Страница:
– Кто – он?
– Дассен.
– Не знаю. Давай спать, ма. Я ведь просил: не надо меня стеречь. Я большой, у меня через три года первые залысины появятся.
– …Все наперебой твердили ему, что он должен отдохнуть хотя бы раз в жизни. Тогда Дассен сел в самолет и полетел куда-то на острова. Как только самолет набрал высоту, он уснул – и больше не проснулся. Остановилось сердце. А мать его сидела в соседнем кресле, даже журнал не решалась раскрыть, все разбудить боялась. Представляешь?
– Хорошо, ма. Слава Богу, я не работаю на эстраде, правда? И наркотики не ем.
– Зато я их буду есть. Очень скоро. Для меня каждая такая ночь… Будто в забой спускаешься. Одно дело, когда человек умирает во сне, рядом с тобой, другое – когда сутки мечешься, разыскивая его, а потом идешь в морг на опознание.
– Надо было просто лечь и уснуть.
Мать будто не расслышала. Затарахтел холодильник, приемник стал работать с помехами.
– Тебе было два года, когда мы с отцом впервые увидели его по телевизору. Это было на Новый год, в ночной передаче. Ты не спал до четырех часов… да, точно, тогда тоже было четыре часа, ты капризничал, а отец просто из себя выходил – он всегда легко заводился, когда выпьет. Кто-то из гостей сказал тогда, что Дассен похож на Сережу Зубровича, инженера-энергетика из нашего отдела, который продал свою трехкомнатную квартиру в доме напротив «Интуриста», в самом центре. А потом спился. Никто тогда, двадцать лет назад, и предположить не мог, что все получится именно так, как оно получится. И с отцом, и с этим… Дассеном. И с тобой.
– Со мной еще ничего не случилось, ма, – сказал Денис.
Он взял полотенце и направился в душ. Мать выключила приемник, резко поднялась. На ней был старый лиловый халат, такая стеганая ромбиками хламида, писк совковой моды конца семидесятых. Денис терпеть не мог этот халат, мать казалась в нем раза в два старше, почти старухой.
– Ты очень жесток со мной, – сказала она. Губы ее затряслись. Лирическая увертюра закончилась.
– Неправда, – сказал Денис. – Извини, я в самом деле старался прийти как можно раньше, но так получилось.
– Где ты шлялся?
– Гулял. С девушками.
– С проститутками, – уточнила мать.
– Только не надо, ма.
– Но и на это не похоже. Ты бы приходил в помаде, духах. И расслабленным, умиротворенным. А ты всегда напряжен и задумчив. Где ты бываешь? Скажи мне наконец правду!
Денис закрылся в ванной, повесил полотенце на вешалку, погромче включил воду и закрыл сток. Он знал, что мать стережет его за дверью, она еще только начала расходиться.
Лидия Николаевна поставила билет на ребро и постучала им по столу. Она смотрела на Сергея так, будто у него пенис на лбу вырос. Нет, она бы скорее сказала: «фаллос», с долгим протяжным «л» и круглым «о» – потому что на первом курсе Лидия Николаевна преподавала у них историю античной литературы, это ее конек. Сафо, Анакреон, Аристофан, лиры, кифары, тенистые рощи Лесбоса.
– Зюскинд Патрик, – медленно произнес Сергей, – родился в бедной еврейской семье. Он написал «Контрабас».
Разбитые губы болели, каждое слово давалось с трудом. По разработанной Агеевым легенде он героически вступил в схватку с грабителями. Имелась и соответствующая справка.
– Прекрасно, Курлов. В бедной, как вы говорите, еврейской семье… Продолжайте…
Лидия Николаевна любила истоптать безответного «простого» студента, но избегала ссориться с «детьми» – себе дороже. А Курлов явно не относился к «простым». Ему удалось поспать пять часов, но сон облегчения не принес. Хотелось холодного пива и пенталгина.
В билете было написано: «Творчество П. Зюскинда». О том, что его звали Патриком, Сергей узнал только что от самой Лидии Николаевны. Про «Контрабас» он слышал краем уха, его немцы ставили в университетском театре-студии, там играл полный рыжий хлопец, за спектакль он выпивал упаковку баночного пива – так по сценарию было. Все. Ничего больше про Зюскинда Сергей не знал и знать не хотел. Разве что только…
– Зюскинд очень любил пиво, – сказал Сергей.
И в упор посмотрел на Лидию Николаевну – впервые за это утро. Лидия Николаевна снова хотела что-то съязвить, но слова застряли у нее в горле. Левый глаз Курлова был красным, как редис, он почти скрывался под опухшим веком. Глаз загнанного зверя.
– Когда Зюскинд садился писать, он ставил на стол семисвечник, а рядом – большой бокал с пивом. Он был жгучий брюнет, – негромко, почти шепотом сымпровизировал Сергей.
Лидия Николаевна поняла.
– А Джон Апдайк? – так же негромко спросила она, выбирая из синей стопки его зачетную книжку.
– Апдайк был седой, – Сергей улыбнулся. Кожа на губах затрещала.
По движению полной руки Лидии Николаевны он без труда угадал: «зачт.».
– Если бы это был допрос, а Зюскинд с Апдайком были вашими товарищами – я бы вас зауважала, Курлов, – сказала Лидия Николаевна, вручая Сергею зачетку.
– Спасибо, – сухо произнес Сергей и вышел из аудитории.
Шутка не показалась ему удачной. Может, эта мымра уже что-то знает? Может, все уже знают?
За дверью на него набросились Салманова, Щенько и Пшеничник – три такие здоровенные дурищи, невыспавшиеся, трясущиеся, как первокурсницы. Облепили, повисли: «Ну, как, Курлов, – сдал?.. Ой, да ты чё?! Какой билет?.. А Лидия – она на нервах, да?»
На его разбитую рожу внимания не обращали, как будто это было в порядке вещей. Сергей промычал что-то, стряхнул с себя цепкие девичьи руки и прошелся взад-вперед по коридору.
– Родика никто не видел? Он приходил?
Родика не было. На лестничной площадке сидела Светка Бернадская, подложив под обтянутый белыми джинсами зад стопку конспектов. Она курила тонкую сигаретку и смотрела в потолок.
– Родика Байдака видела? – спросил Сергей.
Светка неторопливо навела на него свои голубые прожекторы, уронила хоботок пепла между маленькими кожаными туфлями. И улыбнулась:
– Нет.
– Он в общагу вчера не заходил?
