Накануне приехали. Рано проснувшись, пробежал в сырую умывальню, представлявшую из себя цементный закут. Старшая чистила зубы. Набрав в рот воды и прополоскав, сливала на руки младшей, у которой на одном из пальцев не было фаланги. Мне рассказали, что ей брат отрубил два года назад. "Да она сама подставляет," — оправдывалась смеющаяся сестра.
Подкравшись, как в детстве, заглянул в комнаты, окликнул с крыльца, как всегда делал, чтобы не испугать. Видно было через две двери, как маленькая, сгорбленная, помогая себе клюкой. Волосы белые с желтизной. Не слышит.
А когда приблизился, как будто почувствовала, что кто-то рядом, поворачивая слепое, задранное лицо. Послушно обнимаясь, благодарила: "Спасибо, спасибо!" Каждый раз приходилось, веселясь, заново объяснять: я твой внук, имя, фамилия, год рождения…
Решил: больше у нее ноги моей не будет.
Но когда пару раз упала, пришлось перевезти в Москву, потому что матери тяжело уже регулярно ездить с едой. Он в этом не участвовал, мать, щадя, сама все сделала.
Но иногда просила заскочить, посмотреть, пока она на работе. Он отпрашивался. "Только пить ей не давай, — строго велела, — а то опять описается."
Поддерживая с двух сторон, таскали первое время в туалет. Чертя ногами пол, тяжело оседала. "Ты держишь там? — плакала мама. — Ох, опять вырывается." — "Да держу я." — "Что же ты, зараза, делаешь со мной?" — "Старость не радость," — разумно отвечала бабка.
Было бы интересно узнать, как она их видела, когда подходили, наклонялись над ней и что-то делали. Должно быть, блеклыми, перистыми привидениями. Судя по долетавшим отрывкам бреда, верила, что где-то есть ее настоящая дочь, которая за ней приедет и заберет отсюда.
"Все, я все!" — говорила мама, закончив выгребать кал или сгребать прописанные простыни, пока он приподнимал за ноги. Из холщовой, неплотно слипшейся бабкиной щели остро несло. Он туда косился украдкой. Пущенные ноги падают с деревянным стуком.
Когда умерла, повеселевшая, розовая, оживленная мама бегала по дому, распоряжаясь сначала похоронами, потом поминками.
Весь вечер Галя-маленькая для тех, кто смотрел на нее — к счастью, таких было немного — выглядела восторженно-испуганной. Собранное в одном месте такое количество знаменитых и давно любимых ею людей восхищало и пугало ее. Все закончилось, встала со всеми. Конечно, она не могла поверить, что они могли иметь отношение к смерти черноволосого героя. Вспоминала его появления, которые лучше бы назвать налетами. Вбежал, всех сейчас же увидал, затормошил. Как она подслушивала у двери их разговоры или позднее, уже замужем, отправляясь к ГГ, думала, что, может быть, и он случайно. Предполагала, что у них отношения, и тогда злилась на мать.
А иногда ей казалось, что это их сближение и затеяно ради нее, чтобы ее с ним в конце концов свести. Она начинала думать, что ГГ не мать ее, а, например, старшая сестра. Представляла себе, как другая, настоящая ее мать (представляла реакцию своей настоящей матери на ее замужество), например, представляла себе, как ее другая мать ей говорит: "Вот и хорошо, ну как я рада, что ты вышла замуж за приличного молодого человека."
Да разве может она, такая ничем не примечательная, заинтересовать великолепного, чьи неопрятные, чирканые рукописи отрывала в залежах стола, но которые нравились все-таки меньше, чем автор. Узнав о его гибели, немного поплакала. Отметила странное удовольствие, с которым плакала. Подумала, как выпросила бы — заплати кому надо, все будет, — засушила его голову и поставила на пианино, сразу уменьшившуюся, то есть совсем уже маленькую. Трогала бы, проходя, нос и полуприкрытые веки, из-под которых поблескивали вставленные вместо глаз пуговицы.
Но так как привыкла к тому, что писатели зря ничего устраивать не станут, то и думала, что, возможно, что-то все-таки здесь скрывается. Ради чего-то ведь собирали их. А Руслан второй, как она называла его про себя, был писатель. Прощаясь у подъезда с толпящимися и благодарящими приятелями и злясь на догоняющего ее Василия, который все пытался выяснить, как ей понравились рассказы и какой больше, она решала неразрешимое противоречие. С одной стороны, нельзя думать, чтобы писатель что-то недоговорил, что знает. С другой — а тогда зачем приходили?
— Не хотела бы я попасться к Вам на перо, — сказала ГГ, дослушав. — Хотя я понимаю, что это неизбежно, может быть, уже что-то и есть.
Он пожал плечами.
— Я знаю, что у Вас обычная такая манера, да? по поводу того, что случилось, но по-своему интерпретировать и пытаться восстановить, как на самом деле или что при этом думали.
— Да. Почему ты не сказала мне, что каждый у него заканчивается рисунком надгробия с крестом? Я и тот посмотрел, — спросил он меня уже в машине.
— Не придала значения. Я не думала, что это может быть так важно. Кроме того, я думала, что ты знаешь.
Она не придала. Не думала.
— Куда мы едем?
— Везешь меня показывать твою Ларису и ее бритоголового прислужника.
— Хорошо. По-моему, мы не имели успеха, никому не понравилось.
Не ответил. Больше всего меня всегда занимало, как с этим делом у него. Я знала, что у него постоянно кто-то живет, а последняя даже очень задержалась. Он при мне ее называл по телефону ласково, какого-то маленького животного, не помню. Или как он добивается. Это должно быть экзотическое зрелище. Представляла себе картину в голландском духе: типа "Карлик у ног (нет, в ногах) красавицы". Но он всегда, ухмыляясь, уклонялся от расспросов.
Например, спрашивал:
— Мне больше третий, а тебе?
— Не сомневаюсь. — Одновременно высчитывая, какой из них был третьим.
— Очень живо, трогательно и правдоподобно.
Она пыталась решить, к чему относится слово «очень». Отстал, кажется. Нет, опять.
— А про Ваську все-таки очень натуралистично.
— Нет, почему, так бывает.
— Вот же, я думаю, ему было больно.
