Данович Дина. Страсти по Анне

 
   Вечерами Александр Михайлович читал газеты, хмурился, курил уже в моем присутствии. Я просматривала списки погибших, Таня обычно стояла рядом, за моей спиной.
   — Нет, — как счастливое заклятье произносила я.
   — Слава Богу, нет!.. — говорила Таня и уходила. Я откладывала газету, брезгливо осматривала свои руки.
   — Ненавижу типографскую краску! Каждый раз руки словно в саже! Отвратительно! Что за мука читать списки…
   Или делилась с супругом горьким новостями:
   — Кстати, видела имя сына Елизаровых, Георгия. Не знаю, как переживет гибель Георгия Наталья Кирилловна. Александр Михайлович, вы помните его? Такой тихий приветливый юноша!.. Кажется, у него была невеста. Нелегко.
   С каждым днем я видела все больше знакомых фамилий.
 
   От Николки письма стали приходить реже. От Любомирского в октябре пришло всего одно.
 
   «…Видел вас во сне. Вы были очень красивой, как тогда, когда мы гуляли у пруда. Вы смеялись и олицетворяли само счастье. Но мой сон прервали грубым толчком, и я отправился переводить показания какого-то австрийского офицера. Я должен был спросить его про укрепления и боеприпасы, но почему-то спросил, есть ли у него семья. Мы беседовали с ним довольно долго. Он показал мне фотографию своей жены в медальоне. На этом наш разговор прекратили. Пришлось вновь вернуться к действительности. Австриец сразу побледнел, потускнел. Уходя, я приободрил его как мог. Наверно, мужчины во всем мире одинаковы, они уходят на войну с фотографиями любимых женщин вместо того, чтобы сохранять мир и видеть женщин рядом. Не обращайте внимания на мои слова, я с утра сегодня занудствую.
   В прошлом письме я имел дерзость написать то, что написал. В этом же прошу совсем противоположного — отвечать мне и сообщать о своих планах. Простите, милая Анна Николаевна, это нервы. Я не понимаю, что со мной происходит. Я вдруг очень устал. Когда закончится война (это — ключевая фраза, мы все говорим только о том, что будет, когда закончится война), приду домой, поселюсь в деревенской глуши и начну крапать стихи. Вы, конечно, со мной не поедете… И это совершенно правильно. У вас — муж… Прекрасный человек, надо признать! Я же в провинции женюсь (женитьба становится уже навязчивой идеей!), растолстею и буду ходить по пятницам в баню.
   Вы, верно, уже заскучали, что ж — разрешите откланяться. Целую ваши теплые ладони. Я вам не говорил никогда, потому что не понимал, в чем дело. Я только сейчас понял — у вас удивительно хорошие руки. Когда вы дотрагивались до меня, я чувствовал их тепло и силу. Добрую силу, без которой я не смог бы жить на свете, если б не знал, что она есть. Всегда ваш
   Вадим Любомирский».
 
   Мысли мои сначала крутились вокруг счастливых летних дней. Затем незаметно перешли на будущую женитьбу Вадима. Конечно, я не остановлю его. И зачем мне надо его останавливать? Смысл? Нет смысла! Но я воистину хочу, чтобы Вадим любил меня, и никого больше.
   Нет, в деревню он не поедет. Что за глупости приходят в голову! Он умрет там со скуки без вечных знакомых, без светской жизни и восхищенных взглядов дам. Значит, мы все-таки будем видеться. Интересная перспектива.
   Ревность жила в моем сердце, но я не желала ничего дурного моей еще не существующей сопернице. Я уже заранее даже любила его будущую супругу, хотя совершенно не представляла ее себе. Наверно, очень молодая. Вероятно, мы будем дружить семьями. Карты, вино, ужины… А потом я замечу округлившийся живот мадам Любомирской. Господи, дай мне сил пережить радость и счастье другой женщины без гнева и слез.