Про общагу можно было и не спрашивать, Светка Бернадская там не появляется – не ее ареал обитания; всю сессию, от первого до последнего звонка, она сидит в библиотеке, грызет гранит. Всерьез грызет, без всяких. Хотя и не говорит об этому никому, даже под пыткой не признается. Это для нее характерно, в этом вся Бернадская. Зато потом, когда Пшеничники и Салмановы мечут в коридорах икру, лихорадочно запихивают в лифчики шпаргалки и хватаются за головы: «Ой, девочки, забыла, в каком году у жены Фицджеральда был выкидыш?» – Светка демонстрирует полную безмятежность.
– Я вчера с подругой весь вечер пила кофе в «Космосе», – сказала она, растягивая слова.
Врет, конечно. Мамина дочка. Хочет впечатление произвести.
– Там аппарат три месяца уже как сломался, – буркнул Сергей и стал спускаться по лестнице. В другой бы раз он промолчал – обычные бабьи хитрости, что с нее возьмешь! – но сегодня настроение было не то.
– Эй, а Цигулева где? – крикнула Светка сверху. – У нее моя подшивка «Вог», она обещала принести!..
Голос у нее вдруг стал обиженным, почти злым. Не так давно, еще до осенней сессии, они со Светкой многими считались парой. Светка-энд-Сергей, Svetka'n'Sergey, устойчивое словосочетание. А потом все. Потом появилась Цигулева.
Сергей сделал вид, что не расслышал.
…Этажом ниже – мужской туалет, курилка. В распахнутом настежь окне торчали Зеньков и Чумаченко. За закрытой дверцей кабинки деловито шуршала бумага.
– Смотри, Серый, баба на втором этаже пол моет, в одних трусах, у нее сосок с полмизинца, мы тут чуть не это… – Чума показал свой кривой мозолистый мизинец, потом ткнул пальцем в окно в доме напротив.
– Я Родика ищу, – сказал Сергей. – Он еще не сдавался?
– Не-а… На кого это ты похож? А… вспомнил: мне дядька комикс привез, там мужик – оборотень. Так у него такая рожа была, когда он в волчину превращался. Что это за бульдозер на тебя наехал, Серый?
– Отцепись. Упал, не видишь? Порезался во время бритья. Иди в жопу, короче. Блин… И куда он запропастился?
Сергей врезал ногой по дверце кабинки.
– Эй, на борту – ты не Байдак случайно?
Щелкнула задвижка, дверца медленно отъехала в сторону. Верхом на унитазе сидел Коля Лукашко с раскрытым конспектом в руках.
– В телестудии твой Байдак. Квасит с Ашотом. И вали отсюда, хватит шуметь!
Курлов с силой захлопнул дверцу.
Смотрелась студия здорово, все так говорили. Образцовая студия. Из трех камер работала только одна, мониторы были на лампах-компактронах, которые перестали выпускать еще на заре перестройки, и когда очередная лампа перегорала, приходилось вручную менять электрод – если, конечно, было кому. Шикарный «Алесис» давно был пропит, проеден и протрахан, а на его месте стоял обычный советский «Лель», с которого сняли ручки и клавиши и переоборудовали в обеденный стол – поскольку ни на что другое он не годился. Находчивый Ашот Меликян, помощник декана, прилепил сюда фирменный логотип, срезанный с коробки от «Алесиса», а заодно и его инвентарный номер.
Исправно работал только мягкий уголок. Вернее – диван. Огромный и упругий, как батут, добротный бидермайерский диван, который уже сам по себе являлся секс-аттракционом. Вверх-вниз, вверх-вниз, еще выше, еще, широкая устойчивая амплитуда, стыковка-расстыковка, салют, победа. А если под хорошую выпивку и закуску, если включить единственную рабочую камеру и вывести изображение на большой монитор – ну… нет слов. Это надо пережить.
Сергей постучался.
– Алло, есть кто живой?
Днем здесь иногда торчат первокурсники, пытаются лепить передачки, снимают интервью друг с другом, а потом дружно катаются со смеху. Но у первокурсников еще не выработалась привычка запирать за собой дверь. А сейчас дверь была заперта.
– Открывай, – Сергей ударил костяшками пальцев по косяку.
– Кто такой? – негромко спросили из-за двери.
– Мне Байдак нужен.
– Это ты, Серый?.. С-час.
Щелкнул замок, дерматин зашуршал по цементному полу. На пороге окосело улыбался Ашот Меликян, его строгая понтовая сорочка в узкую полоску была расстегнута, по волосатой груди стекал пот.
– Твою мать, – затарахтел Ашот, запирая за Сергеем дверь. – Кто стучится в дверь моя? Я говорю: Мишель Пфайфер, спорнем? Родион говорит: ни фига, это Крутой Уокер. Спорнули на четыре порошка, открываю – а там Курлов, греб его мать, вот с такой рожей. Ты нам каждому по два порошка ставишь, Серый, мы на тебя спорнули, ты не оправдал, сам понимаешь… И кто тебе хлебальник своротил, а?
Байдак был здесь. Худой, дерганый, как на пружинках. Большой остренький нос, светло-светло-голубые глаза. Очень светлые, голубизны, бывает, и не видно. Он кивнул Сергею, вытер красное пористое лицо бейсболкой. Приподнялся с дивана, вытащил из-за черной кожаной спинки початую бутылку бренди и поставил на пульт.
– Здоров, – сказал Сергей.
– Хайль! – вскинул прямую руку Байдак.
«Довыеживался, – раздраженно подумал Сергей. – И еще продолжает! Хотя он пока ничего не знает…»
– Примешь?..
Родька показал глазами на бутылку.
– Жарко.
– Неполную.
– У меня дело, – сказал Сергей.
– Да пошел ты, – сказал Ашот.
– Ашот прав, хоть он и контуженый, – кивнул Байдак. – Делу – время. Всему свое время.
Сергей сел рядом. Диван под ягодицами послушно прогнулся, а потом чуть подбросил его вверх, снова прогнулся и снова подбросил. Как будто приглашал поиграться.
– Сдал? – спросил Сергей, принимая наполовину наполненный стакан.
– Арийцы не сдаются, – широко улыбнулся Байдак.
– Кончал бы ты с этой херней…
– А чего? – продолжал улыбаться Родька. Но улыбка застыла и превратилась в оскал – так бывало всегда, когда кто-то ему возражал, не слушал или другим образом проявлял непочтение.
– Ничего… Лидия зуб на тебя точит.
– Ее сраная точилка… Она давно сломалась, Серый. Вот так. А теперь пьем. Чтоб всё – и у всех.
Выпили. Ашот достал из-за спинки дивана литровую банку со свежей вишней-скороспелкой. Прежде чем взять самому, он протянул банку Байдаку.