— Попробуй… Там же сказано: «обкурившись». А тогда ничего.
Отстал окончательно. И всю оставшуюся дорогу промолчал.
— Ну, наслушались?
Все знает. И даже знаю, от кого. Она с яростью оглянулась на уже куда-то испарившегося Ваську.
— Да, да, — читала мысли Анна Соломоновна, — он мне все-все рассказывает. Садись, поговорим.
Она присаживается осторожно. Ну я ему устрою.
— А как же иначе? Я его к этому приучала, потому что должно быть взаимное доверие, — продолжает Анна Соломоновна. — Я же ему все могу позволить, как ты видишь, даже тебя. Я подумала, хочет жениться на девчонке, пожалуйста. Главное, чтоб хуже не было. Но до определенных пределов, конечно.
Она подождала реакции и не дождавшись:
— Помнишь, ты собиралась сюда натащить этих ваших картинок и плакатиков, а я воспротивилась? И пришлось все обратно. Это болезнь. Я даже готова терпеть твою маленькую озабоченную старую шлюху, она тебе все-таки мать, я понимаю. Но без афишек и стихов с рассказами. Вы их печатаете, а я однажды посмотрела. У тебя есть место ими любоваться, пожалуйста. И никакой шантрапы, от которой в восторге твоя мама, в моем доме не будет. Или с ними встречаться. Если согласна, давай руку, будем друзьями и больше не вернемся к этому разговору. Ну, что ты думаешь, только не молчи.
— Я выбираю Вас, — ответила я.
Мы лежим на его кожаном офисном диване, он прижимает меня обеими. В его руках я чувствую себя, как в гнездышке. И еще ногу мне на бедро положил.
— Тебя не беспокоит? Как у тебя выпирает с обеих сторон, — щекочет мне ухо. Мятой пахнет изо рта. Тесно прижимаясь к горбу на спине и лаская тот, что спереди. — Не больно?
— Я не замечаю уже.
— Конечно. У тебя так не бывало, что ты чувствуешь, как будто ты без кожи, так все вокруг чувствуешь? Как жаль, что ты не девушка.
— Бывало.
— Я бы тебя тогда очень любил, но я, к сожалению, не могу. Если бы мне встретилось такое. Мне иногда кажется, что все делаю не так: говорю, двигаюсь, просто выгляжу. Теперь эти рецензии.
— Да, о них все говорят.
— Что бы я ни сделал. Но я же хотел, если смогу, привлечь внимание любым способом. Мне-то все равно.
— Они смеются.
— То и потом будут писать о вас механически, как всегда бывает, если привыкнут. И даже неинтересно. Тебе ведь не нравится, как я пишу?
— Нет.
— Мне тоже.
Я пожал плечами.
— А почему?
Плечи широкие.
— Предпочитаю другие сюжеты и формы речи.
— Тебе должно казаться претенциозным. Но я, может быть, так еще тоже напишу. Я знаю, что мешаю ей. Очень бы хотел, чтобы ты ее увидел, чтобы ты меня понял. Все больше отдаляется. Надо будет устроить.
В комнате пластиковый стол, диван, на котором Руслан спал не раздеваясь. Все под офис. К стулу прислонена гитара о четырех струнах.
Когда я впервые здесь появился, мой взгляд сразу же попал на нее, а он заметил.
— Это твоя?
— Да, сейчас поиграем.
Всю одну стену занимал огромнейший стенной шкаф, назначение которого, вернее, одно из его возможных назначений я узнал позднее.
Но не играл никогда. И я нигде не заметил что-нибудь похожее на усилители, как я их себе представлял всегда.
На крохотной кухне слышно готовит кофе троюродная сестра Нина. На этот раз зубы повернуты не вперед, а назад. Никто не знал, что не живет с Ларисой, а бывал у нее, чтобы кого-то принять.
Она восхитительна, просто великолепна. Я же тебе не рассказывал, как мы познакомились.
Кроме меня. Вот еще почему мне была сомнительна эта история. Как же он там оказался один и зачем? Его постоянное жилище скрывалось.
— Как ты уже знаешь, я из Н-ска. Мы были там боги. И нам казалось, что так будет, где бы мы ни окажемся. Однажды, немного поиграв, как всегда, сели перекурить. Мы репетировали в школе. Я тогда еще играл на басу, писал им тексты и немного пел. Юрка — клавишник и вокал, Стас на саксофоне. Барабанщики постоянно менялись, каждый же хочет. А поехали! Так мы ему даже не сказали, подумали, что здесь найдем.
Приехав, закрутились: вся эта тусовка, счастье привалило, знакомства новые. Но так получилось, что здесь я от ребят немного отстал. Я же поэт, мне и эта сторона тоже интересна. Как тут у них. На одном из вечеров, тогда квартирных, никакого Клуба Поэзии еще не было, я познакомился с Кедровым, а уже он потом меня — с Парщиковым и Приговым. И пошло. Меня искали, но не нашли. Вот и вышло, что ребята дальше поехали, в Питер, а я остался. Может быть, я специально прятался, ничего о них не знаю. Что они или где.
Я увидел, что должен выбирать: либо музыка, либо это, которые мне были тогда одинаково интересны. Но что касается музыки, то это же все Юрка. Я подумал, что с литературой у меня больше возможностей. Я уже что-то умею. Были залы в «Дукате» и ГлавАПУ.
— Ты тогда очень много выступал. Всем казалось, вдруг откуда-то взялся, никто же тебя не знал тогда.
— Я думал, что чем больше я буду. Если наконец привыкнут ко мне совсем.
— Лезет и лезет. Как где что устраивают. Когда тебя объявляла, то сделала в недоумении паузу.
— Прогнать? — спросил Руслан, когда вошла с кофе на подносе.
— Она мне не мешает.
— Тогда пусть. Только не вяжись к нам, пожалуйста, займись пока чем-нибудь. Конечно, раздражало. Однажды, уже в Клубе, я читал стихи, потому что прозу тогда только пробовал и никому не пока
— Ну? — спросила Лариса и посмотрела поверх задранной ноги.
— Степан звонил.
— Чего хотел?
— Просил, чтобы Вы непременно подъехали.
