Страница:
– В плохом киселе встречаются комки, – сказала Сонечка.
– Простите, гражданочка?
– Говорю, не люблю когда кисель с комками. Ну, там, знаете…
– Хм… – задумчиво протянул Дух, дивясь оригинальности Сонечкиной мысли.
Сонечка тронула кроссовкой взрыхленный холмик, ковырнула землю и спросила:
– Господин Дух, а откуда берется оружие?
– Оружие, как известно, берется из дымных черных чудовищ, которые зовутся заводами, и человек к его производству не имеет никакого отношения. К сведению, оружие производят угольные гномы, которых в простонародье кличут шахтерами. Шахтеры чаще занимаются некой разновидностью медитации, которая зовется забастовкой, но иногда роются в земле, как кроты, и добывают металлы, а их, металлы эти, переплавляют в огромных чанах и отправляют на заводы, которые, в свою очередь, отхаркивают готовые изделия. Иногда заводы промахиваются и отхаркивают изделия не туда, куда надо, и они, изделия то есть, проникают в землю. Земля этому, естественно, не рада. Она дрожит и старается избавиться от инородных тел. Процесс избавления вы как раз и наблюдали.
– Ну ладно тебе, Дух, ладно, хватит паясничать, – не выдержал Шилов, но Дух посмотрел на него с такой злостью, что Шилов вздрогнул. Ему показалось, будто Дух готов рассказать Сонечке о пускающем слюни молчальнике. Дух кивнул ему со значением, как бы говоря: да, могу и расскажу, если не заткнешься.
– Я готов простить вам это оскорбление, господин Шилов, даже это ваше «хватит паясничать, ни хера не смешно», – сказал Дух, вставая, стряхивая пепел с галифе и шинели. – Но при одном условии: вы не будете помогать мне собирать оружие и складывать его в тележку.
Шилов согласился и до седьмого пота сдерживался, стоя неподвижно поодаль и наблюдая, как Дух таскает изделия «гномов» к тачке. И даже Сонечку не пустил помочь. Дух посматривал на Шилова, приподняв левую бровь, и Шилов не мог понять, что с ним, с Духом, произошло, ведь вчера почти друзьями расстались, а тут такой коленкор!
– Господин Шилов, может, скажете, что-нибудь умное? – спросил Дух. – Я знаю, вы умеете. Процитируйте классиков.
– «Человек есть нечто, что должно превзойти», – пропыхтел Шилов, который таки не выдержал: кинулся на помощь и подтаскивал к тележке последний, тяжеленный гранатомет.
– Кто сказал?
– Всегда путаю, кто что сказал. Пусть будет Аристотель.
– Понятно, господин Шилов, понятно. Вы уже превзошли себя?
– Сейчас… – Шилов подумал о Сонечке, о ее глазах и губах. – Вот теперь, кажется, да.
– Ладно, потопал я, ёклмнёпт – меняя тон, сказал Дух, схватился обеими руками за ручки тележки и напряг мускулы. Шилов сделал шаг, чтобы помочь ему, но Дух снова яростно зыркнул на него, и Шилов отступил. Дух потащил тележку вдоль кромки леса, чтобы поскорее выехать на дорогу, ведущую к печальному дому. Шилов долго глядел ему вслед. Воздух нагревался, потому что солнце успело забраться в зенит, и растекался перед глазами горячими волнами, растапливая исчезающую вдали фигурку Духа и его тележку.
Шилов спустился к ручейку, чувствуя себя неважно, потому что лес оказался совсем рядом, под ногами шуршали сухие листья, и виднелись следы неведомых зверей, русалок и барсуков, которые цепочками уходили в тень деревьев. Земля здесь была разрыта, но не гнойниками, рождающими оружие, а лесными крысами. Шилова, привычного к городской жизни, это раздражало и пугало даже больше, чем оружейные прыщи и знание о неведомой расе шахтеров.
Сонечка сидела на коленях перед ручейком, пальцем едва-едва касалась водной глади и тут же отдергивала руку. Шилов уселся рядом и посмотрел в прозрачную воду на разноцветные камешки, желтые, мареновые и медно-красные, на траву, которая клонила стебли к прозрачной воде, на улитку, что пыталась по гладкому камню выползти из воды. Это у нее почти получалось, но на самой вершине улитка соскальзывала в воду и начинала свой путь снова. Шилов оглянулся на Сонечку. Она уселась на попу и обхватила руками колени, подбородок положила между колен, и глядела в воду, нахмурившись. О чем-то размышляла. Шилов захотел спросить, почему ее волосы, такой молодой, стали седыми, но не решался, да и, в общем-то, не собирался нарушать возникшую тишину неловким словом или движением. Он замер и смотрел в Сонечкины зеленые глаза, на ее курносый нос и потрескавшиеся от ветра губы.
– Сколько тебе лет? – спросила Соня.
– Двадцать восемь, – ответил Шилов и отвернулся к ручью. Заметил, что улитка вновь свалилась в воду и протянул руку, чтобы помочь ей, но Сонечка схватила его за кисть и сказала:
– Пусть сама.
– Но…
– Так надо.
Сонечка сказала:
– Я думала, ты младше, Шилов. Нет, правда. Очень редко ты ведешь себя как взрослый мужчина, зато почти всегда – как подросток.
Она посмотрела на него. Шилов опять ощутил, что его затягивает в омут ее зеленых глаз. Сонечка прошептала:
– Я не знаю, каким ты мне больше нравишься. Наверное, все-таки подростком.
– Да ладно… – пробормотал Шилов, освободил руку и все-таки помог улитке, подтолкнул ее на вершину гладкого камня и даже дальше. Улитка замерла, спряталась в домик, потом выглянула украдкой, развернулась и поползла обратно к воде.
– Глупая улитка, – сказал раздосадованный Шилов. Сонечка рассмеялась, вскочила на ноги и побежала к речке, держась ручья. Шилов пошел за ней. Сонечка останавливалась, поджидая его, и снова убегала; ждала, наверное, что Шилов погонится за ней, но Шилов не мог и не умел в этот момент бежать: он любовался Сонечкой и старался не смотреть на ее седые волосы, но не смотреть не получалось, и тогда он решил про себя, что волосы у Сонечки не седые, а просто-напросто выгорели на солнце. Убедив себя в этом, он побежал за девушкой и догнал ее у самой реки, поймал и обнял, и они поцеловались. Они целовались долго, страстно, пока не устали. Шилов полез Соне под майку, но она оттолкнула его руку и прошептала, кусая Шилова за ухо:
– Не сейчас.
– Ладно тебе, я вчера видел уже…
– Вчера не считается. Вчера ты был как родной брат.
– Ты часто раздевалась перед родным братом догола?
– Ну тебя!
