Страница:
— Ха-ха! Ну-ну! — Качикат Уйбаан погладил свои усы, свесившиеся по обе стороны рта.
Но, я вижу,
Мрачнее становится ночь,
Но, я вижу,
Сгущается тяжкая тьма,
Но, я вижу,
Всё злее людская нужда,
Всё обильнее слёзы
Народа.
И вот
Я как птица, застрявшая
В старом дупле,
Я ослеп и забыл,
Куда нужно лететь,
Я устал, и бессилье
Свалило меня.
И тогда
Дорога моя пресеклась,
Точно пашня,
Мой путь завершился,
Как след у порога…
Я думал, что муки мои
Сумеешь понять ты одна.
Я думал, что раны мои
Способна лишь ты успокоить.
И вот
Я пришёл…
— Но-о! Слагай дальше! — послышались одобряющие голоса батраков.
Манчары остановился, слегка прокашлялся и, не спуская глаз с хозяйки дома, склонился в её сторону и продолжал петь:
— Но-о! А дальше как было? — опять оживился князь Шишигин.
Я ждал, что прославленный ум твой
Меня укрепит,
Что нежное сердце твоё
Меня отогреет,
И вот
Я пришёл…
Но оказалось,
Лживую
Нарядили небесной мечтой,
Коварную
Прославили по великой земле,
Жестокую
Окутали радужным вымыслом.
О, горе!
— Но-о!.. — с тихим выдохом произнесла Славная Мария и махнула рукой в сторону левой половины дома.
Это, видимо, означало: «торопитесь с варевом». В пылающий и без того камин подбросили дров.
Склонившийся Манчары вдруг сразу выпрямился, взгляд его заострился:
— Чего-чего он болтает там? — Качикат Уйбаан стукнул кулаком по столу. — Ведь он же оскорбляет и поносит! Прекрати! Перестань!
Но оказалось,
Белая кожей,
Ты вместилище чёрных замыслов.
Но оказалось,
Ласковая и весёлая,
Ты коварнее злобных духов.
О, беда!
Сердце твоё —
Что очаг без огня,
Лик твой —
Что небо без солнца.
Манчары со связанными руками поднялся на ноги. И гремящим как гром голосом, заглушая все другие голоса, запел так, что казалось, вздрогнул и приподнялся потолок юрты:
Верёвки, которыми был связан Манчары, со скрипом натянулись и затрещали.
О, обида!
Если бы знал я об этом!
Не попался бы в твой капкан.
О, несчастье!
Кабы подозревал тебя,
О твой порог не споткнулся бы.
О, проклятье!
— Но-но-о!.. — заикнулся было из-за печки тихий одобрительный голос, но тотчас же смолк.
— Цыть! — перебивая, рявкнул Качикат Уйбаан и, опрокинув сиденье-чурбан, вскочил на ноги. — Хотя ты обругал и облаял нас, но мы с тобой, однако, ещё поговорим!..
Славная Мария тихо подошла к Манчары и встала перед ним, подбоченясь.
— Варнак Манчары, за песню свою прими мою благодарность. Я достаточно состоятельная женщина, чтобы заплатить воздаяние за одну песню. Я достаточно богата, чтобы напоить, накормить одного гостя. На, пей эту водку! — сказала она и, взяв бутылку водки, стоявшую на столе, бросила к ногам Манчары. Бутылка разбилась вдребезги. Затем Славная Мария повернулась к камину: — Это варево пусть кипит всю ночь! Преступник Манчары, неужели ты посмеешь сказать, что тебя не уважили и не угостили? Это для тебя я поставила бутылку водки, сварила полный котёл жирного мяса.
И медленно, как пава, поплыла в свою спальню.
— Ха-ха! Уважили дорогого гостя: напоили, накормили, — загоготал во всё горло Качикат Уйбаан. — Ну, Манчары Басылай, утолилась твоя жажда крепкой водкой, наполнился твой желудок жирным мясом?
…Утром Манчары увезли в город, в тюрьму. А к вечеру он бежал из тюрьмы.
«Дядя, не уезжай!»
Выехав на опушку леса, за которой простиралась широкая долина, Манчары соскочил с коня, стал энергично двигать руками и потягиваться, чтобы размять онемевшую спину. Казалось, что руки и ноги его отнялись. И неудивительно, ведь он проехал свыше ста вёрст, не слезая с лошади. Вчера вечером он ещё находился в Качикатцах, нагнал страху на знаменитых баев Западного Кангаласа, переправился через реку и остановился в Качикатских лесах, чтобы отдохнуть. Но по его следам уже гнался исправник с отрядом казаков. Кое-как Манчары удалось ускользнуть от этих жестоких и опытных преследователей. Помогли друзья, которые всё вовремя разузнали и успели предупредить. О, как, наверное, нервничает и ярится с досады господин исправник, найдя только следы уже давно остывшего костра!
Уставший, проголодавшийся конь, как только остановился, сразу же начал жадно щипать траву. «Ну, пусть поест», — подумал Манчары и отпустил поводья. Знойное июньское солнце находилось в самом зените. Притихший в тёплой неге лес, подёрнутый переливающейся цветущей зеленью, замер. Простирающаяся на несколько километров долина с синеющей кромкой противоположного края плещется ковром ярких цветов. Отовсюду слышатся голоса зверьков и звонкое пение птичек.
Лёжа на спине среди цветов, Манчары задумчиво уставился в небо. Как оно высоко, бездонно! Вот бы витать беспечно и беззаботно в этом беспредельно голубом просторе, как тот жаворонок, что трепещет там, в далёкой выси!
Но очевидно, и на небе господствует тот, кто сильнее и богаче… Наверное, исправник со своими прихвостнями обыскивает качикатских жителей, надеясь, что найдёт того, кто укрывает Манчары. Но тот, кого они ищут, внезапно вынырнет вёрстах в ста от Качиката. Сейчас он находится на землях владыки Эмисского наслега, бая Бакысы. Завтра-послезавтра, когда прибудут его друзья, он «погостит» у самого бая Бакысы. Пусть исправник «обрадуется», прослышав об этом!
Вдруг земля содрогнулась, и из самых её глубин раздался гул. Манчары едва успел вскочить и схватить поводья своего коня, как из леса, по левую руку, с треском и храпом, ломая деревья, вылетел огромный табун лошадей и во весь опор помчался вдоль долины. Если бы Манчары заранее не отскочил в сторону, то эти взбесившиеся лошади смяли бы и растоптали насмерть и Манчары и его коня. У Манчары пропало желание лежать. Он оглядел равнину, и его взгляд остановился на тонкой струйке дыма, видневшейся на горизонте. Манчары сел верхом на коня и поехал в том направлении. Оказалось, что у опушки леса приютилась малюсенькая юрта, обмазанная глиной. Во дворе стояла мёртвая тишина — ни людей, ни скотины не видно. Манчары накинул повод на кол изгороди и отворил дверь юрты:
— Кэпсэ!