— В следующий раз скажи, что им придется обойтись. Я сегодня собираюсь побыть одна дома.
— А он скажет, что у них без Вас ничего не получится.
— А ты ему скажешь, что это предрассудки и им надо привыкать. Не все время же я буду с ними. Иди узнай, не слышишь разве? кто там.
В дверь звонят, и Бек идет открывать.
Все, что он мне сейчас рассказывал, мне казалось неуместным, грубым, нескромным и оскорбительным для памяти Руслана. Я расплатилась. Шофер в последний раз дико посмотрел на меня, вероятно, мы с ним представляли забавную парочку. Руслан ловко выкатился наружу и тут же оступился. Я лезла следом, выбираясь.
— Но я могу подождать в машине, если ты хочешь начать заново один.
Я молчал.
— Или же ты хочешь, чтобы я пошла с тобой?
Мне хотелось, чтобы она сама поняла. Я ей не подал руку, чтобы не выглядеть еще смешнее. Она оступилась, выбираясь, чтобы я ей помог. Я ее почти вытащил. До подъезда дошли рука об руку, взбежали по ступенькам, я впереди. Она сзади не поспевая.
Он меня подождал, чтобы я нажала кнопку звонка. Отдышавшись, я его нажала. Не открывали, и мы еще ждали. Но я знал, что в глазок за нами уже наблюдают.
Наконец дверь открылась, а вместе с ней в падающем с нашей стороны свете огромный, с выбритым наголо черепом парень, как их и всегда представляют из боевиков и как я его уже себе представил, опиравшийся одной рукой, согнув ее в локте, на не открывающуюся половину. Дом был старый, я давно в таком не бывал. Череп был красивой, правильной формы, и я залюбовался. Он же почти вплотную придвинулся к нам.
— Нам нужна Лариса, — сказала Галя изменившимся голосом.
— Я помню.
Он меня узнал.
Медленно узнавая, переводил взгляд с меня на нее.
— Скажите, это по поводу Руслана, — сказал кто-то из нас.
— Сейчас спрошу. Лариса! — позвал, как в прошлый раз.
Головорез удалился, и пока он удалялся, я видел его спину, не скрывшуюся и тогда, когда он всунулся в дальнюю по коридору дверь, закрывая ее за собой и мешая себе ее закрыть своим телом.
— Там к тебе…
Дальше я не слышал. Он вернулся очень скоро.
— Велела впустить. (Ухмыляясь.)
Мы шли за ним по коридору. Она была в розовом жарком пеньюаре. Согнувшись над закинутой на колено ногой, стригла ногти. Посмотрев на нас у двери и кивнув, пригласила приблизиться. Мы дружно подошли.
— А это кто? (Меняя ноги.)
— Он со мной. Он мне помогает.
Я робел.
— Помогает… В чем? Вы следователь? У Вас есть ордер? Вы будете меня допрашивать. Или Вы его родственник? Может быть, брат, приехали издалека и хотите узнать о последних минутах? Вы его друг. У Вас есть подозрения, и Вы хотите их проверить. Я даже знаю, какие, но я готова. Извините, я сегодня не в духе, со мной бывает. Вот он знает.
Теперь она поджимала ногу, которую перед этим стригла.
За нашей спиной, и повторял за нами все наши движения: мы сделаем шаг, и он за нами, мы сели, и он присел на корточки посреди комнаты.
Поднимается по ее сырой коже испарина, собирается в крупные капли, они — в еще более крупные, те стекают вниз, оставляя мутные следы в белесой шерсти, которую любил Руслан.
— Вы — Руслан. Я мылась, — объяснила она. — Садитесь. А ты мне не нужен. (Показав на пол возле себя.)
Ушел, бесшумно прикрыв дверь.
Сел на красную, с вышитым рисунком подушку, а Галя, поискав, — на стул. Притащила его от стены. Потому что другой подушки на полу не было. Кроме ее кресла, этой подушки, небольшого пустого письменного стола без стула и стула у стены, в комнате ничего не было.
— Мне о тебе Русланчик сказывал. Но ты меня видел, а я тебя нет, — странно сказала Лариса, и ГГ с любопытством покосилась на меня.
Потом она рассказала, что «они» ее совсем замучили. Вбили себе в голову, что я приношу им счастье, полный, с ее точки зрения, детский сад, и ни одной сделки без меня не заключают. А требуют ее присутствия. Вот и сегодня звонили, да она отговорилась. Хватит того, что я им идеи даю. Вы знаете, что мы буквально ходим по деньгам? Это ей пришло в голову, когда она еще была женой другого мужа, и очень мучило, потому что я не знала, как это устроить. Но я думала, что Вы больше. Мне-то к Вам еще надо приноровиться. (И подчеркнув это "то".) А сейчас вдобавок думают, что мне тоже что-то грозит после его убийства. Не оставляют ни на минуту, если сама не прогонит. Они думают, что это меня хотели тогда. Не верьте этому. Да Вы ведь и так мне не верите, — закончила она, как в известнейшем русском романе.
Когда она меняла ноги, из-под пеньюара горячо и густо пахнуло, и она невнимательно скользнула взглядом мне между скрещенными ногами и прикрыла колено.
— Вы ведь думаете, что это я распорядилась. О, как Вы правы, Вы даже не знаете, хотя и не в том смысле. Не надо было с ним. Хотя и могла, конечно. Он мне и в самом деле последнее время. Лез и все спрашивал, когда да когда. Но я же сама виновата, что ему наобещала. Да откуда же я знаю. Было уже не до издательств, я другим увлеклась. Обещания ему висели на мне, как крест. И Степан уговаривал — нет, это не Степан, — кивнула в сторону коридора, — просто шестерка, — убери да убери его, потому что мешает, зачем он теперь тебе. А я все медлила, потому что виновата. Я даже рада потом была, что так само устроилось, кто-то для меня постарался. То есть не то что рада — (Испугалась, но не потому, что проговорилась, а вот именно чтобы уточнить и поправить мысль.) — Мне его будет очень не хватать. Да я бы, я думаю, и никогда бы не решилась, так бы и мучилась с ним все время, пока его наконец не убили бы, потому что его все равно рано или поздно убили бы, Вы не понимаете. Но и не потому, что привыкла или когда-то любила, я его никогда не любила. Но и эта его нелепость, его требовательность, вера, его надежды и любовь, что я не обману, то, как он любит меня, Вы же знаете, он меня любил, только он и больше никто, и смешные абсолютно бездарные «тексты», как он их называл, — все это было очень трогательно. Но сначала-то я была потрясена, рыдала как ненормальная. Не знаю почему, потому что не любила его никогда. Наверное, поэтому. Вы знаете, как мы познакомились?
