Страница:
Не открывали довольно долго. Платон хотел уже нажать еще раз, как дверь распахнулась. На пороге в пупырчатом салатовом халате стояла располневшая женщина с огрубевшими чертами лица, особенно бросающимися в глаза при зачесанных назад коротких и потерявших цвет волосах. Платон и не сразу даже узнал свою дочь. Теплого приема с бросанием на грудь и слезами в плечо не получилось – Зина только слегка улыбнулась, потом зевнула, не прикрывая рта ладонью, и посторонилась.
– Приехал, значит. Ну, проходи.
Оробевший еще больше Платон сделал шаг вперед и поставил красный пакет на пол.
– Вот… подарки для внука… для всех. Как внук-то… мой?
– Здоровый, орет только много. Только сейчас заснул, паразит, ни ночью, ни днем мне покою не дает. Только прикорнула – и ты тут… – Зина говорила совсем обыденно, словно Платон приехал с трехдневной рыбалки, а не было пятнадцатилетнего отсутствия их в жизни друг друга.
Не считать же редкие телеграфные переводы и последнее письмо родственным общением, в самом деле? Ну, как бы там ни было, поминать прошлое – портить будущее. Платон вздохнул еще раз и заключил свою дочь в неловкие мужские объятия. Зина не противилась, даже похлопала отца по спине, но все-таки не прослезилась, не захлюпала умилительно носом, но и так для начала было очень даже неплохо. Платон чуть сам не прослезился, заглядывая из-за дочериного плеча в комнату, где – он уже слышал – сопит продолжение его фамилии. Зина кивком пригласила на кухню. Платон повесил ковбойскую шляпу на вешалку и стал снимать свои немыслимого цвета ботинки, оглядываясь в поисках тапочек.
– Ничего, так проходи… полы чистые.
– Ага, – кивнул Платон, открыл дверь на кухню и осторожно присел на полукруглый диванчик у маленького столика.
Зина, как всякая русская баба, не спрашивая, выставила из шкафчика початую бутылку водки и чистую до блеска рюмку. Платон хотел было показательно отказаться, мол, и вечернего официального застолья можно обождать, не из сильно пьющих, но как-то не стал. Зина достала тарелку – верно, вчерашнюю – с огромным помидором, нарезанными малосолеными огурчиками, дала хлеба и села напротив. Платон повел бровями и налил себе полстопки.
– Ты, это… Зин… имя какое дали, ядрена-матрена? Или не дали еще?
– Как не дать? Дали уже.
Платон сглотнул слюну.
– Это вы молодцы. И за кого я сейчас пью?
– За Вольдемара.
– За… Воль… дер… демара?
– Ну да. А точнее – за Вольдемара Николаевича.
Платон поднял рюмку.
– Значит, за Вольдемара Николаевича, внука Сергея Васильевича!
Зина спокойно смотрела, как Платон махнул рюмаху и, не закусывая, налил себе еще.
– Ты это… молодец. Вы с Николаем… я правильно понял?. молодцы, ядрена-матрена. А крестить когда?
– Так покрестили вчера. Но не отмечали пока – перенесли на сегодня.
– А… – Платон хотел спросить, почему же его не дождались, но передумал. – А кто крестные?
– Друзья Колины. Ты не знаешь. Познакомишься сегодня.
– Молодцы, молодцы. А где отец, ну то есть сам Николай?
– На работе, где ж ему быть. Скоро будет, да и гости к восьми подтянутся.
– Телеграмма моя дошла?
– Получила. Поэтому со вчера на сегодня перенесли.
– Да? Молодцы… – Платон снова выпил, не закусывая, и осторожно, без нажима спросил: – А Надюша… Надя, бабушка… то есть… ну да… мать твоя… она-то как… придет?
Зина вздохнула, встала и стала зажигать конфорку под чайником.
– Не придет мать. Горе у нее – у мужа сегодня сороковины. Вот как совпало – у кого крестины, у кого сороковины, и все в одной семье.
Платон поставил стопку на стол. Зина это так сказала, что он почувствовал – слово «семья» относится к нему не вполне, как-то косвенно, что ли. Зина обернулась.
– Тебе чаю или кофе? Правда, сразу скажу – кофе не очень вкусный, растворимый, из пакетика.
Платон не расслышал вопроса – он мучительно думал, что получится, если он разузнает, где поминают Надиного второго…да, уже бывшего второго мужа, и заявится туда. Желание увидеть свою бывшую жену, ну раз уж так вышло, снова незамужней просто жгло его. Теперь у нее ведь из мужей только он один остался, и пусть он тоже бывший, но все-таки первый и все-таки живой. И то и другое теперь выгодно отличали Платона от усопшего соперника, которого он так ни разу в жизни и не видел, даже имени его не знал. А чем черт не шутит, как говорится, пока Бог спит, может, и склеится что, может, наладится, не зря присловье в народе ходит – первая любовь не ржавеет. Недаром ведь Надюша, его Надюша с ним так ласково в том сне говорила… грустно, печально, но не сердито совсем, не так, как наяву последние годы. Платон уже решился было спросить у дочери адрес, но Зина вылетела с кухни – из комнаты раздался детский плач. Платон побоялся идти вослед, хотя страсть как хотелось хоть глазком взглянуть на внука, но – может, грудь дала и стесняться при отце будет, может, ребенок нового дядю испугается, да мало ли что, ядрена-матрена. Успеет еще наглядеться – целый вечер впереди. Но сомнения решились сами собой – дверь открылась и на кухню зашла Зина с маленьким кулечком на руках. Из кулька тянулась махонькая ручка с кулачком. Платон встал и заглянул глубже – на него с морщинистого розового личика с осторожным любопытством смотрели голубые глазки.
– Кто ето к нам приехаль? Смотри, Волечка, это дедушка приехаль… да… дедуля твой пришель, чтобы сказать, какой Волечка у нас холосий, какой Волечка у нас самый-пресамый лутсий, – засюсюкала Зина, мгновенно преобразившись из обабившейся молодухи в лучезарную мадонну.
– Ой, а похозий, на кого похозий Волечка? – подхватил Платон. – На дедушку своего, вот на кого похозий самый-пресамый, лутсий-прелутсий Волечка. Дедушка и гостинцы такому красавцу привез… да, ядрена-матрена, потом мама обязательно развернет и подарит. Ой, какой у нас Волеська!