Ашоту тридцать лет, он помощник декана, трижды женат, у него двое детей. А Родику только двадцать два. Зато его папаша работает начальником квартирного бюро в горисполкоме; в условиях Тиходонска, как и любого крупного российского города, это все равно что работать на раздаче воды в пустыне. Дело даже не в самих квартирах – дело в великом множестве больших и малых людей, которые считают себя обязанными Байдаку-старшему. Они и в самом деле обязаны. Вот ректор университета Петренко, например, чья дочь недавно встала на расширение, имея семью в количестве трех человек и двухкомнатную квартиру площадью тридцать шесть метров. Тесновато, конечно. Но норма для постановки на квартучет – четыре метра на человека, как в могиле. И в каждом районе стоят в очереди десять-двенадцать тысяч таких бедолаг.
Но Байдак-папа пошел профессору Петренко навстречу, выделил дочурку из безликой серой массы, она торжественно сдала свои две комнаты в пользу города, а взамен получила три – пятьдесят «квадратов», в старом фонде. Хорош старый фонд – сталинский дом напротив памятника Ленину, где «Гастроном»! Самый центр, высоченные потолки, ни одной трещинки, еще сто лет простоит! А по бумагам выходит вроде бы все законно. В то же самое время Родька написал сочинение на «двойку», да и устные сдал на «тройки» и при конкурсе четыре абитуриента на место успешно поступил на первый курс. Так все и решается.
Потому Родион Байдак совершенно спокоен. Взять, к примеру, того же Петренко – и преподавателя зарубежной литературы доцента Лидию Николаевну Певзнер, чью кафедру в июне – июле ждет плановое сокращение. Лидии Николаевне пятьдесят шесть, у нее артрит, тахикардия и острый хронический идеализм. Если ее турнут с работы, вряд ли она сможет открыть кооператив или хотя бы устроиться на курсы бухгалтеров.
«Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой. Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!..» Весь этот древнегреческий пыл, весь этот темперамент – херня и говно, Лидия Николаевна только в теории знает, что это такое. Она загнется через год после увольнения, точно. Пойдет стеклотару собирать в Кировском сквере, будет предлагать выпивохам пластмассовые стаканчики. И презервативы… Нет-нет, конечно, Лидия не захочет увольняться. Нет. Она мысленно заставит злостного прогульщика Родика выпить чашу с ядовитой цикутой, после чего поставит ему жирный «зачт». Возможно, процитирует вслух что-нибудь саркастическое из Архилоха, сверкнет глазами, тонко улыбнется. Никто ничего, конечно, не поймет – и никто не обидится.
– …Что? – переспросил Сергей.
– Ашот говорит, у Цигулихи на большой губе кольцо золотое, – смеялся Родик. Он несколько раз значительно подмигнул Сергею.
– А чего смеешься? Чего мигаешь, глупый? – кипятился Ашот. – У меня лобок до сих пор в синяках, говорю тебе! Показать?
Он быстро спустил брюки и трусы, словно боясь, что скажут: да пошел ты, не надо.
– Смотри, глупый ты человек!
Там было черно от шерсти. Если бы даже кожа у Ашота была ультрамариновой в желтую полоску – все равно не разглядеть за волосами. Родик взял банку с вишней и опрокинул ее в трусы Ашоту. Ашот инстинктивно захлопнул трусы, на ткани проступили пунцовые пятна, ягоды с мягким стуком посыпались из брючин на пол.
– Ты почему это делаешь, а?
Родик катался по дивану. Короткие, соломенного цвета волосы растрепались, бесцветные глаза выкатились из орбит и налились слезами.
У Ашота глаза как маслины, сейчас они потускнели, будто долго лежали на тарелке и рассол совершенно высох, он шумно задышал и собрал пальцы рук щепотью, покачивая ими при каждом слове.
– Разве я тебя обижал, Родион? Не-ет. Разве я тебе давал повод так поступать? Нет! Разве ты меня больше не уважаешь? – горестно причитал он.
Байдак перестал смеяться и протянул ему стакан.
– Пей. Я не хотел.
Ашот выпил, снял трусы, стал выковыривать оттуда ягоды. Несколько вишен он бросил в рот.
– Я чистый, – сказал он гордо. – От меня никогда плохо не пахнет.
И показал на свой член. Сергей подумал, что не будет пить из одного стакана с Ашотом.
А через минуту все-таки выпил – потому что ему позарез нужно поговорить с Родиком; а если с Родиком не пить, то и разговаривать не о чем. И сидеть с ним в одной комнате тоже необязательно. На свет из-за спинки дивана появилась еще одна бутылка.
– У меня проблемы, Родик, – повторил Сергей после третьей.
– Я понял, – сказал тот серьезно. И тут же налил четвертую. В дверь постучались. Ашот оделся и пошел спросить, кто там; споткнулся на вишне, чуть не упал. За дверью была Салманова, она сдавала зарубежку по высокой протекции Ашота, а Лидия Николаевна ее хладнокровно зарубила. Салманова плакала и возмущалась. Ей подали полный стакан.
– Ты дура, – сказал Ашот. – Тебе было ясно сказано: четвертый билет, уголок два раза проколот иголкой. Где были твои глаза, Салманова?
– Четвертый взяли до меня! – пискнула Салманова. – Какая-то зараза схватила!.. Я как идиотка всю ночь читала этого припыленного Зюскинда, его «Контрабас» – до сих пор во рту гадко, а кто-то – раз! И получил зачет за мой счет!
Сергей выпил еще стакан, взял сигарету, прикурил. Выходило, что это он зараза и он получил зачет за счет несчастной Салмановой. Значит, и перед ней он виноват. В пустом желудке заурчало, в голове разгонялась звонкая безудержная карусель. Ашот кормил Салманову с рук раздавленными вишнями, которые минуту назад достал из своих трусов.
– Вот, кушай, Салманова, – ворковал он, – и не бери в голову. Все будет нормально.
– Она меня обозвала при всех куриными мозгами – Лидия, представляешь?
– Послезавтра у нее вторая группа, пойдешь и сдашь вместе с ними. И все дела.
Они зашептались о чем-то. Родик Байдак поднялся, включил единственную рабочую камеру, навел ее на лицо Салмановой. Большой монитор ожил. Жующий рот крупным планом, маленькие прозрачные усики над верхней губой, пятно сока в уголке. Салманова высунула свернутый трубочкой красный язык; он был похож на собачий член, под ним виднелись синие прожилки и тонкая вертикальная перепонка.
– Родь, у меня проблемы, слышь? – повторил Сергей в двадцатый раз.
– Да, Серый, – спокойно ответил Байдак и кивнул на монитор. – На спор: догадаешься по губам, о чем они договариваются?