Никто не ответил.
— Есть здесь кто-нибудь?
Опять никто не ответил. Только с нар послышалось чьё-то сопение. Когда глаза Манчары привыкли к полумраку, он увидел при тусклом свете берестяного окна со слюдяными пластинками вместо стёкол сидевшего в углу и сверкающего оттуда глазёнками ребёнка лет семи-восьми. Манчары раскрыл дверь пошире:
— Деточка, иди ко мне…
Мальчик ещё больше свернулся в комочек и плотнее прижался к углу.
— Не бойся. Почему ты сидишь в темноте?.. Иди, не бойся.
— Я… не боюсь… — еле слышно прошептал ребёнок.
— Тогда иди сюда.
— У меня нет сил…
Манчары поднял ребёнка на руки. В это время зашевелилось старое заячье одеяло, лежавшее на полу.
— Это моя сестрёнка, — сказал мальчик.
Манчары, взяв на руки мальчика и девочку, вынес их во двор. Дети были лёгонькие как пушинки. Усадив ребятишек на зелёную травку во дворе, он повнимательнее оглядел их. Не верилось, что это живые существа. Они напоминали собою мучеников, у которых остались лишь кожа да кости. Казалось, что они просвечивают насквозь. Манчары на миг даже глаза зажмурил.
— А где же ваши отец, мать?
— Наша мама… там… — указала на высокий пригорок девочка.
— Умерла… — сказал мальчик. — А отец ушёл в сосновый бор надрать заболони. Нам нечего есть. Мы кипятим сосновую заболонь и едим её.
В это время из-за юрты появился мужчина с кожаной сумкой на плечах. Увидев осёдланного коня и незнакомца, он остановился.
— Тятя! — засуетились мальчик и девочка.
— Тойон, здравствуй… — издали начал отвешивать поклоны хозяин дома. — Тойон…
— Я не тойон, — улыбаясь, ответил Манчары. — Подойди поближе. Как тебя зовут? Чьё это хозяйство?
— Меня зовут Уйбанчыком…
Удивляясь, что такой прилично одетый человек, с таким светлым и приятным лицом, отрицает, что он тойон, хозяин юрты недоверчиво и медленно приближался, беспрестанно отвешивая поклоны.
— Вот ребятишки-то твои совсем исхудали. — сказал Манчары.
— Тойон мой, живём так, что чуть не умираем с голоду… Запасы наши давно уже кончились. Была у нас корова, но несколько дней назад тойон бай Бакыса забрал её у нас за долги, накопившиеся ещё с давних времён. Вот мы и перебиваемся сосновой заболонью. — С этими словами Уйбанчык опустил свою суму на землю. — И, словно по злому умыслу, рыба на нашем озере до сего времени не может выплыть.
— А вдруг рыба не скоро появится? Что тогда? Твои дети разве могут ещё долго протянуть?
— Мои ребятишки… Мои птенчики… — Уйбанчык смахнул рукавом слёзы, покатившиеся по щекам. — Не знаю, за какие провинности и грехи так нас наказывает всевышний?
— Ведь по долине ходит табун лошадей. Если поймать одну из кобылиц и подоить, можно детей напоить молоком.
— Нет, нет!.. Грех большой!..
— Если ты зарежешь хоть одну из этих ожиревших гулевых кобылиц и этим спасёшь свою жизнь? Неужели…
— О-о, не говори, пожалуйста, не греши, мой тойон! Уши бая Бакысы чутки, глаза его зорки. Нет-нет, что ты!.. — Уйбанчык стал на колени. — Пусть всё определит доля наша, наша судьба. От судьбы не уйдёшь…
— Рассуждая так, вы умрёте с голоду, а кругом так много добра…
— Что же делать. Такова, значит, наша доля. Если нам не суждено умереть, может, наше озеро поделится с нами своими дарами… И соседи, когда у них отелятся коровы, поднесут нам стакан молочка…
— Уйбанчык, разве этот скот не ты выкормил и выпоил, взрастил?
— Так-то оно так…
— Значит, тогда эти лошади принадлежат не баю Бакысе, а тебе. Богатства мира принадлежат тому, кто их создал и преумножил!
— Нет-нет! Это грех! Пусть эти слова не были сказаны вами, и я не слышал их. — Уйбанчык зажал уши.
— О-о, несчастные! До чего же вы темны! Когда же у вас, мучеников, откроются глаза, проснётся разум? — воскликнул Манчары и, подскочив к коню, развязал свёрток, притороченный к седлу. — Вставай, Уйбанчык. Здесь есть немного лепёшек с маслом. Поешь сам и покорми ребятишек. И никуда не ходи. Я сейчас вернусь.
Схватив берестяной туес, висевший на деревянном крюке у двери, Манчары вскочил на коня и помчался вдоль долины.
Когда солнце начало клониться к закату, Манчары прискакал обратно с привьюченным к седлу задним стегном кобылицы и полным, плещущимся через края туесом молока.
— Этим молоком напои своих ребятишек! А мясо свари! — приказал он Уйбанчыку строгим и решительным тоном.
А тот сидел неподвижно, словно был приколот к земле.
— Ну, что же ты сидишь?
— А это… откуда взял? — с трудом выговорил Уйбанчык.
— Взыскал с бая Бакысы плату за твой труд. Ну, возьми и свари поскорее!
— О-о, нет, не надо, прошу! О-о, господи боже!.. О-о, грех-то какой! — Уйбанчык вытянул вперёд руки, как бы защищаясь, и попятился назад. — О-о, какой ужас. Бай Бакыса…
— Не бойся, дружище, — старался успокоить его Манчары. — Если бай Бамыса и узнает об этом, то тебе он ничего не сделает. Ты не виновен. Тебе даю я. Я — Манчары. Если наступит день, когда с тебя спросят, ты скажи: «Манчары привёз мне». Вот и весь ответ.
— О-о, Манчары!.. Умоляю тебя… — Уйбанчык сидел и всё время дрожал от страха. — Прошу тебя, не надо!
— Ребятишки, молока хотите? — спросил Манчары.
— Хотим! Хотим! — ответили мальчик и девочка.
— Мяса хотите?
— Хотим!