Они сели на берегу реки, смотрели на воду и рассказывали друг другу о своем прошлом. Шилов рассказывал больше о студенческих годах и о походах на речку, которая была похожа на эту как две капли воды, а Сонечка рассказывала о своем сыне, тактично умалчивая о его отце, и это было хорошо, и Шилов даже забыл на время о том ее сыне, которого увидел в печальном доме. Сонечка положила голову ему на колени, он гладил ее седые волосы и рассказывал о школьных годах, о матери, которая потеряла мужа, его отца, на войне, еще о чем-то очень важном. Потом в небе застрекотал и блеснул матовым боком на заходящем солнце геликоптер, и они поспешно засобирались, чтобы успеть встретить народ, потому что Шилов пообещал Сонечке провести этот вечер с ними со всеми.
Семеныч поднял рюмку и закричал, что надо выпить за Шилова, который, наконец, выбрался из своей норы и за Сонечку, которая его из этой норы вытащила. Он шумно радовался и заявлял, что именно он упросил Сонечку остаться сегодня в городе и спасти Шилова от заточения. И все с ним соглашались. Семеныч пил с Шиловым на брудершафт, но не целовался. И все кричали: «горько»! Но Семеныч грозил шутникам толстым пальцем и быстрой расправой, если продолжат острить в том же духе. Потом он пил на брудершафт с Сонечкой, и тоже не целовался, а потом с Проненко и опять не целовался. Проненко сидел напротив Шилова и как обычно кривил губы, а Сонечка сидела рядом с Шиловым, и он был счастлив, так счастлив, что даже прощал Проненко его гаденькую ухмылку.
Стол ломился от яств, но больше ломился он от бутылок, наполненных алкоголем; божественной амброзией, если верить словам Семеныча. Луна ярко светила над беседкой, где они собрались, и комары, увы, тоже оказались легки на помине, но Шилов заметил, что чем больше алкоголя принимаешь, тем меньше комары кусают, и пил поэтому очень много, жрал водку, как скотина, но скотина положительная, романтично настроенная, и совсем скоро вовсе перестал замечать комариные укусы, да и многих людей за столом перестал замечать тоже. В конце концов, у него получалось видеть только шумного Семеныча и его красный нос картошкой и Сонечку, которая сидела рядом.
Сонечка подмигнула ему и потребовала гитару. Федька по кличке Кролик, чернявый малорослый мужичок, вроде бы какой-то родственник Семеныча, кинулся в дом, откуда притащил не только гитару, но и бутыль прекрасной вишневой настойки. Семеныч тут же потребовал, чтобы Шилов выпил с ним на брудершафт. Шилов выпил с ним на брудершафт не только вишневой настойки, но и одуванчикового вина и самогона, а Сонечка все это время играла на гитаре. Шилов думал, какой же он был дурак, что сравнивал женственный голос Сонечки с простуженным голосом Высоцкого, и смотрел на нее, не отрываясь. Соня отложила на время гитару и выпила с Шиловым на брудершафт, и они страстно поцеловались, а все улюлюкали, свистели и аплодировали. Федька отмочил сальную остроту, но на него никто не обиделся, кроме Семеныча, который хотел залепить Кролику затрещину, но его удержали. Семеныч долго буйствовал, а потом ради примирения выпил с Федькой на брудершафт, обнял его, и троекратно расцеловал в губы, как он сам это назвал – «по-коммунистически». Федька долго тер помятые плечи и называл Семеныча «натуральным медведем». Потом Федька поднялся и, вытянувшись во весь рост, начал говорить тост, но его никто не слушал. Кролик тогда взобрался на скамейку и громогласно потребовал внимания, но его опять никто не слушал, и тогда он закричал: «А ну слушайте меня, ёпвашумать!» – и все, будто услышали понятный только русскому человеку пароль, посмотрели на него, а он завел длинную и пространную речь, в которой похвалил всех, кто участвовал в сегодняшней экспедиции и всех, кто не участвовал. Он рассказал о новых успехах, о том, скольких людей они спасли от эпидемии, которая бушевала на восточном побережье Африки и на Мадагаскаре. Он рассказал о попытке массового самоубийства школьников на Сицилии, о полярниках, которых унесло на льдине в Баренцево море; о многом еще рассказывал Федька, а Шилов завидовал ему и обещал самому себе, что завтра обязательно полетит на геликоптере. Он посмотрел напротив и увидел, что Проненко нет на месте, и это показалось Шилову жутко подозрительным. Он встал, извинился перед компанией, пообещал, что скоро вернется, но никто на него не обратил внимания, потому что все спорили с Кроликом, который как всегда напутал с цифрами.
– Цифры важны! – кричал Семеныч и стучал кулаком по столу. – Ничто так не важно, как эти драные цифры! – Семеныч, конечно же, хотел вместо «драные» сказать «сраные», а то и другое что-то, совсем уж нецензурное, но вот так уж получилось, что не сказал. А зря. Вышло бы убедительнее.
Спотыкаясь на ровной земле, Шилов вышел за калитку и почти сразу наткнулся на Проненко, который сидел у обочины и водил пальцем в пыли, рисуя какое-то слово.
– Ты чего ушел? – спросил Шилов, усаживаясь рядом.
– Потому что я никогда не полечу на геликоптере, – грустно ответил Проненко, и Шилов подумал, что впервые видит его таким: настоящим, что ли, живым. – И ты как бы тоже.
– Почему это? – возмутился Шилов и захотел дать Проненко в глаз, а потом передумал и чуть не заплакал, потому что понял, что тот говорит правду, снова возмутился и обернулся к Проненко, чтобы высказать ему в лицо все, что он о нем думает, но Проненко уже встал. Он брел вдоль обочины, сгорбившись, руки спрятав в карманы. Шилов глядел ему вслед и думал, что Проненко все-таки похож на корягу. А еще он думал, что может представить жителем этого города любого: и врунишку Федьку, и шумного Семеныча, а вот Проненко представить не может и не уверен, что Проненко не попал сюда по ошибке.
Глава четвертая
– Простите, гражданочка?
– Говорю, не люблю когда кисель с комками. Ну, там, знаете…
– Хм… – задумчиво протянул Дух, дивясь оригинальности Сонечкиной мысли.
Сонечка тронула кроссовкой взрыхленный холмик, ковырнула землю и спросила:
– Господин Дух, а откуда берется оружие?
– Оружие, как известно, берется из дымных черных чудовищ, которые зовутся заводами, и человек к его производству не имеет никакого отношения. К сведению, оружие производят угольные гномы, которых в простонародье кличут шахтерами. Шахтеры чаще занимаются некой разновидностью медитации, которая зовется забастовкой, но иногда роются в земле, как кроты, и добывают металлы, а их, металлы эти, переплавляют в огромных чанах и отправляют на заводы, которые, в свою очередь, отхаркивают готовые изделия. Иногда заводы промахиваются и отхаркивают изделия не туда, куда надо, и они, изделия то есть, проникают в землю. Земля этому, естественно, не рада. Она дрожит и старается избавиться от инородных тел. Процесс избавления вы как раз и наблюдали.
