— Откуда вы, Алексей Петрович? — спросила я. — Вас не было видно с самой весны.
   — Я, Анна Николаевна, был в Крыму по коммерческим делам. Пришлось задержаться. Кстати, вы получали мои письма?
   — Да, благодарю вас.
   — Но я так и не договорил… Когда я увидел имя вашего брата в списках!.. О Боже мой!.. Я словно почувствовал, что какая-то лавина накрыла меня с головой. Я не верил своим глазам.
   Говорил он долго. И когда я старалась перевести разговор, он, ненадолго отвлекшись, опять возвращался к бесконечному некрологу. Мне было неприятно слушать его. После очередной его тирады, я спросила:
   — Кажется, Алексей Петрович, вы не были знакомы с моим братом?
   — Не имел удовольствия быть представленным. Но…
   Я перебила его крайне невежливо:
   — Извините, сейчас у меня нет времени. Не могли бы вы прийти в другой раз?
   — Да, да, разумеется, — поспешил откланяться Алексей Петрович. — Поклон вдове вашего брата!
 
   Потом ко мне приехала Вирсавия Андреевна. Она ничего мне не сказала, просто поцеловала меня в лоб, присела рядом, взяла мою руку в свои руки, и так мы и сидели — долго, глядя друг другу в глаза. Но, Боже ты мой, только тебе известно, как много мы выразили этими молчаливыми взглядами. Разве можно передать словами боль, которая тебя не отпускает? Разве можно в полной мере принять в свою душу несчастье другого человека?
   — У вас, моя дорогая, — сказала мне тихо Вирсавия Андреевна, — сейчас есть только один выход — забыть о любовнике.
   — О… — отозвалась я, — если бы он когда-нибудь был любовником, его было бы проще забыть.
   Аверинцева покачала головой.
   — Вам надо поговорить с Александром Михайловичем.
 
   Вечером следующего дня я, в черном траурном платье, спустилась по широкой лестнице со второго этажа, оглядела пустую гостиную. Медленно прошла к кабинету Александра Михайловича, постучала в его дверь.
   — Войди! — послышалось оттуда, вероятно, он решил, что его беспокоит кто-то из прислуги.
   Я замерла на пороге, ожидая, когда он посмотрит в мою сторону.
   — Чего тебе? — не поднимая глаз от бумаги, спросил он. Повернулся. — Анна? Что же вы стоите там? — Он вышел из-за стола. — Проходите. Садитесь в кресло. Вот плед, я сейчас укутаю ваши ноги, иначе вы можете простудиться.
   Мы присели на диван, он бережно укрыл мои ноги, мимолетно дотронулся до руки прохладными пальцами.
   — Я пришла, — сказала я, и дыхание прекратилось. Он внимательно смотрел на меня, а я заговорила горячо и сбивчиво:
   — Я пришла к вам. Понимаете? К вам. Навсегда. Я буду любить вас. Как только смогу. Простите меня, если сможете! Я пришла к вам. Выслушайте меня, Александр Михайлович, — я не буду вам лгать: осенью я так и не сказала ничего определенного о моих отношениях с Вадимом Александровичем, но, думаю, для вас будет важно знать, что Любомирскии был для меня не больше, чем одним из моих поклонников!
   Я никогда не изменяла вам!.. Со дня нашего венчания я была только вашей женой, и ничьей больше. Моя глупая самонадеянная натура могла бы побороть голос разума, я этого не буду отрицать, но ничего не произошло! Ничего!.. Возможно, я просто запуталась в своих влюбленностях, в желании показаться вам неодинокой и вполне счастливой, но я обманывала сама себя самым страшным и бесстыдным образом.
   И… сейчас я благословляю начавшуюся войну… войну, которая убила моего брата… Благословляю, потому что, если бы не она, я, возможно, никогда бы не стала по-настоящему вашей женой. А знали бы вы, как я к этому стремилась все годы супружества — не понимая в чем дело, делая массу ошибок, раня вас и изводя себя. И все мои поклонники были только для того, чтобы вы смогли обратить на меня внимание!..
   — Анна…
   Он не ожидал моего визита.
   — Анна… — повторил он и не нашел слов. Слова были у меня.
   — Вы мне муж. Я буду вас любить. Вы мне верите?
   — Да. Вам, конечно, верю.
   — Простите меня. — Я взяла его руку. Поцеловала. — Простите.
   Он сидел, словно окаменев. Стал глыбой перед тяжелым письменным столом. И огромный стол, заваленный книгами и папками бумаг, и фигура мужа вдруг обрели общие очертания. Я смотрела в глаза Александру и без слов говорила, что буду ему хорошей женой. И крыша нашего дома заменила нам высокие храмовые купола во время нашего второго венчания. И я не знала счастья большего, чем смотреть на мужа и знать о том, что нет для меня человека совершеннее.
 