   И никто не спросит о том, что будет с нами — с Вадимом Александровичем и мною. Никого не заинтересует, почему мы не встретились раньше, чтобы соединить судьбы и руки. Зачем вопросы? Мы с Любо-мирским совершенно чужие люди. И — Боже ты мой! Как я буду завидовать его счастливой маленькой супруге! Никогда мне не взять на руки в ворохе кружевных пеленок темноволосого ребенка!.. Никогда мне не прильнуть на рассвете ко лбу любимого!..
 
   В непонятном расстройстве я быстро просмотрела списки в газете. Таня неизменно была рядом со мной.
   — Списки с каждым днем все длиннее и длиннее!.. — пожаловалась я ей. — Кажется, нет. — Я посмотрела еще раз в газету. — Нет.
   — Ох, Господи, спаси и сохрани, — тихо сказала Таня.
   — Таня, страшно, когда можно увидеть имена самых близких людей здесь.
   — Я за Николая Николаевича каждый день молюсь, — живо сказала она. — А Александр Михайлович, слава богу, дома.
   Я закрыла глаза и закусила на мгновение губы. Таня строго оглядела меня и прошептала, не желая верить своей догадке:
   — Или вы говорили о… Вадиме Александровиче тоже?..
   — Тише, Таня… — умоляюще сказала я. — Не надо, прошу тебя!..
   Но Александр Михайлович стоял в дверях. Я вздрогнула, увидев его.
   — Таня, — сказал мой супруг негромко, — оставь нас.
   Таня бросила на меня взгляд и ушла.
   — Вы хотели бы поговорить со мною? — спросила я Александра Михайловича.
   — Если у вас есть желание разговаривать, — сухо ответил он.
   Он прошел к окну, потом — к дивану, но не присел. Осмотрел меня, спросив разрешения, закурил. Его пальцы нервно дрожали.
   — Анна, — начал он тихо, — я думаю, вы прекрасно понимаете, о чем я хочу поговорить. Мне надоело жить так, словно я ничего не знаю. Согласитесь, глупо притворяться и делать вид совершеннейшего идиота.
   — О чем вы?
   Он резко отвернулся, его скулы обозначились под гладко выбритой кожей, но голос остался ровным:
   — Анна, неужели вы полагаете, что мне неизвестно о письмах Любомирского к вам?
   Сердце в груди замерло и застучало в два раза быстрее обычного.
   — Что еще вам известно? — спросила я, чувствуя, как алый румянец заливает мне лицо.
   — А ничего мне больше неизвестно! — выкрикнул Александр Михайлович. — Достаточно! Мне надоели сочувствующие взгляды! Мне надоели перешептывания за спиной! Мне надоело замечать, что вы что-то от меня прячете! Мне надоело видеть, как господа поджимают губы, здороваясь со мной, а дамы жеманятся и хихикают.
   — Что вы такое говорите!.. — перебила его я.
   — Весь город только и говорит, что о вашем дачном романе. С прогулками, с катаниями по пруду, с поздними визитами с обеих сторон.
   Я пошатнулась. Как?.. Каким образом?..
   — Надеюсь, что у вас хватит ума не отрицать очевидного! — зло бросил он.
   Мне показалось, будто невидимая душная шаль окутала меня и тянет в бездну забытья и сна.
   — Ответьте мне, Анна! — Александр Михайлович наклонился ко мне. — Ответьте хоть что-нибудь!
   — Нет, — сказала я.
   Александр Михайлович быстро ходил по гостиной, нервно курил, ронял пепел на ковер. Видимо, эта беседа давалась ему нелегко. Тем более что приходилось говорить только ему, а я молчала. Минут пять прошло для меня в состоянии оцепенения, и снова Александр приблизился ко мне и сказал:
   — Анна, скажите, вы не боялись летом, что я смогу догадаться о ваших отношениях с Вадимом Александровичем?
   — Я не понимаю вас, — прошептала я, поднимая на него взгляд.