– Ну ладно тебе, Дух, ладно, хватит паясничать, – не выдержал Шилов, но Дух посмотрел на него с такой злостью, что Шилов вздрогнул. Ему показалось, будто Дух готов рассказать Сонечке о пускающем слюни молчальнике. Дух кивнул ему со значением, как бы говоря: да, могу и расскажу, если не заткнешься.
– Я готов простить вам это оскорбление, господин Шилов, даже это ваше «хватит паясничать, ни хера не смешно», – сказал Дух, вставая, стряхивая пепел с галифе и шинели. – Но при одном условии: вы не будете помогать мне собирать оружие и складывать его в тележку.
Шилов согласился и до седьмого пота сдерживался, стоя неподвижно поодаль и наблюдая, как Дух таскает изделия «гномов» к тачке. И даже Сонечку не пустил помочь. Дух посматривал на Шилова, приподняв левую бровь, и Шилов не мог понять, что с ним, с Духом, произошло, ведь вчера почти друзьями расстались, а тут такой коленкор!
– Господин Шилов, может, скажете, что-нибудь умное? – спросил Дух. – Я знаю, вы умеете. Процитируйте классиков.
– «Человек есть нечто, что должно превзойти», – пропыхтел Шилов, который таки не выдержал: кинулся на помощь и подтаскивал к тележке последний, тяжеленный гранатомет.
– Кто сказал?
– Всегда путаю, кто что сказал. Пусть будет Аристотель.
– Понятно, господин Шилов, понятно. Вы уже превзошли себя?
– Сейчас… – Шилов подумал о Сонечке, о ее глазах и губах. – Вот теперь, кажется, да.
– Ладно, потопал я, ёклмнёпт – меняя тон, сказал Дух, схватился обеими руками за ручки тележки и напряг мускулы. Шилов сделал шаг, чтобы помочь ему, но Дух снова яростно зыркнул на него, и Шилов отступил. Дух потащил тележку вдоль кромки леса, чтобы поскорее выехать на дорогу, ведущую к печальному дому. Шилов долго глядел ему вслед. Воздух нагревался, потому что солнце успело забраться в зенит, и растекался перед глазами горячими волнами, растапливая исчезающую вдали фигурку Духа и его тележку.
Шилов спустился к ручейку, чувствуя себя неважно, потому что лес оказался совсем рядом, под ногами шуршали сухие листья, и виднелись следы неведомых зверей, русалок и барсуков, которые цепочками уходили в тень деревьев. Земля здесь была разрыта, но не гнойниками, рождающими оружие, а лесными крысами. Шилова, привычного к городской жизни, это раздражало и пугало даже больше, чем оружейные прыщи и знание о неведомой расе шахтеров.
Сонечка сидела на коленях перед ручейком, пальцем едва-едва касалась водной глади и тут же отдергивала руку. Шилов уселся рядом и посмотрел в прозрачную воду на разноцветные камешки, желтые, мареновые и медно-красные, на траву, которая клонила стебли к прозрачной воде, на улитку, что пыталась по гладкому камню выползти из воды. Это у нее почти получалось, но на самой вершине улитка соскальзывала в воду и начинала свой путь снова. Шилов оглянулся на Сонечку. Она уселась на попу и обхватила руками колени, подбородок положила между колен, и глядела в воду, нахмурившись. О чем-то размышляла. Шилов захотел спросить, почему ее волосы, такой молодой, стали седыми, но не решался, да и, в общем-то, не собирался нарушать возникшую тишину неловким словом или движением. Он замер и смотрел в Сонечкины зеленые глаза, на ее курносый нос и потрескавшиеся от ветра губы.
– Сколько тебе лет? – спросила Соня.
– Двадцать восемь, – ответил Шилов и отвернулся к ручью. Заметил, что улитка вновь свалилась в воду и протянул руку, чтобы помочь ей, но Сонечка схватила его за кисть и сказала:
– Пусть сама.
– Но…
– Так надо.
Сонечка сказала:
– Я думала, ты младше, Шилов. Нет, правда. Очень редко ты ведешь себя как взрослый мужчина, зато почти всегда – как подросток.
Она посмотрела на него. Шилов опять ощутил, что его затягивает в омут ее зеленых глаз. Сонечка прошептала:
– Я не знаю, каким ты мне больше нравишься. Наверное, все-таки подростком.
– Да ладно… – пробормотал Шилов, освободил руку и все-таки помог улитке, подтолкнул ее на вершину гладкого камня и даже дальше. Улитка замерла, спряталась в домик, потом выглянула украдкой, развернулась и поползла обратно к воде.
– Глупая улитка, – сказал раздосадованный Шилов. Сонечка рассмеялась, вскочила на ноги и побежала к речке, держась ручья. Шилов пошел за ней. Сонечка останавливалась, поджидая его, и снова убегала; ждала, наверное, что Шилов погонится за ней, но Шилов не мог и не умел в этот момент бежать: он любовался Сонечкой и старался не смотреть на ее седые волосы, но не смотреть не получалось, и тогда он решил про себя, что волосы у Сонечки не седые, а просто-напросто выгорели на солнце. Убедив себя в этом, он побежал за девушкой и догнал ее у самой реки, поймал и обнял, и они поцеловались. Они целовались долго, страстно, пока не устали. Шилов полез Соне под майку, но она оттолкнула его руку и прошептала, кусая Шилова за ухо:
– Не сейчас.
– Ладно тебе, я вчера видел уже…
– Вчера не считается. Вчера ты был как родной брат.
– Ты часто раздевалась перед родным братом догола?
– Ну тебя!
Они сели на берегу реки, смотрели на воду и рассказывали друг другу о своем прошлом. Шилов рассказывал больше о студенческих годах и о походах на речку, которая была похожа на эту как две капли воды, а Сонечка рассказывала о своем сыне, тактично умалчивая о его отце, и это было хорошо, и Шилов даже забыл на время о том ее сыне, которого увидел в печальном доме. Сонечка положила голову ему на колени, он гладил ее седые волосы и рассказывал о школьных годах, о матери, которая потеряла мужа, его отца, на войне, еще о чем-то очень важном. Потом в небе застрекотал и блеснул матовым боком на заходящем солнце геликоптер, и они поспешно засобирались, чтобы успеть встретить народ, потому что Шилов пообещал Сонечке провести этот вечер с ними со всеми.