— Нет.
— Знаете. Хорошо. Я Вам сейчас расскажу.
Отец мой, Иван Федорович Трофимов, был известный писатель, да Вы его знаете, очень богатый человек и красивейший мужчина. Я им была в детстве, да и потом, очень увлечена. Он писал такие… фэнтези в то время, когда русских фэнтези еще почти никто не писал. А он писал. Он был мастер в этом роде, очень авторитетный, мэтр, русский Лем и мой любимейший писатель, если совсем откровенно. Ему давали представлять и западные переводные книги на фантастические темы. Он к ним предисловия писал. Он их очень хорошо знал.
Может, потому и в его собственных произведениях действие происходило в других странах, в то время, когда мало кому это позволяли. А ему позволяли. В Америке или Японии, где он не бывал никогда. А потому и мне было просто удивительно, как же ему удается, чтобы и я во всех деталях, как в кино, которого по папиным произведениям так и не сняли, хотя он очень хотел, я знаю, мог так составлять слова. Потому что я сама никогда не могла. Вы не поверите, за всю жизнь ни одного стихотворения, даже не пробовала, никакого сюжета, что Вы! Я была художницей.
Ну то есть так у нас в семье считалось, потому что рисовала. Мне папа всегда самые лучшие краски всегда откуда-то доставал. Ни у кого таких не было. Хотя на самом деле меня на всякий случай учили всему. Музыке, танцу, языкам, вот живописи. Я очень долго не знала, кем в конце концов буду. Но было точно известно, что это будет что-то имеющее отношение к искусству. Но литература для меня сразу была закрыта.
Маму не любила никогда. Да и она меня, кажется, тоже. Конечно, заботилась обо мне, то есть заботилась о том, что мне надеть зимой или, позднее, в чем пойти на школьный вечер. Ездила со мной к портнихе и по магазинам, приносила для меня специальные журналы, чтобы я сама выбрала. А еще проверяла мои домашние задания, это тоже было на ней. Но в остальном была всецело сосредоточена на красавце муже, которого безумно любила.
А он ей изменял. Сначала-то я только предполагала, потому что не могла представить, чтобы было как-нибудь иначе, а потом действительно подтвердилось. Но я ее и после этого все равно продолжала его к ней ревновать. То есть меня это мало успокаивало. Я все время думала, почему она, а не я, и представляла себя на ее месте. Мне казалось, что он был бы со мной более счастлив, а она ему не пара. Маленькая, черноголовая, как птичка, такая же очень подвижная и всегда озабоченная, с немного грустным выражением лица. Тем более заметным рядом с всегда жизнерадостным, улыбчивым, уверенным в себе папой. Они никуда не ходили вместе. Он ее просто не брал, я думала, потому, что ему стыдно выражения ее фигуры. Они представляли очень большой контраст между собой.
В произведениях моего папы действовали и люди, и какие-нибудь инопланетяне, которые к ним попали. Мне очень нравилось, как там обыкновенно возникала любовь между голубокожей и длинноглазой запредельной красавицей и простым американским парнем. То есть он не совсем, конечно, парень, а ученый, доктор наук по-нашему. Но все равно действовал иногда очень просто, он ее хотел, понимаете? Мне нравились папины произведения, так как были мне созвучны.
Брат
Толик любит Олю. В увольнение гуляет с ней, а она его каждый раз ждет. Когда она забеременела, то сделала аборт, чтобы не вынуждать жениться на себе. Толик как-то про это узнает, тащит в загс, причем она сначала отговаривалась. Хотя отец был против, наконец расписываются. Забирает ее к себе. Но оказывается, что как-то неудачно, потому что она теперь не может иметь детей. Отец уговаривал развестись. "Я не понимаю, она уже не женщина. Что, других, что ли, для тебя нет, на ней все сошлось. Посмотри, да любая. Я не понимаю, это не семья, если без детей." Поехала в Москву, где у Толика тетка обещала устроить врачей. Пока она проходила обследование, ухаживает за женой другого офицера, у которой и без того ребенок. Муж узнал и подал на развод. Ольга вернулась, а он живет с другой женщиной. Развелись, он женился на Татьяне, у них родился еще сын. В это время Толика перевели служить в Германию, в то еще время. Через два года вернулись с машиной и многими вещами. Хотели вступить в кооператив, но его послали в Одессу, а она с ним. Через месяц службы на новом месте умер от инфаркта. Об этом дядя Валя звонил сестре, плача, хотя раньше у них были очень напряженные отношения.Рассказ Юры Лекуха (Плагиат)
Загоняет под кожу полового члена подшипники; когда уже немного вырос, — гайки и шайбы, болты, половинки бритвенного лезвия (в количестве двух). Они обрастают мясом, пальцем прощупываются. Член увеличивается, распухает невероятно. Гордится им, холит и лелеет, иногда показывает. Все им восхищаются, осторожно трогают, когда он позволяет. Его все зовут просто Членом, никогда Васькой. Жалеет, не пускает в дело, когда к этому предоставляются скромные, по условиям зоны, возможности. «Петухами» брезгует, а на «химии» — вольнонаемными женщинами. Он думает, когда освободится, о той, которую первую осчастливит, удивит и обрадует. Доставит ей потрясающее наслаждение. А она еще даже не знает. Накануне выхода не спит и пытается ее себе представить, ощупывая под одеялом не умещающееся в ладони сокровище. В поезде и уже идя по улице своего поселка разглядывает встреченных женщин, угадывая, какая из них может быть «ею». Они его все не удовлетворяют. Дома его уже ждут, угощение приготовлено. Несколько холодно здоровается с матерью и прочими родственниками и друзьями, удивляя их. Потому что его мысли другим заняты. За столом оказывается с некрасивой не слишком молодой женщиной, новым для их мест человеком, потому что раньше ее не помнил. Или не замечал. Узнает, что, правда, — их новый библиотекарь. Думает, что интеллигентная женщина — это как раз то, что ему