   — Не понимаете? Или не хотите понять? Или предпочитаете видеть во мне тихого и покорного рогоносца? Я не буду с вами лукавить, Анна. Для меня не было секретом то, что Вадим Александрович ухаживал за вами. Я хорошо его знаю… знал… И когда он появился, то мне подумалось, что вы им непременно заинтересуетесь. И тогда я решил — лето, отсутствие мужа… Вы — молодая и красивая женщина, совершенно несчастливая в жизни семейной… А почему бы и нет?.. Пусть вы измените мне. Но хотя бы не с каким-нибудь солдафоном, а с человеком, который не будет трепать вашего имени и хвастать дачной победой. Вадим Александрович показался мне идеальной кандидатурой на роль вашего любовника. Я уже заранее уступил вас ему. Узнай я наверняка о вашей связи с Вадимом, я бы принял это известие спокойно. Я был готов к нему. Но…
   Я расплакалась.
   — Зная Вадима Александровича как человека, способного ответить за свои поступки, я ждал от него чего-то, — продолжил супруг. — Ждал, что он попросит развода для вас. Еще в июле мне казалось, что вы непременно уедите с ним в Мюнхен… Но случилась война… Сейчас уже средина осени… И я, обманутый муж, знаю, что вы получаете письма с фронта не только от брата… И молчу!.. И вы живете в моем доме, как будто ничего не произошло. Скажите, вы остались со мной на какой-то неопределенный срок, пока Вадим Александрович не снимет для вас дом?.. Или до окончания войны? Или ваш роман окончился вместе с летом?
   — Нет! — сквозь слезы крикнула я. — Вы не можете так говорить!.. Вы сами признались!.. Вы были…
   Так вот почему вы делали такой отрешенный вид по приезде на дачу! Вы, оказывается, все решили…
   У меня начались судороги, прибежала прислуга, Таня принесла мне холодной воды, кто-то еще — холодное полотенце на лоб. Александр Михайлович немного понаблюдал за суетой вокруг меня и ушел в кабинет — неспешно и прямо. Мне хотелось его окликнуть, но голос куда-то пропал.
 
   И вот на следующий день после разговора с супругом к нам зашел Егорушка. Я слышала его веселый голос, но не спустилась, подумав: «Одни мальчики сейчас на фронте, а у других только развлечения на уме! Даже не спущусь поклониться! Скажусь больной».
   И тут же в комнату постучалась Таня.
   — Анна Николаевна, — сказала она, проходя, — вас Александр Михайлович просят спуститься.
   — Что? Просят?..
   — Просят.
   — Глупости какие!.. Не спущусь! Я больна, у меня истерика! И кажется, он знает почему! И кажется, он является одной из причин моего дурного самочувствия.
   Таня опустила голову.
   — Там…
   — Знаю, — тут же перебила ее я, — там Егорушка! Не желаю его видеть!
   — И что мне передать Александру Михайловичу?
   — Что я сказалась больной! — настаивала я на своем.
   Но через десять минут Александр Михайлович сам постучался в мою комнату.
   — Боже мой, — недовольно сказала я, — я просила меня не беспокоить! Что вам угодно?
   — Анна Николаевна, прошу, оставьте на время ваши капризы, — строго сказал супруг, — спуститесь к ужину. Я бы вас ни в коем случае не побеспокоил бы, но Егорушка очень желает видеть вас.
   — У некоторых людей есть неприятный талант — являться не вовремя, когда их совершенно никто не ждет, — заявила я.
   — Он не будет долго раздражать вас своим присутствием, — заверил меня супруг. — Он заехал попрощаться.
   — То есть как — попрощаться?.. — растерялась я.
   — Присоединяйтесь к нам и узнаете все новости, — сказал Александр Михайлович.
   Егорушка встретил нас у подножия лестницы.
   — Господи! — воскликнула я, едва узнав его. — Егорушка! Вы ли это?
   — Добрый вечер, Анна Николаевна! — с веселой улыбкой поклонился он.
   Он был в форме, очень коротко стрижен и был неузнаваем. Я протянула ему руку. Егорушка поцеловал мои пальцы.
   — Вот и помирились… — тихо сказал Александр Михайлович.
