошная эклектика. Другой человек. Но вспоминаю его с благодарностью: если бы не он, сидел бы я в своем Тарту и был бы там "нашим крупным ученым". А скорей всего, они бы меня заклевали, и я читал бы лекции, лысый, старый, со своей толстой первой женой. Что за глупости лезут в голову!
16
Я почти ничего не пишу о науке, о ПРОЦЕССЕ - работе, людях, с которыми виделся каждый день, разговаривал, смеялся, они мне помогали... О своих радостях, победах... Ничего! Может, когда-нибудь, в другом месте, но вряд ли. Не вспоминается. Никогда не вспоминаю этого, что поделаешь. Странно, это было важно для меня тогда, значительно, ведь я жил этим. Много лет именно это - работа и люди, удерживали меня в науке.
Это-то мне ясно, мне другое не ясно - почему я ушел. Ведь не потому, что любил, а потому что НЕ ЛЮБИЛ. Что же я не любил, что отталкивало меня? Об этом я стараюсь писать, а не "дать верную картину" - и то и се, и третье, и десятое... Никакой "картины жизни" я давать не собираюсь. Я говорю с собой. Этот текст - МОНОЛОГ, то есть, голос в тишине, вот что такое - "монолог". Голос о том, что для меня важно. Здесь не может быть больших художеств, вся суть только в голосе. Это моя речь, тот "след на стекле", о котором говорил Мандельштам. Этот след - жизнь, как я ее чувствую сейчас. Я смотрю сверху, из конца. Я ушел из науки, а не остался, вот в чем вопрос. Если бы остался, была бы идиллия и мемуары. Если бы просто жил и так и сяк, то были бы "итоги", как у умного холодного Моэма. У меня - "монолог".
17
Итак, никаких сомнений в своем "предназначении" у меня после Ленинграда не было. Несмотря на большие сложности. А, может, даже благодаря им - ведь мне легче было гордиться тем, что я сумел. Будь у меня идеальные условия, я бы, может, скорей понял, что не гожусь для науки. Но это уже область, которой я стараюсь не касаться: я не знаю, что "было бы"... И все-таки, смутное ощущение того, что не все идет "как надо", у меня было. Иногда возникало. Я по-другому себе представлял путь. Я не был ошарашен трудностями, борьбой, я был озадачен мелкостью борьбы, ее приземленностью. Не подозревал даже, что она будет происходить где-то на земле, иногда в грязи. Я-то думал о небесах, о чем-то совершенно оторванном от жизни. А здесь я порой чувствовал, что бьюсь как муха в глицерине.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ, или ПУЩИНО
1
Я закончил работу, и возникла возможность выбора: вернуться в Тарту или перебраться в Пущино. Я поехал в Тарту, чтобы все увидеть, и решить. Я не умею собирать аргументы и сознательно рассчитывать будущее. Мне нужно увидеть картину жизни, почувствовать ее дух, ритм... тишину, свет, тепло, холод, которые ожидают меня. То, что я увидел, о многом напомнило, но будущего здесь не было. Я не мог его представить здесь. Ощущение замкнутого пространства и скуки. В России мне все было ближе и интересней: образ жизни, язык, мысли, открытость, перспективы... В Эстонии все уже казалось чужим. Разъехались знакомые и приятели, студенческая жизнь катилась мимо меня. Симпатичный городишко, тихий, чистый... деревья, те же скамейки. Здесь мы гуляли, вот здесь сидели... Смутная тоска. Возникла и прошла.
Может, я бы и согласился на место лаборанта, и жить, снимая квартиру, как они любезно обещали мне, если бы не это ощущение беспросветной скуки.
Нет, выбора я не видел. Слишком неравными казались возможности открывшихся передо мной дорог. Хотя многие потом удивлялись, как это я не вернулся в тихую сытую Эстонию, и мои объяснения казались им непонятными. Но меня не привлекала сытая удобная жизнь и вообще все обычное.
Я поступил решительно, но не очень разумно: ни разу не был в Пущино, ничего не знал об Институте. Моя решительность часто от нежелания смотреть в будущее трезвыми глазами. Я живу, как играю в шашки - смотрю вперед не больше, чем на два хода, а свое положение не оцениваю, а словно ощущаю всем телом, как равновесие или неуверенность, напряжение или покой...