Платон осторожно потряс розовый пальчик. Младенец отдернул ручку, но не заплакал, а довольно гукнул. Потом еще раз гукнул и заулыбался во все ямочки на пухлых щечках.
– Ну, все, увидель дедушку, теперь хрю-хрю делать будем, да, Вольдемарчик? Да, родненький? Помаши дедушке ручкой, вот так, вот так, холосий… сейчас к пушистым хрюкам в гости Волечка пойдеть… да?
Платон, тоже улыбаясь во все ямочки – в этот момент они действительно стали очень похожи, – помахал пятерней и склонил голову набок, словно озадаченная собачка. Вольдемар показал на дедушку пальчиком и снова довольно загукал. Зина счастливо улыбнулась, поцеловала ребенка в лобик и вышла укладывать. Платон опустился на диванчик и залпом вжарил отставленную было рюмку. Да, это ж надо – еще каких-то три дня назад он ничего не знал о новом родном существе, а теперь погляди-ка – и не испугался внучек дедушки, и за пальчик поздоровался, и вообще – вот она, родная кровь-то. Прав был Ветеран – не каждому дано продолжение своего рода дождаться, и имя какое… звонкое, необычное немного на его слух, но уже другого имени, даже и своего Платон для внука не представлял. Ишь ты – Вольдемар свет Николаевич! Красиво, права Зинка, что так назвала, идет имя внучку, ядрена-матрена! Платон, не колеблясь, налил себе еще.
– За Вольдемара! За мово Волечку! – сказал сам себе Платон – давно уже, и даже не вспомнилось бы, когда еще он поднимал тост с таким тихим счастьем.
Оставшееся время до гостей они с Зиной, которая словно немного оттаяла – все-таки внук деда признал за своего, дети вообще хороших людей чуют, – говорили о житье-бытье. Платон узнал, что Николай – парень положительный, малопьющий, работает старшим инженером (как и Платон когда-то) в крупной строительной фирме. И такой-то многоэтажный дом в Рязани, и коттеджный поселок в области, и много других объектов – все он на первых ролях, без его подписи строительство начаться не может. А начальником у него какой-то потрясающий еврей, но совсем не жид, а такой еврей, что любому православному в человечности сто очков вперед даст. Тут Платон удивился, но Зинка уверила – за свой счет зарплату в плохие времена выплачивал, им классную веранду в летнем домике в Заборье «за спасибо» сделал. Был как-то в гостях, увидел, что веранда маленькая, и в первый же понедельник строительную бригаду прислал – и фундамент залили, что хоть еще три этажа над верандой строй. И сам с женой мучается, дочерей через воскресенье видит, и спиной болен, сам вообще худющий – в чем душа держится, а никогда не жалуется, а только людям помогает. У него поэтому классные специалисты, как Николай, – на вес золота. Сегодня из уважения обязательно на крестины придет – познакомитесь. Николай же сам такой насчет нее беспокойный – даже с рыбалки каждые два часа звонит, пока не заночуют на Оке прямо. В прошлом году по пять-шесть во-от таких – Зина показала руками перед собой – щук или там сомов приносил. И вообще – все в дом, чтобы за юбками там или что-то такое – ни-ни. Тут Платон снова удивился, но на этот раз про себя. Было понятно – и больше не по словам, а по глазам, – его дочь была за своим мужем счастлива, чему Платон был искренне рад. Только когда он осторожно перевел разговор на свою бывшую жену, Зинаида как-то замялась.
– Понимаешь, отец… – На этом месте Платон невольно вздрогнул, так давно не слышал этого слова в свой адрес. – Не очень хорошо они с мужем жили последнее время. Сейчас о Прохоре Николаевиче, ну о покойном – только хорошо или никак, но все-таки… и пил, и ходок известный был. Как говорится – седина в бороду, бес в ребро или еще куда там у вас, не знаю. На грани развода были уже, но мать брак сохранила – не третий же раз выходить, бабушкой тем более. Руки распускал иногда, но мать никогда не жаловалась. Это уж я сама знаю. Да что это я, – спохватилась вдруг, – ты душ с дороги-то прими, небось не самолетом добирался. Одежду твою…смешная какая, я постираю, а ты вот…
Зина вышла и вернулась с джинсами и клетчатой рубахой.
– Колькино, тебе должно подойти по размеру.
Платон сначала хотел отказаться, потом подумал, что такая скромность – точно, ложная и сменить одежду после душа было бы в самый раз. В ванной Платон внимательно огляделся – на стеклянной полочке над раковиной стояли разнообразнейшие шампуни, гели и прочие масла в красивых пузырьках. Он поискал шампунь для нормальных волос, но были только для крашеных или тонких. Намыливая с наслаждением остатки волос крапивным шампунем, Платон подумал, что вот она, нормальная жизнь – когда есть выбор, даже в мелком, в несущественном, в шампунях, например. Он-то сам мылся хозяйственным мылом, ему и сносу, то есть смылу, не было. Одного куска на полгода могло хватить, особенно когда обмылки сохранять, не выбрасывать. Ну а когда выбор и в большем есть – в доме, например, в машине, тогда человеку вообще больше незачем сердце надрывать. Так нет же – гоняются за деньгами, воруют, в тюрьму садятся, а все потому, что не знают предела желаний своих, предела выбора своего. Как соленая вода – чем больше пьешь, тем больше хочется. А вот в самом главном выборе – выборе человека на свою жизнь, – тут вообще никакие деньги не помогут, разве помешают.
Посвежевший и пободревший от контрастного душа, Платон вытерся большим махровым полотенцем, немного поколебавшись, побрился Николаевой бритвой и подушился его одеколоном. На Платона из зеркала посмотрел не такой уж старый мужчина с добрыми голубыми, как у маленького Вольдемара, глазами, только от глаз разбежались лучистые морщины.
– Ядрена-матрена, – сказал Платон в зеркало и подмигнул.
Когда он осторожно зашел на кухню, там уже сидел красивый парень, вернее, сказать, молодой мужчина с волосами иссиня-черного, вороньего отлива, веселыми и умными карими глазами и держал пред собой такую же рюмку, как и Платонова, отодвинутая ближе к бутылке. Платон немного растерянно улыбнулся, хотя и сообразил, что это тот самый Николай и есть – Зинкин муж и его, выходит, зять.
– А, тесть дорогой, – подтвердил догадку мужчина, встал и протянул широкую руку, – Николай.
