Когда разлили бульон, еще ложки не оказалось, и им предложили, гордясь демократичностью, есть одной. А он уступил первую очередь Наташе, гордясь небрезгливостью. Ложку, которую они передавали друг другу, он осторожно старался не касаться губами, брезгуя. Причем очень ясно представлялось, как она побывала у Наташи.
Называя жену девкой, пришел в хорошее настроение, много каламбурил. А жена Галя — его классиком. Штука, которую привезла ему из Японии верная подруга Бэлка, лежала на столе. Без нее гласные восстанавливались, как в древней письменности, по шумным согласным. Платок на шее от сквозняка открывал темную промытую дыру, откуда он и шел. Галя с удовольствием небрежно произносила имя Бэлки. Запомнился еще Вадим Делоне, умерший.
Не помог.
Еще несколько раз съездил потом к ним, гордясь близостью с кумиром, Венедикт с Галей в самом деле, кажется, полюбили его. Почти привязались к нему, как могут только пожилые и давно страдающие люди к молодым, которые вдруг оказывают им (какие-то) знаки внимания.
И что всегда с ним уже происходило в тех домах с немолодыми хозяевами, куда он вдруг начинал хаживать по какой-либо им неизвестной причине. Владея искусством нравиться старшему поколению, особенно женщинам. Добираясь к ним или только планируя, когда поедет. Повторяя в уме обычную соблазни соблазня нравящу формулу мемуариста: "(такой-то) умер у меня (у него, у нее, такого-то, такой-то) на руках". Потому что очень хотелось, чтобы это было так. Но так не было.
В другой по отношению к описанному раз, кажется, это было, но, как обычно в воспоминаниях, оба слились в один, как будто происходило тогда же, потому что Наташа тоже была. Но, может быть, она просто тоже опять пришла.
Сидела по одну сторону, Андрей — по другую, который уже не вставал, и переговаривались через него, не обращая внимания, смеялись и шутили, вспоминая знакомых. А он злобно посматривал на них попеременно. Где была Галя? Как будто в чем-то виноваты перед ним. Но перед ним никто виноват не был. Что показалось тяжело, обидно и обременительно. Вот тогда он вдруг и перестал бывать, просто исчез, наплевав на честолюбие.
Встретил Галю. В ЦДЛ, какой-то вечер. (Венедикт умер, да, еще какое-то время прошло.) По-прежнему дурно — выглядит и одета.
Вечер в ЦДЛ. (Не помню.) Встретил Галю. По-прежнему дурно
На вечере в ЦДЛ встретил Галю. Конечно. Она же старалась на них по-прежнему бывать. По-прежнему
Совсем не изменилась. Она сама подошла. "Вы меня специально не замечаете, мимо проскочили". (прошли отвернулся не узнали) Смутился. А он ее и в самом деле не видел. А не специально. Но она уже дальше шла. Через несколько дней узнал, что выкинулась в окно. Конечно. Она же привыкла, что к ним приходят и обращают внимание и на нее.
В таких случаях может возникать иллюзия, что ты тоже имеешь какую-то ценность сам по себе, а не только что жена. Но она сама не представляла ни для кого никакой ценности, вот в чем дело. Подумалось.
Боится ее, ее сливочного тела и тех диких чувств, которые оно вызывает. Своей ревности и ее возвращений. Мужской выставочной толпы. Того, что она делает с его телом, откидывая одеяло. Раздевшись, подходит к зеркалу, смотрит, не изменилось ли в нем что-то само, и боится пропустить этот момент. Слышит сзади окрик: "Ну что, нравишься, иди скорее сюда." Узнает, что влюбилась в Илью, на семь лет моложе. Радуется этому. А он уже все придумал. Настаивает, чтобы тот жил с ними, а сам тем временем узнает через знакомого врача. Илья спит в прихожей на сундуке. Ложится в больницу. Тамара радуется, что теперь может ничего не скрывать. То заставляет гоняться за собой и прыгает голая по комнате, как белка, сбивая стулья, то приляжет руками на один и говорит запыхавшемуся Илье: "Сделай мне больно, сделай скорее". "Ты даже этого не можешь", — говорит она ему, когда не получается, вставая. Считает его во всем виноватым. Боится, что в нем действительно все изменится, и она не будет ему нужна, когда вернется. Не верит, что так может быть. Приподняв больничное одеяло, долго любуется ловко вклеенным новеньким, с иголочки, влагалищем. Она ему теперь не страшна. Влезает жирными коленями на подоконник, под окном его бывшая с Илюшкой. Рыжий Серафим, некогда женщина, гонится за ним по коридору, а она отбивается. Возвращается. По дороге следит за взглядами прохожих, она нарочно оделась понейтральнее. Но они не смотрят на нее. Приготовили ей комнату. Тамара рвется в закрытую дверь, когда Илья уходит с утра в театральный институт. Затаилась, не отзывается. Выходит в город в цветастом платье, чтобы проверить впечатления. На танцплощадке встречает рыжего, который за ней погнался. Убегает. Приглашает к себе немолодого симпатичного таксиста, чтобы поскорее проверить. Превозмогая боль, долго скрипит под ним кроватью, запершись. А ведь ей говорили, что пока будет нельзя. Утром, прощаясь, упрямо говорит ей, что он опять придет, потому что Вы замечательная женщина. Приятно, она все больше самоутверждается. Раздевшись, подходит к зеркалу и с удовольствием рассматривает свое свежее тело. Ах, ах, она забыла накинуть крючок, и Тамара врывается. Гонится за ней. А она от нее убегает, падает на кровать и убегает по кровати, прикрываясь. Я давно, давно хотела, запыхавшись, говорит Тамара, — ничего так больше. Поймав ее, ласкает до одурения. Стонут обе. Теперь ты будешь меня любить, спрашивает. Да, да, шепчет Стас.