Догадаться было нетрудно. Сергей с Родиком выпили еще по полному стакану и вышли на улицу, оставив Ашота и Салманову готовиться к послезавтрашнему зачету по зарубежной литературе.
И ярким пятном настоящего заграничного великолепия выделялась красавица «Ланча-тема» цвета вишни-скороспелки. Родику пригнали ее из Италии, прямо с завода, весь капот и багажник были в беловатой консервирующей смазке – будто только-только с конвейера. Двадцать две тысячи долларов. Отец Родика, Дмитрий Павлович, чуть инфаркт не получил, неделю шипел: как смел так засвечиваться, сукин сын?! Потом еще неделю не разговаривал. Но времена уже наступали вольготные, безответные, и однажды утречком сам Байдак-старший уселся за руль иностранной красавицы и поехал на работу – рисануться перед сослуживцами.
Сергей тоже считался на курсе блатным: его отец раньше возглавлял одну из госснабовских оптовых баз и уверенно распределял дефицит. Конечно, меховые шапки, дубленки и авторезина – это не квартиры, но все же возможности у него имелись немалые. Правда, пару лет назад случились большие неприятности, и папахен чуть не загремел на скамью подсудимых, но обошлось: даже из номенклатурной обоймы не выпал и пересел в кресло начальника горкоммунхоза.
Связи у него остались, да и деньги еще водились. Хотя вишневой «Ланчи» у Сергея не было, он ездил на обычной «пятерке», но ведь далеко не каждый студяга имеет свои колеса. Правда, тачка старенькая, механик сказал, что ходовую до наступления зимы надо будет обязательно поменять.
Когда Родька пиликнул дистанционным пультом и замки «Ланчи» четко отщелкнулись, Серега испытал легкий укол зависти. Тут игрушка из каталога, сто шестьдесят лошадиных сил, кожаный салон, мощная стереосистема, кондиционер, а где-то там, во временном металлическом гараже – сраненький «ВАЗ-2105» с размудоханной ходовой частью. Несправедливо.
– Я не хотел никому рассказывать… – бормотал Сергей, глядя на мигающий цифрами дисплей бортового компьютера. – Это в самом деле… большая проблема. Я прямо… до сих пор не могу прочухаться, хожу и думаю как на автопилоте. Пойду поссать – и забываю, зачем шел. Понимаешь меня, Родь?
– Конечно, – доброжелательно ответил Родик.
Они сидели в его машине, пили пиво. За открытым окном – косые штрихи дождя. Откуда взялось пиво, Сергей не помнил, и как пошел дождь – не помнил тоже. Его развезло, карусель раскрутилась на всю катушку, вот-вот мозги пропеллером воспарят над черепной коробкой. Бессонная ночь дает о себе знать. Ночка…
– Папашка утром говорит: убил, что ли, кого? Нет, говорю. Он: значит, тебя убивали? Нет, говорю. Может, помочь надо, позвонить куда? Спасибо, говорю, не надо…
– У тебя папашка молоток, – сказал Родик.
– Да, да, – пьяно закивал Сергей. На отца ему грех было жаловаться. – Только я ему ни хрена не сказал… не смог…
– Стыдно? – вкрадчиво спросил Байдак. И высоким, не своим голосом торжественно произнес:
– Дети мои, я освобождаю вас от такой химеры, как совесть. Зиг хайль! – торжествующе рассмеялся и добавил уже обычным тоном: – Классно! «От такой химеры, как совесть…» Правда классно?
В мозгу Курлова кто-то перевел стрелки.
– Родь, ну зачем тебе это? – страстно зашептал он, уверенный, что сейчас убедит приятеля и одна проблема разрешится сама собой. – Зачем эти игры в фашистов? Мы же с ними воевали… Они моего деда убили и старшего брата отца искалечили…
– Плевать мне, кто с кем воевал, – равнодушно сказал тот и действительно плюнул в приоткрытое окно. – Зато эти спекулянты нас больше боятся. Петька пришел на «плешку» в черной форме, сапогах, так все сразу бабки отстегнули. Даже те, кто раньше хвостом крутил!
Стрелка со щелчком перескочила обратно, Сергей потряс головой.
– Вон Бернадская пошла в белых штанах, – Родик показал на ветровое стекло и тронул кнопку сигнала. – Хорошая жопа. Ашот говорил, всю абитуру у него на коленях просидела, он до сих пор ее волосы у себя в трусах находит.
– Дурак твой Ашот, – Сергей сплюнул под ноги. – Бернадская знала программу лучше наших преподов, сто лет ей колени его не усрались.
«Стоп, – тут же подумал он. – При чем здесь Бернадская? При чем Ашот? О чем мы говорили только что?..» Мысли срывались с карусели, разлетались в стороны, будто дерьмо из разбрасывателя удобрений; на смену им прибывали другие, новые, еще чернее, еще поганей прежних. Снова разлетались. Снова прибывали.
– Да, – сказал Сергей, наклоняя голову и сбоку неуверенно поглядывая на собеседника. – У меня проблема… я тебе рассказывал уже, да?
– Ну, почти, – доброжелательно кивнул Родик. – Я просто в шоке, Серый. Так чем там у вас все закончилось? Зачем ты вообще влез в эту махаловку? Ты же не мент? Или мент?
– Да я не про то…
Сергей громко икнул. Вспомнил что-то, сжал зубы. И вдруг рассмеялся громким придурковатым смехом.
– Меня отпидорасили, Родь. А?.. От-пи-до-ра-си-ли. Да… можно сказать и так.
Он понял, что ни слова больше об этом деле не скажет. Никому.
– Мало того что истинную направленность умысла практически невозможно установить, она толкуется ограничительно и тогда, когда результаты преступных действий налицо! – с жаром говорил он, не заглядывая в конспект. – Гражданин А. ударил гражданина Б. ножом в бедро, попал в артерию, и потерпевший умер от кровопотери. Что вменяется причинителю вреда? Неосторожное убийство?
– Дассен.
– Не знаю. Давай спать, ма. Я ведь просил: не надо меня стеречь. Я большой, у меня через три года первые залысины появятся.
– …Все наперебой твердили ему, что он должен отдохнуть хотя бы раз в жизни. Тогда Дассен сел в самолет и полетел куда-то на острова. Как только самолет набрал высоту, он уснул – и больше не проснулся. Остановилось сердце. А мать его сидела в соседнем кресле, даже журнал не решалась раскрыть, все разбудить боялась. Представляешь?
– Хорошо, ма. Слава Богу, я не работаю на эстраде, правда? И наркотики не ем.
– Зато я их буду есть. Очень скоро. Для меня каждая такая ночь… Будто в забой спускаешься. Одно дело, когда человек умирает во сне, рядом с тобой, другое – когда сутки мечешься, разыскивая его, а потом идешь в морг на опознание.