— Тогда давайте растопим очаг!
Ребятишки сразу оживились. А отец по-прежнему сидел неподвижно и тяжело дышал.
К тому времени, когда тени лиственниц, росших за юртой, легли на двор, мясо в котелке уже сварилось. Манчары поставил на зелёную полянку круглый стол и пригласил всех к ужину. Хотя Уйбанчык не положил себе в рот ни одного кусочка, его ужас и страх постепенно стали проходить, и он, видя, как его дети радостно, с весёлым щебетом, аппетитно едят мясо, с умилением наблюдал за ними и утирал набегавшие слёзы.
Манчары пробыл у Уйбанчыка двое суток. На третий день стал собираться в дорогу и оседлал коня.
— Басылай, куда ты уезжаешь? — спросил его Уйбанчык.
— К баю Бакысе. В эту ночь явлюсь к нему незваным гостем…
— Наверное, он слышал о тебе и успел приготовиться. Будь как можно осторожнее.
— Не бойся, Уйбанчык. И я не буду одиноким.
Хозяин дома задумался и потупил голову.
— Басылай, вряд ли мы увидимся с тобой ещё раз. Ты пришёл в самое тяжёлое для меня время и спас меня, моих детей, — промолвил он и, подойдя ближе, пристальнее посмотрел ему в глаза: — В этом страшном мире, видимо, нет никого, кто мог бы пожалеть и защитить нас… Есть только ты… Сокол ты наш, лети и делай людям добро! Да не повергнет тебя ружьё, да не поразит тебя стрела, да сопутствуют тебе удачи и победы, да будут у твоих ног честь и слава!
— Спасибо, друг мой! Мужайся, расти детей, сделай их людьми, людьми добрыми и благородными!
Видя, что их гость всерьёз собирается в дорогу, подбежали мальчик и девочка, игравшие на полянке. Манчары обнял их обоих и погладил по головкам:
— Едва ли мы увидим счастье. Хоть вы будьте счастливыми людьми. Добивайтесь того, чего не могли добиться мы!
Сказав так, Манчары проворно вскочил в седло и повернул коня к долине. Дети бежали по обе стороны коня и кричали:
— Дядя, не уезжай! Не уезжай, дя-дя-а-а-а!..
Уставший, проголодавшийся конь, как только остановился, сразу же начал жадно щипать траву. «Ну, пусть поест», — подумал Манчары и отпустил поводья. Знойное июньское солнце находилось в самом зените. Притихший в тёплой неге лес, подёрнутый переливающейся цветущей зеленью, замер. Простирающаяся на несколько километров долина с синеющей кромкой противоположного края плещется ковром ярких цветов. Отовсюду слышатся голоса зверьков и звонкое пение птичек.
Лёжа на спине среди цветов, Манчары задумчиво уставился в небо. Как оно высоко, бездонно! Вот бы витать беспечно и беззаботно в этом беспредельно голубом просторе, как тот жаворонок, что трепещет там, в далёкой выси!
Но очевидно, и на небе господствует тот, кто сильнее и богаче… Наверное, исправник со своими прихвостнями обыскивает качикатских жителей, надеясь, что найдёт того, кто укрывает Манчары. Но тот, кого они ищут, внезапно вынырнет вёрстах в ста от Качиката. Сейчас он находится на землях владыки Эмисского наслега, бая Бакысы. Завтра-послезавтра, когда прибудут его друзья, он «погостит» у самого бая Бакысы. Пусть исправник «обрадуется», прослышав об этом!
Вдруг земля содрогнулась, и из самых её глубин раздался гул. Манчары едва успел вскочить и схватить поводья своего коня, как из леса, по левую руку, с треском и храпом, ломая деревья, вылетел огромный табун лошадей и во весь опор помчался вдоль долины. Если бы Манчары заранее не отскочил в сторону, то эти взбесившиеся лошади смяли бы и растоптали насмерть и Манчары и его коня. У Манчары пропало желание лежать. Он оглядел равнину, и его взгляд остановился на тонкой струйке дыма, видневшейся на горизонте. Манчары сел верхом на коня и поехал в том направлении. Оказалось, что у опушки леса приютилась малюсенькая юрта, обмазанная глиной. Во дворе стояла мёртвая тишина — ни людей, ни скотины не видно. Манчары накинул повод на кол изгороди и отворил дверь юрты:
— Кэпсэ!
Никто не ответил.
— Есть здесь кто-нибудь?
Опять никто не ответил. Только с нар послышалось чьё-то сопение. Когда глаза Манчары привыкли к полумраку, он увидел при тусклом свете берестяного окна со слюдяными пластинками вместо стёкол сидевшего в углу и сверкающего оттуда глазёнками ребёнка лет семи-восьми. Манчары раскрыл дверь пошире:
— Деточка, иди ко мне…
Мальчик ещё больше свернулся в комочек и плотнее прижался к углу.
— Не бойся. Почему ты сидишь в темноте?.. Иди, не бойся.
— Я… не боюсь… — еле слышно прошептал ребёнок.
— Тогда иди сюда.
— У меня нет сил…
Манчары поднял ребёнка на руки. В это время зашевелилось старое заячье одеяло, лежавшее на полу.
— Это моя сестрёнка, — сказал мальчик.
Манчары, взяв на руки мальчика и девочку, вынес их во двор. Дети были лёгонькие как пушинки. Усадив ребятишек на зелёную травку во дворе, он повнимательнее оглядел их. Не верилось, что это живые существа. Они напоминали собою мучеников, у которых остались лишь кожа да кости. Казалось, что они просвечивают насквозь. Манчары на миг даже глаза зажмурил.
— А где же ваши отец, мать?
— Наша мама… там… — указала на высокий пригорок девочка.
— Умерла… — сказал мальчик. — А отец ушёл в сосновый бор надрать заболони. Нам нечего есть. Мы кипятим сосновую заболонь и едим её.
В это время из-за юрты появился мужчина с кожаной сумкой на плечах. Увидев осёдланного коня и незнакомца, он остановился.
— Тятя! — засуетились мальчик и девочка.
— Тойон, здравствуй… — издали начал отвешивать поклоны хозяин дома. — Тойон…
— Я не тойон, — улыбаясь, ответил Манчары. — Подойди поближе. Как тебя зовут? Чьё это хозяйство?
— Меня зовут Уйбанчыком…
Удивляясь, что такой прилично одетый человек, с таким светлым и приятным лицом, отрицает, что он тойон, хозяин юрты недоверчиво и медленно приближался, беспрестанно отвешивая поклоны.