   — И что дальше, Егорушка? — спросила я.
   Мы прошли в столовую, я неожиданно для себя разволновалась. К еде даже не притронулась. Только смотрела на него не отрываясь.
   — Дальше? — переспросил Егорушка. — Я же на фронт еду, вы, вероятно, и так поняли.
   — Но вы не должны…
   — Охотником еду!
   Александр Михайлович закурил. Егорушка быстро взглянул на него и снова обернулся ко мне.
   — А что? Почему нет? Я же еду без песен и патриотических выкриков. Просто понял недавно, что здесь мне делать нечего. Из университета я ушел. Скучно. И на войне, даст Бог, на что-нибудь сгожусь. А если судьба погибнуть — то обо мне плакать некому. Матушка меня прокляла. Он усмехнулся.
   — Что вы такое говорите, Егорушка! — воскликнула я.
   — Не обращайте внимания, — сказал он. — Матушка — дама импульсивная. Воспитать меня не сумела, вот и додумалась до проклятий.
   Александр Михайлович молчал, беседовали мы с Егорушкой долго, а супруг просто слушал и много курил.
   Часы пробили одиннадцать.
   — Надо идти, — сказал Егорушка.
   — Я провожу тебя, — проговорил медленно Александр Михайлович.
   — Стоит ли?
   — Хотя бы буду точно знать, что ты уехал, — нервно пошутил супруг.
   Егорушка рассмеялся, поднялся из-за стола.
   В гостиной, еще не одеваясь, он как-то нерешительно помялся, обернулся ко мне, словно желая что-то сказать.
   — Егорушка?
   — Анна Николаевна, разрешите попросить вас!.. — со смущенной улыбкой сказал он.
   — Да, конечно!.. Может быть, вам подарить платок? — улыбнулась я. — Я буду вашей дамой сердца, если вы хотите… Помните?..
   Егорушка слегка покраснел.
   — Помню… Но… Благословите меня, Анна Николаевна! — решился Егорушка.
   Я прижала пальцы к вискам. Мальчик опустился передо мной на колени, я перекрестила его, он перехватил мою руку, надолго прильнул к ней губами.
   — Я не боюсь, — тихо сказал он. — Наверно, это плохо.
   — Храни вас Бог, Егорушка, — сквозь слезы прошептала я.
   И еще через несколько дней пришли дурные вести — погиб Сергей Иванович. Я пропустила его имя в списках, поэтому ничего не знала о случившемся. Известил меня Александр Михайлович.
   — Надо съездить к Марии Владимировне, — сухо сказал он.
   — Марии Владимировне?.. — не поняла я.
   — Так зовут супругу Сергея Ивановича, — мрачно ответил Александр Михайлович. — Вдову…
   Я замялась.
   — Только не говорите мне, что некоторые новости приходят не вовремя и у вас совершенно нет никакого желания сочувствовать женщине, имени которой вы даже не удосужились запомнить.
   — Что вы такое говорите! Вы оскорбляете меня! — заметила я.
   — Надеюсь, вы все-таки не вынудите меня наносить визит одному? — спросил он.
   — Я буду готова через час, — едва сдерживая гнев, сказала я.
 
   В доме Сергея Ивановича было несколько визитеров, которых я не знала, но их знал Александр Михайлович. Через анфиладу комнат где-то в глубине дома мигали свечи. Пахло ладаном.
   Александр Михайлович держался со мной отчужденно, словно едва знал меня. Мне было тоскливо. Вскоре к нам спустилась Мария Владимировна. Выглядела она ужасно: с воспаленными глазами и сухой кожей, она казалась сорокалетней женщиной.
   Под огромной шалью просвечивали уже размытые очертания талии, готовой превратиться в живот.