– Сергей Васильевич, – уважительно поздоровался Платон и присел на диванчик вслед за Николаем.
Зять и тесть немного посмотрели друг на друга, потом Николай, как бы спохватившись, широким движением – у него, по-видимому все в жизни было широко – налил рюмки до краев.
– С приездом и за знакомство единовременно!
Платон согласился глазами и приложился к рюмке. После омовения водочка потекла как-то особенно хорошо, с медовой удоволинкой. «И вправду хороший парень, сразу видно», – не без успокоенности подумал Платон, а то ведь по-разному бывает – вроде родня, а чужее чужих – тесть неизвестно откуда свалился, о котором столько лет никто и слыхом не слыхивал.
– Как добрались? Поездом, я по телеграмме понял?
Платон вдруг вспомнил о Шелапутовой посылке и махнул рукой.
– Поездом, только лучше б самолетом, – хотел добавить, если б были деньги, но не стал, – обокрали так, что ядрена-матрена просто. Да и ладно – мое бы срезали, так чужого человека посылку вез. Теперь не знаю, что и делать.
– Не огорчайтесь, – широко улыбнулся Николай, – заявление подали в милицию?
– Нет, говорят, бесполезно.
– Я не в том смысле, что полезно, а в том, что человеку, от которого посылку везли, справку бы эту представили для объяснения. Документ все-таки.
Платон поскреб затылок – эта простая мысль ни ему, ни его попутчикам в голову не пришла. Николай заметил растерянность Платона и успокоил:
– Да ничего. У меня полментовки в знакомых, на транспорте тоже. Завтра съездим, оформим протокольчик, будет хоть что предъявить.
Платон приложил руку к сердцу, не заметив, что левую и к противоположной груди – в правой он все еще держал рюмку.
На кухню зашла принарядившаяся Зина.
– Познакомились уже? Ну и ладненько. Коль, я дверь приоткрыла, чтобы гости не звонили, да и твои джинсы с рубашкой отцу дала, его вещи стирать и стирать с дороги, ничего, милый?
Коля бросил взгляд на тестя и посадил Зину к себе на колени.
– Да ради Бога, лишь бы не жало под мышками. Ты моя красавица, Волечка спит?
– Уснул, уснул, мамке роздых дал наконец-то. Ну что, стол здесь накроем по-быстрому или в другой комнате?
Платон подумал, что даже не успел посмотреть дочкин дом – квартира была неоднокомнатой, стало быть, широкой, у Коли другой быть и не могло.
– Давай в комнате – здесь все не поместятся. Человек пять-шесть придут, это точно.
Платон, помогая собирать стол, заодно осмотрелся. Ничего так, квартира была, как говорится, «полной чашей», но что сразу понравилось – без выпендрежа. Без показушного хрусталя на полках, картин хозяев в фасонном виде на стене, без «выставочных» икон, что обычно висят у убежденных атеистов, без всяких там супертонких телевизоров, про которые Платон много слышал от артиста. Мебель была обычной, опрятной, не карельская береза какая-то, когда на дорогущем стуле и сидеть-то страшно. Особенно понравился Колин бар в углу гостиной – там красовались живописные бутылки самых разных калибров и форм. Коля, не обинуясь, достал одну с черной этикеткой, где был изображен джентельмен в цилиндре и тростью, и стаканы с толстым стеклом.
– Виски уважаем? – полуспросил, полуутвердил Николай и разлил янтарный напиток.
Платон больше уважал родную беленькую, тем более с нее начали, но и к иноземным напиткам ненависти не испытывал.
– Вцепились? – Платону вспомнился лихой матрос Василий.
Николай улыбнулся и «вцепился». Когда минут через сорок начали подходить первые гости с пышными букетами и детскими подарками, Платон и Николай были уже друганы – не разлей вода. Ну или виски.
9
– Приехал, значит. Ну, проходи.
Оробевший еще больше Платон сделал шаг вперед и поставил красный пакет на пол.
– Вот… подарки для внука… для всех. Как внук-то… мой?
– Здоровый, орет только много. Только сейчас заснул, паразит, ни ночью, ни днем мне покою не дает. Только прикорнула – и ты тут… – Зина говорила совсем обыденно, словно Платон приехал с трехдневной рыбалки, а не было пятнадцатилетнего отсутствия их в жизни друг друга.
Не считать же редкие телеграфные переводы и последнее письмо родственным общением, в самом деле? Ну, как бы там ни было, поминать прошлое – портить будущее. Платон вздохнул еще раз и заключил свою дочь в неловкие мужские объятия. Зина не противилась, даже похлопала отца по спине, но все-таки не прослезилась, не захлюпала умилительно носом, но и так для начала было очень даже неплохо. Платон чуть сам не прослезился, заглядывая из-за дочериного плеча в комнату, где – он уже слышал – сопит продолжение его фамилии. Зина кивком пригласила на кухню. Платон повесил ковбойскую шляпу на вешалку и стал снимать свои немыслимого цвета ботинки, оглядываясь в поисках тапочек.
– Ничего, так проходи… полы чистые.
– Ага, – кивнул Платон, открыл дверь на кухню и осторожно присел на полукруглый диванчик у маленького столика.
Зина, как всякая русская баба, не спрашивая, выставила из шкафчика початую бутылку водки и чистую до блеска рюмку. Платон хотел было показательно отказаться, мол, и вечернего официального застолья можно обождать, не из сильно пьющих, но как-то не стал. Зина достала тарелку – верно, вчерашнюю – с огромным помидором, нарезанными малосолеными огурчиками, дала хлеба и села напротив. Платон повел бровями и налил себе полстопки.
– Ты, это… Зин… имя какое дали, ядрена-матрена? Или не дали еще?
– Как не дать? Дали уже.
Платон сглотнул слюну.
– Это вы молодцы. И за кого я сейчас пью?
– За Вольдемара.
– За… Воль… дер… демара?
– Ну да. А точнее – за Вольдемара Николаевича.
Платон поднял рюмку.
– Значит, за Вольдемара Николаевича, внука Сергея Васильевича!
Зина спокойно смотрела, как Платон махнул рюмаху и, не закусывая, налил себе еще.
– Ты это… молодец. Вы с Николаем… я правильно понял?. молодцы, ядрена-матрена. А крестить когда?
– Так покрестили вчера. Но не отмечали пока – перенесли на сегодня.