— Ты же не понимаешь, как это все было, — показывала она простыней, которую собиралась резать надвое, — когда мы вот, вот с ним таскали ее в туалет, а она садилась из рук, — показывала она на сына.
— Я не знал.
— Конечно, не знал, если ты два раза в год звонил. Или приедешь, повертишься и только тебя и видели.
— Я присылал деньги.
— Да твои деньги. Это деньги, что ты посылал?
— Я не знал, что вы ее перевезли. Это вы, вы ее уморили тем, что перевезли сюда из привычной обстановки.
— Так какое же ты тогда имеешь на это все право?
На второй женился, поддавшись на уговоры матери. И оказалось тоже очень удачно. Но сначала некрасивая, пухлая и очень добрая Тамара долго ходила к ним в дом, готовила для обоих, с Толиком гуляла, прежде чем Валентин наконец решился. Ее я уже застал, но помню ее только с уже забинтованными, ставшими еще толще, ногами, как она все время их трогала, сидя и к ним нагибаясь, бинты. Она любила рассказывать, как Толик впервые назвал ее мамой. Его перед этим долго все уговаривали. Раз они лежали на диване, а Толик сначала долго мычал: «Ммм» да «ммма» — что такое. Хотя я уже знала, в чем дело. Жду, что дальше будет, рассказывала Тамара. Валентина отправили на два года служить в Алжир, и семья с ним. Привезли оттуда машину «Волгу», нейлоновые рубашки, а у Тамары по ногам пошли нарывы, от которых врачи не знали верного средства.
Его третий брак с женщиной, у которой взрослый сын, был несчастливым. От всего этого Валентин становился только злее и раздражи
и почему-то скупее.
почему-то в сказовой манере, разве что сюжет хорош,
похоже на действительно случившееся,
соблазнил меня по-своему передать.)
Загоняет под кожу полового члена подшипники; когда уже немного вырос, — гайки и шайбы, болты, половинки бритвенного лезвия (в количестве двух). Они обрастают мясом, пальцем прощупываются. Член увеличивается, распухает невероятно. Гордится им, холит и лелеет, иногда показывает. Все им восхищаются, осторожно трогают, когда он позволяет. Его все зовут просто Членом, никогда Васькой. Жалеет, не пускает в дело, когда к этому предоставляются скромные, по условиям зоны, возможности. «Петухами» брезгует, а на «химии» — вольнонаемными женщинами. Он думает, когда освободится, о той, которую первую осчастливит, удивит и обрадует. Доставит ей потрясающее наслаждение. А она еще даже не знает. Накануне выхода не спит и пытается ее себе представить, ощупывая под одеялом не умещающееся в ладони сокровище. В поезде и уже идя по улице своего поселка разглядывает встреченных женщин, угадывая, какая из них может быть «ею». Они его все не удовлетворяют. Дома его уже ждут, угощение приготовлено. Несколько холодно здоровается с матерью и прочими родственниками и друзьями, удивляя их. Потому что его мысли другим заняты. За столом оказывается с некрасивой не слишком молодой женщиной, новым для их мест человеком, потому что раньше ее не помнил. Или не замечал. Узнает, что, правда, — их новый библиотекарь. Думает, что интеллигентная женщина — это как раз то, что ему надо. Представляет множество книг, которые ее окружают на работе. К книгам, как и все долго сидевшие зэки, испытывает уважение. Они немного выпивают, и он кладет ей руку между ног. Она подвигается на месте и тоже щупает у него, с удивлением и оторопью обнаруживая размеры. Восхищенно взглядывает на него. Идет ее провожать. Она приглашает к себе, готовит чай, а к чаю — сладкую наливку. Они еще выпивают. А он ей набивает в папиросу припасенной травы. Тянет осторожно, закашлявшись. Ложатся. Сначала он ее немного ласкает, причем она каждый раз выгибается, вероятно, истосковавшись. Наконец осторожно освобождает свою драгоценность. Но ничего не выходит, великан не поднимается. Она его успокаивает, что так бывает, в следующий раз, и с облегчением засыпает. Обкурившись травой, чтобы заглушить боль, на балконе выстругивает ножом из члена весь этот хлам металлолома.
А на следующий день, опять подошла и сказала при бабушке, сплетая и расплетая ноги: А знаешь, я тоже велю ребятам, чтобы они тебя больше не брали к себе. И ушла — на этот раз медленно и как-то переваливаясь. Что она хотела от тебя? — Так, разные наши дела, — отвечал бабушке я.
За школу подросла, но все равно оставалась очень небольшой, компактно и легко сложенной. Выходя из класса, я видел, как в соседнем скрывается. Могла по-прежнему на спор встать во время урока, подойти к окну и сползти по водосточной трубе.
Младшим научным сотрудником, стесняясь слова «младший». Как вдруг стал попадать с ней по вечерам в один автобус и уже готов был поверить в неслучайность наших встреч. Она шла впереди, я сзади, приноравливаясь к ее шагам. Когда поравнялись, ты ко мне сейчас совсем не подходишь, косясь, прошептала Нина. — Ведь теперь-то тебе уже ничего, наверно, не запрещают. — Мне никогда не запрещали, это я все сам, — отвечал я. — Ты хочешь зайти? Но только у меня сейчас все. — Нет. — Давай в другой раз обязательно. Натягивая закрученную темную прядь до носа и опять выпуская. — У тебя родители уезжают? — Откуда ты знаешь? — Только ты разоришься на мне, я боюсь. А когда? Всегда же видно. — У меня есть деньги. В субботу. — Правда? Мне как раз предстоят покупки, я буду нагружена. Мне надо заехать за ними, поможешь дотащить?