надо. Представляет множество книг, которые ее окружают на работе. К книгам, как и все долго сидевшие зэки, испытывает уважение. Они немного выпивают, и он кладет ей руку между ног. Она подвигается на месте и тоже щупает у него, с удивлением и оторопью обнаруживая размеры. Восхищенно взглядывает на него. Идет ее провожать. Она приглашает к себе, готовит чай, а к чаю — сладкую наливку. Они еще выпивают. А он ей набивает в папиросу припасенной травы. Тянет осторожно, закашлявшись. Ложатся. Сначала он ее немного ласкает, причем она каждый раз выгибается, вероятно, истосковавшись. Наконец осторожно освобождает свою драгоценность. Но ничего не выходит, великан не поднимается. Она его успокаивает, что так бывает, в следующий раз, и с облегчением засыпает. Обкурившись травой, чтобы заглушить боль, на балконе выстругивает ножом из члена весь этот хлам металлолома.Вторая любовь
Почти повисла на подножке, народу много. У нее как бы двустороннее лицо, то есть разное. С левой — молодое, с горящим большим глазом, такое юное, нетронутое. Она и старалась, я заметил, им поворачиваться. А справа — обыкновенной сорокалетней женщины. Посмотрела испуганно. Опять толкнули. Полная, коренастая, даже бесформенная. Как будто это все на ней просто кое-как наверчено, чтобы выйти. Старик пробирался за спиной, и я огрызнулся. Я подвинулся к ней поближе, она поднялась на ступеньку, чтобы, может быть, пройти в салон, и мы почти прижались друг к другу. Едет к кому-то, торопилась, подумал я, ревнуя. "Вы сейчас выходите?" — "Нет," — ответила тихо. — "А когда?" — "Мне дальше." — "Может, поменяться местами?" — "Да, только тесно очень, но я пропущу." От нее исходит тяжелый, густой, мне показалось, что коричневого цвета, дух. Я чувствовал, во мне тоже поднимается и истекает, переливаясь (как радуга). "Ну вы выходите, выходят там?" — нас окликнули. Почему не могут оставить в покое. "Да, да, выходим, наверное." — "Нужно не наверное, а точно." Смотрят все. Теперь из обоих истекало, переливаясь (друг в друга). Она совершенно изнемогла. "Может быть, Вам передать на билет?" — "Спасибо, у меня проездной," — прошептала. "А что тогда для Вас сделать?" Покачала головой. Это были более сильные ощущения, чем когда в прошлый раз. Под их взглядами. Так как мы с ней уже все получили друг от друга, то выходить вместе не имело смысла.Возвращение
"Ты себе потом никогда не простишь," — сказала мама. Немного подумав, решил съездить.Подкравшись, как в детстве, заглянул в комнаты, окликнул с крыльца, как всегда делал, чтобы не испугать. Видно было через две двери, как маленькая, сгорбленная, помогая себе клюкой. Волосы белые с желтизной. Не слышит.
А когда приблизился, как будто почувствовала, что кто-то рядом, поворачивая слепое, задранное лицо. Послушно обнимаясь, благодарила: "Спасибо, спасибо!" Каждый раз приходилось, веселясь, заново объяснять: я твой внук, имя, фамилия, год рождения…
Решил: больше у нее ноги моей не будет.
Но когда пару раз упала, пришлось перевезти в Москву, потому что матери тяжело уже регулярно ездить с едой. Он в этом не участвовал, мать, щадя, сама все сделала.
Но иногда просила заскочить, посмотреть, пока она на работе. Он отпрашивался. "Только пить ей не давай, — строго велела, — а то опять описается."
Поддерживая с двух сторон, таскали первое время в туалет. Чертя ногами пол, тяжело оседала. "Ты держишь там? — плакала мама. — Ох, опять вырывается." — "Да держу я." — "Что же ты, зараза, делаешь со мной?" — "Старость не радость," — разумно отвечала бабка.
Было бы интересно узнать, как она их видела, когда подходили, наклонялись над ней и что-то делали. Должно быть, блеклыми, перистыми привидениями. Судя по долетавшим отрывкам бреда, верила, что где-то есть ее настоящая дочь, которая за ней приедет и заберет отсюда.
"Все, я все!" — говорила мама, закончив выгребать кал или сгребать прописанные простыни, пока он приподнимал за ноги. Из холщовой, неплотно слипшейся бабкиной щели остро несло. Он туда косился украдкой. Пущенные ноги падают с деревянным стуком.
Когда умерла, повеселевшая, розовая, оживленная мама бегала по дому, распоряжаясь сначала похоронами, потом поминками.
Весь вечер Галя-маленькая для тех, кто смотрел на нее — к счастью, таких было немного — выглядела восторженно-испуганной. Собранное в одном месте такое количество знаменитых и давно любимых ею людей восхищало и пугало ее. Все закончилось, встала со всеми. Конечно, она не могла поверить, что они могли иметь отношение к смерти черноволосого героя. Вспоминала его появления, которые лучше бы назвать налетами. Вбежал, всех сейчас же увидал, затормошил. Как она подслушивала у двери их разговоры или позднее, уже замужем, отправляясь к ГГ, думала, что, может быть, и он случайно. Предполагала, что у них отношения, и тогда злилась на мать.
А иногда ей казалось, что это их сближение и затеяно ради нее, чтобы ее с ним в конце концов свести. Она начинала думать, что ГГ не мать ее, а, например, старшая сестра. Представляла себе, как другая, настоящая ее мать (представляла реакцию своей настоящей матери на ее замужество), например, представляла себе, как ее другая мать ей говорит: "Вот и хорошо, ну как я рада, что ты вышла замуж за приличного молодого человека."
Да разве может она, такая ничем не примечательная, заинтересовать великолепного, чьи неопрятные, чирканые рукописи отрывала в залежах стола, но которые нравились все-таки меньше, чем автор. Узнав о его гибели, немного поплакала. Отметила странное удовольствие, с которым плакала. Подумала, как выпросила бы — заплати кому надо, все будет, — засушила его голову и поставила на пианино, сразу уменьшившуюся, то есть совсем уже маленькую. Трогала бы, проходя, нос и полуприкрытые веки, из-под которых поблескивали вставленные вместо глаз пуговицы.