– А… – Платон хотел спросить, почему же его не дождались, но передумал. – А кто крестные?
– Друзья Колины. Ты не знаешь. Познакомишься сегодня.
– Молодцы, молодцы. А где отец, ну то есть сам Николай?
– На работе, где ж ему быть. Скоро будет, да и гости к восьми подтянутся.
– Телеграмма моя дошла?
– Получила. Поэтому со вчера на сегодня перенесли.
– Да? Молодцы… – Платон снова выпил, не закусывая, и осторожно, без нажима спросил: – А Надюша… Надя, бабушка… то есть… ну да… мать твоя… она-то как… придет?
Зина вздохнула, встала и стала зажигать конфорку под чайником.
– Не придет мать. Горе у нее – у мужа сегодня сороковины. Вот как совпало – у кого крестины, у кого сороковины, и все в одной семье.
Платон поставил стопку на стол. Зина это так сказала, что он почувствовал – слово «семья» относится к нему не вполне, как-то косвенно, что ли. Зина обернулась.
– Тебе чаю или кофе? Правда, сразу скажу – кофе не очень вкусный, растворимый, из пакетика.
Платон не расслышал вопроса – он мучительно думал, что получится, если он разузнает, где поминают Надиного второго…да, уже бывшего второго мужа, и заявится туда. Желание увидеть свою бывшую жену, ну раз уж так вышло, снова незамужней просто жгло его. Теперь у нее ведь из мужей только он один остался, и пусть он тоже бывший, но все-таки первый и все-таки живой. И то и другое теперь выгодно отличали Платона от усопшего соперника, которого он так ни разу в жизни и не видел, даже имени его не знал. А чем черт не шутит, как говорится, пока Бог спит, может, и склеится что, может, наладится, не зря присловье в народе ходит – первая любовь не ржавеет. Недаром ведь Надюша, его Надюша с ним так ласково в том сне говорила… грустно, печально, но не сердито совсем, не так, как наяву последние годы. Платон уже решился было спросить у дочери адрес, но Зина вылетела с кухни – из комнаты раздался детский плач. Платон побоялся идти вослед, хотя страсть как хотелось хоть глазком взглянуть на внука, но – может, грудь дала и стесняться при отце будет, может, ребенок нового дядю испугается, да мало ли что, ядрена-матрена. Успеет еще наглядеться – целый вечер впереди. Но сомнения решились сами собой – дверь открылась и на кухню зашла Зина с маленьким кулечком на руках. Из кулька тянулась махонькая ручка с кулачком. Платон встал и заглянул глубже – на него с морщинистого розового личика с осторожным любопытством смотрели голубые глазки.
– Кто ето к нам приехаль? Смотри, Волечка, это дедушка приехаль… да… дедуля твой пришель, чтобы сказать, какой Волечка у нас холосий, какой Волечка у нас самый-пресамый лутсий, – засюсюкала Зина, мгновенно преобразившись из обабившейся молодухи в лучезарную мадонну.
– Ой, а похозий, на кого похозий Волечка? – подхватил Платон. – На дедушку своего, вот на кого похозий самый-пресамый, лутсий-прелутсий Волечка. Дедушка и гостинцы такому красавцу привез… да, ядрена-матрена, потом мама обязательно развернет и подарит. Ой, какой у нас Волеська!
Платон осторожно потряс розовый пальчик. Младенец отдернул ручку, но не заплакал, а довольно гукнул. Потом еще раз гукнул и заулыбался во все ямочки на пухлых щечках.
– Ну, все, увидель дедушку, теперь хрю-хрю делать будем, да, Вольдемарчик? Да, родненький? Помаши дедушке ручкой, вот так, вот так, холосий… сейчас к пушистым хрюкам в гости Волечка пойдеть… да?
Платон, тоже улыбаясь во все ямочки – в этот момент они действительно стали очень похожи, – помахал пятерней и склонил голову набок, словно озадаченная собачка. Вольдемар показал на дедушку пальчиком и снова довольно загукал. Зина счастливо улыбнулась, поцеловала ребенка в лобик и вышла укладывать. Платон опустился на диванчик и залпом вжарил отставленную было рюмку. Да, это ж надо – еще каких-то три дня назад он ничего не знал о новом родном существе, а теперь погляди-ка – и не испугался внучек дедушки, и за пальчик поздоровался, и вообще – вот она, родная кровь-то. Прав был Ветеран – не каждому дано продолжение своего рода дождаться, и имя какое… звонкое, необычное немного на его слух, но уже другого имени, даже и своего Платон для внука не представлял. Ишь ты – Вольдемар свет Николаевич! Красиво, права Зинка, что так назвала, идет имя внучку, ядрена-матрена! Платон, не колеблясь, налил себе еще.
– За Вольдемара! За мово Волечку! – сказал сам себе Платон – давно уже, и даже не вспомнилось бы, когда еще он поднимал тост с таким тихим счастьем.
Оставшееся время до гостей они с Зиной, которая словно немного оттаяла – все-таки внук деда признал за своего, дети вообще хороших людей чуют, – говорили о житье-бытье. Платон узнал, что Николай – парень положительный, малопьющий, работает старшим инженером (как и Платон когда-то) в крупной строительной фирме. И такой-то многоэтажный дом в Рязани, и коттеджный поселок в области, и много других объектов – все он на первых ролях, без его подписи строительство начаться не может. А начальником у него какой-то потрясающий еврей, но совсем не жид, а такой еврей, что любому православному в человечности сто очков вперед даст. Тут Платон удивился, но Зинка уверила – за свой счет зарплату в плохие времена выплачивал, им классную веранду в летнем домике в Заборье «за спасибо» сделал. Был как-то в гостях, увидел, что веранда маленькая, и в первый же понедельник строительную бригаду прислал – и фундамент залили, что хоть еще три этажа над верандой строй. И сам с женой мучается, дочерей через воскресенье видит, и спиной болен, сам вообще худющий – в чем душа держится, а никогда не жалуется, а только людям помогает. У него поэтому классные специалисты, как Николай, – на вес золота. Сегодня из уважения обязательно на крестины придет – познакомитесь. Николай же сам такой насчет нее беспокойный – даже с рыбалки каждые два часа звонит, пока не заночуют на Оке прямо. В прошлом году по пять-шесть во-от таких – Зина показала руками перед собой – щук или там сомов приносил. И вообще – все в дом, чтобы за юбками там или что-то такое – ни-ни. Тут Платон снова удивился, но на этот раз про себя. Было понятно – и больше не по словам, а по глазам, – его дочь была за своим мужем счастлива, чему Платон был искренне рад. Только когда он осторожно перевел разговор на свою бывшую жену, Зинаида как-то замялась.