Семеныч поднял рюмку и закричал, что надо выпить за Шилова, который, наконец, выбрался из своей норы и за Сонечку, которая его из этой норы вытащила. Он шумно радовался и заявлял, что именно он упросил Сонечку остаться сегодня в городе и спасти Шилова от заточения. И все с ним соглашались. Семеныч пил с Шиловым на брудершафт, но не целовался. И все кричали: «горько»! Но Семеныч грозил шутникам толстым пальцем и быстрой расправой, если продолжат острить в том же духе. Потом он пил на брудершафт с Сонечкой, и тоже не целовался, а потом с Проненко и опять не целовался. Проненко сидел напротив Шилова и как обычно кривил губы, а Сонечка сидела рядом с Шиловым, и он был счастлив, так счастлив, что даже прощал Проненко его гаденькую ухмылку.
Стол ломился от яств, но больше ломился он от бутылок, наполненных алкоголем; божественной амброзией, если верить словам Семеныча. Луна ярко светила над беседкой, где они собрались, и комары, увы, тоже оказались легки на помине, но Шилов заметил, что чем больше алкоголя принимаешь, тем меньше комары кусают, и пил поэтому очень много, жрал водку, как скотина, но скотина положительная, романтично настроенная, и совсем скоро вовсе перестал замечать комариные укусы, да и многих людей за столом перестал замечать тоже. В конце концов, у него получалось видеть только шумного Семеныча и его красный нос картошкой и Сонечку, которая сидела рядом.
Сонечка подмигнула ему и потребовала гитару. Федька по кличке Кролик, чернявый малорослый мужичок, вроде бы какой-то родственник Семеныча, кинулся в дом, откуда притащил не только гитару, но и бутыль прекрасной вишневой настойки. Семеныч тут же потребовал, чтобы Шилов выпил с ним на брудершафт. Шилов выпил с ним на брудершафт не только вишневой настойки, но и одуванчикового вина и самогона, а Сонечка все это время играла на гитаре. Шилов думал, какой же он был дурак, что сравнивал женственный голос Сонечки с простуженным голосом Высоцкого, и смотрел на нее, не отрываясь. Соня отложила на время гитару и выпила с Шиловым на брудершафт, и они страстно поцеловались, а все улюлюкали, свистели и аплодировали. Федька отмочил сальную остроту, но на него никто не обиделся, кроме Семеныча, который хотел залепить Кролику затрещину, но его удержали. Семеныч долго буйствовал, а потом ради примирения выпил с Федькой на брудершафт, обнял его, и троекратно расцеловал в губы, как он сам это назвал – «по-коммунистически». Федька долго тер помятые плечи и называл Семеныча «натуральным медведем». Потом Федька поднялся и, вытянувшись во весь рост, начал говорить тост, но его никто не слушал. Кролик тогда взобрался на скамейку и громогласно потребовал внимания, но его опять никто не слушал, и тогда он закричал: «А ну слушайте меня, ёпвашумать!» – и все, будто услышали понятный только русскому человеку пароль, посмотрели на него, а он завел длинную и пространную речь, в которой похвалил всех, кто участвовал в сегодняшней экспедиции и всех, кто не участвовал. Он рассказал о новых успехах, о том, скольких людей они спасли от эпидемии, которая бушевала на восточном побережье Африки и на Мадагаскаре. Он рассказал о попытке массового самоубийства школьников на Сицилии, о полярниках, которых унесло на льдине в Баренцево море; о многом еще рассказывал Федька, а Шилов завидовал ему и обещал самому себе, что завтра обязательно полетит на геликоптере. Он посмотрел напротив и увидел, что Проненко нет на месте, и это показалось Шилову жутко подозрительным. Он встал, извинился перед компанией, пообещал, что скоро вернется, но никто на него не обратил внимания, потому что все спорили с Кроликом, который как всегда напутал с цифрами.
– Цифры важны! – кричал Семеныч и стучал кулаком по столу. – Ничто так не важно, как эти драные цифры! – Семеныч, конечно же, хотел вместо «драные» сказать «сраные», а то и другое что-то, совсем уж нецензурное, но вот так уж получилось, что не сказал. А зря. Вышло бы убедительнее.
Спотыкаясь на ровной земле, Шилов вышел за калитку и почти сразу наткнулся на Проненко, который сидел у обочины и водил пальцем в пыли, рисуя какое-то слово.
– Ты чего ушел? – спросил Шилов, усаживаясь рядом.
– Потому что я никогда не полечу на геликоптере, – грустно ответил Проненко, и Шилов подумал, что впервые видит его таким: настоящим, что ли, живым. – И ты как бы тоже.
– Почему это? – возмутился Шилов и захотел дать Проненко в глаз, а потом передумал и чуть не заплакал, потому что понял, что тот говорит правду, снова возмутился и обернулся к Проненко, чтобы высказать ему в лицо все, что он о нем думает, но Проненко уже встал. Он брел вдоль обочины, сгорбившись, руки спрятав в карманы. Шилов глядел ему вслед и думал, что Проненко все-таки похож на корягу. А еще он думал, что может представить жителем этого города любого: и врунишку Федьку, и шумного Семеныча, а вот Проненко представить не может и не уверен, что Проненко не попал сюда по ошибке.
Глава четвертая
Шилов проснулся в своей кровати, увидел жирную зеленую муху, которая сидела на потолке, расправляя сверкающие в лунном свете крылышки, и долго вспоминал, что он в ней, в кровати этой, делает, но так и не вспомнил. Встал, шлепнул муху скрученной простыней, прошел на кухню, где, отфыркиваясь, умылся. Вода сняла головную боль, подлечила сухое горло, и Шилов смог, наконец, сообразить, что проснулся он не просто так и не из-за мухи, а оттого, что в окно стучали. Он подошел к окну, прижался к холодному стеклу носом, но никого не увидел. «Сон», – подумал Шилов. Отвернулся, стремясь быстрее возвратиться в кровать, но в окно опять стукнули. Шилов обернулся и вновь никого не увидел. За окном было черно.
– Что за чертовщина… – пробормотал раздраженный Шилов, силясь вспомнить, когда же он и, главное, как успел попасть в кровать. Он взглянул на часы, которые тикали на стене, и увидел что до рассвета еще полтора часа. Снова раздался стук. Шилов подошел к окну и хотел распахнуть его настежь, но увидел птицу с оранжевым опереньем, которая стучала клювом по стеклу, и осторожно приоткрыл правую створку. Птица нырнула в образовавшуюся щель, подлетела к нему и села на вытянутую руку. Шилов увидел, что к ее лапке капроновой ниткой привязана свернутая в трубочку записка.
Шилов отвязал записку и увидел на ней два слова: «Приходи. Дух». Шилов матюгнулся для порядка, но тут же начал искать одежду, потому что Духу отказать не мог, особенно после памятного посещения печального дома. Шилов оделся, глянул по пути в зеркало, поскреб пальцами щетину, с тоской посмотрел на бритвенный станок, лежащий на трюмо, но бриться передумал и вышел через заднюю дверь во двор.