— Вот ребятишки-то твои совсем исхудали. — сказал Манчары.
— Тойон мой, живём так, что чуть не умираем с голоду… Запасы наши давно уже кончились. Была у нас корова, но несколько дней назад тойон бай Бакыса забрал её у нас за долги, накопившиеся ещё с давних времён. Вот мы и перебиваемся сосновой заболонью. — С этими словами Уйбанчык опустил свою суму на землю. — И, словно по злому умыслу, рыба на нашем озере до сего времени не может выплыть.
— А вдруг рыба не скоро появится? Что тогда? Твои дети разве могут ещё долго протянуть?
— Мои ребятишки… Мои птенчики… — Уйбанчык смахнул рукавом слёзы, покатившиеся по щекам. — Не знаю, за какие провинности и грехи так нас наказывает всевышний?
— Ведь по долине ходит табун лошадей. Если поймать одну из кобылиц и подоить, можно детей напоить молоком.
— Нет, нет!.. Грех большой!..
— Если ты зарежешь хоть одну из этих ожиревших гулевых кобылиц и этим спасёшь свою жизнь? Неужели…
— О-о, не говори, пожалуйста, не греши, мой тойон! Уши бая Бакысы чутки, глаза его зорки. Нет-нет, что ты!.. — Уйбанчык стал на колени. — Пусть всё определит доля наша, наша судьба. От судьбы не уйдёшь…
— Рассуждая так, вы умрёте с голоду, а кругом так много добра…
— Что же делать. Такова, значит, наша доля. Если нам не суждено умереть, может, наше озеро поделится с нами своими дарами… И соседи, когда у них отелятся коровы, поднесут нам стакан молочка…
— Уйбанчык, разве этот скот не ты выкормил и выпоил, взрастил?
— Так-то оно так…
— Значит, тогда эти лошади принадлежат не баю Бакысе, а тебе. Богатства мира принадлежат тому, кто их создал и преумножил!
— Нет-нет! Это грех! Пусть эти слова не были сказаны вами, и я не слышал их. — Уйбанчык зажал уши.
— О-о, несчастные! До чего же вы темны! Когда же у вас, мучеников, откроются глаза, проснётся разум? — воскликнул Манчары и, подскочив к коню, развязал свёрток, притороченный к седлу. — Вставай, Уйбанчык. Здесь есть немного лепёшек с маслом. Поешь сам и покорми ребятишек. И никуда не ходи. Я сейчас вернусь.
Схватив берестяной туес, висевший на деревянном крюке у двери, Манчары вскочил на коня и помчался вдоль долины.
Когда солнце начало клониться к закату, Манчары прискакал обратно с привьюченным к седлу задним стегном кобылицы и полным, плещущимся через края туесом молока.
— Этим молоком напои своих ребятишек! А мясо свари! — приказал он Уйбанчыку строгим и решительным тоном.
А тот сидел неподвижно, словно был приколот к земле.
— Ну, что же ты сидишь?
— А это… откуда взял? — с трудом выговорил Уйбанчык.
— Взыскал с бая Бакысы плату за твой труд. Ну, возьми и свари поскорее!
— О-о, нет, не надо, прошу! О-о, господи боже!.. О-о, грех-то какой! — Уйбанчык вытянул вперёд руки, как бы защищаясь, и попятился назад. — О-о, какой ужас. Бай Бакыса…
— Не бойся, дружище, — старался успокоить его Манчары. — Если бай Бамыса и узнает об этом, то тебе он ничего не сделает. Ты не виновен. Тебе даю я. Я — Манчары. Если наступит день, когда с тебя спросят, ты скажи: «Манчары привёз мне». Вот и весь ответ.
— О-о, Манчары!.. Умоляю тебя… — Уйбанчык сидел и всё время дрожал от страха. — Прошу тебя, не надо!
— Ребятишки, молока хотите? — спросил Манчары.
— Хотим! Хотим! — ответили мальчик и девочка.
— Мяса хотите?
— Хотим!
— Тогда давайте растопим очаг!
Ребятишки сразу оживились. А отец по-прежнему сидел неподвижно и тяжело дышал.
К тому времени, когда тени лиственниц, росших за юртой, легли на двор, мясо в котелке уже сварилось. Манчары поставил на зелёную полянку круглый стол и пригласил всех к ужину. Хотя Уйбанчык не положил себе в рот ни одного кусочка, его ужас и страх постепенно стали проходить, и он, видя, как его дети радостно, с весёлым щебетом, аппетитно едят мясо, с умилением наблюдал за ними и утирал набегавшие слёзы.
Манчары пробыл у Уйбанчыка двое суток. На третий день стал собираться в дорогу и оседлал коня.
— Басылай, куда ты уезжаешь? — спросил его Уйбанчык.
— К баю Бакысе. В эту ночь явлюсь к нему незваным гостем…
— Наверное, он слышал о тебе и успел приготовиться. Будь как можно осторожнее.
— Не бойся, Уйбанчык. И я не буду одиноким.
Хозяин дома задумался и потупил голову.
— Басылай, вряд ли мы увидимся с тобой ещё раз. Ты пришёл в самое тяжёлое для меня время и спас меня, моих детей, — промолвил он и, подойдя ближе, пристальнее посмотрел ему в глаза: — В этом страшном мире, видимо, нет никого, кто мог бы пожалеть и защитить нас… Есть только ты… Сокол ты наш, лети и делай людям добро! Да не повергнет тебя ружьё, да не поразит тебя стрела, да сопутствуют тебе удачи и победы, да будут у твоих ног честь и слава!
— Спасибо, друг мой! Мужайся, расти детей, сделай их людьми, людьми добрыми и благородными!
Видя, что их гость всерьёз собирается в дорогу, подбежали мальчик и девочка, игравшие на полянке. Манчары обнял их обоих и погладил по головкам:
— Едва ли мы увидим счастье. Хоть вы будьте счастливыми людьми. Добивайтесь того, чего не могли добиться мы!
Сказав так, Манчары проворно вскочил в седло и повернул коня к долине. Дети бежали по обе стороны коня и кричали:
— Дядя, не уезжай! Не уезжай, дя-дя-а-а-а!..
Именем хамначчитов
Манчари с несколькими своими сподвижниками остановился в лесах Мэльджехси. Однажды один из его товарищей, Куртах Мэхэлэ, вернулся из поездки по окрестным селениям с отощавшим, худым стариком.
— О-о, Манчары!.. Наконец-то я нашёл тебя! — облегчённо вздохнул старик, увидев вышедшего из шалаша Манчары.