– Понимаешь, отец… – На этом месте Платон невольно вздрогнул, так давно не слышал этого слова в свой адрес. – Не очень хорошо они с мужем жили последнее время. Сейчас о Прохоре Николаевиче, ну о покойном – только хорошо или никак, но все-таки… и пил, и ходок известный был. Как говорится – седина в бороду, бес в ребро или еще куда там у вас, не знаю. На грани развода были уже, но мать брак сохранила – не третий же раз выходить, бабушкой тем более. Руки распускал иногда, но мать никогда не жаловалась. Это уж я сама знаю. Да что это я, – спохватилась вдруг, – ты душ с дороги-то прими, небось не самолетом добирался. Одежду твою…смешная какая, я постираю, а ты вот…
Зина вышла и вернулась с джинсами и клетчатой рубахой.
– Колькино, тебе должно подойти по размеру.
Платон сначала хотел отказаться, потом подумал, что такая скромность – точно, ложная и сменить одежду после душа было бы в самый раз. В ванной Платон внимательно огляделся – на стеклянной полочке над раковиной стояли разнообразнейшие шампуни, гели и прочие масла в красивых пузырьках. Он поискал шампунь для нормальных волос, но были только для крашеных или тонких. Намыливая с наслаждением остатки волос крапивным шампунем, Платон подумал, что вот она, нормальная жизнь – когда есть выбор, даже в мелком, в несущественном, в шампунях, например. Он-то сам мылся хозяйственным мылом, ему и сносу, то есть смылу, не было. Одного куска на полгода могло хватить, особенно когда обмылки сохранять, не выбрасывать. Ну а когда выбор и в большем есть – в доме, например, в машине, тогда человеку вообще больше незачем сердце надрывать. Так нет же – гоняются за деньгами, воруют, в тюрьму садятся, а все потому, что не знают предела желаний своих, предела выбора своего. Как соленая вода – чем больше пьешь, тем больше хочется. А вот в самом главном выборе – выборе человека на свою жизнь, – тут вообще никакие деньги не помогут, разве помешают.
Посвежевший и пободревший от контрастного душа, Платон вытерся большим махровым полотенцем, немного поколебавшись, побрился Николаевой бритвой и подушился его одеколоном. На Платона из зеркала посмотрел не такой уж старый мужчина с добрыми голубыми, как у маленького Вольдемара, глазами, только от глаз разбежались лучистые морщины.
– Ядрена-матрена, – сказал Платон в зеркало и подмигнул.
Когда он осторожно зашел на кухню, там уже сидел красивый парень, вернее, сказать, молодой мужчина с волосами иссиня-черного, вороньего отлива, веселыми и умными карими глазами и держал пред собой такую же рюмку, как и Платонова, отодвинутая ближе к бутылке. Платон немного растерянно улыбнулся, хотя и сообразил, что это тот самый Николай и есть – Зинкин муж и его, выходит, зять.
– А, тесть дорогой, – подтвердил догадку мужчина, встал и протянул широкую руку, – Николай.
– Сергей Васильевич, – уважительно поздоровался Платон и присел на диванчик вслед за Николаем.
Зять и тесть немного посмотрели друг на друга, потом Николай, как бы спохватившись, широким движением – у него, по-видимому все в жизни было широко – налил рюмки до краев.
– С приездом и за знакомство единовременно!
Платон согласился глазами и приложился к рюмке. После омовения водочка потекла как-то особенно хорошо, с медовой удоволинкой. «И вправду хороший парень, сразу видно», – не без успокоенности подумал Платон, а то ведь по-разному бывает – вроде родня, а чужее чужих – тесть неизвестно откуда свалился, о котором столько лет никто и слыхом не слыхивал.
– Как добрались? Поездом, я по телеграмме понял?
Платон вдруг вспомнил о Шелапутовой посылке и махнул рукой.
– Поездом, только лучше б самолетом, – хотел добавить, если б были деньги, но не стал, – обокрали так, что ядрена-матрена просто. Да и ладно – мое бы срезали, так чужого человека посылку вез. Теперь не знаю, что и делать.
– Не огорчайтесь, – широко улыбнулся Николай, – заявление подали в милицию?
– Нет, говорят, бесполезно.
– Я не в том смысле, что полезно, а в том, что человеку, от которого посылку везли, справку бы эту представили для объяснения. Документ все-таки.
Платон поскреб затылок – эта простая мысль ни ему, ни его попутчикам в голову не пришла. Николай заметил растерянность Платона и успокоил:
– Да ничего. У меня полментовки в знакомых, на транспорте тоже. Завтра съездим, оформим протокольчик, будет хоть что предъявить.
Платон приложил руку к сердцу, не заметив, что левую и к противоположной груди – в правой он все еще держал рюмку.
На кухню зашла принарядившаяся Зина.
– Познакомились уже? Ну и ладненько. Коль, я дверь приоткрыла, чтобы гости не звонили, да и твои джинсы с рубашкой отцу дала, его вещи стирать и стирать с дороги, ничего, милый?
Коля бросил взгляд на тестя и посадил Зину к себе на колени.
– Да ради Бога, лишь бы не жало под мышками. Ты моя красавица, Волечка спит?
– Уснул, уснул, мамке роздых дал наконец-то. Ну что, стол здесь накроем по-быстрому или в другой комнате?
Платон подумал, что даже не успел посмотреть дочкин дом – квартира была неоднокомнатой, стало быть, широкой, у Коли другой быть и не могло.
– Давай в комнате – здесь все не поместятся. Человек пять-шесть придут, это точно.
Платон, помогая собирать стол, заодно осмотрелся. Ничего так, квартира была, как говорится, «полной чашей», но что сразу понравилось – без выпендрежа. Без показушного хрусталя на полках, картин хозяев в фасонном виде на стене, без «выставочных» икон, что обычно висят у убежденных атеистов, без всяких там супертонких телевизоров, про которые Платон много слышал от артиста. Мебель была обычной, опрятной, не карельская береза какая-то, когда на дорогущем стуле и сидеть-то страшно. Особенно понравился Колин бар в углу гостиной – там красовались живописные бутылки самых разных калибров и форм. Коля, не обинуясь, достал одну с черной этикеткой, где был изображен джентельмен в цилиндре и тростью, и стаканы с толстым стеклом.