– Надо было просто лечь и уснуть.
Мать будто не расслышала. Затарахтел холодильник, приемник стал работать с помехами.
– Тебе было два года, когда мы с отцом впервые увидели его по телевизору. Это было на Новый год, в ночной передаче. Ты не спал до четырех часов… да, точно, тогда тоже было четыре часа, ты капризничал, а отец просто из себя выходил – он всегда легко заводился, когда выпьет. Кто-то из гостей сказал тогда, что Дассен похож на Сережу Зубровича, инженера-энергетика из нашего отдела, который продал свою трехкомнатную квартиру в доме напротив «Интуриста», в самом центре. А потом спился. Никто тогда, двадцать лет назад, и предположить не мог, что все получится именно так, как оно получится. И с отцом, и с этим… Дассеном. И с тобой.
– Со мной еще ничего не случилось, ма, – сказал Денис.
Он взял полотенце и направился в душ. Мать выключила приемник, резко поднялась. На ней был старый лиловый халат, такая стеганая ромбиками хламида, писк совковой моды конца семидесятых. Денис терпеть не мог этот халат, мать казалась в нем раза в два старше, почти старухой.
– Ты очень жесток со мной, – сказала она. Губы ее затряслись. Лирическая увертюра закончилась.
– Неправда, – сказал Денис. – Извини, я в самом деле старался прийти как можно раньше, но так получилось.
– Где ты шлялся?
– Гулял. С девушками.
– С проститутками, – уточнила мать.
– Только не надо, ма.
– Но и на это не похоже. Ты бы приходил в помаде, духах. И расслабленным, умиротворенным. А ты всегда напряжен и задумчив. Где ты бываешь? Скажи мне наконец правду!
Денис закрылся в ванной, повесил полотенце на вешалку, погромче включил воду и закрыл сток. Он знал, что мать стережет его за дверью, она еще только начала расходиться.
* * *
– Итак… Патрик Зюскинд. Очень хорошо. Расскажите же мне о Патрике Зюскинде, Курлов.Лидия Николаевна поставила билет на ребро и постучала им по столу. Она смотрела на Сергея так, будто у него пенис на лбу вырос. Нет, она бы скорее сказала: «фаллос», с долгим протяжным «л» и круглым «о» – потому что на первом курсе Лидия Николаевна преподавала у них историю античной литературы, это ее конек. Сафо, Анакреон, Аристофан, лиры, кифары, тенистые рощи Лесбоса.
– Зюскинд Патрик, – медленно произнес Сергей, – родился в бедной еврейской семье. Он написал «Контрабас».
Разбитые губы болели, каждое слово давалось с трудом. По разработанной Агеевым легенде он героически вступил в схватку с грабителями. Имелась и соответствующая справка.
– Прекрасно, Курлов. В бедной, как вы говорите, еврейской семье… Продолжайте…
Лидия Николаевна любила истоптать безответного «простого» студента, но избегала ссориться с «детьми» – себе дороже. А Курлов явно не относился к «простым». Ему удалось поспать пять часов, но сон облегчения не принес. Хотелось холодного пива и пенталгина.
В билете было написано: «Творчество П. Зюскинда». О том, что его звали Патриком, Сергей узнал только что от самой Лидии Николаевны. Про «Контрабас» он слышал краем уха, его немцы ставили в университетском театре-студии, там играл полный рыжий хлопец, за спектакль он выпивал упаковку баночного пива – так по сценарию было. Все. Ничего больше про Зюскинда Сергей не знал и знать не хотел. Разве что только…
– Зюскинд очень любил пиво, – сказал Сергей.
И в упор посмотрел на Лидию Николаевну – впервые за это утро. Лидия Николаевна снова хотела что-то съязвить, но слова застряли у нее в горле. Левый глаз Курлова был красным, как редис, он почти скрывался под опухшим веком. Глаз загнанного зверя.
– Когда Зюскинд садился писать, он ставил на стол семисвечник, а рядом – большой бокал с пивом. Он был жгучий брюнет, – негромко, почти шепотом сымпровизировал Сергей.
Лидия Николаевна поняла.
– А Джон Апдайк? – так же негромко спросила она, выбирая из синей стопки его зачетную книжку.
– Апдайк был седой, – Сергей улыбнулся. Кожа на губах затрещала.
По движению полной руки Лидии Николаевны он без труда угадал: «зачт.».
– Если бы это был допрос, а Зюскинд с Апдайком были вашими товарищами – я бы вас зауважала, Курлов, – сказала Лидия Николаевна, вручая Сергею зачетку.
– Спасибо, – сухо произнес Сергей и вышел из аудитории.
Шутка не показалась ему удачной. Может, эта мымра уже что-то знает? Может, все уже знают?
За дверью на него набросились Салманова, Щенько и Пшеничник – три такие здоровенные дурищи, невыспавшиеся, трясущиеся, как первокурсницы. Облепили, повисли: «Ну, как, Курлов, – сдал?.. Ой, да ты чё?! Какой билет?.. А Лидия – она на нервах, да?»
На его разбитую рожу внимания не обращали, как будто это было в порядке вещей. Сергей промычал что-то, стряхнул с себя цепкие девичьи руки и прошелся взад-вперед по коридору.
– Родика никто не видел? Он приходил?
Родика не было. На лестничной площадке сидела Светка Бернадская, подложив под обтянутый белыми джинсами зад стопку конспектов. Она курила тонкую сигаретку и смотрела в потолок.
– Родика Байдака видела? – спросил Сергей.
Светка неторопливо навела на него свои голубые прожекторы, уронила хоботок пепла между маленькими кожаными туфлями. И улыбнулась:
– Нет.
– Он в общагу вчера не заходил?
Про общагу можно было и не спрашивать, Светка Бернадская там не появляется – не ее ареал обитания; всю сессию, от первого до последнего звонка, она сидит в библиотеке, грызет гранит. Всерьез грызет, без всяких. Хотя и не говорит об этому никому, даже под пыткой не признается. Это для нее характерно, в этом вся Бернадская. Зато потом, когда Пшеничники и Салмановы мечут в коридорах икру, лихорадочно запихивают в лифчики шпаргалки и хватаются за головы: «Ой, девочки, забыла, в каком году у жены Фицджеральда был выкидыш?» – Светка демонстрирует полную безмятежность.
– Я вчера с подругой весь вечер пила кофе в «Космосе», – сказала она, растягивая слова.
Врет, конечно. Мамина дочка. Хочет впечатление произвести.