   Вечером я пришла к нему в спальню. Он читал, горел неяркий ночник.
   — Анна, — сказал он, поднимаясь с кресла.
   — Что вы читаете? — спросила я.
   — Вы вдохновили меня перечитать Песнь Песней… — с неловкой улыбкой ответил он, словно извиняясь за свой выбор.
   — Почитайте, — попросила я, присаживаясь в его кресло.
   Он взял в руки Библию.
   — «Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей; смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние. Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Голубица моя в ущелье скалы под кровом утеса! покажи мне лице твое, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лице твое приятно…»
   Он прекратил читать. За окнами было морозно и ветрено. Кремовые шторы ограждали нас от всего мира. И мне показалось, что сейчас я тринадцатилетней отроковицей с надеждой и трепетом вхожу к своему царю. Александр Михайлович смотрел на меня с ожиданием. Не было сомнений в том, что он волнуется за меня, как и в первый день нашего супружества, даже больше, потому что я едва смогла оправиться от событий уходящего года.
   — Я пришла, чтобы остаться с вами на ночь, — смущаясь откровенных слов, сказала я.
   Он поцеловал меня в лоб.
   — Не правда ли, странно… Мы уже женаты несколько лет…
   — Молчите, молчите, — прервала я его. — Сейчас надо говорить именно мне… Поверьте, я перебираю свои поступки, мысли, наше прошлое и прихожу к выводу, что так остро я еще никогда не любила вас. Признаюсь, я любила вас, и любила очень сильно — глупой детской любовью со всеми детскими страхами и переживаниями. Но теперь это чувство не только в моем сердце, как прежде, оно окутывает меня, защищает меня, оберегает, делает сильнее, лучше. Как вы, когда вы рядом, когда заботитесь обо мне. Я еще никогда не чувствовала себя настолько женщиной, как сейчас. И все это вместе мне не дает покоя, не дает спокойно жить, существовать. Мне кажется, что мужчины, даже просто смотря на меня, совершают преступление, потому что я — ваша, и ничья больше.
 
   В воскресенье в храме я встретилась с Марией Владимировной. Она первая кивнула мне, я также слегка поклонилась, и мы вместе вышли после богослужения.
   — Добрый день, Анна Николаевна, — сказала она.
   — Добрый день, — немного настороженно ответила я, боясь ее соболезнований.
   Но она заговорила о погоде, о Рождестве. Осмотрев меня, она сказала мягко:
   — Вы простите меня за сказанное в прошлый раз.
   — Забудьте, Мария Владимировна, — попросила я. — Забудьте, как и я уже забыла.
   — А вы очень хорошо выглядите, — сказала она. — Словно нашли что-то драгоценное.
   — Может быть, вы и правы, — отозвалась я.
   — Вот ведь как бывает… — сказала она тихо. — Каждый Божий день что-то находится, что-то теряется. И даже в потере может быть находка. Скажи мне кто, что я овдовею через полгода брака, разве бы я вышла замуж? …Мне скоро матерью становиться. Потеряла супруга, но приобрела ребенка…
   И я подумала тогда: «Я же, потеряв брата, нашла супруга. Как все переплелось в нашей жизни!..»
   — Только, — задумчиво сказала Мария Владимировна, — тех, кто потерял, все-таки больше.
   Я не могла с ней не согласиться. Она вскоре распрощалась со мной, и мы разошлись в разные стороны.
 