По небу ползли косматые черные тучи, которые загораживали и луну, и звезды. Шилову стало зябко в легкой рубашке, но возвращаться он не хотел и упрямо тащил разбитое тело вперед. С подножья холма полюбовался на крест и силуэт Валерки, который в очередной раз взбирался на табурет. Шилов помахал ему рукой, а Валерка помахал в ответ и крикнул:
– Помоги, мля!
Шилов притворился, что не слышит, и пошел быстрее, руки засунув в карманы, а голову вжав в плечи, как трусливый зверь.
Дух сидел на скамейке у дверей и раскуривал трубку, набитую душистым яблочным табаком, а ноги, упакованные в вонючие портянки, вытягивал как обычно вперед и смотрел на Шилова с легкой усмешкой, как в прошлый раз, да и позапрошлый, впрочем, тоже.
– Что случилось? – спросил Шилов резко, потому что кривляния Духа и вонючие портянки ему порядком надоели. Он был настолько зол, что совсем не пугался шепота, доносящегося из окон, и стука ставен, хотя в этот раз дом выглядел еще страшнее из-за обложившей его темени, которую принесла приближающаяся гроза.
Дух кивнул ему, вытряхнул табачок из трубки, сунул трубку за пазуху и достал портсигар, открыл его, двумя пальцами извлек беломорину и предложил Шилову. Шилов отказываться не стал, присел рядом с Духом, и они закурили.
– Что случилось? – повторил Шилов.
– Да так… – протянул Дух и вдруг гаркнул: – А ну, лови, ёпт!
– Кого? – опешил Шилов и огляделся по сторонам.
– Ведьма в кустах! – Дух запустил в кусты смородины горящей папиросой. Окурок исчез в зарослях, в кустах зашумело, раздвинулись ветки, и быстрой тенью загадочная тварь скользнула над землей, вгрызлась в чернозем, разбрасывая грязь, и исчезла.
– Что это? – спросил Шилов севшим голосом. – Шахтер?
– Ведьма, хвост ей под ляжку. ДПИ. Дух Переизбытка Информации.
– Чего?
– Дух, говорю, Переизбытка Информации. На земле столько информации скопилось в последнее время, что ее попросту некуда девать, и она отлетает прямиком к нам.
– Угу, – буркнул Шилов, который ничего не понял.
– Темная ты, Шилов, личность.
– Ты за этим меня звал? О моей необразованности поговорить?
– Нет, – подумав, сказал Дух. – Я звал тебя помочь. Ты, Шилов, личность хоть и темная, но, как и я, ёпт, неординарная. Скажи мне, Шилов, ты знаешь, кто к нам в город попадает?
– К нам в город попадают плачущие и кроткие, алчущие правды и милостивые, изгнанные за правду и чистые сердцем, – отчеканил Шилов.
– Ну да, в общем-то. А еще нищие духом, которые живут на верхних этажах этого дома, и солдаты-миротворцы, которые живут на нижних.
– У печального дома есть нижние этажи?
– Их даже больше, чем верхних, – уверил его Дух, затянулся, выпустил очередное колечко в напитанный озоном воздух, а потом сказал, помявшись для порядка: – Вот в этом-то и проблема, Шилов. Давно к нам не попадают ни алчущие правды, ни кроткие, а изгнанных за правду хоть и отбавляй, да только правда у них неправильная какая-то, и изгоняют их обычно не отовсюду, а из одной-единственной страны. Солдат-миротворцев много, но толку от них? Большинство оседает на нижних этажах и выпустить их нет никакой возможности, потому что ведь порушат здесь все!
– И что?
– А то, господин Шилов, что неоткуда добродетельным горожанам браться, которые бы в геликоптере летали! И вчера случилось такое, чего я ожидал и боялся: крылья прорезались у нищего духом. А это… это зло! Понимаешь?
– «Когда все узнают, что добро – это добро, тогда и возникает зло…»
– Да хватит уже своих мертвецов цитировать! Ты хоть понимаешь, какая хрень произошла? Просекаешь?
Шилов молчал, не совсем разобравшись, что хочет сказать Дух, а потом, кажется, понял и посмотрел на Духа со страхом. Он вспомнил Сонечкиного сына и тонкую струйку слюны, протянувшуюся из его рта; представил, как распахивается халат Сонечкиного сына, и оседает на пол ненужным тряпьем, как вырастают за спиной умалишенного старика два огромных крыла, и видна дряблая желтая кожа, а старые глаза горят как у полудохлой кошки.
– Ты понял, господин Шилов, – кивнул Дух, задрал штанину, почесал голень и выплюнул сигарету в кусты – оттуда выскользнула и умчалась в землю очередная информационная ведьма.
– И что делать?
– «И что делать?» – передразнил его Дух и вытащил из-за пазухи сигарету. – Не знаю я, что делать, ёпт. Вот только дело это оставлять нельзя, никак нельзя, господин Шилов!
Ветер шуршал травой, приносил тоскливые голоса из-за холмов, играл листьями и сухим бурьяном, распространял вокруг запахи ароматных трав. Ветер, будто насмехаясь над Шиловым, кидал сор ему в лицо, и убегал, улетал, уносился, а Шилов утирал испарину, выступившую на лбу, и думал, как же много он еще не знает о родном городе. Он посмотрел на небо и увидел падающую звезду, и длинный шлейф из маленьких быстро гаснущих звездочек за ней. Шилов внезапно вспомнил слова дедушки, старого доброго дедушки, который однажды посадил внука на колени и сказал, что падающая звезда – это душа умершего ангела. Маленький Шилов спросил, как такое может быть, что ангелы умирают, но дедушка не ответил. Он, глупый мальчишка, повернулся и увидел, что по морщинистому лицу деда ползут, словно муравьи, слезинки. Он коснулся дедушкиной щеки, коснулся слезинки, и она осталась на его пальце. Он поднес палец ко рту и попробовал слезинку на вкус, а она оказалась соленой как море, в которое, наверное, падают ангелы, чтобы затушить огонь, горящий в умирающих сердцах. Дедушка шмыгнул носом смущенно и пробасил, мол, глупости, в глаз что-то попало, а ангелы, конечно, не умирают, потому что Бог совсем рядом с ними, а те, кто рядом с Богом и не покидают его, не умрут никогда.
– Выход есть, но мне, Шилов, понадобится твоя помощь.
– Помощь?
– Да, помощь, – сказал Дух, затянулся и скривился. Наклонился, вмял бычок в ножку скамейки и сказал:
– Ненавижу сигареты, ёпт. Лучше трубки вишневого дерева ничего нет.
– Что надо делать?
– Я тебе скажу что, – сказал Дух, доставая трубку вишневого дерева. – Но запомни: ты никому и никогда не должен этого рассказывать.