Мы ходили по каким-то домам, меня оставляла ждать внизу. Я инстинктивно чего-то боялся, что меня увидят знакомые. Спускалась с какой-то еще коробкой. А я их за ней таскал. Когда набралось достаточно, по ее мнению, велела поймать такси. На мою попытку расплатиться сказала, что это ее дела и чтобы я не лез. — Ты не знаешь, я очень честная. Откидываясь на сиденье, закидывая голову, закуривая. В пепельницу сунула спичку. — Мне дармового не надо. Когда будет за что, как липку обдеру. Тебе нравится тут сидеть? похлопала рядом. — Очень. — Ну значит, я тебе ничего не должна.
У подъезда подхватила у меня. — Спасибо, здесь я уже сама. Завтра, все будет завтра. Не обидишься, дотерпишь? Просто я устала. Только ты никуда из дома. Мне когда лучше прийти? — Нет, конечно. Все равно, — как сомнамбула, отвечал я. — Ну вот, значит в три, устроит? Я тебя пока не буду целовать, чтобы не испортить впечатление.
Они все вынесли: одежду, деньги, посуду, телевизор, оба магнитофона. Я два дня дежурил во дворе, но она все не появлялась. А в квартиру зайти стеснялся. Как всегда быстро оглядываясь, выходит из подъезда. Оступаясь и уклоняясь в сторону, не остановилась. Это ты, ты все подстроила, бежал я за ней. — Извини, что у меня тогда не получилось прийти. — Это ты, я знаю, нарочно. — Давай перенесем. В чем дело, ты что, с ума сошел? (Задержавшись.) — Но я же знаю, что это ты. — Знаешь что, ты, пожалуйста, больше ко мне не приставай. Я тебя не хочу видеть. Можешь считать, что мы с тобой незнакомы. Будешь преследовать, я знаю, кто сможет с тобой поговорить.
Подталкивая сзади в спину, обещали, что будут учить меня. А я — что готов с ними хоть сейчас выйти. Вот хорошее место и не видит никто, произнес один, когда мы немного отошли. Достав из сумки самострел, я направляю его на них. Ах, вот ты как, удивленно сказал другой, отступая, вытащил пистолет и снес мне полголовы.
Дети: — Старая дура, старая дура! Дура старая, у-у.
Из подъезда выходят «молодые» с коляской, младенцем на руках и ребенком постарше. Старуха их замечает.
Старуха: — Дети! Их надо давить между колен, а не рожать. А вы их рожаете.
«Он» (передавая младенца, шепотом): — Просто она сумасшедшая.
«Она» (укладывая и не слушая): — И чего кричит.
Ребенок постарше: — Я не понимаю, как взрослые могут так говорить. Их же самих когда-то родили.
Старуха: — Всех бы поубивала, а то бегают. О прошлый год залезли на ту сливу да всю и пообтрясли.
«Он»: — Неужели всю?
«Она»: — Неужели?
Один из детей (не унимаясь): — Блядь глупая пришла. Ты глупая блядь.
«Она»: — Вот потому и дети у них.
Ребенок постарше: — Забывают, что ли? я не понимаю.
«Он»: — Да сумасшедшая.
Уходят.
Старуха (грозя палкой): — Вот щас я вам.
Дети: — У-у-у.
Она жила на первом этаже с двумя внуками, которые тоже бегали и кричали вокруг нее, мужем, молчаливым стариком, и миловидной пухлой дочерью. Недавно к ним присоединился грузин не грузин, а из тех, кого в народе называют «черными». Торговец, видно, что спекулянт, решили соседи, как всегда связывая лицо "кавказской национальности" с самой вредной для народа деятельностью. У подъезда и впрямь появился «Мерседес». Встретив меня вечером у лифта, дочь старухи втянула ноздрями отдающий алкоголем воздух и сказала: — "Говорят, ты стал попивать. Ты же еще молодой." — "А, занимайтесь своим делом," — ответил я, опираясь о стену. Дочь старухи скрылась в квартире, быстро прикрыв дверь.
Держась за Толстого.
А когда не нравится, испуганно говори себе: "великий писатель, великий писатель"… Может быть, поможет.
Его недостатки — это его достоинства.
От обработанного привычным литературоведением читателя обыкновенно ускользают два момента. Краткость Толстого. Размеры эпопеи обыкновенно вводят в заблуждение. Неудача "Войны и мира" заключается в беглости и торопливости описаний и эпизодов. То, на что было бы потребно 20 страниц, проговаривается на двух (одной).
Момент 2. Безрадостность толстовского мироощущения. Первые два тома (самые приятные для меня) есть только преддверие катастрофы и крушения, описываемых в 3 и 4. 12 год — крушение. Из героев уходит радость, заменяемая на разные лады чувством долга, например. Важное значение имеет смерть стариков (старых Ростова и Болконского), то есть представителей еще счастливого сознания.
О снобизме Толстого. Не знаю, откуда взялся миф о его народничестве (в широком смысле, роевое начало и проч.). Презирал всех, считая ниже себя. Народ для него (любая толпа, сенаторов например) либо туп (богучаровцы), либо простодушен, то есть опять-таки второго сорта. Кроме отдельных выделяющихся интересных приятных личностей (Пьер Каратаев).