– Там аппарат три месяца уже как сломался, – буркнул Сергей и стал спускаться по лестнице. В другой бы раз он промолчал – обычные бабьи хитрости, что с нее возьмешь! – но сегодня настроение было не то.
– Эй, а Цигулева где? – крикнула Светка сверху. – У нее моя подшивка «Вог», она обещала принести!..
Голос у нее вдруг стал обиженным, почти злым. Не так давно, еще до осенней сессии, они со Светкой многими считались парой. Светка-энд-Сергей, Svetka'n'Sergey, устойчивое словосочетание. А потом все. Потом появилась Цигулева.
Сергей сделал вид, что не расслышал.
…Этажом ниже – мужской туалет, курилка. В распахнутом настежь окне торчали Зеньков и Чумаченко. За закрытой дверцей кабинки деловито шуршала бумага.
– Смотри, Серый, баба на втором этаже пол моет, в одних трусах, у нее сосок с полмизинца, мы тут чуть не это… – Чума показал свой кривой мозолистый мизинец, потом ткнул пальцем в окно в доме напротив.
– Я Родика ищу, – сказал Сергей. – Он еще не сдавался?
– Не-а… На кого это ты похож? А… вспомнил: мне дядька комикс привез, там мужик – оборотень. Так у него такая рожа была, когда он в волчину превращался. Что это за бульдозер на тебя наехал, Серый?
– Отцепись. Упал, не видишь? Порезался во время бритья. Иди в жопу, короче. Блин… И куда он запропастился?
Сергей врезал ногой по дверце кабинки.
– Эй, на борту – ты не Байдак случайно?
Щелкнула задвижка, дверца медленно отъехала в сторону. Верхом на унитазе сидел Коля Лукашко с раскрытым конспектом в руках.
– В телестудии твой Байдак. Квасит с Ашотом. И вали отсюда, хватит шуметь!
Курлов с силой захлопнул дверцу.
* * *
Под учебную телестудию отвели огромный, обшитый орешником и пенопластом кабинет на первом этаже. Здесь стояли три передвижные телекамеры, похожие на гиперболоиды инженера Гарина, стальная рощица софитов, монтажная установка, четыре монитора, шестнадцатиканальный микшерский пульт «Алесис» и мягкий уголок из черной кожи. Говорили, это Бутевич расстарался – бывший декан, завзятый партиец, любитель крымских вин и быстрой езды.Смотрелась студия здорово, все так говорили. Образцовая студия. Из трех камер работала только одна, мониторы были на лампах-компактронах, которые перестали выпускать еще на заре перестройки, и когда очередная лампа перегорала, приходилось вручную менять электрод – если, конечно, было кому. Шикарный «Алесис» давно был пропит, проеден и протрахан, а на его месте стоял обычный советский «Лель», с которого сняли ручки и клавиши и переоборудовали в обеденный стол – поскольку ни на что другое он не годился. Находчивый Ашот Меликян, помощник декана, прилепил сюда фирменный логотип, срезанный с коробки от «Алесиса», а заодно и его инвентарный номер.
Исправно работал только мягкий уголок. Вернее – диван. Огромный и упругий, как батут, добротный бидермайерский диван, который уже сам по себе являлся секс-аттракционом. Вверх-вниз, вверх-вниз, еще выше, еще, широкая устойчивая амплитуда, стыковка-расстыковка, салют, победа. А если под хорошую выпивку и закуску, если включить единственную рабочую камеру и вывести изображение на большой монитор – ну… нет слов. Это надо пережить.
Сергей постучался.
– Алло, есть кто живой?
Днем здесь иногда торчат первокурсники, пытаются лепить передачки, снимают интервью друг с другом, а потом дружно катаются со смеху. Но у первокурсников еще не выработалась привычка запирать за собой дверь. А сейчас дверь была заперта.
– Открывай, – Сергей ударил костяшками пальцев по косяку.
– Кто такой? – негромко спросили из-за двери.
– Мне Байдак нужен.
– Это ты, Серый?.. С-час.
Щелкнул замок, дерматин зашуршал по цементному полу. На пороге окосело улыбался Ашот Меликян, его строгая понтовая сорочка в узкую полоску была расстегнута, по волосатой груди стекал пот.
– Твою мать, – затарахтел Ашот, запирая за Сергеем дверь. – Кто стучится в дверь моя? Я говорю: Мишель Пфайфер, спорнем? Родион говорит: ни фига, это Крутой Уокер. Спорнули на четыре порошка, открываю – а там Курлов, греб его мать, вот с такой рожей. Ты нам каждому по два порошка ставишь, Серый, мы на тебя спорнули, ты не оправдал, сам понимаешь… И кто тебе хлебальник своротил, а?
Байдак был здесь. Худой, дерганый, как на пружинках. Большой остренький нос, светло-светло-голубые глаза. Очень светлые, голубизны, бывает, и не видно. Он кивнул Сергею, вытер красное пористое лицо бейсболкой. Приподнялся с дивана, вытащил из-за черной кожаной спинки початую бутылку бренди и поставил на пульт.
– Здоров, – сказал Сергей.
– Хайль! – вскинул прямую руку Байдак.
«Довыеживался, – раздраженно подумал Сергей. – И еще продолжает! Хотя он пока ничего не знает…»
– Примешь?..
Родька показал глазами на бутылку.
– Жарко.
– Неполную.
– У меня дело, – сказал Сергей.
– Да пошел ты, – сказал Ашот.
– Ашот прав, хоть он и контуженый, – кивнул Байдак. – Делу – время. Всему свое время.
Сергей сел рядом. Диван под ягодицами послушно прогнулся, а потом чуть подбросил его вверх, снова прогнулся и снова подбросил. Как будто приглашал поиграться.
– Сдал? – спросил Сергей, принимая наполовину наполненный стакан.
– Арийцы не сдаются, – широко улыбнулся Байдак.
– Кончал бы ты с этой херней…
– А чего? – продолжал улыбаться Родька. Но улыбка застыла и превратилась в оскал – так бывало всегда, когда кто-то ему возражал, не слушал или другим образом проявлял непочтение.
– Ничего… Лидия зуб на тебя точит.
– Ее сраная точилка… Она давно сломалась, Серый. Вот так. А теперь пьем. Чтоб всё – и у всех.
Выпили. Ашот достал из-за спинки дивана литровую банку со свежей вишней-скороспелкой. Прежде чем взять самому, он протянул банку Байдаку.