Они вошли в дом, когда снаружи начался дождь, который сначала был совсем слабый, но с каждой минутой усиливался. Ветер дул все резче и бил по стенам яростнее. Гремел гром, и электрические лампочки мигали в унисон ударам, а Шилов вздрагивал и смотрел на картины, которые висели на стенах, и теперь это были не натюрморты – яблоки, груши и виноград, и не пейзажи – реки, леса и озера, а одни только портреты людей в зловещих черных одеяниях. Они были на одно лицо, их бледная кожа, темные глаза и ядовитые улыбки наводили тоску на Шилова; ему казалось, что портреты следят за ним. Он отворачивался и смотрел в окна, смотрел на звенящие под напором стихии стекла, следил за каплями, которые прозрачными блинами размазывались по окнам. Капли совсем скоро слились в единый водяной поток, за которым не видно было ни неба, ни холма, ни гравийной дороги.
Дух шел впереди. Он привел Шилова к комнате, где жил Сонечкин сын. Шилов замер, не решаясь переступить порог, а хозяин печального дома прошел на середину комнаты и остановился перед креслом-качалкой. Ничего в обстановке комнаты не изменилось, также горел камин, шелестела на полу желтыми страницами книга, испещренная каракулями. Дождь хлестал в открытое окно, капли долетали до камина и шипели, испаряясь; мочили зеленый колпак светильной лампы, который перекосился от постоянных ударов. Изумрудные пятна света бегали по изрезанному морщинами лицу старика, который сидел в кресле, закрыв глаза. Что-то изменилось в нем, и Шилов сначала не понимал что именно, а потом подошел ближе и увидел, что на спине Сонечкиного сына вырос горб, а красный его халат натянулся спереди, плотно обхватывая грудь. Широкий пояс врезался в живот старика, рукава сдавили руки, стесняя движения.
– Молчальник! Молчальник, проснись! – позвал Дух и потряс его за руку. Сонечкин сын открыл глаза и уставился непонимающе, но вполне осмысленно, открыл рот, и Шилов подумал, что сейчас он скажет что-нибудь внятное, например: «Оставьте меня в покое!» или вообще матом пошлет, но старик ничего не сказал, да так и застыл с открытым ртом. Редкие седые волосы на голове молчальника промокли от дождя и прилипли к голове, покрытой перхотью, и это было крайне неприятное зрелище.
Дух схватил тонкое запястье Сонечкиного сына, помог ему подняться и повел за собой. Шилов пропустил их и захотел подойти к окну, чтобы захлопнуть створки, но Дух сказал:
– Оставь.
Они опять шли по длинному коридору. Бледные люди с картин глядели на Шилова осуждающе, а он старался не смотреть на них, внимательно следил за шаркающим впереди стариком, за тем, как трясутся его руки. Изо рта Сонечкиного сына сочилась и капала на пол желтая слюна, которая попадала на ковер, впитывалась и оставалась на нем коричневыми пятнами. Шилов старался обходить эти пятна.
Они миновали еще одну дверь, вошли в коридор, который привел их к лестнице, спирально уходящей вниз. Шилов недоумевал, зачем они тащат старика туда, где живут миротворцы, но спросить так и не решился.
Деревянная лестница привела их в залу, где не было электрического света, а стены, пол и потолок оказались совершенно голые. Зала освещалась свечами, и свечи эти, как сразу догадался Шилов, были необычные, потому что, например, по зале пробежался сквозняк, но огоньки свечей не шелохнулись, продолжали гореть ярко и ровно. Шилов подошел к одному из столов со свечами, и дунул, но пламя не погасло и даже не отклонилось. Как замороженное.
Стены в зале сложены из крупного серого камня, шершавого и во влажных потеках, и в этих стенах великое множество железных дверей, из-за которых сдавленно кричат люди. Шилов никак не мог понять: то ли это люди кричат так тихо, то ли двери заглушают их. Вопрос показался ему очень важным. Он спросил у Духа:
– Когда мы придем?
Дух стоял с Сонечкиным сыном за руку точно посреди залы и оглядывался, шевелил губами, показывая указательным пальцем поочередно на все двери, будто нашептывал про себя считалочку.
– Пятая, – сказал он, наконец, и повел старика к двери, а Шилову ничего не оставалось, и он последовал за ним.
Они вошли в большую каменную комнату с высоким потолком, под которым висело колесо от телеги, к которому, в свою очередь, беспорядочно лепились горящие свечи. Пол здесь был скользкий, влажный, холодил ноги даже сквозь толстые подошвы кроссовок. У стены стоял большой дубовый стол на низких ножках, покрытый темными пятнами, а рядом привалился к стене шкаф без дверок, на широких полках которого лежали необычные, в основном, инструменты, хотя встречались и привычные пилы, молотки, длинные толстые иглы и мотки прочных ниток. Под столом валялось ведро, тщательно вымытое и блестевшее. Слева Шилов увидел две табуретки и врезанные в стену цепи с кандалами, которые сверкали, надраенные. Вообще все в комнате было чистое, сияющее и пахло карболкой, и Шилов даже удивился, зачем Дух считал двери, ведь он, наверное, убирался тут совсем недавно и должен хорошо помнить комнату и то, за какой дверью она находится.
Дух подвел старика к столу и заставил его лечь на столешницу животом вниз. Погладил горб молчальника. Плечи старика затряслись и он, кажется, заплакал. Шилов подошел ближе, чтобы видеть, что делает Дух, а тот взял из шкафа длинный острый нож и стал разрезать халат на спине Сонечкиного сына. Делал он это медленно и торжественно, придерживая материю двумя пальцами свободной руки. Обернулся и сказал Шилову подчеркнуто официально:
– Вы, Шилов, будете моим ассистентом на операции.
Шилов кивнул, хотя не совсем понял, что от него требуется. Дух протянул ему нож и приказал:
– Шилов, верните инструмент на место.
Шилов взял нож за рукоятку и положил его на полку. Дух схватился за края разрезанного халата и развел их в стороны, обнажая белые недоразвитые крылья, что росли из желтой спины старика. Старик вздрогнул, и Шилов вздрогнул тоже, потому что понял, что собирается делать Дух, и хотел уйти, но не решился. Он хотел остановить Духа, но не отважился. Он хотел закричать патетично: «Как же так! Дух, вы – подлец!» – или какую-нибудь херню в этом роде, но не закричал.
– Что за чертовщина… – пробормотал раздраженный Шилов, силясь вспомнить, когда же он и, главное, как успел попасть в кровать. Он взглянул на часы, которые тикали на стене, и увидел что до рассвета еще полтора часа. Снова раздался стук. Шилов подошел к окну и хотел распахнуть его настежь, но увидел птицу с оранжевым опереньем, которая стучала клювом по стеклу, и осторожно приоткрыл правую створку. Птица нырнула в образовавшуюся щель, подлетела к нему и села на вытянутую руку. Шилов увидел, что к ее лапке капроновой ниткой привязана свернутая в трубочку записка.