– Виски уважаем? – полуспросил, полуутвердил Николай и разлил янтарный напиток.
Платон больше уважал родную беленькую, тем более с нее начали, но и к иноземным напиткам ненависти не испытывал.
– Вцепились? – Платону вспомнился лихой матрос Василий.
Николай улыбнулся и «вцепился». Когда минут через сорок начали подходить первые гости с пышными букетами и детскими подарками, Платон и Николай были уже друганы – не разлей вода. Ну или виски.
9
Гости осторожно проходили в комнату с почти уже накрытым столом, но не садились, а размещались у бара. Платон невольно оказался в самом центре компании веселых, ценящих жизнь и крепко за нее державшихся мужчин, их жен, одетых уютно, просто, смотрящих без вызова и надменности. Зина быстро переоделась и вышла к гостям прихорошенной, в красном летнем платье, сразу помолодев на несколько лет.
– Таки шалом! – в дверях появился невысокий худой человек лет сорока с небольшим, с коренастым носом, оттопыренными ушами и веселым бирюзовым взглядом.
Вид его был потрясающий: в белой тройке, белых ботинках, рубашка с золотыми запонками, с огромным букетом роз – не хватало только белого цилиндра, чтобы подумать, что зашел молодой отпрыск Ротшильда. А если бы на него надеть платоновскую белую шляпу, что дал ему Артист, то гость превратился бы в техасского миллионера начала прошлого века. Самое поразительное – этот дендизм ему невероятно шел.
– О! Андриян собственной персоной! Как всегда – суперкрасавец! – воскликнул уже «добренький» Николай, Зина сразу же приложила палец к губам и показала глазами в сторону детской.
Как понял Платон, это и был тот самый Колин начальник, еврей с православной душой. Андрея приняли горячо, но не суетясь и особо не выделяя среди собравшихся. Николай познакомил его с Платоном.
– Наконец-то тесть приехал.
Платону было приятно все: и что зять сказал «наконец-то» – Зинаида, хоть и дочь, так не сказала бы, и что он никак не выглядит бедным родственником, а стал практически своим среди этих жизнерадостных людей, и что, самое главное, внук, его Волечка тоже признал за своего. Душа Платона рассупонилась, и он как-то стал налегать на этот чудный напиток, виски, чего до сих пор еще ни разу не пробовал и который ему казался после водки довольно легким.
Наконец сели за стол. Посередине в вазе стоял Андреев букет, остальные цветы Зина снесла на кухню. Из-за цветов Платону не было видно и половины лиц, и он все время вытягивал шею, когда кто-нибудь напротив брал слово. Говорили, однако, без особого апофеоза, просто, по-домашнему. Все женщины целовали Зину и, как опытные матери, что-то советовали, поругивали своих детей-сорванцов и ахали, вспоминая свои дежурства у колыбелей, впрочем, сразу, без заметного перерыва переходя на тряпки и сплетни. Зинаидины глаза блестели от счастья, она благодарила подружек за каждый совет, внимательно слушала разные истории и при этом не забывала следить за столом и прислушиваться к звукам из детской. Мужчины, не забывая восхвалять красоту молодой матери и желать пацану Вольдемарику стать настоящим атаманом, защитником Отечества, воином, миллионером и даже президентом, вспоминали свои байки.
– Слушайте, мужики, – заранее широко улыбался Николай, – выходим мы, значит, на вокзале в Москве с Захаром. – Захар, оказавшийся крестным отцом, одобрительно закивал. Платон обратил внимание – закивал как-то странно, вытягивая шею, уточкой. – А тогда еще, в девяностых, помните, – рассказывал зять, – водка в таких пластмассовых стаканчиках одноразовых продавалась. Ну так вот, подходит к нам какой-то бич, но точно – из бывших интеллигентов, в очечках, весь грязный, запущенный, вонючий, руки трясутся, нос краснющий, как у Деда Мороза. Подходит осторожно и так вежливо, с расстановкой говорит, мол, разглядел в нас с первого взгляда душевных и интеллигентных людей, которые прекрасно понимают, что абстинентный синдром – не тетка. И в этой связи не соблаговолят ли люди такой высокой культуры – ну то есть мы с Захаром – выделить некоторое воспоможение другому культуртрегеру, находящемуся, правда, в этот момент в неоплачиваемом творческом отпуске, то есть – ему. Ну, за такую речь мы, понятно, дали ему рублей двадцать или что-то такое. Он сразу к ларьку, покупает этот стаканчик с водкой и – шмыг за этот самый ларек. Нам любопытно стало, мы осторожно подошли, заглянули за угол, а он так медленно крышку снимает, поднимает стаканчик перед глазами и… не могу… так тихо, ласково, с трепетом аж говорит: «Ну, здравствуй!»
Зина недовольно шикнула на захохотавших мужчин, все притихли, но перестать смеяться не могли еще долго, а Платон дольше всех – эта история могла бы подойти каждому обитателю их дома, особенно Артисту. Платону тоже захотелось рассказать что-то смешное, и память как раз подсказала случай с тем же Артистом. А случай был действительно уморительный. Пьяный, как обычно, но в тот день ищущий своей тоске какой-нибудь художественный выход, Артист где-то раздобыл светящейся – Платон хотел сумничать и сказать «фосфоресцирующей», но запутался в шипящих – краски и стал сначала размалевывать стены в своей комнате. Но поскольку дело было утром, то эффекта ждать нужно было целый день, пока не стемнеет, а краска еще на донышке оставалась, то Артист решил покрасить что-нибудь двигающееся, вернее сказать – живое. Животных под рукой никаких не было, а на улицу ему выходить не хотелось. Тогда Артист придумал следующее – он насыпал на пол хлебных крошек и стал дожидаться тараканов, которых в их доме просто тьма. Ничего не подозревающие тараканы подбегали за добычей, а Артист капал на них сверху краской. Так он сидел и помечал тараканов, пока не кончилась краска, а может быть, и хлеб, не суть важно. А важно, что потом Артист выпил оставшуюся водку и его, конечно, завалило. Так и продрых бы до утра, как и все, если бы не истошный вопль Салтычихи – Платон вкратце обрисовал могучую Пелагею, – которая, проснувшись отчего-то ночью, вдруг заметила снующие по полу и стенам светящиеся создания. Все тогда вскочили с перепугу и увидели на своих полах то же самое – везде перемещались какие-то огоньки. Артист тоже проснулся, совсем забыв, как он развлекался днем, и что он видит – стены мерцают, по полу бегают светлячки, соседи орут. Решив, что у него уже белая горячка, художник, как чумной, выбежал из дома и пошпарил в сторону ближайшей больницы. Когда разобрались, хотели Артисту морду набить, да он водкой откупился, говорил: пробовал себя в новом виде искусства – живая живопись. А тараканы еще неделю ночью светились, их так даже удобнее было топтать в темноте, потом исчезли – либо перебили, либо краска выдохлась.