   Она беседовала с нами совсем недолго, иногда смотрела на меня ревниво и неприязненно. Когда мы начали прощаться, Мария Владимировна задержала меня и сказала тихо, чтобы никто не смог услышать:
   — Сколько я о вас слышала и не верила, что вы такая… А теперь понимаю! Вам легко — вы холодны к страстям человеческим… Не обижайтесь на меня за сказанное. Сейчас я только и могу это сказать — и вы простите! Вы не посмеете не простить! Знали бы вы, сколько слез я из-за вас пролила в горькой ревности!.. Но — все пустое… Сергей Иванович так о тех слезах и не узнал. Бог ему простит, а я уже давно простила. И вам простила. Вы счастливая, Анна Николаевна!.. Вы счастливы своей холодностью. Только я счастливее вас. Даже сейчас, в своем горе, все равно счастливее. — Лоб ее покраснел, на висках бились тонкие жилки.
   Я смотрела на нее, некрасивую, готовую расплакаться, и поняла, что почти ненавижу ее. И тут вмешался Александр Михайлович.
   — Простите, Мария Владимировна, — сказал он быстро и уверенно. — Вам следует сейчас позаботиться о себе и отдохнуть. Мы непременно заедем на днях.
   — До скорой встречи, Александр Михайлович, — сказала она, прощаясь только с ним. Мне она кивнула и медленно пошла на второй этаж.
 
   Казалось бы, погиб человек. В течение нескольких лет он бывал в нашем доме, ухаживал за мною с завидным постоянством, дарил мне цветы, но я не чувствовала ни боли утраты, ни сожаления. Единственное, что меня трогало и обижало, — слова Марии Владимировны. Но и к ней, и к ее жалкому положению я также не испытывала сострадания.
   В какой-то момент я подумала, что мы продолжаем быть соперницами даже после смерти Сергея Ивановича, но постаралась отогнать от себя крамольные мысли. «Но она сама!.. Она первая заговорила!.. — думалось мне. — Что она хотела услышать от меня — слова раскаяния? Признания в чем-то? » Мне и в голову не приходило, что поступок Марии Владимировны был продиктован отчаянием молодой женщины, которую всегда сравнивали с другой.
   За упокой души Сергея Ивановича я не молилась. Мои молитвы были только о живых. Наверно, потому, что в моем сердце безраздельно властвовали Ни-колка и Вадим Александрович, и тревога за них не оставляла мне сил беспокоиться еще за кого бы то ни было.

Глава 11

   Меня разбудил голос Степана.
   — Угодники Божий, Матушка Владычица, Мария милосердная! Ох ты, батюшка! Что ж делается! Батюшка!
   За окнами было еще темно, лампада сияла ровным светом, а голос Степана лился навязчиво и долго:
   — Батюшка! Батюшка!
   Уже две недели я жила в старом родительском доме. Супруг с равнодушием отнесся к моему отъезду. Я чувствовала себя одинокой и предавалась воспоминаниям. Однажды мне показалось, что мне снится сон из детства. Я видела себя маленькой девочкой; за тонкой перегородкой в комнате — няня, иконы, лампадка… Отец, верно, собирается на охоту, а Степан по привычке причитает, что-то укладывает, бегает на непослушных ногах, торопит прислугу, тормошит конюха… Но ледяной ветер дохнул на окна, шторы пропустили холод, и я окончательно пришла в себя.
   Отец умер пять лет назад. Кого же Степан рискнул назвать батюшкой? Не сошел ли с ума наш старик? Может, муж мой приехал? Не может быть! Он должен быть сейчас за много верст от меня. Да и не будет Степан его называть батюшкой!
   Господи! Тревога разлилась медленно по сердцу. Что происходит? Я скинула одеяло, дрожащими руками почти на ощупь взяла мамину шаль. Что я волнуюсь? Глупо!.. Ах, пеньюар… Чуть было в сорочке не вышла.
   Кружева пеньюара скользнули по щиколоткам, шаль укутала меня от плеч до колен. Темно. Я шла по темному дому, натыкаясь на кресла. Сердце билось у горла. Было такое ощущение, будто я одна в заснеженном, темном доме. Голоса Степана не было слышно. Может, мне померещилось? Страх холодной рукой провел мне по спине. И тут снова голос Степана:
   — Батюшка!