2
От Пущино я ждал многого. Я знал, что карьеру не сделаю, но и не хотел этого. Мне нравилось работать самому, все делать своими руками, а не руководить. Я был готов работать днями и ночами. Мне ничего не нужно было, кроме простой еды и крыши над головой. И чтобы меня оставили в покое. Тогда я буду всласть с утра до вечера задавать свои вопросы и ждать ответы, а остальное как-нибудь пристроится.
Что касается вопросов и ответов. Трудно задать такой четкий вопрос "почему?", на который был бы ответ - "а вот потому, и потому"... одна - две вразумительных причины. Чаще спрашивают "а что, если вот так?.." - и получают ответ - "тогда так, и эдак, и вот так..." и конца нет причинам, а главной не видно. Иногда можно угадать, ткнув пальцем в небо: получаешь град ответов, значит, оказался в центре чего-то нового, только успевай поворачиваться. Но это не чаще, чем крупный выигрыш в лотерее, гораздо реже! Обычно в ответ на "что если?.." получаешь нечто невнятное или крутишься в кругу давно известных истин.
Несмотря на всю мою непрактичность, я предвидел, что будет тяжело. На М.В. надежды не было, он переезжал в Москву и был занят своими делами. Передо мной маячил знакомый ужас - опять "с нуля"! А время? время стремительно убегает! Но все равно лучше, чем возвращаться в Тарту. Рядом будет Москва, это Россия, которую я полюбил, хотя и возмущался ею каждый день.
3
Со своей диссертацией, переездом и прочими делами я потерял много времени, а, приехав, обнаружил не просто голое место, как было в Ленинграде, а вообще отсутствие места: еще целый год лаборатории просто не было. Я сидел в библиотеке и бесился, наблюдая за тем, как меня все больше обгоняют и удаляются... Наконец, мне дали пустую комнату, и все началось сначала. Я бегу по лестнице - вверх, вниз... Там дают, здесь обещали... Раскланиваюсь, улыбаюсь, всюду успеваю. Конечно, мне достаются только мелочи или самое плохое и дешевое, но все же кучи в комнате растут.
Я уже знал, что с трудом терплю жизнь учреждения, даже института месткомы, профкомы и парткомы, колхозы и совхозы, неряхи-уборщицы и обманщицы-лаборантки, чванные заместители и надменные секретарши... Здесь к тому же на всем лежал плотный слой провинциальности - город сначала поглотил окружающие его деревни, высосал из них трудоспособное население, а потом деревенские отношения стали брать свое.
Впрочем, городка я почти не видел. Строится что-то вокруг институтов. Кругом поля и лес, но туда я ходил редко. Иногда приходилось - с приятелем, который любил гулять по лесам. Я откровенно скучал, глядя на подмосковные красоты. Еврейский городской человек - я не видел ни природы, ни животных, а люди меня интересовали постольку-поскольку были нужны. За исключением нескольких, интересных и приятных, но времени на общение с ними не хватало. Все свои чувства я вложил в две несчастные комнаты, которые должны были, наконец, приобрести рабочий вид! Вокруг директора, Г.Ф., хитрого академика-интригана, крутились свои люди, улавливающие крохи с "барского стола", угождавшие, приятные ему, знакомые, ученики... М.В. он не любил и опасался, как возможного конкурента, и учеников его, естественно, не любил тоже.
4
Приехала моя жена и сильно осложнила мою жизнь. Ей, конечно, не понравилось, что мы живем в маленькой комнатке в коммуналке. Она постоянно толкала меня жаловаться, просить, и эти хлопоты добавились к моим бесконечным хождениям с протянутой рукой по институтским коридорам... Когда деньги могли пропасть, в конце квартала или года, их давали мне. Я бегал по Москве, пытаясь раздобыть хоть что-то стоящее, но обычно мне доставалась только рухлядь. Современное импортное оборудование, которое иногда появлялось в Институте, распределялось между "своими". В таком же, как я, нищенском положении мучилось большинство. М.В. не любил связываться с негодяями, а без них приобрести что-то путное было невозможно. Я мог его понять, но это не облегчало моего положения. У него в Москве была своя лаборатория, у нас он был совместителем. Ему дали большую двухкомнатную квартиру. Он приезжал к нам в основном отдохнуть и отвлечься от Москвы. Иногда я думал, глядя на него - "я бы так не мог... Ведь он видит, как я бьюсь!" У него всегда был безмятежный вид, он умно рассуждал о высоких материях, потом обедал в ресторане и уезжал на своей машине в Москву. А я оставался - в шестиметровой комнатке с беременной злой женой, в пустой лаборатории, с неясным будущим - я все больше отставал от науки, бесился из-за этого, но ничего поделать не мог.