Шилов отвязал записку и увидел на ней два слова: «Приходи. Дух». Шилов матюгнулся для порядка, но тут же начал искать одежду, потому что Духу отказать не мог, особенно после памятного посещения печального дома. Шилов оделся, глянул по пути в зеркало, поскреб пальцами щетину, с тоской посмотрел на бритвенный станок, лежащий на трюмо, но бриться передумал и вышел через заднюю дверь во двор.
По небу ползли косматые черные тучи, которые загораживали и луну, и звезды. Шилову стало зябко в легкой рубашке, но возвращаться он не хотел и упрямо тащил разбитое тело вперед. С подножья холма полюбовался на крест и силуэт Валерки, который в очередной раз взбирался на табурет. Шилов помахал ему рукой, а Валерка помахал в ответ и крикнул:
– Помоги, мля!
Шилов притворился, что не слышит, и пошел быстрее, руки засунув в карманы, а голову вжав в плечи, как трусливый зверь.
Дух сидел на скамейке у дверей и раскуривал трубку, набитую душистым яблочным табаком, а ноги, упакованные в вонючие портянки, вытягивал как обычно вперед и смотрел на Шилова с легкой усмешкой, как в прошлый раз, да и позапрошлый, впрочем, тоже.
– Что случилось? – спросил Шилов резко, потому что кривляния Духа и вонючие портянки ему порядком надоели. Он был настолько зол, что совсем не пугался шепота, доносящегося из окон, и стука ставен, хотя в этот раз дом выглядел еще страшнее из-за обложившей его темени, которую принесла приближающаяся гроза.
Дух кивнул ему, вытряхнул табачок из трубки, сунул трубку за пазуху и достал портсигар, открыл его, двумя пальцами извлек беломорину и предложил Шилову. Шилов отказываться не стал, присел рядом с Духом, и они закурили.
– Что случилось? – повторил Шилов.
– Да так… – протянул Дух и вдруг гаркнул: – А ну, лови, ёпт!
– Кого? – опешил Шилов и огляделся по сторонам.
– Ведьма в кустах! – Дух запустил в кусты смородины горящей папиросой. Окурок исчез в зарослях, в кустах зашумело, раздвинулись ветки, и быстрой тенью загадочная тварь скользнула над землей, вгрызлась в чернозем, разбрасывая грязь, и исчезла.
– Что это? – спросил Шилов севшим голосом. – Шахтер?
– Ведьма, хвост ей под ляжку. ДПИ. Дух Переизбытка Информации.
– Чего?
– Дух, говорю, Переизбытка Информации. На земле столько информации скопилось в последнее время, что ее попросту некуда девать, и она отлетает прямиком к нам.
– Угу, – буркнул Шилов, который ничего не понял.
– Темная ты, Шилов, личность.
– Ты за этим меня звал? О моей необразованности поговорить?
– Нет, – подумав, сказал Дух. – Я звал тебя помочь. Ты, Шилов, личность хоть и темная, но, как и я, ёпт, неординарная. Скажи мне, Шилов, ты знаешь, кто к нам в город попадает?
– К нам в город попадают плачущие и кроткие, алчущие правды и милостивые, изгнанные за правду и чистые сердцем, – отчеканил Шилов.
– Ну да, в общем-то. А еще нищие духом, которые живут на верхних этажах этого дома, и солдаты-миротворцы, которые живут на нижних.
– У печального дома есть нижние этажи?
– Их даже больше, чем верхних, – уверил его Дух, затянулся, выпустил очередное колечко в напитанный озоном воздух, а потом сказал, помявшись для порядка: – Вот в этом-то и проблема, Шилов. Давно к нам не попадают ни алчущие правды, ни кроткие, а изгнанных за правду хоть и отбавляй, да только правда у них неправильная какая-то, и изгоняют их обычно не отовсюду, а из одной-единственной страны. Солдат-миротворцев много, но толку от них? Большинство оседает на нижних этажах и выпустить их нет никакой возможности, потому что ведь порушат здесь все!
– И что?
– А то, господин Шилов, что неоткуда добродетельным горожанам браться, которые бы в геликоптере летали! И вчера случилось такое, чего я ожидал и боялся: крылья прорезались у нищего духом. А это… это зло! Понимаешь?
– «Когда все узнают, что добро – это добро, тогда и возникает зло…»
– Да хватит уже своих мертвецов цитировать! Ты хоть понимаешь, какая хрень произошла? Просекаешь?
Шилов молчал, не совсем разобравшись, что хочет сказать Дух, а потом, кажется, понял и посмотрел на Духа со страхом. Он вспомнил Сонечкиного сына и тонкую струйку слюны, протянувшуюся из его рта; представил, как распахивается халат Сонечкиного сына, и оседает на пол ненужным тряпьем, как вырастают за спиной умалишенного старика два огромных крыла, и видна дряблая желтая кожа, а старые глаза горят как у полудохлой кошки.
– Ты понял, господин Шилов, – кивнул Дух, задрал штанину, почесал голень и выплюнул сигарету в кусты – оттуда выскользнула и умчалась в землю очередная информационная ведьма.
– И что делать?
– «И что делать?» – передразнил его Дух и вытащил из-за пазухи сигарету. – Не знаю я, что делать, ёпт. Вот только дело это оставлять нельзя, никак нельзя, господин Шилов!
Ветер шуршал травой, приносил тоскливые голоса из-за холмов, играл листьями и сухим бурьяном, распространял вокруг запахи ароматных трав. Ветер, будто насмехаясь над Шиловым, кидал сор ему в лицо, и убегал, улетал, уносился, а Шилов утирал испарину, выступившую на лбу, и думал, как же много он еще не знает о родном городе. Он посмотрел на небо и увидел падающую звезду, и длинный шлейф из маленьких быстро гаснущих звездочек за ней. Шилов внезапно вспомнил слова дедушки, старого доброго дедушки, который однажды посадил внука на колени и сказал, что падающая звезда – это душа умершего ангела. Маленький Шилов спросил, как такое может быть, что ангелы умирают, но дедушка не ответил. Он, глупый мальчишка, повернулся и увидел, что по морщинистому лицу деда ползут, словно муравьи, слезинки. Он коснулся дедушкиной щеки, коснулся слезинки, и она осталась на его пальце. Он поднес палец ко рту и попробовал слезинку на вкус, а она оказалась соленой как море, в которое, наверное, падают ангелы, чтобы затушить огонь, горящий в умирающих сердцах. Дедушка шмыгнул носом смущенно и пробасил, мол, глупости, в глаз что-то попало, а ангелы, конечно, не умирают, потому что Бог совсем рядом с ними, а те, кто рядом с Богом и не покидают его, не умрут никогда.