   Посреди гостиной стоял Степан, дверь на крыльцо была распахнута.
   — Анна Николаевна, батюшка наш приехал, — улыбнулся сквозь слезы мне он.
   — Ты в своем уме? — строго спросила я его. — Почему дверь открыта?
   — Так батюшка наш, — растерялся старик. Отец умер пять лет назад. Пять лет!
   — Степан…
   — Батюшка наш, — забормотал он, — Николай Николаевич!..
   — Кто? — повернулась я.
   Он смотрел на меня укоризненно.
   — Николка?! Он тут? Где?
   — В конюшню пошли.
   — Ах, Степан, прости! Я думала…
   И я побежала к брату. Господи, Господи, чудны дела Твои! Николка! Мой милый Николка! Что ж ты меня не разбудил раньше? Я бежала, пока не забарахталась в сильных руках.
   — Анненька!
   — Николка! — И я поняла, что слезы сами льются из глаз. — Живой! Господи!
   И мы замерли друг против друга, не в силах говорить, только что-то искали в глазах. Я обняла его, вдруг поняв — обнимаю я не младшего брата, г взрослого мужчину, который только что приехал с войны.
   — Да ты босая! Глупенькая! — ив его голосе смешались нежность, тревога и бесконечная любовь.
   И вот я уже у него на руках, он несет меня в дом, и мне безумно неловко, словно я нахожусь не с родным братом, с которым дралась в детстве, а с малознакомым человеком, совсем чужим мужчиной.
   — Ты зачем не обулась? — спросил он.
   Откуда знала? Я и не заметила, что снег холоден, что пеньюар и сорочка до колен в снегу, что шаль лежит где-то около крыльца.
   Степан уже поднял всю прислугу на ноги. Я нервничала, без толку суетилась, мешалась, не знала, куда усадить Николку, что предложить ему в первую очередь.
   — Анна, — решил все вопросы он сам, — мне — горячую ванну, чистое белье и завтрак. Прости, но на мне, наверно, пуд грязи. И вероятно, насекомые. Будь осторожна!
   — Да, да… Степан, ты слышал. Позаботься о завтраке Николаю Николаевичу.
   Николка отдал шинель Степану.
   — Идем, — позвала я, — идем наверх.
   От Николки пахло лошадьми, потом и каким-то особым дорожным запахом — кожи и порохом, что ли…
   Мы вошли в его комнату.
   — Вот я и дома. Что ты так смотришь? Я знаю, что выгляжу просто отвратительно. И вид мой не для светского раута… Вот мой дом, я приехал сюда, чтобы найти капельку отдыха и обрести здесь надежду. …Переоденусь сию же минуту. Надоело военное барахло, прости за грубость. Мы совсем одичали… Я дома. Другого и не надо ничего.
   — Да, Николка, да! — Мысли, стайкой бродившие в голове, бросились врассыпную. Что мне сказать? Он был упоен возвращением, я в море чувств совершенно утратила дар речи.
   — Прислуга мечется, — улыбнулся он. В дверь постучали.
   — Ванна готова, — присела в книксене вошедшая Таня.
   — Спасибо, милая, — отозвалась я.
   — Спасибо, милая, — задумчиво бросил Николка, едва ли осознавая, что повторяет мои слова.
   — Таня, где белье? — спросила я.
   — В ванной, Анна Николаевна.
   — Ступай.
   Я смотрела на Николку с восторгом, но тревога не отпускала меня.
   — Ничего-то в нашем старом доме не изменилось, — сказал задумчиво он.
   И начал раздеваться. Я вновь почувствовала себя неловко. Вышла, спустилась в столовую.
   — Радость-то! — встретил меня в дверях Степан.
   — Да.
   В окна заглядывал невзрачный рассвет.
 
   На лице Николки лежала печать усталости. Он привел себя в порядок, волосы теперь лежали ровными рядами, халат на чистом белом теле казался особенно темным. Только в глазах брата светилась грусть. Он как бы с удивлением взглянул на чистые ногти. Губы его дрогнули.