Но так как привыкла к тому, что писатели зря ничего устраивать не станут, то и думала, что, возможно, что-то все-таки здесь скрывается. Ради чего-то ведь собирали их. А Руслан второй, как она называла его про себя, был писатель. Прощаясь у подъезда с толпящимися и благодарящими приятелями и злясь на догоняющего ее Василия, который все пытался выяснить, как ей понравились рассказы и какой больше, она решала неразрешимое противоречие. С одной стороны, нельзя думать, чтобы писатель что-то недоговорил, что знает. С другой — а тогда зачем приходили?
— Не хотела бы я попасться к Вам на перо, — сказала ГГ, дослушав. — Хотя я понимаю, что это неизбежно, может быть, уже что-то и есть.
Он пожал плечами.
— Я знаю, что у Вас обычная такая манера, да? по поводу того, что случилось, но по-своему интерпретировать и пытаться восстановить, как на самом деле или что при этом думали.
— Да. Почему ты не сказала мне, что каждый у него заканчивается рисунком надгробия с крестом? Я и тот посмотрел, — спросил он меня уже в машине.
— Не придала значения. Я не думала, что это может быть так важно. Кроме того, я думала, что ты знаешь.
Она не придала. Не думала.
— Куда мы едем?
— Везешь меня показывать твою Ларису и ее бритоголового прислужника.
— Хорошо. По-моему, мы не имели успеха, никому не понравилось.
Не ответил. Больше всего меня всегда занимало, как с этим делом у него. Я знала, что у него постоянно кто-то живет, а последняя даже очень задержалась. Он при мне ее называл по телефону ласково, какого-то маленького животного, не помню. Или как он добивается. Это должно быть экзотическое зрелище. Представляла себе картину в голландском духе: типа "Карлик у ног (нет, в ногах) красавицы". Но он всегда, ухмыляясь, уклонялся от расспросов.
Например, спрашивал:
— Мне больше третий, а тебе?
— Не сомневаюсь. — Одновременно высчитывая, какой из них был третьим.
— Очень живо, трогательно и правдоподобно.
Она пыталась решить, к чему относится слово «очень». Отстал, кажется. Нет, опять.
— А про Ваську все-таки очень натуралистично.
— Нет, почему, так бывает.
— Вот же, я думаю, ему было больно.
— Попробуй… Там же сказано: «обкурившись». А тогда ничего.
Отстал окончательно. И всю оставшуюся дорогу промолчал.
* * *
«Мать» их уже ждала в большой комнате за столом, сложив руки.— Ну, наслушались?
Все знает. И даже знаю, от кого. Она с яростью оглянулась на уже куда-то испарившегося Ваську.
— Да, да, — читала мысли Анна Соломоновна, — он мне все-все рассказывает. Садись, поговорим.
Она присаживается осторожно. Ну я ему устрою.
— А как же иначе? Я его к этому приучала, потому что должно быть взаимное доверие, — продолжает Анна Соломоновна. — Я же ему все могу позволить, как ты видишь, даже тебя. Я подумала, хочет жениться на девчонке, пожалуйста. Главное, чтоб хуже не было. Но до определенных пределов, конечно.
Она подождала реакции и не дождавшись:
— Помнишь, ты собиралась сюда натащить этих ваших картинок и плакатиков, а я воспротивилась? И пришлось все обратно. Это болезнь. Я даже готова терпеть твою маленькую озабоченную старую шлюху, она тебе все-таки мать, я понимаю. Но без афишек и стихов с рассказами. Вы их печатаете, а я однажды посмотрела. У тебя есть место ими любоваться, пожалуйста. И никакой шантрапы, от которой в восторге твоя мама, в моем доме не будет. Или с ними встречаться. Если согласна, давай руку, будем друзьями и больше не вернемся к этому разговору. Ну, что ты думаешь, только не молчи.
— Я выбираю Вас, — ответила я.
Мы лежим на его кожаном офисном диване, он прижимает меня обеими. В его руках я чувствую себя, как в гнездышке. И еще ногу мне на бедро положил.
— Тебя не беспокоит? Как у тебя выпирает с обеих сторон, — щекочет мне ухо. Мятой пахнет изо рта. Тесно прижимаясь к горбу на спине и лаская тот, что спереди. — Не больно?
— Я не замечаю уже.
— Конечно. У тебя так не бывало, что ты чувствуешь, как будто ты без кожи, так все вокруг чувствуешь? Как жаль, что ты не девушка.
— Бывало.
— Я бы тебя тогда очень любил, но я, к сожалению, не могу. Если бы мне встретилось такое. Мне иногда кажется, что все делаю не так: говорю, двигаюсь, просто выгляжу. Теперь эти рецензии.
— Да, о них все говорят.
— Что бы я ни сделал. Но я же хотел, если смогу, привлечь внимание любым способом. Мне-то все равно.
— Они смеются.
— То и потом будут писать о вас механически, как всегда бывает, если привыкнут. И даже неинтересно. Тебе ведь не нравится, как я пишу?
— Нет.
— Мне тоже.
Я пожал плечами.
— А почему?
Плечи широкие.
— Предпочитаю другие сюжеты и формы речи.
— Тебе должно казаться претенциозным. Но я, может быть, так еще тоже напишу. Я знаю, что мешаю ей. Очень бы хотел, чтобы ты ее увидел, чтобы ты меня понял. Все больше отдаляется. Надо будет устроить.
В комнате пластиковый стол, диван, на котором Руслан спал не раздеваясь. Все под офис. К стулу прислонена гитара о четырех струнах.
Когда я впервые здесь появился, мой взгляд сразу же попал на нее, а он заметил.
— Это твоя?
— Да, сейчас поиграем.
Всю одну стену занимал огромнейший стенной шкаф, назначение которого, вернее, одно из его возможных назначений я узнал позднее.
Но не играл никогда. И я нигде не заметил что-нибудь похожее на усилители, как я их себе представлял всегда.