– Выход есть, но мне, Шилов, понадобится твоя помощь.
– Помощь?
– Да, помощь, – сказал Дух, затянулся и скривился. Наклонился, вмял бычок в ножку скамейки и сказал:
– Ненавижу сигареты, ёпт. Лучше трубки вишневого дерева ничего нет.
– Что надо делать?
– Я тебе скажу что, – сказал Дух, доставая трубку вишневого дерева. – Но запомни: ты никому и никогда не должен этого рассказывать.
Они вошли в дом, когда снаружи начался дождь, который сначала был совсем слабый, но с каждой минутой усиливался. Ветер дул все резче и бил по стенам яростнее. Гремел гром, и электрические лампочки мигали в унисон ударам, а Шилов вздрагивал и смотрел на картины, которые висели на стенах, и теперь это были не натюрморты – яблоки, груши и виноград, и не пейзажи – реки, леса и озера, а одни только портреты людей в зловещих черных одеяниях. Они были на одно лицо, их бледная кожа, темные глаза и ядовитые улыбки наводили тоску на Шилова; ему казалось, что портреты следят за ним. Он отворачивался и смотрел в окна, смотрел на звенящие под напором стихии стекла, следил за каплями, которые прозрачными блинами размазывались по окнам. Капли совсем скоро слились в единый водяной поток, за которым не видно было ни неба, ни холма, ни гравийной дороги.
Дух шел впереди. Он привел Шилова к комнате, где жил Сонечкин сын. Шилов замер, не решаясь переступить порог, а хозяин печального дома прошел на середину комнаты и остановился перед креслом-качалкой. Ничего в обстановке комнаты не изменилось, также горел камин, шелестела на полу желтыми страницами книга, испещренная каракулями. Дождь хлестал в открытое окно, капли долетали до камина и шипели, испаряясь; мочили зеленый колпак светильной лампы, который перекосился от постоянных ударов. Изумрудные пятна света бегали по изрезанному морщинами лицу старика, который сидел в кресле, закрыв глаза. Что-то изменилось в нем, и Шилов сначала не понимал что именно, а потом подошел ближе и увидел, что на спине Сонечкиного сына вырос горб, а красный его халат натянулся спереди, плотно обхватывая грудь. Широкий пояс врезался в живот старика, рукава сдавили руки, стесняя движения.
– Молчальник! Молчальник, проснись! – позвал Дух и потряс его за руку. Сонечкин сын открыл глаза и уставился непонимающе, но вполне осмысленно, открыл рот, и Шилов подумал, что сейчас он скажет что-нибудь внятное, например: «Оставьте меня в покое!» или вообще матом пошлет, но старик ничего не сказал, да так и застыл с открытым ртом. Редкие седые волосы на голове молчальника промокли от дождя и прилипли к голове, покрытой перхотью, и это было крайне неприятное зрелище.
Дух схватил тонкое запястье Сонечкиного сына, помог ему подняться и повел за собой. Шилов пропустил их и захотел подойти к окну, чтобы захлопнуть створки, но Дух сказал:
– Оставь.
Они опять шли по длинному коридору. Бледные люди с картин глядели на Шилова осуждающе, а он старался не смотреть на них, внимательно следил за шаркающим впереди стариком, за тем, как трясутся его руки. Изо рта Сонечкиного сына сочилась и капала на пол желтая слюна, которая попадала на ковер, впитывалась и оставалась на нем коричневыми пятнами. Шилов старался обходить эти пятна.
Они миновали еще одну дверь, вошли в коридор, который привел их к лестнице, спирально уходящей вниз. Шилов недоумевал, зачем они тащат старика туда, где живут миротворцы, но спросить так и не решился.
Деревянная лестница привела их в залу, где не было электрического света, а стены, пол и потолок оказались совершенно голые. Зала освещалась свечами, и свечи эти, как сразу догадался Шилов, были необычные, потому что, например, по зале пробежался сквозняк, но огоньки свечей не шелохнулись, продолжали гореть ярко и ровно. Шилов подошел к одному из столов со свечами, и дунул, но пламя не погасло и даже не отклонилось. Как замороженное.
Стены в зале сложены из крупного серого камня, шершавого и во влажных потеках, и в этих стенах великое множество железных дверей, из-за которых сдавленно кричат люди. Шилов никак не мог понять: то ли это люди кричат так тихо, то ли двери заглушают их. Вопрос показался ему очень важным. Он спросил у Духа:
– Когда мы придем?
Дух стоял с Сонечкиным сыном за руку точно посреди залы и оглядывался, шевелил губами, показывая указательным пальцем поочередно на все двери, будто нашептывал про себя считалочку.
– Пятая, – сказал он, наконец, и повел старика к двери, а Шилову ничего не оставалось, и он последовал за ним.
Они вошли в большую каменную комнату с высоким потолком, под которым висело колесо от телеги, к которому, в свою очередь, беспорядочно лепились горящие свечи. Пол здесь был скользкий, влажный, холодил ноги даже сквозь толстые подошвы кроссовок. У стены стоял большой дубовый стол на низких ножках, покрытый темными пятнами, а рядом привалился к стене шкаф без дверок, на широких полках которого лежали необычные, в основном, инструменты, хотя встречались и привычные пилы, молотки, длинные толстые иглы и мотки прочных ниток. Под столом валялось ведро, тщательно вымытое и блестевшее. Слева Шилов увидел две табуретки и врезанные в стену цепи с кандалами, которые сверкали, надраенные. Вообще все в комнате было чистое, сияющее и пахло карболкой, и Шилов даже удивился, зачем Дух считал двери, ведь он, наверное, убирался тут совсем недавно и должен хорошо помнить комнату и то, за какой дверью она находится.
Дух подвел старика к столу и заставил его лечь на столешницу животом вниз. Погладил горб молчальника. Плечи старика затряслись и он, кажется, заплакал. Шилов подошел ближе, чтобы видеть, что делает Дух, а тот взял из шкафа длинный острый нож и стал разрезать халат на спине Сонечкиного сына. Делал он это медленно и торжественно, придерживая материю двумя пальцами свободной руки. Обернулся и сказал Шилову подчеркнуто официально:
– Вы, Шилов, будете моим ассистентом на операции.
Шилов кивнул, хотя не совсем понял, что от него требуется. Дух протянул ему нож и приказал:
– Шилов, верните инструмент на место.
Шилов взял нож за рукоятку и положил его на полку. Дух схватился за края разрезанного халата и развел их в стороны, обнажая белые недоразвитые крылья, что росли из желтой спины старика. Старик вздрогнул, и Шилов вздрогнул тоже, потому что понял, что собирается делать Дух, и хотел уйти, но не решился. Он хотел остановить Духа, но не отважился. Он хотел закричать патетично: «Как же так! Дух, вы – подлец!» – или какую-нибудь херню в этом роде, но не закричал.