— Кто это? — спросил Манчары у Куртаха.
— Он разыскивает тебя. Обошёл всех окрестных жителей, расспрашивал о тебе.
— Зачем ты разыскиваешь Манчары, старик?
— О-о, всё же я нашёл тебя! — продолжал бормотать старик, словно не слыша вопроса.
— Зачем тебе понадобился Манчары, спрашиваю? Может, тебя подослали тойоны?
— О-о нет! Грех какой… Я сам, сам разыскиваю тебя. Нагрянула беда… Страшная беда… Надежда только на тебя. Один ты можешь нас защитить. Только ты можешь спасти нас! Померкло наше небо… Будь солнцем, будь луной!
— Сядь сюда, старик, — Манчары пододвинул толстое полено, — и расскажи всё по порядку. Что за беда с тобой приключилась?
Старик сел на полено, снял облезлую, выцветшую остроконечную шапку и положил около себя, резким движением волосяной махалки вытер пот со лба и начал рассказывать:
— Сыночек Басылай, ты меня, наверное, не знаешь. Когда я был молодым и в силе, звали меня Косарь Охоносой. На косьбе я не пропускал вперёд себя никого. Таким я был, и вот теперь, состарившись и одряхлев, брожу, превратившись в существо, при виде которого даже собаки не лают и коровы не мычат. Чем доживать до таких дней, уж лучше умереть и лежать в матушке-земле… — Косарь смахнул мизинцами набежавшие слёзы.
— Ты, старик, слишком не убивайся. Может быть, действительно я чем-нибудь могу тебе помочь. Рассказывай.
— Сынок ты наш, нужды сотен людей ты превратил в свои нужды, горести сотен людей ты превратил в свои горести, и ходишь ты вечно с этими заботами. Ну слушай, сынок. Все мы, весь наш род исстари являемся батраками бая. Беда моя вот в чём. У меня есть внук, которого зовут Моомуот, самый маленький внучек. Птенчик моей души и моего сердца. Недавно ему исполнилось семнадцать. И вот он по молодости своей и по глупости, говорят, спел какую-то песенку. И… достукался до беды.
— Как это? Из-за песни?
— Да… Из-за песни… в которой он, говорят, высмеял бая Джюккюйэр.
— Ну-ну? — оживился Манчары. — А как высмеял?
— Я доподлинно не знаю слов песни. Будто бы он выразился так: «Алчнее ворона, завистливее собаки, прожорливее волка, хитрее лисицы, руки клещами, пальцы крючками, дикое мясо — Джюккюйэр». И это, как на грех, быстро распространилось по всему наслегу. И сейчас все дети аласа бойко распевают эти слова. Услыхав эту песенку, Джюккюйэр настолько разъярился, что, говорят, чуть не сошёл с ума. Рассказывают, что если бы Моомуот тогда оказался рядом с ним, то он, пожалуй, избил бы его до смерти. Но к счастью… И всё равно мы не спаслись от его мести. Вчера Джюккюйэр приказал схватить мальчика, и его бросили в «сибирку». Завтра назначен суд над Моомуотом. Говорят, что бай грозит высечь его розгами и привязать к дереву на съедение комарам и всякому гнусу. Сказывают, на судилище он собирает всех жителей наслега. Это для острастки, чтобы другие не смели говорить подобное… Птенчик мой… Моомуот мой… Да если он подвергнется такому ужасному наказанию, то не остаться ему в живых… Погубят его… Этот подлец Джюккюйэр таков, что у него не дрогнет рука на неугодного ему человека. Это негодяй, который не остановится ни перед каким грехом… Он обязательно сдержит слово. Я валялся в ногах нашего улусного головы, умолял его, чтобы он попросил тойона пожалеть парня и простить его, но разве он послушается!.. Гневно бранился и приказал вытолкнуть меня. И ещё сказал, что надо было бы меня самого наказать вместе с внуком… Так что место, куда идти, стало узкой щелью, а куда прийти — жерлом ступы, потому-то я и пришёл и сижу здесь. Так вот, сыночек, помоги… Спаси… О-о, мой бедненький птенчик… И зачем он родился? Теперь вот с ранней поры, ещё не расправив крыльев, начинает испытывать такие мучения! О-о, мой Моомуот… Если бы он смог ускользнуть от них, если бы он убежал в безвестную даль! Ведь говорят же, что страна подсолнечная широка, что мир божий велик…
— А в какое время завтра его будут судить?
— Вечером, когда люди вернутся с покосов. Так тойон всех известил.
— Где?
— В Беке. В аласе, где сам бай живёт. О-о, моё бедненькое дитятко, как бьётся, наверное, его сердечко от страха, словно белоснежная пуночка, попавшая в силок!..
— Ну ладно, старина, ты не слишком убивайся, ступай домой, — сказал Манчары подумав. — Завтра я прибуду туда.
Солнце закатилось за лес и скрылось. Лохматые облака на западе зарделись красными сгустками, словно окропленные алой кровью. Приспешники Джюккюйэра — шпоры его лягающих копыт и острия его бодающих рогов — грубыми окриками согнали народ со всего наслега и собрали всех на восточной излучине аласа. Сюда стекаются воды старого лесного пожарища. Поэтому и зимой и летом здесь сыро и много комаров и гнуса.
Собравшиеся беспрестанно отмахивались от назойливых насекомых. Все молчат. Джюккюйэр, подбоченясь, важно восседает на медвежьей шкуре, наброшенной на толстый пень. Около пня в трёх местах разложен дымокур из богородской травы, издающей приятный аромат. Поодаль лежит ошкуренный длинный чурбан. Рядом с нижнего сухого сука могучей старой лиственницы свисает конец перекинутой верёвки, скрученной из конского волоса.
— Идите скажите, чтобы поскорее привели того чологора-верхогляда! — проворчал Джюккюйэр, отгоняя насекомых махалкой из белого волоса.
Вскоре, подгоняя подзатыльниками и пинками, привели щупленького паренька. Бедный паренёк, не понимая, зачем его привели сюда и почему собралось так много народу, стоял и широко открытыми глазами озирался вокруг.
— Нохо, подойди-ка поближе! — рявкнул Джюккюйэр.
Моомуота, пугливо пятившегося назад, толкнули к ногам тойона.
— Нохо, скажи, ты распевал песенку про меня?
Мальчик ничего не ответил и стоял с опущенной головой, потупив взгляд.
— Нохо, разве не тебя я спрашиваю? — яростно заревел Джюккюйэр, встав с пня и угрожающе надвигаясь на парня. — Я раздавлю тебе печёнку! Отвечай, говорю!