На крохотной кухне слышно готовит кофе троюродная сестра Нина. На этот раз зубы повернуты не вперед, а назад. Никто не знал, что не живет с Ларисой, а бывал у нее, чтобы кого-то принять.
Она восхитительна, просто великолепна. Я же тебе не рассказывал, как мы познакомились.
Кроме меня. Вот еще почему мне была сомнительна эта история. Как же он там оказался один и зачем? Его постоянное жилище скрывалось.
— Как ты уже знаешь, я из Н-ска. Мы были там боги. И нам казалось, что так будет, где бы мы ни окажемся. Однажды, немного поиграв, как всегда, сели перекурить. Мы репетировали в школе. Я тогда еще играл на басу, писал им тексты и немного пел. Юрка — клавишник и вокал, Стас на саксофоне. Барабанщики постоянно менялись, каждый же хочет. А поехали! Так мы ему даже не сказали, подумали, что здесь найдем.
Приехав, закрутились: вся эта тусовка, счастье привалило, знакомства новые. Но так получилось, что здесь я от ребят немного отстал. Я же поэт, мне и эта сторона тоже интересна. Как тут у них. На одном из вечеров, тогда квартирных, никакого Клуба Поэзии еще не было, я познакомился с Кедровым, а уже он потом меня — с Парщиковым и Приговым. И пошло. Меня искали, но не нашли. Вот и вышло, что ребята дальше поехали, в Питер, а я остался. Может быть, я специально прятался, ничего о них не знаю. Что они или где.
Я увидел, что должен выбирать: либо музыка, либо это, которые мне были тогда одинаково интересны. Но что касается музыки, то это же все Юрка. Я подумал, что с литературой у меня больше возможностей. Я уже что-то умею. Были залы в «Дукате» и ГлавАПУ.
— Ты тогда очень много выступал. Всем казалось, вдруг откуда-то взялся, никто же тебя не знал тогда.
— Я думал, что чем больше я буду. Если наконец привыкнут ко мне совсем.
— Лезет и лезет. Как где что устраивают. Когда тебя объявляла, то сделала в недоумении паузу.
— Прогнать? — спросил Руслан, когда вошла с кофе на подносе.
— Она мне не мешает.
— Тогда пусть. Только не вяжись к нам, пожалуйста, займись пока чем-нибудь. Конечно, раздражало. Однажды, уже в Клубе, я читал стихи, потому что прозу тогда только пробовал и никому не пока
— Ну? — спросила Лариса и посмотрела поверх задранной ноги.
— Степан звонил.
— Чего хотел?
— Просил, чтобы Вы непременно подъехали.
— В следующий раз скажи, что им придется обойтись. Я сегодня собираюсь побыть одна дома.
— А он скажет, что у них без Вас ничего не получится.
— А ты ему скажешь, что это предрассудки и им надо привыкать. Не все время же я буду с ними. Иди узнай, не слышишь разве? кто там.
В дверь звонят, и Бек идет открывать.
Все, что он мне сейчас рассказывал, мне казалось неуместным, грубым, нескромным и оскорбительным для памяти Руслана. Я расплатилась. Шофер в последний раз дико посмотрел на меня, вероятно, мы с ним представляли забавную парочку. Руслан ловко выкатился наружу и тут же оступился. Я лезла следом, выбираясь.
— Но я могу подождать в машине, если ты хочешь начать заново один.
Я молчал.
— Или же ты хочешь, чтобы я пошла с тобой?
Мне хотелось, чтобы она сама поняла. Я ей не подал руку, чтобы не выглядеть еще смешнее. Она оступилась, выбираясь, чтобы я ей помог. Я ее почти вытащил. До подъезда дошли рука об руку, взбежали по ступенькам, я впереди. Она сзади не поспевая.
Он меня подождал, чтобы я нажала кнопку звонка. Отдышавшись, я его нажала. Не открывали, и мы еще ждали. Но я знал, что в глазок за нами уже наблюдают.
Наконец дверь открылась, а вместе с ней в падающем с нашей стороны свете огромный, с выбритым наголо черепом парень, как их и всегда представляют из боевиков и как я его уже себе представил, опиравшийся одной рукой, согнув ее в локте, на не открывающуюся половину. Дом был старый, я давно в таком не бывал. Череп был красивой, правильной формы, и я залюбовался. Он же почти вплотную придвинулся к нам.
— Нам нужна Лариса, — сказала Галя изменившимся голосом.
— Я помню.
Он меня узнал.
Медленно узнавая, переводил взгляд с меня на нее.
— Скажите, это по поводу Руслана, — сказал кто-то из нас.
— Сейчас спрошу. Лариса! — позвал, как в прошлый раз.
Головорез удалился, и пока он удалялся, я видел его спину, не скрывшуюся и тогда, когда он всунулся в дальнюю по коридору дверь, закрывая ее за собой и мешая себе ее закрыть своим телом.
— Там к тебе…
Дальше я не слышал. Он вернулся очень скоро.
— Велела впустить. (Ухмыляясь.)
Мы шли за ним по коридору. Она была в розовом жарком пеньюаре. Согнувшись над закинутой на колено ногой, стригла ногти. Посмотрев на нас у двери и кивнув, пригласила приблизиться. Мы дружно подошли.
— А это кто? (Меняя ноги.)
— Он со мной. Он мне помогает.
Я робел.
— Помогает… В чем? Вы следователь? У Вас есть ордер? Вы будете меня допрашивать. Или Вы его родственник? Может быть, брат, приехали издалека и хотите узнать о последних минутах? Вы его друг. У Вас есть подозрения, и Вы хотите их проверить. Я даже знаю, какие, но я готова. Извините, я сегодня не в духе, со мной бывает. Вот он знает.
Теперь она поджимала ногу, которую перед этим стригла.
За нашей спиной, и повторял за нами все наши движения: мы сделаем шаг, и он за нами, мы сели, и он присел на корточки посреди комнаты.
Поднимается по ее сырой коже испарина, собирается в крупные капли, они — в еще более крупные, те стекают вниз, оставляя мутные следы в белесой шерсти, которую любил Руслан.
— Вы — Руслан. Я мылась, — объяснила она. — Садитесь. А ты мне не нужен. (Показав на пол возле себя.)
Ушел, бесшумно прикрыв дверь.