Другого аристократа, как этот граф, в русской литературе не было.
12 год переносит в 25-й, в крайнем случае в 26, после которого изменился стиль и настроения. Но значит же, к этому времени уже что-то менялось, а не сра. Время действия 3 и 4 томов "Войны и мира" — 40-е гг. ХIХ века.
— Да, знаю.
— на выставке был в трусах на джинсы, Сережа, был даже скандал. Тогда это еще производило впечатление. Просто подошел, потому что все равно не знал никого. Кедрова не было. Кто она такая. А он говорит, смеясь, жена такого-то известного советского писателя, не советую, молодой человек, у них все схвачено. Потом будут долго искать. А мне-то что, да хоть людоед, меня уже не остановишь. Мне от этого только пуще хочется. Вот когда первый раз пожалел, что Юрки нет. Он на меня имел очень большое влияние. Может, разве что только обламывал слишком часто. Но он же хотел как лучше. Иногда я думаю, что он во всем виноват, убедил, что я очень талантливый. Ты только держись сначала с нами, а потом, когда и мы все прославимся, и ты будешь уже сам по себе, хочешь, пиши стихи. Ты же личность. Но в тот раз запретила мне себя провожать. А лучше приходите к нам в гости. К этому времени я уже вовсю писал прозу и первой показывал ей. Она приходила в восторг и от моих стихов, и от рассказов. И каждый раз тоже говорила, что ты должен знать, что ты гений, что бы ты ни делал. Но я-то видел, что опять должен выбирать, так как нельзя добиться одинакового успеха. Я подумал, что в прозе у меня больше возможностей. И с тех пор стихов больше никогда не писал.
Называя жену девкой, пришел в хорошее настроение, много каламбурил. А жена Галя — его классиком. Штука, которую привезла ему из Японии верная подруга Бэлка, лежала на столе. Без нее гласные восстанавливались, как в древней письменности, по шумным согласным. Платок на шее от сквозняка открывал темную промытую дыру, откуда он и шел. Галя с удовольствием небрежно произносила имя Бэлки. Запомнился еще Вадим Делоне, умерший.
* * *
Выйдя с Антоном на балкон, она с неожиданной вдруг доверительностью шептала: Ходит и ходит сюда, чего ей надо? Вокруг него всегда было полно баб, как пчелы, я всегда знала. — Косясь на торопливо укладывающую хозяина на диван Наташу. — Когда умрет…Не помог.
Еще несколько раз съездил потом к ним, гордясь близостью с кумиром, Венедикт с Галей в самом деле, кажется, полюбили его. Почти привязались к нему, как могут только пожилые и давно страдающие люди к молодым, которые вдруг оказывают им (какие-то) знаки внимания.
И что всегда с ним уже происходило в тех домах с немолодыми хозяевами, куда он вдруг начинал хаживать по какой-либо им неизвестной причине. Владея искусством нравиться старшему поколению, особенно женщинам. Добираясь к ним или только планируя, когда поедет. Повторяя в уме обычную соблазни соблазня нравящу формулу мемуариста: "(такой-то) умер у меня (у него, у нее, такого-то, такой-то) на руках". Потому что очень хотелось, чтобы это было так. Но так не было.
В другой по отношению к описанному раз, кажется, это было, но, как обычно в воспоминаниях, оба слились в один, как будто происходило тогда же, потому что Наташа тоже была. Но, может быть, она просто тоже опять пришла.
Сидела по одну сторону, Андрей — по другую, который уже не вставал, и переговаривались через него, не обращая внимания, смеялись и шутили, вспоминая знакомых. А он злобно посматривал на них попеременно. Где была Галя? Как будто в чем-то виноваты перед ним. Но перед ним никто виноват не был. Что показалось тяжело, обидно и обременительно. Вот тогда он вдруг и перестал бывать, просто исчез, наплевав на честолюбие.
Встретил Галю. В ЦДЛ, какой-то вечер. (Венедикт умер, да, еще какое-то время прошло.) По-прежнему дурно — выглядит и одета.
Вечер в ЦДЛ. (Не помню.) Встретил Галю. По-прежнему дурно
На вечере в ЦДЛ встретил Галю. Конечно. Она же старалась на них по-прежнему бывать. По-прежнему
Совсем не изменилась. Она сама подошла. "Вы меня специально не замечаете, мимо проскочили". (прошли отвернулся не узнали) Смутился. А он ее и в самом деле не видел. А не специально. Но она уже дальше шла. Через несколько дней узнал, что выкинулась в окно. Конечно. Она же привыкла, что к ним приходят и обращают внимание и на нее.
В таких случаях может возникать иллюзия, что ты тоже имеешь какую-то ценность сам по себе, а не только что жена. Но она сама не представляла ни для кого никакой ценности, вот в чем дело. Подумалось.