Ашоту тридцать лет, он помощник декана, трижды женат, у него двое детей. А Родику только двадцать два. Зато его папаша работает начальником квартирного бюро в горисполкоме; в условиях Тиходонска, как и любого крупного российского города, это все равно что работать на раздаче воды в пустыне. Дело даже не в самих квартирах – дело в великом множестве больших и малых людей, которые считают себя обязанными Байдаку-старшему. Они и в самом деле обязаны. Вот ректор университета Петренко, например, чья дочь недавно встала на расширение, имея семью в количестве трех человек и двухкомнатную квартиру площадью тридцать шесть метров. Тесновато, конечно. Но норма для постановки на квартучет – четыре метра на человека, как в могиле. И в каждом районе стоят в очереди десять-двенадцать тысяч таких бедолаг.
Но Байдак-папа пошел профессору Петренко навстречу, выделил дочурку из безликой серой массы, она торжественно сдала свои две комнаты в пользу города, а взамен получила три – пятьдесят «квадратов», в старом фонде. Хорош старый фонд – сталинский дом напротив памятника Ленину, где «Гастроном»! Самый центр, высоченные потолки, ни одной трещинки, еще сто лет простоит! А по бумагам выходит вроде бы все законно. В то же самое время Родька написал сочинение на «двойку», да и устные сдал на «тройки» и при конкурсе четыре абитуриента на место успешно поступил на первый курс. Так все и решается.
Потому Родион Байдак совершенно спокоен. Взять, к примеру, того же Петренко – и преподавателя зарубежной литературы доцента Лидию Николаевну Певзнер, чью кафедру в июне – июле ждет плановое сокращение. Лидии Николаевне пятьдесят шесть, у нее артрит, тахикардия и острый хронический идеализм. Если ее турнут с работы, вряд ли она сможет открыть кооператив или хотя бы устроиться на курсы бухгалтеров.
«Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой. Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!..» Весь этот древнегреческий пыл, весь этот темперамент – херня и говно, Лидия Николаевна только в теории знает, что это такое. Она загнется через год после увольнения, точно. Пойдет стеклотару собирать в Кировском сквере, будет предлагать выпивохам пластмассовые стаканчики. И презервативы… Нет-нет, конечно, Лидия не захочет увольняться. Нет. Она мысленно заставит злостного прогульщика Родика выпить чашу с ядовитой цикутой, после чего поставит ему жирный «зачт». Возможно, процитирует вслух что-нибудь саркастическое из Архилоха, сверкнет глазами, тонко улыбнется. Никто ничего, конечно, не поймет – и никто не обидится.
– …Что? – переспросил Сергей.
– Ашот говорит, у Цигулихи на большой губе кольцо золотое, – смеялся Родик. Он несколько раз значительно подмигнул Сергею.
– А чего смеешься? Чего мигаешь, глупый? – кипятился Ашот. – У меня лобок до сих пор в синяках, говорю тебе! Показать?
Он быстро спустил брюки и трусы, словно боясь, что скажут: да пошел ты, не надо.
– Смотри, глупый ты человек!
Там было черно от шерсти. Если бы даже кожа у Ашота была ультрамариновой в желтую полоску – все равно не разглядеть за волосами. Родик взял банку с вишней и опрокинул ее в трусы Ашоту. Ашот инстинктивно захлопнул трусы, на ткани проступили пунцовые пятна, ягоды с мягким стуком посыпались из брючин на пол.
– Ты почему это делаешь, а?
Родик катался по дивану. Короткие, соломенного цвета волосы растрепались, бесцветные глаза выкатились из орбит и налились слезами.
У Ашота глаза как маслины, сейчас они потускнели, будто долго лежали на тарелке и рассол совершенно высох, он шумно задышал и собрал пальцы рук щепотью, покачивая ими при каждом слове.
– Разве я тебя обижал, Родион? Не-ет. Разве я тебе давал повод так поступать? Нет! Разве ты меня больше не уважаешь? – горестно причитал он.
Байдак перестал смеяться и протянул ему стакан.
– Пей. Я не хотел.
Ашот выпил, снял трусы, стал выковыривать оттуда ягоды. Несколько вишен он бросил в рот.
– Я чистый, – сказал он гордо. – От меня никогда плохо не пахнет.
И показал на свой член. Сергей подумал, что не будет пить из одного стакана с Ашотом.
А через минуту все-таки выпил – потому что ему позарез нужно поговорить с Родиком; а если с Родиком не пить, то и разговаривать не о чем. И сидеть с ним в одной комнате тоже необязательно. На свет из-за спинки дивана появилась еще одна бутылка.
– У меня проблемы, Родик, – повторил Сергей после третьей.
– Я понял, – сказал тот серьезно. И тут же налил четвертую. В дверь постучались. Ашот оделся и пошел спросить, кто там; споткнулся на вишне, чуть не упал. За дверью была Салманова, она сдавала зарубежку по высокой протекции Ашота, а Лидия Николаевна ее хладнокровно зарубила. Салманова плакала и возмущалась. Ей подали полный стакан.
– Ты дура, – сказал Ашот. – Тебе было ясно сказано: четвертый билет, уголок два раза проколот иголкой. Где были твои глаза, Салманова?
– Четвертый взяли до меня! – пискнула Салманова. – Какая-то зараза схватила!.. Я как идиотка всю ночь читала этого припыленного Зюскинда, его «Контрабас» – до сих пор во рту гадко, а кто-то – раз! И получил зачет за мой счет!
Сергей выпил еще стакан, взял сигарету, прикурил. Выходило, что это он зараза и он получил зачет за счет несчастной Салмановой. Значит, и перед ней он виноват. В пустом желудке заурчало, в голове разгонялась звонкая безудержная карусель. Ашот кормил Салманову с рук раздавленными вишнями, которые минуту назад достал из своих трусов.
– Вот, кушай, Салманова, – ворковал он, – и не бери в голову. Все будет нормально.
– Она меня обозвала при всех куриными мозгами – Лидия, представляешь?
– Послезавтра у нее вторая группа, пойдешь и сдашь вместе с ними. И все дела.
Они зашептались о чем-то. Родик Байдак поднялся, включил единственную рабочую камеру, навел ее на лицо Салмановой. Большой монитор ожил. Жующий рот крупным планом, маленькие прозрачные усики над верхней губой, пятно сока в уголке. Салманова высунула свернутый трубочкой красный язык; он был похож на собачий член, под ним виднелись синие прожилки и тонкая вертикальная перепонка.
– Родь, у меня проблемы, слышь? – повторил Сергей в двадцатый раз.
– Да, Серый, – спокойно ответил Байдак и кивнул на монитор. – На спор: догадаешься по губам, о чем они договариваются?
Догадаться было нетрудно. Сергей с Родиком выпили еще по полному стакану и вышли на улицу, оставив Ашота и Салманову готовиться к послезавтрашнему зачету по зарубежной литературе.