Отсмеявшись полушепотом под недовольным взглядом Зинаиды, мужчины окончательно признали Платона за своего, а верткошеий Захар даже позавидовал Николаю – ему бы такого классного тестя, он бы и с тещей своей стерпелся бы. Платон довольно улыбался – так хорошо, как сегодня, он себя давно не чувствовал, настолько давно, что и не припомнишь. Если только – позавчера, но среди родни – не припомнишь, точно. «Запоминай этот день», – мысленно говорил себе Платон, лучезарно чокаясь своим стаканом виски, он может и не повториться. Такие праздники – как драгоценные камни. Их надо складывать в сундук памяти, чтобы потом в обычные, то есть печальные, дни доставать и любоваться. Платон даже представил себе сундучок с большим навесным замком – у него-то таких самоцветов только на донышке, но что поделаешь. У других и такого нет или настолько много, что цена таким дням им не известна, оттого и не берегут, то есть не запоминают. А зря, успевал мыслить между разговором Платон, жизнь – переменчивая штука. Белоснежный Андрей пошел травить еврейские анекдоты, как известно, сами евреи – их лучшие рассказчики. Николай, Захар и другие пытались тоже что-то вставить, но до Андрея им было далеко, он и знал больше и рассказывал смачно. Платон хотел было тоже рассказать какой-никакой анекдот, но с удивлением понял, что не знает ни одного и даже только что рассказанные, над которыми можно было согнуться в животе, не помнил уже через минуту. Видно, анекдоты все-таки – удел сытых людей, мало зависящих от обстоятельств, подумал Платон, а когда не знаешь, чем назавтра опохмеляться и закусывать, не до анекдотов. Но эта мысль моментально вытеснилась новой зажигательной историей про раввина и двух петухов – одного черного, другого белого.
– Так вы не поняли, ребе, черного зарежешь, белый будет плакать, белого зарежешь, черный будет плакать, они же же с детства на одном дворе росли, словно братья. – Так, если ж тебе кушать нечего, режь, белого! – Так черный же будет плакать… – Ну и х… с ним, пусть плачет!
Плакал уже Платон – давя хохот, чтобы не разбудить внука, остальные делали то же самое. Зинаида с укоризной покачала головой, что-то мужчины раздухарились и папаша новоявленный – прям аж залоснился, компанию новую нашел, а сам шлялся годами черт знает где. Никакой помощи от него, его только содержали – и мать, и она переводы отсылала, чтоб окончательно не окочурился. А тут – глядь, мужнин виски хлещет, ржет, довольный, небось забыл уже, зачем приехал. И муж тоже хорош – родственничка-собутыльника себе нашел. А ведь давеча его хвалила – непьющий практически, все такое. А может, это он дома, ну, кроме сегодня, непьющий, а на рыбалках своих так поддает, что – мама не горюй? И в последний день оправляется, чтобы домой пьяным не являться? Может, и баб они на свои рыбалки берут, кто их, козлов-то, знает? Зина представила себе развратную гулянку на берегу и нахмурилась уже серьезно.
– Таки шалом! – в дверях появился невысокий худой человек лет сорока с небольшим, с коренастым носом, оттопыренными ушами и веселым бирюзовым взглядом.
Вид его был потрясающий: в белой тройке, белых ботинках, рубашка с золотыми запонками, с огромным букетом роз – не хватало только белого цилиндра, чтобы подумать, что зашел молодой отпрыск Ротшильда. А если бы на него надеть платоновскую белую шляпу, что дал ему Артист, то гость превратился бы в техасского миллионера начала прошлого века. Самое поразительное – этот дендизм ему невероятно шел.
– О! Андриян собственной персоной! Как всегда – суперкрасавец! – воскликнул уже «добренький» Николай, Зина сразу же приложила палец к губам и показала глазами в сторону детской.
Как понял Платон, это и был тот самый Колин начальник, еврей с православной душой. Андрея приняли горячо, но не суетясь и особо не выделяя среди собравшихся. Николай познакомил его с Платоном.
– Наконец-то тесть приехал.
Платону было приятно все: и что зять сказал «наконец-то» – Зинаида, хоть и дочь, так не сказала бы, и что он никак не выглядит бедным родственником, а стал практически своим среди этих жизнерадостных людей, и что, самое главное, внук, его Волечка тоже признал за своего. Душа Платона рассупонилась, и он как-то стал налегать на этот чудный напиток, виски, чего до сих пор еще ни разу не пробовал и который ему казался после водки довольно легким.
Наконец сели за стол. Посередине в вазе стоял Андреев букет, остальные цветы Зина снесла на кухню. Из-за цветов Платону не было видно и половины лиц, и он все время вытягивал шею, когда кто-нибудь напротив брал слово. Говорили, однако, без особого апофеоза, просто, по-домашнему. Все женщины целовали Зину и, как опытные матери, что-то советовали, поругивали своих детей-сорванцов и ахали, вспоминая свои дежурства у колыбелей, впрочем, сразу, без заметного перерыва переходя на тряпки и сплетни. Зинаидины глаза блестели от счастья, она благодарила подружек за каждый совет, внимательно слушала разные истории и при этом не забывала следить за столом и прислушиваться к звукам из детской. Мужчины, не забывая восхвалять красоту молодой матери и желать пацану Вольдемарику стать настоящим атаманом, защитником Отечества, воином, миллионером и даже президентом, вспоминали свои байки.