— Рас… распевал…
— «Распевал»! Вот тебе за то, что распевал, рот разевал! — Джюккюйэр ударил парня по голове рукояткой махалки. — Пакостник, вместо песен ты будешь лить слёзы!
Паренёк упал на землю.
— Вошь, зубки ещё не прорезались, а уже крамолой занялся, насмешками увлёкся! И над кем посмел насмехаться? Надо мной! Ишь ты! Я тебя отделаю так, что ты никогда не будешь распевать, рот разевать! Я тебе прищемлю язык, заткну рот! — Джюккюйэр обернулся к сурово притихшей толпе. — Люди, слушайте! Этот пакостник за насмешки и издёвку надо мной, верным рабом солнцеподобного царя, его доверенным лицом, будет наказан десятью ударами розог и крепко привязан к этому дереву. Всю ночь он будет пищей для гнуса. Предупреждаю, никто не должен подходить к нему. Тому, кто ослушается, будет уготовано то же самое. И все вы должны запомнить: всех, кто пойдёт против меня, постигнет жестокая кара! Поднимите этого злодея и уложите его на чурбан! Бетес, приготовься!
Моомуоту обнажили спину и уложили на чурбан, крепко привязав верёвками. Бетес, прихвостень Джюккюйэра, взял в руки свежий прут, и пробуя его гибкость, замахнулся. Словно ожидая только этого, из лесу выскочили три всадника, размахивая остриями обнажённых сабель: двое были в берестяных масках, а лицо третьего было открыто.
— Манчары!.. — изумлённо и испуганно воскликнули собравшиеся односельчане.
— Стой! — крикнул Манчары Бетесу и наехал на Джюккюйэра.
Тот пошатнулся и чуть не упал, но устоял и, прикрываясь махалкой, дрожащим голосом крикнул:
— Что же вы стоите и смотрите? Хватайте этого разбойника! Хватайте и вяжите! Ну, что же вы?! Негодяи…
Когда приближённые Джюккюйэра начали группироваться, чтобы наброситься на Манчары, два всадника с закрытыми лицами преградили им путь и начали размахивать направо и налево саблями.
И тогда все бросились врассыпную. Только Бетес, в сутолоке сбитый с ног, остался лежать у чурбана. Разъярившись, с пеной у рта, Джюккюйэр пятился от напиравшего на него коня и свалился на пень, накрытый медвежьей шкурой.
, — Разбойник Манчары! — хрипел он между приступами одышки. Глаза его налились кровью. — Беглый разбойник, удравший из тюрьмы царя-батюшки! Послушай-ка! Ты недолго будешь вольничать, избегая суда и закона, занимаясь воровством и грабежом. Руки у царя длинные, всё равно ты скоро будешь схвачен. И потому, пока не поздно и не переполнены твои грехи и злодеяния, сдайся! Чем раньше ты сдашься, тем мягче будет наказание. Пойми это!
— Смотри-ка, сколько соли на клюве и яда в глотке этого живоглота! Ну, что же ты сидишь? На, держи, вяжи, терзай! — Манчары ударил его саблей по щеке. — Вот тебе! Развяжите сейчас же этого молодого человека! Быстрее!
— Не развязывайте! Не слушайте его! — задыхаясь, глухо ревел Джюккюйэр. — Разбойник, тебе ли отменять мой приговор, который я вынес именем государя, царя-солнца?! Бетес, ну давай! Начинай!
— Стой!
Бетес стоял, в растерянности раскрыв рот и не зная, кого слушаться.
— Джюккюйэр-бай, скажи, в чём виновен этот мальчик?
— Разве не является виной то, что он обозвал дурными словами меня, доверенное лицо белого царя?
— А как же он обозвал? Бетес, скажи, как этот мальчик обозвал тойона?
— Осмеял в песенке… — пробормотал Бетес.
— Какими словами? Скажи громко, чтобы все слышали! Ну, говори!
— «Алчнее ворона, завистливее собаки, хитрее лисицы…»
— Замолчи, негодяй! — вспылил Джюккюйэр.
— Джюккюйэр, скажи, разве этот мальчик сказал неправду?
Джюккюйэр молча заскрипел зубами.
— Молчишь? Тогда спросим у людей. — Манчары повернулся к толпе: — Друзья, сказанное Моомуотом — правда или ложь?
— Правда! Правда! — взволнованно зашумела толпа.
— Ты слышал? Не его, а тебя надо наказать за то, что ты, угнегая всех, разъелся на чужих хлебах. За то, что ты нажил большие деньги, отбирая у конного кнут, у пешего посох, мучая несчастных, заставляя плакать отчаявшихся! Джюккюйэр, прикрываясь высоким именем белого царя, ты приговорил невинного мальчика к жестокому наказанию. А я от имени твоих хамначчитов, от имени всех батраков наслега приказываю подвергнуть такому наказанию тебя самого. Люди, вы согласны с моим приговором?
— Согласны! Совершенно правильно!
— И, кроме того, всё твоё богатство и имущество, которое ты отобрал у неимущих, награбил у бедноты, сегодня же раздаю законным владельцам! — Манчары опять повернулся к толпе: — Вы одобряете мой приговор?
— Одобряем!
— Ну, давайте быстро развяжите и освободите честного юношу, а вместо него уложите тойона.
Товарищи Манчары соскочили с коней, развязали и подняли на ноги паренька и, схватив Джюккюйэра за шиворот, поволокли и привязали его к чурбану. Джюккюйэр от бешеной злобы ничего не мог сказать и только бился и лихорадочно мычал.
— Ну, чего стоишь? Бей! — Манчары замахнулся саблей на Бетеса.
Бетес, словно оглушённый, стоял в оцепенении. При окрике Манчары он вздрогнул, резко подскочил и, подняв тальниковую розгу, крепко огрел своего хозяина по толстому заду.
— Ещё! Ещё сильнее! Если пожалеешь, самому всыплем!
Розги беспрерывно мелькали в воздухе.
— А-а-а-а!.. — раздался истошный крик Джюккюйэра по всей опушке леса.
Алас Беке, услышав никогда не слыханное им, подхватил этот крик и понёс его дальше.
Миновала короткая летняя ночь, и на востоке заиграла нежным трепетом заря. Манчары со своими товарищами ехал по проезжему тракту. Внезапно позади них послышался конский топот. Путники развернули коней по направлению топота и остановились. Вороной конь, мчавшийся во весь карьер, резко остановился перед ними.
— О-о, Манчары!.. Наконец-то я нашёл тебя! — облегчённо вздохнул старик, увидев вышедшего из шалаша Манчары.