2
Толик любит Олю. В увольнение гуляет с ней, а она его каждый раз ждет. Когда она забеременела, то сделала аборт, чтобы не вынуждать жениться на себе. Толик как-то про это узнает, тащит в загс, причем она сначала отговаривалась. Хотя отец был против, наконец расписываются. Забирает ее к себе. Но оказывается, что как-то неудачно, потому что она теперь не может иметь детей. Отец уговаривал развестись. "Я не понимаю, она уже не женщина. Что, других, что ли, для тебя нет, на ней все сошлось. Посмотри, да любая. Я не понимаю, это не семья, если без детей." Поехала в Москву, где у Толика тетка обещала устроить врачей. Пока она проходит обследование, ухаживает за женой другого офицера, у которой и без того ребенок. Муж узнал и подал на развод. Ольга вернулась, а он живет с другой женщиной. Развелись, он женился на Татьяне, у них родился еще сын. В это время Толика перевели служить в Германию, в то еще время. Через два года вернулись с машиной и многими вещами. Хотели вступить в кооператив, но его послали в Одессу, а она с ним. Через месяц службы на новом месте умер от инфаркта. Об этом дядя Валя звонил сестре, плача, хотя раньше у них были очень напряженные отношения.3
Жена известный фотограф.Боится ее, ее сливочного тела и тех диких чувств, которые оно вызывает. Своей ревности и ее возвращений. Мужской выставочной толпы. Того, что она делает с его телом, откидывая одеяло. Раздевшись, подходит к зеркалу, смотрит, не изменилось ли в нем что-то само, и боится пропустить этот момент. Слышит сзади окрик: "Ну что, нравишься, иди скорее сюда." Узнает, что влюбилась в Илью, на семь лет моложе. Радуется этому. А он уже все придумал. Настаивает, чтобы тот жил с ними, а сам тем временем узнает через знакомого врача. Илья спит в прихожей на сундуке. Ложится в больницу. Тамара радуется, что теперь может ничего не скрывать. То заставляет гоняться за собой и прыгает голая по комнате, как белка, сбивая стулья, то приляжет руками на один и говорит запыхавшемуся Илье: "Сделай мне больно, сделай скорее". "Ты даже этого не можешь", — говорит она ему, когда не получается, вставая. Считает его во всем виноватым. Боится, что в нем действительно все изменится, и она не будет ему нужна, когда вернется. Не верит, что так может быть. Приподняв больничное одеяло, долго любуется ловко вклеенным новеньким, с иголочки, влагалищем. Она ему теперь не страшна. Влезает жирными коленями на подоконник, под окном его бывшая с Илюшкой. Рыжий Серафим, некогда женщина, гонится за ним по коридору, а она отбивается. Возвращается. По дороге следит за взглядами прохожих, она нарочно оделась понейтральнее. Но они не смотрят на нее. Приготовили ей комнату. Тамара рвется в закрытую дверь, когда Илья уходит с утра в театральный институт. Затаилась, не отзывается. Выходит в город в цветастом платье, чтобы проверить впечатления. На танцплощадке встречает рыжего, который за ней погнался. Убегает. Приглашает к себе немолодого симпатичного таксиста, чтобы поскорее проверить. Превозмогая боль, долго скрипит под ним кроватью, запершись. А ведь ей говорили, что пока будет нельзя. Утром, прощаясь, упрямо говорит ей, что он опять придет, потому что Вы замечательная женщина. Приятно, она все больше самоутверждается. Раздевшись, подходит к зеркалу и с удовольствием рассматривает свое свежее тело. Ах, ах, она забыла накинуть крючок, и Тамара врывается. Гонится за ней. А она от нее убегает, падает на кровать и убегает по кровати, прикрываясь. Я давно, давно хотела, запыхавшись, говорит Тамара, — ничего так больше. Поймав ее, ласкает до одурения. Стонут обе. Теперь ты будешь меня любить, спрашивает. Да, да, шепчет Стас.
4
Почти повисла на подножке, народу много. У нее как бы двустороннее лицо, то есть разное. С левой — молодое, с горящим большим глазом, такое юное, нетронутое. Она и старалась, я заметил, им поворачиваться. А справа — обыкновенной сорокалетней женщины. Посмотрела испуганно. Опять толкнули. Полная, коренастая, даже бесформенная. Как будто это все на ней просто кое-как наверчено, чтобы выйти. Старик пробирался за спиной, и я огрызнулся. Я подвинулся к ней поближе, она поднялась на ступеньку, чтобы, может быть, пройти в салон, и мы почти прижались друг к другу. Едет к кому-то, торопилась, подумал я, ревнуя. "Вы сейчас выходите?" — "Нет," — ответила тихо. — "А когда?" — "Мне дальше." — "Может, поменяться местами?" — "Да, только тесно очень, но я пропущу." От нее исходил тяжелый, густой, мне показалось, что коричневого цвета, дух. Я чувствовал, во мне тоже поднимается и истекает, переливаясь (как радуга). "Ну вы выходите, выходят там?" — нас окликнули. Почему не могут оставить в покое. "Да, да, выходим, наверное." — "Нужно не наверное, а точно." Смотрят все. Теперь из обоих истекало, переливаясь (друг в друга). Она совершенно изнемогла. "Может быть, Вам передать на билет?" — "Спасибо, у меня проездной," — прошептала. "А что тогда для Вас сделать?" Покачала головой. Это были более сильные ощущения, чем когда в прошлый раз. Под их взглядами. Так как мы с ней уже все испытали друг с другом, то выходить вместе уже не имело смысла.5
Но у Валентина с сестрой недолго была опять любовь. Первое сентиментальное настроение после смерти Толика быстро прошло. Валентин вернулся к жене, которая никому в семье не нравилась. Он и раньше от нее то уходил, то возвращался. Но теперь ее сын стал взрослым, переселился из дома. Отношения наладились, потому что и он, и она стали слишком старыми для прежних конфликтов. Вышел в отставку, чаще видался с сестрой, наезжая, когда умерла мать. Делили имущество. Сестра упрекала.— Ты же не понимаешь, как это все было, — показывала она простыней, которую собиралась резать надвое, — когда мы вот, вот с ним таскали ее в туалет, а она садилась из рук, — показывала она на сына.
— Я не знал.
— Конечно, не знал, если ты два раза в год звонил. Или приедешь, повертишься и только тебя и видели.