– Слушайте, мужики, – заранее широко улыбался Николай, – выходим мы, значит, на вокзале в Москве с Захаром. – Захар, оказавшийся крестным отцом, одобрительно закивал. Платон обратил внимание – закивал как-то странно, вытягивая шею, уточкой. – А тогда еще, в девяностых, помните, – рассказывал зять, – водка в таких пластмассовых стаканчиках одноразовых продавалась. Ну так вот, подходит к нам какой-то бич, но точно – из бывших интеллигентов, в очечках, весь грязный, запущенный, вонючий, руки трясутся, нос краснющий, как у Деда Мороза. Подходит осторожно и так вежливо, с расстановкой говорит, мол, разглядел в нас с первого взгляда душевных и интеллигентных людей, которые прекрасно понимают, что абстинентный синдром – не тетка. И в этой связи не соблаговолят ли люди такой высокой культуры – ну то есть мы с Захаром – выделить некоторое воспоможение другому культуртрегеру, находящемуся, правда, в этот момент в неоплачиваемом творческом отпуске, то есть – ему. Ну, за такую речь мы, понятно, дали ему рублей двадцать или что-то такое. Он сразу к ларьку, покупает этот стаканчик с водкой и – шмыг за этот самый ларек. Нам любопытно стало, мы осторожно подошли, заглянули за угол, а он так медленно крышку снимает, поднимает стаканчик перед глазами и… не могу… так тихо, ласково, с трепетом аж говорит: «Ну, здравствуй!»
Зина недовольно шикнула на захохотавших мужчин, все притихли, но перестать смеяться не могли еще долго, а Платон дольше всех – эта история могла бы подойти каждому обитателю их дома, особенно Артисту. Платону тоже захотелось рассказать что-то смешное, и память как раз подсказала случай с тем же Артистом. А случай был действительно уморительный. Пьяный, как обычно, но в тот день ищущий своей тоске какой-нибудь художественный выход, Артист где-то раздобыл светящейся – Платон хотел сумничать и сказать «фосфоресцирующей», но запутался в шипящих – краски и стал сначала размалевывать стены в своей комнате. Но поскольку дело было утром, то эффекта ждать нужно было целый день, пока не стемнеет, а краска еще на донышке оставалась, то Артист решил покрасить что-нибудь двигающееся, вернее сказать – живое. Животных под рукой никаких не было, а на улицу ему выходить не хотелось. Тогда Артист придумал следующее – он насыпал на пол хлебных крошек и стал дожидаться тараканов, которых в их доме просто тьма. Ничего не подозревающие тараканы подбегали за добычей, а Артист капал на них сверху краской. Так он сидел и помечал тараканов, пока не кончилась краска, а может быть, и хлеб, не суть важно. А важно, что потом Артист выпил оставшуюся водку и его, конечно, завалило. Так и продрых бы до утра, как и все, если бы не истошный вопль Салтычихи – Платон вкратце обрисовал могучую Пелагею, – которая, проснувшись отчего-то ночью, вдруг заметила снующие по полу и стенам светящиеся создания. Все тогда вскочили с перепугу и увидели на своих полах то же самое – везде перемещались какие-то огоньки. Артист тоже проснулся, совсем забыв, как он развлекался днем, и что он видит – стены мерцают, по полу бегают светлячки, соседи орут. Решив, что у него уже белая горячка, художник, как чумной, выбежал из дома и пошпарил в сторону ближайшей больницы. Когда разобрались, хотели Артисту морду набить, да он водкой откупился, говорил: пробовал себя в новом виде искусства – живая живопись. А тараканы еще неделю ночью светились, их так даже удобнее было топтать в темноте, потом исчезли – либо перебили, либо краска выдохлась.
Отсмеявшись полушепотом под недовольным взглядом Зинаиды, мужчины окончательно признали Платона за своего, а верткошеий Захар даже позавидовал Николаю – ему бы такого классного тестя, он бы и с тещей своей стерпелся бы. Платон довольно улыбался – так хорошо, как сегодня, он себя давно не чувствовал, настолько давно, что и не припомнишь. Если только – позавчера, но среди родни – не припомнишь, точно. «Запоминай этот день», – мысленно говорил себе Платон, лучезарно чокаясь своим стаканом виски, он может и не повториться. Такие праздники – как драгоценные камни. Их надо складывать в сундук памяти, чтобы потом в обычные, то есть печальные, дни доставать и любоваться. Платон даже представил себе сундучок с большим навесным замком – у него-то таких самоцветов только на донышке, но что поделаешь. У других и такого нет или настолько много, что цена таким дням им не известна, оттого и не берегут, то есть не запоминают. А зря, успевал мыслить между разговором Платон, жизнь – переменчивая штука. Белоснежный Андрей пошел травить еврейские анекдоты, как известно, сами евреи – их лучшие рассказчики. Николай, Захар и другие пытались тоже что-то вставить, но до Андрея им было далеко, он и знал больше и рассказывал смачно. Платон хотел было тоже рассказать какой-никакой анекдот, но с удивлением понял, что не знает ни одного и даже только что рассказанные, над которыми можно было согнуться в животе, не помнил уже через минуту. Видно, анекдоты все-таки – удел сытых людей, мало зависящих от обстоятельств, подумал Платон, а когда не знаешь, чем назавтра опохмеляться и закусывать, не до анекдотов. Но эта мысль моментально вытеснилась новой зажигательной историей про раввина и двух петухов – одного черного, другого белого.
– Так вы не поняли, ребе, черного зарежешь, белый будет плакать, белого зарежешь, черный будет плакать, они же же с детства на одном дворе росли, словно братья. – Так, если ж тебе кушать нечего, режь, белого! – Так черный же будет плакать… – Ну и х… с ним, пусть плачет!
Плакал уже Платон – давя хохот, чтобы не разбудить внука, остальные делали то же самое. Зинаида с укоризной покачала головой, что-то мужчины раздухарились и папаша новоявленный – прям аж залоснился, компанию новую нашел, а сам шлялся годами черт знает где. Никакой помощи от него, его только содержали – и мать, и она переводы отсылала, чтоб окончательно не окочурился. А тут – глядь, мужнин виски хлещет, ржет, довольный, небось забыл уже, зачем приехал. И муж тоже хорош – родственничка-собутыльника себе нашел. А ведь давеча его хвалила – непьющий практически, все такое. А может, это он дома, ну, кроме сегодня, непьющий, а на рыбалках своих так поддает, что – мама не горюй? И в последний день оправляется, чтобы домой пьяным не являться? Может, и баб они на свои рыбалки берут, кто их, козлов-то, знает? Зина представила себе развратную гулянку на берегу и нахмурилась уже серьезно.