— Кто это? — спросил Манчары у Куртаха.
— Он разыскивает тебя. Обошёл всех окрестных жителей, расспрашивал о тебе.
— Зачем ты разыскиваешь Манчары, старик?
— О-о, всё же я нашёл тебя! — продолжал бормотать старик, словно не слыша вопроса.
— Зачем тебе понадобился Манчары, спрашиваю? Может, тебя подослали тойоны?
— О-о нет! Грех какой… Я сам, сам разыскиваю тебя. Нагрянула беда… Страшная беда… Надежда только на тебя. Один ты можешь нас защитить. Только ты можешь спасти нас! Померкло наше небо… Будь солнцем, будь луной!
— Сядь сюда, старик, — Манчары пододвинул толстое полено, — и расскажи всё по порядку. Что за беда с тобой приключилась?
Старик сел на полено, снял облезлую, выцветшую остроконечную шапку и положил около себя, резким движением волосяной махалки вытер пот со лба и начал рассказывать:
— Сыночек Басылай, ты меня, наверное, не знаешь. Когда я был молодым и в силе, звали меня Косарь Охоносой. На косьбе я не пропускал вперёд себя никого. Таким я был, и вот теперь, состарившись и одряхлев, брожу, превратившись в существо, при виде которого даже собаки не лают и коровы не мычат. Чем доживать до таких дней, уж лучше умереть и лежать в матушке-земле… — Косарь смахнул мизинцами набежавшие слёзы.
— Ты, старик, слишком не убивайся. Может быть, действительно я чем-нибудь могу тебе помочь. Рассказывай.
— Сынок ты наш, нужды сотен людей ты превратил в свои нужды, горести сотен людей ты превратил в свои горести, и ходишь ты вечно с этими заботами. Ну слушай, сынок. Все мы, весь наш род исстари являемся батраками бая. Беда моя вот в чём. У меня есть внук, которого зовут Моомуот, самый маленький внучек. Птенчик моей души и моего сердца. Недавно ему исполнилось семнадцать. И вот он по молодости своей и по глупости, говорят, спел какую-то песенку. И… достукался до беды.
— Как это? Из-за песни?
— Да… Из-за песни… в которой он, говорят, высмеял бая Джюккюйэр.
— Ну-ну? — оживился Манчары. — А как высмеял?
— Я доподлинно не знаю слов песни. Будто бы он выразился так: «Алчнее ворона, завистливее собаки, прожорливее волка, хитрее лисицы, руки клещами, пальцы крючками, дикое мясо — Джюккюйэр». И это, как на грех, быстро распространилось по всему наслегу. И сейчас все дети аласа бойко распевают эти слова. Услыхав эту песенку, Джюккюйэр настолько разъярился, что, говорят, чуть не сошёл с ума. Рассказывают, что если бы Моомуот тогда оказался рядом с ним, то он, пожалуй, избил бы его до смерти. Но к счастью… И всё равно мы не спаслись от его мести. Вчера Джюккюйэр приказал схватить мальчика, и его бросили в «сибирку». Завтра назначен суд над Моомуотом. Говорят, что бай грозит высечь его розгами и привязать к дереву на съедение комарам и всякому гнусу. Сказывают, на судилище он собирает всех жителей наслега. Это для острастки, чтобы другие не смели говорить подобное… Птенчик мой… Моомуот мой… Да если он подвергнется такому ужасному наказанию, то не остаться ему в живых… Погубят его… Этот подлец Джюккюйэр таков, что у него не дрогнет рука на неугодного ему человека. Это негодяй, который не остановится ни перед каким грехом… Он обязательно сдержит слово. Я валялся в ногах нашего улусного головы, умолял его, чтобы он попросил тойона пожалеть парня и простить его, но разве он послушается!.. Гневно бранился и приказал вытолкнуть меня. И ещё сказал, что надо было бы меня самого наказать вместе с внуком… Так что место, куда идти, стало узкой щелью, а куда прийти — жерлом ступы, потому-то я и пришёл и сижу здесь. Так вот, сыночек, помоги… Спаси… О-о, мой бедненький птенчик… И зачем он родился? Теперь вот с ранней поры, ещё не расправив крыльев, начинает испытывать такие мучения! О-о, мой Моомуот… Если бы он смог ускользнуть от них, если бы он убежал в безвестную даль! Ведь говорят же, что страна подсолнечная широка, что мир божий велик…
— А в какое время завтра его будут судить?
— Вечером, когда люди вернутся с покосов. Так тойон всех известил.
— Где?
— В Беке. В аласе, где сам бай живёт. О-о, моё бедненькое дитятко, как бьётся, наверное, его сердечко от страха, словно белоснежная пуночка, попавшая в силок!..
— Ну ладно, старина, ты не слишком убивайся, ступай домой, — сказал Манчары подумав. — Завтра я прибуду туда.
Солнце закатилось за лес и скрылось. Лохматые облака на западе зарделись красными сгустками, словно окропленные алой кровью. Приспешники Джюккюйэра — шпоры его лягающих копыт и острия его бодающих рогов — грубыми окриками согнали народ со всего наслега и собрали всех на восточной излучине аласа. Сюда стекаются воды старого лесного пожарища. Поэтому и зимой и летом здесь сыро и много комаров и гнуса.
Собравшиеся беспрестанно отмахивались от назойливых насекомых. Все молчат. Джюккюйэр, подбоченясь, важно восседает на медвежьей шкуре, наброшенной на толстый пень. Около пня в трёх местах разложен дымокур из богородской травы, издающей приятный аромат. Поодаль лежит ошкуренный длинный чурбан. Рядом с нижнего сухого сука могучей старой лиственницы свисает конец перекинутой верёвки, скрученной из конского волоса.
— Идите скажите, чтобы поскорее привели того чологора-верхогляда! — проворчал Джюккюйэр, отгоняя насекомых махалкой из белого волоса.
Вскоре, подгоняя подзатыльниками и пинками, привели щупленького паренька. Бедный паренёк, не понимая, зачем его привели сюда и почему собралось так много народу, стоял и широко открытыми глазами озирался вокруг.
— Нохо, подойди-ка поближе! — рявкнул Джюккюйэр.
Моомуота, пугливо пятившегося назад, толкнули к ногам тойона.
— Нохо, скажи, ты распевал песенку про меня?
Мальчик ничего не ответил и стоял с опущенной головой, потупив взгляд.