— Я присылал деньги.
— Да твои деньги. Это деньги, что ты посылал?
— Я не знал, что вы ее перевезли. Это вы, вы ее уморили тем, что перевезли сюда из привычной обстановки.
— Так какое же ты тогда имеешь на это все право?
* * *
Это была его третья жена. Первая, Майя, общая любимица, умерла от вторых родов вместе с ребенком. С тонкими бровями, которые выщипывала щипчиками. Мама рассказывала, как присаживалась перед ней у зеркала, тогда еще девочка, и спрашивала: "А зачем ты это делаешь?" — "Чтобы были еще тоньше," — отвечала Майя. Молоденький лейтенант Валентин бегал по больнице с пистолетом и искал врача, а он прятался у сестер. Та самая бабка тогда приехала, они шли с Толиком из детского сада, в окно выглянула знакомая девочка и крикнула: "Толик, знаешь, что твоя мама умерла?" — "А не говори глупости," — отмахнулся рукой Толик. Потом сводила его на кладбище, ничего, копается, цветы сажает, верно, знал уже, рассказывала мне бабка.На второй женился, поддавшись на уговоры матери. И оказалось тоже очень удачно. Но сначала некрасивая, пухлая и очень добрая Тамара долго ходила к ним в дом, готовила для обоих, с Толиком гуляла, прежде чем Валентин наконец решился. Ее я уже застал, но помню ее только с уже забинтованными, ставшими еще толще, ногами, как она все время их трогала, сидя и к ним нагибаясь, бинты. Она любила рассказывать, как Толик впервые назвал ее мамой. Его перед этим долго все уговаривали. Раз они лежали на диване, а Толик сначала долго мычал: «Ммм» да «ммма» — что такое. Хотя я уже знала, в чем дело. Жду, что дальше будет, рассказывала Тамара. Валентина отправили на два года служить в Алжир, и семья с ним. Привезли оттуда машину «Волгу», нейлоновые рубашки, а у Тамары по ногам пошли нарывы, от которых врачи не знали верного средства.
Его третий брак с женщиной, у которой взрослый сын, был несчастливым. От всего этого Валентин становился только злее и раздражи
и почему-то скупее.
6
(Лекух описал, но у него длинно, многословно,почему-то в сказовой манере, разве что сюжет хорош,
похоже на действительно случившееся,
соблазнил меня по-своему передать.)
Загоняет под кожу полового члена подшипники; когда уже немного вырос, — гайки и шайбы, болты, половинки бритвенного лезвия (в количестве двух). Они обрастают мясом, пальцем прощупываются. Член увеличивается, распухает невероятно. Гордится им, холит и лелеет, иногда показывает. Все им восхищаются, осторожно трогают, когда он позволяет. Его все зовут просто Членом, никогда Васькой. Жалеет, не пускает в дело, когда к этому предоставляются скромные, по условиям зоны, возможности. «Петухами» брезгует, а на «химии» — вольнонаемными женщинами. Он думает, когда освободится, о той, которую первую осчастливит, удивит и обрадует. Доставит ей потрясающее наслаждение. А она еще даже не знает. Накануне выхода не спит и пытается ее себе представить, ощупывая под одеялом не умещающееся в ладони сокровище. В поезде и уже идя по улице своего поселка разглядывает встреченных женщин, угадывая, какая из них может быть «ею». Они его все не удовлетворяют. Дома его уже ждут, угощение приготовлено. Несколько холодно здоровается с матерью и прочими родственниками и друзьями, удивляя их. Потому что его мысли другим заняты. За столом оказывается с некрасивой не слишком молодой женщиной, новым для их мест человеком, потому что раньше ее не помнил. Или не замечал. Узнает, что, правда, — их новый библиотекарь. Думает, что интеллигентная женщина — это как раз то, что ему надо. Представляет множество книг, которые ее окружают на работе. К книгам, как и все долго сидевшие зэки, испытывает уважение. Они немного выпивают, и он кладет ей руку между ног. Она подвигается на месте и тоже щупает у него, с удивлением и оторопью обнаруживая размеры. Восхищенно взглядывает на него. Идет ее провожать. Она приглашает к себе, готовит чай, а к чаю — сладкую наливку. Они еще выпивают. А он ей набивает в папиросу припасенной травы. Тянет осторожно, закашлявшись. Ложатся. Сначала он ее немного ласкает, причем она каждый раз выгибается, вероятно, истосковавшись. Наконец осторожно освобождает свою драгоценность. Но ничего не выходит, великан не поднимается. Она его успокаивает, что так бывает, в следующий раз, и с облегчением засыпает. Обкурившись травой, чтобы заглушить боль, на балконе выстругивает ножом из члена весь этот хлам металлолома.