Сел на красную, с вышитым рисунком подушку, а Галя, поискав, — на стул. Притащила его от стены. Потому что другой подушки на полу не было. Кроме ее кресла, этой подушки, небольшого пустого письменного стола без стула и стула у стены, в комнате ничего не было.
— Мне о тебе Русланчик сказывал. Но ты меня видел, а я тебя нет, — странно сказала Лариса, и ГГ с любопытством покосилась на меня.
Потом она рассказала, что «они» ее совсем замучили. Вбили себе в голову, что я приношу им счастье, полный, с ее точки зрения, детский сад, и ни одной сделки без меня не заключают. А требуют ее присутствия. Вот и сегодня звонили, да она отговорилась. Хватит того, что я им идеи даю. Вы знаете, что мы буквально ходим по деньгам? Это ей пришло в голову, когда она еще была женой другого мужа, и очень мучило, потому что я не знала, как это устроить. Но я думала, что Вы больше. Мне-то к Вам еще надо приноровиться. (И подчеркнув это "то".) А сейчас вдобавок думают, что мне тоже что-то грозит после его убийства. Не оставляют ни на минуту, если сама не прогонит. Они думают, что это меня хотели тогда. Не верьте этому. Да Вы ведь и так мне не верите, — закончила она, как в известнейшем русском романе.
Когда она меняла ноги, из-под пеньюара горячо и густо пахнуло, и она невнимательно скользнула взглядом мне между скрещенными ногами и прикрыла колено.
— Вы ведь думаете, что это я распорядилась. О, как Вы правы, Вы даже не знаете, хотя и не в том смысле. Не надо было с ним. Хотя и могла, конечно. Он мне и в самом деле последнее время. Лез и все спрашивал, когда да когда. Но я же сама виновата, что ему наобещала. Да откуда же я знаю. Было уже не до издательств, я другим увлеклась. Обещания ему висели на мне, как крест. И Степан уговаривал — нет, это не Степан, — кивнула в сторону коридора, — просто шестерка, — убери да убери его, потому что мешает, зачем он теперь тебе. А я все медлила, потому что виновата. Я даже рада потом была, что так само устроилось, кто-то для меня постарался. То есть не то что рада — (Испугалась, но не потому, что проговорилась, а вот именно чтобы уточнить и поправить мысль.) — Мне его будет очень не хватать. Да я бы, я думаю, и никогда бы не решилась, так бы и мучилась с ним все время, пока его наконец не убили бы, потому что его все равно рано или поздно убили бы, Вы не понимаете. Но и не потому, что привыкла или когда-то любила, я его никогда не любила. Но и эта его нелепость, его требовательность, вера, его надежды и любовь, что я не обману, то, как он любит меня, Вы же знаете, он меня любил, только он и больше никто, и смешные абсолютно бездарные «тексты», как он их называл, — все это было очень трогательно. Но сначала-то я была потрясена, рыдала как ненормальная. Не знаю почему, потому что не любила его никогда. Наверное, поэтому. Вы знаете, как мы познакомились?
— Нет.
— Знаете. Хорошо. Я Вам сейчас расскажу.
Отец мой, Иван Федорович Трофимов, был известный писатель, да Вы его знаете, очень богатый человек и красивейший мужчина. Я им была в детстве, да и потом, очень увлечена. Он писал такие… фэнтези в то время, когда русских фэнтези еще почти никто не писал. А он писал. Он был мастер в этом роде, очень авторитетный, мэтр, русский Лем и мой любимейший писатель, если совсем откровенно. Ему давали представлять и западные переводные книги на фантастические темы. Он к ним предисловия писал. Он их очень хорошо знал.
Может, потому и в его собственных произведениях действие происходило в других странах, в то время, когда мало кому это позволяли. А ему позволяли. В Америке или Японии, где он не бывал никогда. А потому и мне было просто удивительно, как же ему удается, чтобы и я во всех деталях, как в кино, которого по папиным произведениям так и не сняли, хотя он очень хотел, я знаю, мог так составлять слова. Потому что я сама никогда не могла. Вы не поверите, за всю жизнь ни одного стихотворения, даже не пробовала, никакого сюжета, что Вы! Я была художницей.
Ну то есть так у нас в семье считалось, потому что рисовала. Мне папа всегда самые лучшие краски всегда откуда-то доставал. Ни у кого таких не было. Хотя на самом деле меня на всякий случай учили всему. Музыке, танцу, языкам, вот живописи. Я очень долго не знала, кем в конце концов буду. Но было точно известно, что это будет что-то имеющее отношение к искусству. Но литература для меня сразу была закрыта.
Маму не любила никогда. Да и она меня, кажется, тоже. Конечно, заботилась обо мне, то есть заботилась о том, что мне надеть зимой или, позднее, в чем пойти на школьный вечер. Ездила со мной к портнихе и по магазинам, приносила для меня специальные журналы, чтобы я сама выбрала. А еще проверяла мои домашние задания, это тоже было на ней. Но в остальном была всецело сосредоточена на красавце муже, которого безумно любила.
А он ей изменял. Сначала-то я только предполагала, потому что не могла представить, чтобы было как-нибудь иначе, а потом действительно подтвердилось. Но я ее и после этого все равно продолжала его к ней ревновать. То есть меня это мало успокаивало. Я все время думала, почему она, а не я, и представляла себя на ее месте. Мне казалось, что он был бы со мной более счастлив, а она ему не пара. Маленькая, черноголовая, как птичка, такая же очень подвижная и всегда озабоченная, с немного грустным выражением лица. Тем более заметным рядом с всегда жизнерадостным, улыбчивым, уверенным в себе папой. Они никуда не ходили вместе. Он ее просто не брал, я думала, потому, что ему стыдно выражения ее фигуры. Они представляли очень большой контраст между собой.
В произведениях моего папы действовали и люди, и какие-нибудь инопланетяне, которые к ним попали. Мне очень нравилось, как там обыкновенно возникала любовь между голубокожей и длинноглазой запредельной красавицей и простым американским парнем. То есть он не совсем, конечно, парень, а ученый, доктор наук по-нашему. Но все равно действовал иногда очень просто, он ее хотел, понимаете? Мне нравились папины произведения, так как были мне созвучны.