   Уже минуло Рождество с его неповторимым хвойным запахом, приближался новый год, от которого мы все ждали только одного — мира в душах и на земле. В самом конце декабря морозным свежим днем я вернулась с прогулки. Меня встретила Таня, смущенная и тревожная.
   — Что случилось, милая? — спросила я.
   — Там… В гостиной, — Таня замолчала.
   — Говори же!
   — Вас дожидаются…
   — Таня, что за глупые выходки! Доложи как положено.
   Таня поджала губы и сказала:
   — Вас желают видеть Вадим Александрович Любомирский.
   Наверно, я побледнела. Достав платок, я не знала, что с ним сделать, покусала краешек. Ноги отказывались идти. Значит, Вадим Александрович здесь… И ждет меня. Но я не смогу подойти к нему, как прежде. Страх словно опутал меня. Нет, нет, ни за что на свете! Я совсем недавно объяснилась с супругом. Я не могу предать Александра еще раз! Господи!
   — Анна Николаевна, сказать, что вы не принимаете? — прошептала Таня.
   — Постой!
   И сама стояла, внезапно обессилевшая.
   — Постой, Танечка… Какой он? — спросила я с ужасом, не понимая, что я делаю.
   — Не знаю, — сказала Таня со слезами на глазах. — Я не знаю…
   Я не могу увидеть его! Иначе я упаду к его ногам и умолю увезти из этого дома!
   — Таня, — сказала я, — я не могу туда пойти.
   — Анна Николаевна…
   — Но, — перебила ее я, — я должна…
   — Нет! — Таня взяла меня за руку. — Не надо! Я почти не видела ничего впереди себя.
   — Добрый день, Вадим Александрович, — сказала я.
   Он резко обернулся ко мне.
   — Добрый день, Анна Николаевна. — Он не сводил с меня глаз.
   Я смотрела на него, не шевелясь. Мне показалось, что он изменился: то ли на его висках блеснуло несколько седых волос, то ли в голосе прозвучала некая усталость, но это уже был не прежний Любомирский. Он приблизился и поцеловал мне кончики пальцев.
   — Присядемте, — сказала я.
   Несколько минут мы сидели молча, почти не двигаясь.
   — Расскажите мне о себе, — сказала я.
   — Я приехал на несколько дней, — сказал Вадим Александрович. — Жизнь моя однообразна и скучна, вряд ли она покажется вам интересной темой для разговора.
   Эти губы когда-то целовали меня. Нежно, страстно. И если бы он сказал мне тогда, летом… Но он говорил о своих чувствах, о том, что хочет увезти меня! А я? Я предлагала ему себя, как приз, — лишь бы только он не уезжал. И как я могла волноваться за него больше, чем за брата? Нет, что за бред… Я волновалась за них одинаково.
   — …Рождество я встретил в вагоне. Не слишком уютно, но зато…
   Почему я не слушаю его? Его руки… Почему они дрожат, почему он хочет притронуться ко мне? Если это случится, я упаду в обморок!.. Надо позвать Таню.
   — Надолго вы в отпуск? — спросила я.
   Или он уже говорил? Я ничего не помнила из его слов, я чувствовала себя очень утомленной.
   — Все зависит от обстоятельств. Он смотрел на меня встревоженно.
   — С вами все в порядке? — спросил он.
   — Думаю, что да. Не стоит беспокоиться. Я встала, он поднялся тут же.
   — По четвергам мы с супругом принимаем. Будем рады вас видеть.
   «Он изменился, — подумала я, — очень изменился. Он… Или это изменилась я?»
   — Не думаю, что у меня получится навестить вас вновь, — услышала я его голос.
   — Всего вам доброго, — сказала я.
   — Анна Николаевна! Простите меня…
   — За что?
   — За то, что потревожил вас.
   — Все в порядке.
   — Я о нашем летнем приключении, — сказал он, улыбаясь как-то неестественно.
   — Мне должно вас благодарить за него. Он стиснул зубы.
   — Я жалею… Я обо всем жалею теперь. Может быть, вы помните?.. «Любовь есть причина бед…» Вы помните?
   — Любовь?.. Вадим Александрович, истинная любовь не может быть причиной бед.
   Он еще не уходил, колебался, а потом сказал:
   — Я должен вам кое-что вернуть.
   — Разве? — удивилась я.
   Он достал из внутреннего кармана конверт.
   — Я всегда носил их с собой. Теперь не имеет смысла. Возьмите.
   Я приняла из его рук этот конверт, раскрыла его, но, услышав удаляющиеся шаги, подняла голову и увидела, что Вадим Александрович уходит. Не имело смысла задерживать его, и я смотрела, как закрывается за ним дверь. Присев на диван, я раскрыла конверт. Там были мои письма к Любомирскому. А среди них что-то плотное, завернутое в белую бумагу. Я развернула бумагу и обнаружила свою фотографию — ту самую, которую подарила ему еще летом на даче. Я вгляделась в черты своего лица.
   «Неужели прошло только полгода? — подумалось мне. — Невозможно поверить. Какая я здесь легкомысленная и счастливая. Надобно все это сжечь, чтобы и пепла не осталось». Легко вздохнув, я положила письма в большой конверт, попыталась уложить и фотографию, но она никак не поддавалась, и тут я заметила на ее оборотной стороне несколько строк, выведенных мелким почерком.
   Помня, что я не писала на ней ни слова, с забившимся сердцем дрожащими руками я перевернула фотографию, уронив все письма на пол, и прочитала сквозь туманную завесу бессильных слез: «Достойно есть прославлять Тебя, прекрасную, непорочную, светлую, равную по благости ангелам небесным, истинную свою любовь, милость Божью, Тебя величаю».