7
доверительностью шептала: Ходит и ходит сюда, чего ей надо? Вокруг него всегда было полно баб, как пчелы, я всегда знала. — Косясь на торопливо укладывающую хозяина на диван Наташу. — Когда умрет, Вы мне должны будете помочь разобраться с его архивом, до которого будет очень много честно пыталась после Татьяниной смерти, когда почувствовала себя свободной. Но, верно, я так устроена, что когда с мужчиной, моя душа сейчас же поднимается над нами, взлетает и смотрит оттуда на то, что он делает со мной. А я тем временем ничего не чувствую. — И с женщиной так же? — Не знаю почему, но я ничего не чувствую. Нет, с женщиной всегда по-другому, — от-ве-ча-ет Ле-на.8
Мой повторяющийся мучающий сон: я купил себе газовый самострел, еду в автобусе, как вдруг входят они. Они меня замечают: о, да это хороший мальчикедет. Сейчас же столпились вокруг. За руки и за плечи хватают по своему обыкновению. А я их руки то отодвигаю, то смело отталкиваю, чтоб они отвязались, потому что мне надоели. Осмелел с тех пор, как в последний раз виделись, замечает один из них. А мой самострел тем временем лежит в сумке. Я говорю, что готов с ними выйти. Они обещают, что будут сейчас учить меня, как себя вести. Сзади подталкивают в спину, а я то уворачиваюсь, то смело отталкиваю их руки, представляя, как они перепугаются. Одному снесу полголовы, а остальные разбегутся. Ты возьми у него сумку, говорит один другому. Она же ему будет только мешать. Тот снимает у меня с плеча сумку, расстегивает, достает из нее самострел и на меня направляет. На этом сон каждый раз обрывается, возможно, по недостатку воображения.9
Слоняясь среди деревьев, следил за ее маленьким голым крепким телом в сиреневых трусах. Незагорелая спина и черные лохмы в толпе ребят мелькали. Когда дралась, то кусалась и царапалась. Раз подошла и, как всегда запыхавшись, спросила: а что, правда, тебе не разрешают со мной играть? Я покраснел. — Ну и пожалуйста, мне так даже еще лучше, что тебя нет со мной. И убежала, мотая волосами.А на следующий день, опять подошла и сказала при бабушке, сплетая и расплетая ноги: А знаешь, я тоже велю ребятам, чтобы они тебя больше не брали к себе. И ушла — на этот раз медленно и как-то переваливаясь. Что она хотела от тебя? — Так, разные наши дела, — отвечал бабушке я.
За школу подросла, но все равно оставалась очень небольшой, компактно и легко сложенной. Выходя из класса, я видел, как в соседнем скрывается. Могла по-прежнему на спор встать во время урока, подойти к окну и сползти по водосточной трубе.
Младшим научным сотрудником, стесняясь слова «младший». Как вдруг стал попадать с ней по вечерам в один автобус и уже готов был поверить в неслучайность наших встреч. Она шла впереди, я сзади, приноравливаясь к ее шагам. Когда поравнялись, ты ко мне сейчас совсем не подходишь, косясь, прошептала Нина. — Ведь теперь-то тебе уже ничего, наверно, не запрещают. — Мне никогда не запрещали, это я все сам, — отвечал я. — Ты хочешь зайти? Но только у меня сейчас все. — Нет. — Давай в другой раз обязательно. Натягивая закрученную темную прядь до носа и опять выпуская. — У тебя родители уезжают? — Откуда ты знаешь? — Только ты разоришься на мне, я боюсь. А когда? Всегда же видно. — У меня есть деньги. В субботу. — Правда? Мне как раз предстоят покупки, я буду нагружена. Мне надо заехать за ними, поможешь дотащить?
Мы ходили по каким-то домам, меня оставляла ждать внизу. Я инстинктивно чего-то боялся, что меня увидят знакомые. Спускалась с какой-то еще коробкой. А я их за ней таскал. Когда набралось достаточно, по ее мнению, велела поймать такси. На мою попытку расплатиться сказала, что это ее дела и чтобы я не лез. — Ты не знаешь, я очень честная. Откидываясь на сиденье, закидывая голову, закуривая. В пепельницу сунула спичку. — Мне дармового не надо. Когда будет за что, как липку обдеру. Тебе нравится тут сидеть? похлопала рядом. — Очень. — Ну значит, я тебе ничего не должна.
У подъезда подхватила у меня. — Спасибо, здесь я уже сама. Завтра, все будет завтра. Не обидишься, дотерпишь? Просто я устала. Только ты никуда из дома. Мне когда лучше прийти? — Нет, конечно. Все равно, — как сомнамбула, отвечал я. — Ну вот, значит в три, устроит? Я тебя пока не буду целовать, чтобы не испортить впечатление.
Они все вынесли: одежду, деньги, посуду, телевизор, оба магнитофона. Я два дня дежурил во дворе, но она все не появлялась. А в квартиру зайти стеснялся. Как всегда быстро оглядываясь, выходит из подъезда. Оступаясь и уклоняясь в сторону, не остановилась. Это ты, ты все подстроила, бежал я за ней. — Извини, что у меня тогда не получилось прийти. — Это ты, я знаю, нарочно. — Давай перенесем. В чем дело, ты что, с ума сошел? (Задержавшись.) — Но я же знаю, что это ты. — Знаешь что, ты, пожалуйста, больше ко мне не приставай. Я тебя не хочу видеть. Можешь считать, что мы с тобой незнакомы. Будешь преследовать, я знаю, кто сможет с тобой поговорить.
10
преследовать, я знаю, кто сможет с тобой поговорить. А мой самострел по-прежнему лежал в сумке.Подталкивая сзади в спину, обещали, что будут учить меня. А я — что готов с ними хоть сейчас выйти. Вот хорошее место и не видит никто, произнес один, когда мы немного отошли. Достав из сумки самострел, я направляю его на них. Ах, вот ты как, удивленно сказал другой, отступая, вытащил пистолет и снес мне полголовы.
11
Дети разного возраста у подъезда. Они виснут и качаются на решетке, прыгают со скамьи, сбегают и возвращаются по ступенькам. "Суки безработные," — кричит на них старуха.Дети: — Старая дура, старая дура! Дура старая, у-у.
Из подъезда выходят «молодые» с коляской, младенцем на руках и ребенком постарше. Старуха их замечает.