* * *
В тенистом дворе университета, через высокую арку – парковка. По какой-то непонятной и совершенно логически непостижимой закономерности класс машин находился в обратно пропорциональной зависимости от социального положения их владельцев. У профессоров вообще не было личного транспорта, несколько потрепанных «единиц», «шестерок» и «троек» принадлежали доцентуре, хозяином разукрашенной двадцать четвертой «Волги» являлся Ашот. На «восьмерках», «девятках» и даже престижнейших «девяносто девятых» катались студенты. Имелись тут несколько видавших виды иномарок: два «Пассат-универсала», убитый «БМВ» – «тройка», «двухсотый» «мерс» с проржавевшим кузовом.И ярким пятном настоящего заграничного великолепия выделялась красавица «Ланча-тема» цвета вишни-скороспелки. Родику пригнали ее из Италии, прямо с завода, весь капот и багажник были в беловатой консервирующей смазке – будто только-только с конвейера. Двадцать две тысячи долларов. Отец Родика, Дмитрий Павлович, чуть инфаркт не получил, неделю шипел: как смел так засвечиваться, сукин сын?! Потом еще неделю не разговаривал. Но времена уже наступали вольготные, безответные, и однажды утречком сам Байдак-старший уселся за руль иностранной красавицы и поехал на работу – рисануться перед сослуживцами.
Сергей тоже считался на курсе блатным: его отец раньше возглавлял одну из госснабовских оптовых баз и уверенно распределял дефицит. Конечно, меховые шапки, дубленки и авторезина – это не квартиры, но все же возможности у него имелись немалые. Правда, пару лет назад случились большие неприятности, и папахен чуть не загремел на скамью подсудимых, но обошлось: даже из номенклатурной обоймы не выпал и пересел в кресло начальника горкоммунхоза.
Связи у него остались, да и деньги еще водились. Хотя вишневой «Ланчи» у Сергея не было, он ездил на обычной «пятерке», но ведь далеко не каждый студяга имеет свои колеса. Правда, тачка старенькая, механик сказал, что ходовую до наступления зимы надо будет обязательно поменять.
Когда Родька пиликнул дистанционным пультом и замки «Ланчи» четко отщелкнулись, Серега испытал легкий укол зависти. Тут игрушка из каталога, сто шестьдесят лошадиных сил, кожаный салон, мощная стереосистема, кондиционер, а где-то там, во временном металлическом гараже – сраненький «ВАЗ-2105» с размудоханной ходовой частью. Несправедливо.
– Я не хотел никому рассказывать… – бормотал Сергей, глядя на мигающий цифрами дисплей бортового компьютера. – Это в самом деле… большая проблема. Я прямо… до сих пор не могу прочухаться, хожу и думаю как на автопилоте. Пойду поссать – и забываю, зачем шел. Понимаешь меня, Родь?
– Конечно, – доброжелательно ответил Родик.
Они сидели в его машине, пили пиво. За открытым окном – косые штрихи дождя. Откуда взялось пиво, Сергей не помнил, и как пошел дождь – не помнил тоже. Его развезло, карусель раскрутилась на всю катушку, вот-вот мозги пропеллером воспарят над черепной коробкой. Бессонная ночь дает о себе знать. Ночка…
– Папашка утром говорит: убил, что ли, кого? Нет, говорю. Он: значит, тебя убивали? Нет, говорю. Может, помочь надо, позвонить куда? Спасибо, говорю, не надо…
– У тебя папашка молоток, – сказал Родик.
– Да, да, – пьяно закивал Сергей. На отца ему грех было жаловаться. – Только я ему ни хрена не сказал… не смог…
– Стыдно? – вкрадчиво спросил Байдак. И высоким, не своим голосом торжественно произнес:
– Дети мои, я освобождаю вас от такой химеры, как совесть. Зиг хайль! – торжествующе рассмеялся и добавил уже обычным тоном: – Классно! «От такой химеры, как совесть…» Правда классно?
В мозгу Курлова кто-то перевел стрелки.
– Родь, ну зачем тебе это? – страстно зашептал он, уверенный, что сейчас убедит приятеля и одна проблема разрешится сама собой. – Зачем эти игры в фашистов? Мы же с ними воевали… Они моего деда убили и старшего брата отца искалечили…
– Плевать мне, кто с кем воевал, – равнодушно сказал тот и действительно плюнул в приоткрытое окно. – Зато эти спекулянты нас больше боятся. Петька пришел на «плешку» в черной форме, сапогах, так все сразу бабки отстегнули. Даже те, кто раньше хвостом крутил!
Стрелка со щелчком перескочила обратно, Сергей потряс головой.
– Вон Бернадская пошла в белых штанах, – Родик показал на ветровое стекло и тронул кнопку сигнала. – Хорошая жопа. Ашот говорил, всю абитуру у него на коленях просидела, он до сих пор ее волосы у себя в трусах находит.
– Дурак твой Ашот, – Сергей сплюнул под ноги. – Бернадская знала программу лучше наших преподов, сто лет ей колени его не усрались.
«Стоп, – тут же подумал он. – При чем здесь Бернадская? При чем Ашот? О чем мы говорили только что?..» Мысли срывались с карусели, разлетались в стороны, будто дерьмо из разбрасывателя удобрений; на смену им прибывали другие, новые, еще чернее, еще поганей прежних. Снова разлетались. Снова прибывали.
– Да, – сказал Сергей, наклоняя голову и сбоку неуверенно поглядывая на собеседника. – У меня проблема… я тебе рассказывал уже, да?
– Ну, почти, – доброжелательно кивнул Родик. – Я просто в шоке, Серый. Так чем там у вас все закончилось? Зачем ты вообще влез в эту махаловку? Ты же не мент? Или мент?
– Да я не про то…
Сергей громко икнул. Вспомнил что-то, сжал зубы. И вдруг рассмеялся громким придурковатым смехом.
– Меня отпидорасили, Родь. А?.. От-пи-до-ра-си-ли. Да… можно сказать и так.
Он понял, что ни слова больше об этом деле не скажет. Никому.
* * *
На семинаре по уголовному праву Денис выручил всю группу. Из двадцати семи человек на третью пару остались пятнадцать, причем все клялись, что не открывали даже учебник. И зубрила Бородаевский клялся, хотя он, конечно, врал. От тотального разгрома группу могло спасти только одно: надо было «завести» Франка. И Денис взялся это сделать.– Мало того что истинную направленность умысла практически невозможно установить, она толкуется ограничительно и тогда, когда результаты преступных действий налицо! – с жаром говорил он, не заглядывая в конспект. – Гражданин А. ударил гражданина Б. ножом в бедро, попал в артерию, и потерпевший умер от кровопотери. Что вменяется причинителю вреда? Неосторожное убийство?