— Нохо, разве не тебя я спрашиваю? — яростно заревел Джюккюйэр, встав с пня и угрожающе надвигаясь на парня. — Я раздавлю тебе печёнку! Отвечай, говорю!
— Рас… распевал…
— «Распевал»! Вот тебе за то, что распевал, рот разевал! — Джюккюйэр ударил парня по голове рукояткой махалки. — Пакостник, вместо песен ты будешь лить слёзы!
Паренёк упал на землю.
— Вошь, зубки ещё не прорезались, а уже крамолой занялся, насмешками увлёкся! И над кем посмел насмехаться? Надо мной! Ишь ты! Я тебя отделаю так, что ты никогда не будешь распевать, рот разевать! Я тебе прищемлю язык, заткну рот! — Джюккюйэр обернулся к сурово притихшей толпе. — Люди, слушайте! Этот пакостник за насмешки и издёвку надо мной, верным рабом солнцеподобного царя, его доверенным лицом, будет наказан десятью ударами розог и крепко привязан к этому дереву. Всю ночь он будет пищей для гнуса. Предупреждаю, никто не должен подходить к нему. Тому, кто ослушается, будет уготовано то же самое. И все вы должны запомнить: всех, кто пойдёт против меня, постигнет жестокая кара! Поднимите этого злодея и уложите его на чурбан! Бетес, приготовься!
Моомуоту обнажили спину и уложили на чурбан, крепко привязав верёвками. Бетес, прихвостень Джюккюйэра, взял в руки свежий прут, и пробуя его гибкость, замахнулся. Словно ожидая только этого, из лесу выскочили три всадника, размахивая остриями обнажённых сабель: двое были в берестяных масках, а лицо третьего было открыто.
— Манчары!.. — изумлённо и испуганно воскликнули собравшиеся односельчане.
— Стой! — крикнул Манчары Бетесу и наехал на Джюккюйэра.
Тот пошатнулся и чуть не упал, но устоял и, прикрываясь махалкой, дрожащим голосом крикнул:
— Что же вы стоите и смотрите? Хватайте этого разбойника! Хватайте и вяжите! Ну, что же вы?! Негодяи…
Когда приближённые Джюккюйэра начали группироваться, чтобы наброситься на Манчары, два всадника с закрытыми лицами преградили им путь и начали размахивать направо и налево саблями.
И тогда все бросились врассыпную. Только Бетес, в сутолоке сбитый с ног, остался лежать у чурбана. Разъярившись, с пеной у рта, Джюккюйэр пятился от напиравшего на него коня и свалился на пень, накрытый медвежьей шкурой.
, — Разбойник Манчары! — хрипел он между приступами одышки. Глаза его налились кровью. — Беглый разбойник, удравший из тюрьмы царя-батюшки! Послушай-ка! Ты недолго будешь вольничать, избегая суда и закона, занимаясь воровством и грабежом. Руки у царя длинные, всё равно ты скоро будешь схвачен. И потому, пока не поздно и не переполнены твои грехи и злодеяния, сдайся! Чем раньше ты сдашься, тем мягче будет наказание. Пойми это!
— Смотри-ка, сколько соли на клюве и яда в глотке этого живоглота! Ну, что же ты сидишь? На, держи, вяжи, терзай! — Манчары ударил его саблей по щеке. — Вот тебе! Развяжите сейчас же этого молодого человека! Быстрее!
— Не развязывайте! Не слушайте его! — задыхаясь, глухо ревел Джюккюйэр. — Разбойник, тебе ли отменять мой приговор, который я вынес именем государя, царя-солнца?! Бетес, ну давай! Начинай!
— Стой!
Бетес стоял, в растерянности раскрыв рот и не зная, кого слушаться.
— Джюккюйэр-бай, скажи, в чём виновен этот мальчик?
— Разве не является виной то, что он обозвал дурными словами меня, доверенное лицо белого царя?
— А как же он обозвал? Бетес, скажи, как этот мальчик обозвал тойона?
— Осмеял в песенке… — пробормотал Бетес.
— Какими словами? Скажи громко, чтобы все слышали! Ну, говори!
— «Алчнее ворона, завистливее собаки, хитрее лисицы…»
— Замолчи, негодяй! — вспылил Джюккюйэр.
— Джюккюйэр, скажи, разве этот мальчик сказал неправду?
Джюккюйэр молча заскрипел зубами.
— Молчишь? Тогда спросим у людей. — Манчары повернулся к толпе: — Друзья, сказанное Моомуотом — правда или ложь?
— Правда! Правда! — взволнованно зашумела толпа.
— Ты слышал? Не его, а тебя надо наказать за то, что ты, угнегая всех, разъелся на чужих хлебах. За то, что ты нажил большие деньги, отбирая у конного кнут, у пешего посох, мучая несчастных, заставляя плакать отчаявшихся! Джюккюйэр, прикрываясь высоким именем белого царя, ты приговорил невинного мальчика к жестокому наказанию. А я от имени твоих хамначчитов, от имени всех батраков наслега приказываю подвергнуть такому наказанию тебя самого. Люди, вы согласны с моим приговором?
— Согласны! Совершенно правильно!
— И, кроме того, всё твоё богатство и имущество, которое ты отобрал у неимущих, награбил у бедноты, сегодня же раздаю законным владельцам! — Манчары опять повернулся к толпе: — Вы одобряете мой приговор?
— Одобряем!
— Ну, давайте быстро развяжите и освободите честного юношу, а вместо него уложите тойона.
Товарищи Манчары соскочили с коней, развязали и подняли на ноги паренька и, схватив Джюккюйэра за шиворот, поволокли и привязали его к чурбану. Джюккюйэр от бешеной злобы ничего не мог сказать и только бился и лихорадочно мычал.
— Ну, чего стоишь? Бей! — Манчары замахнулся саблей на Бетеса.
Бетес, словно оглушённый, стоял в оцепенении. При окрике Манчары он вздрогнул, резко подскочил и, подняв тальниковую розгу, крепко огрел своего хозяина по толстому заду.
— Ещё! Ещё сильнее! Если пожалеешь, самому всыплем!
Розги беспрерывно мелькали в воздухе.
— А-а-а-а!.. — раздался истошный крик Джюккюйэра по всей опушке леса.
Алас Беке, услышав никогда не слыханное им, подхватил этот крик и понёс его дальше.
Миновала короткая летняя ночь, и на востоке заиграла нежным трепетом заря. Манчары со своими товарищами ехал по проезжему тракту. Внезапно позади них послышался конский топот. Путники развернули коней по направлению топота и остановились. Вороной конь, мчавшийся во весь карьер, резко остановился перед ними.