Старуха: — Дети! Их надо давить между колен, а не рожать. А вы их рожаете.
«Он» (передавая младенца, шепотом): — Просто она сумасшедшая.
«Она» (укладывая и не слушая): — И чего кричит.
Ребенок постарше: — Я не понимаю, как взрослые могут так говорить. Их же самих когда-то родили.
Старуха: — Всех бы поубивала, а то бегают. О прошлый год залезли на ту сливу да всю и пообтрясли.
«Он»: — Неужели всю?
«Она»: — Неужели?
Один из детей (не унимаясь): — Блядь глупая пришла. Ты глупая блядь.
«Она»: — Вот потому и дети у них.
Ребенок постарше: — Забывают, что ли? я не понимаю.
«Он»: — Да сумасшедшая.
Уходят.
Старуха (грозя палкой): — Вот щас я вам.
Дети: — У-у-у.
Она жила на первом этаже с двумя внуками, которые тоже бегали и кричали вокруг нее, мужем, молчаливым стариком, и миловидной пухлой дочерью. Недавно к ним присоединился грузин не грузин, а из тех, кого в народе называют «черными». Торговец, видно, что спекулянт, решили соседи, как всегда связывая лицо "кавказской национальности" с самой вредной для народа деятельностью. У подъезда и впрямь появился «Мерседес». Встретив меня вечером у лифта, дочь старухи втянула ноздрями отдающий алкоголем воздух и сказала: — "Говорят, ты стал попивать. Ты же еще молодой." — "А, занимайтесь своим делом," — ответил я, опираясь о стену. Дочь старухи скрылась в квартире, быстро прикрыв дверь.
12
Заметки о Толстом
Достоевского не любил никогда.Держась за Толстого.
А когда не нравится, испуганно говори себе: "великий писатель, великий писатель"… Может быть, поможет.
Его недостатки — это его достоинства.
От обработанного привычным литературоведением читателя обыкновенно ускользают два момента. Краткость Толстого. Размеры эпопеи обыкновенно вводят в заблуждение. Неудача "Войны и мира" заключается в беглости и торопливости описаний и эпизодов. То, на что было бы потребно 20 страниц, проговаривается на двух (одной).
Момент 2. Безрадостность толстовского мироощущения. Первые два тома (самые приятные для меня) есть только преддверие катастрофы и крушения, описываемых в 3 и 4. 12 год — крушение. Из героев уходит радость, заменяемая на разные лады чувством долга, например. Важное значение имеет смерть стариков (старых Ростова и Болконского), то есть представителей еще счастливого сознания.
О снобизме Толстого. Не знаю, откуда взялся миф о его народничестве (в широком смысле, роевое начало и проч.). Презирал всех, считая ниже себя. Народ для него (любая толпа, сенаторов например) либо туп (богучаровцы), либо простодушен, то есть опять-таки второго сорта. Кроме отдельных выделяющихся интересных приятных личностей (Пьер Каратаев).
Другого аристократа, как этот граф, в русской литературе не было.
12 год переносит в 25-й, в крайнем случае в 26, после которого изменился стиль и настроения. Но значит же, к этому времени уже что-то менялось, а не сра. Время действия 3 и 4 томов "Войны и мира" — 40-е гг. ХIХ века.
13
Ехали на трех "мерседесах".14
прислала мне сказать. Но это я потом догадался. Представь мои ощущения, конечно, первый отзыв. Да ее и невозможно было не заметить. Смотрела многозначительно из толпы, как мне казалось. Тем более среди всех этих полуженщин. Я отвлекся на что-то, потом оборачиваюсь, а ее нет нигде. Я даже ушел, не дождавшись, раньше. Может, я о ней всю жизнь мечтал. Такой был шанс, ничего не знаю о ней. Может, она больше не придет. Я уже стал о ней забывать, когда на квартире каких-то волосатых, он мне дверь открыл, и жена у него такая же. Мне просто кто-то предложил, что есть возможность почитать с Кибировым и Сухотиным. А я обоих в первый раз вижу. Когда дошла до меня очередь, все расползлись по квартире, переговариваясь. Ну ничего общего, откуда взялась. Я закончил, и она встала. Я побежал за ней, потому что думал, что опять упущу. А она просто на кухне с хозяйкой. Я спросил ну, у этого, он еще— Да, знаю.
— на выставке был в трусах на джинсы, Сережа, был даже скандал. Тогда это еще производило впечатление. Просто подошел, потому что все равно не знал никого. Кедрова не было. Кто она такая. А он говорит, смеясь, жена такого-то известного советского писателя, не советую, молодой человек, у них все схвачено. Потом будут долго искать. А мне-то что, да хоть людоед, меня уже не остановишь. Мне от этого только пуще хочется. Вот когда первый раз пожалел, что Юрки нет. Он на меня имел очень большое влияние. Может, разве что только обламывал слишком часто. Но он же хотел как лучше. Иногда я думаю, что он во всем виноват, убедил, что я очень талантливый. Ты только держись сначала с нами, а потом, когда и мы все прославимся, и ты будешь уже сам по себе, хочешь, пиши стихи. Ты же личность. Но в тот раз запретила мне себя провожать. А лучше приходите к нам в гости. К этому времени я уже вовсю писал прозу и первой показывал ей. Она приходила в восторг и от моих стихов, и от рассказов. И каждый раз тоже говорила, что ты должен знать, что ты гений, что бы ты ни делал. Но я-то видел, что опять должен выбирать, так как нельзя добиться одинакового успеха. Я подумал, что в прозе у меня больше возможностей. И с тех пор стихов больше никогда не писал.