   — Шампанское? — спросил у меня Степан.
   — Водка есть? — оторвался от созерцания чистых ногтей Николка.
   Я с удивлением перевела взгляд на брата.
   — Принеси, Степан, — распорядился он.
   — Сию минуту, батюшка, — поклонился старый слуга.
   Николка вступил на место отца — вот и приказы по дому, хозяйские жесты и нелепое Степаново «батюшка». Кто-то из прислуги раскладывал по тарелкам завтрак. Не помню ни вкуса, ни запаха. Николка ел за троих, хвалил. Я смотрела на него, думала, отвечала невпопад.
   — Ты не меняешься, — заметил он. — В первый день наших встреч ты всегда очень странная, задумчивая, и сейчас не слушаешь меня даже. Ты не представляешь, как я обижался на тебя за это раньше.
   «Другой, совершенно другой человек», — твердила про себя я.
   — Какие у тебя планы, Николка? — спросила я.
   — Неделя в нашем дворянском гнезде, потом — дорога, потом — опять война.
   — Как война?
   — Я в коротком отпуске, не более того!
   — Я думала, ты… — растерянно пролепетала я.
   — Не расстраивайся, — усмехнулся он, — лучше расскажи, как ты поживаешь.
   Я побродила взглядом по столу, рюмка у Николки была пуста.
   — Все хорошо.
   — Исчерпывающий ответ, — он положил серебряную вилку на место, взял нож, начал чертить им непонятные узоры по белой праздничной скатерти.
   — Что у тебя с мужем? — сухо спросил он.
   — Все прекрасно, — поспешно отозвалась я. Слишком поспешно, чтобы мне можно было поверить.
   — Когда он в столице, а ты — в родительском доме? Не лги мне!
   — Не лгу. Я устала быть там. У нас тоже своя война. Вечный траур, слезы, скорбные списки в газетах. Моя жизнь тонет в постоянном страхе. Я просыпаюсь и боюсь, я засыпаю и боюсь. Мужа почти не бывает дома. И потом, здесь я хотя бы не вижу своих подруг в черных платьях.
   — Не убедила. Степан, вели подать кофе в гостиную. — Николка скомкал салфетку. — Идем.
   И я поняла, что наш разговор только начинается. «Как он страшно, удивительно молод», — вдруг промелькнуло у меня в голове. Я с грустью отметила окружавшую нас старую, еще родительскую, мебель, парадные портреты дедов и прадедов.
   Печаль, которую я не могла себе объяснить, примешивалась к радости встречи, сжимала горло. Николка что-то говорил, рассуждал на вечные наши темы. Обычный разговор. И очень чувствовалось, что мы отвыкли друг от друга. Я принесла Николке плед. Мы сидели в креслах папы и мамы, пили крепкий обжигающий кофе.
   — Анна…
   — Да, Николка? — и тут я поняла, что называть его Николкой, как в детстве, уже нельзя. В его взгляде читался возраст. Он стал старше меня. Его серые глаза смотрели смерти в лицо. Тонкие аристократические пальцы, что выводили изящным почерком стихотворные строки в моих альбомах, недавно несли кровь и гибель. Грех, грех на нас всех.
   — О чем ты думаешь?
   — Не обращай внимания, Николай. Я, сам понимаешь, очень рада, поэтому просто глупею от счастья на глазах. Разве нет? Вот посмотри — руки дрожат. Я безумно волнуюсь и переживаю за тебя. И вдруг ты дома, рядом со мной.
   — Разреши, я закурю.
   — Ты куришь? — с грустью спросила я. Но не посмела ему запретить.
   — Извини, Анна, я устал. Прикажи приготовить мне постель. Я отдам несколько распоряжений Степану и поднимусь к себе.
   «Пусть отдохнет, — подумала я. — Наберется сил. Господи, сколько же сил нам всем еще надо? Зачем нам война? Зачем она нужна молодым мальчикам, которые еще не жили? Господи, дай ответ!»